Текст книги "Плачь обо мне, небо (СИ)"

Автор книги: Selestina

сообщить о нарушении

Текущая страница: 60 (всего у книги 60 страниц)

Долг обязывал хранить чувства невесты, что уже сутки была здесь. Он рушил и её жизнь.

Мария Александровна поднялась с постели. Она приняла бы любое решение сына, но сердце выкручивала наизнанку его стойкость.

Вошедшая в спальню Дагмар на миг оледенела; от шока у нее отнялся дар речи, и она могла лишь безмолвно искать сходство между человеком, которого так горячо любило её сердце, и тем, что недвижимо лежал на белых простынях – он вновь впал в беспамятство. Она не желала верить, что это Никса – её милый Никса, который хвалил её рисунки, гулял с ней по саду, читал стихи, её дорогой Никса, который сделал её самой счастливой солнечным сентябрьским днем, исполнив детскую мечту, символом которой стало бриллиантовое кольцо. Она хотела закричать – так громко, чтобы разбилось это кривое зеркало, где дьявол показывал ей самый страшный кошмар, желая сломить её дух.

Но это бы не помогло.

Перед ней действительно лежал тот, кому она вручила сердце, душу и судьбу. С кем поклялась разделить жизнь, и, наверное, разделила бы даже смерть.

Если бы ей кто-то позволил это сделать.

Каминные часы показывали без пяти двенадцать.

Александр Александрович вздрогнул, когда ладонь умирающего брата накрыла его запястье: в этой хватке не было прежней силы, а тонкая холодная кожа казалась похожей на вощеный пергамент, но ему почудилось, что теперь он не способен даже пошевелить рукой. Вскинув голову, чтобы увидеть, как брат с широко раскрытыми глазами смотрит куда-то вперед, он замер. Быть может?..

– Папа, – то ли столь домашнее обращение, то ли запоздалое осознание своей слепоты – но Император как-то внезапно растерял свою царскую стать и резко обернулся к пришедшему в сознание сыну; на миг затеплилась надежда, тут же потушенная мутным взглядом когда-то небесно-синих глаз, – береги Сашу, – попросил Николай, непроизвольно сжимая руку брата, – это такой честный, хороший человек.

Стоящая на коленях слева в изголовье постели Дагмар непроизвольно всхлипнула; короткий звук разорвал тяжелую тишину, в которую погрузилась спальня после просьбы цесаревича, но словно бы оказался совершенно незамеченным всеми присутствующими. Крепко зажав себе рот, она даже прикусила ладонь, чтобы хоть немного привести себя в чувство. Не помогало. Рыдания рвались из горла клокочущими, хриплыми звуками, и если бы не желание отказаться признать происходящее, она бы наверняка уже давно дала волю слезам. Но что-то внутри еще заставляло держаться; словно бы если она сейчас потеряет крупицы самообладания, это будет означать конец.

Тот самый, о котором говорили врачи.

В голубых глазах напротив она видела то же чувство. То же нежелание признать. Будто бы одни только их протесты могли победить неизбежное. Великий князь смотрел на нее всего мгновение, прежде чем вновь уткнуться лбом в накрахмаленную простынь, смененную утром. Его широкие не по годам плечи подрагивали; возможно, он не меньше ее самой хотел избавиться от этого гнетущего чувства и необходимости держаться. И все же хранил молчание, спустя несколько минут полностью окаменев в своей скорби. Вздумай кто из художников писать эти минуты, ему бы даже не пришлось просить собравшихся застыть – и без того всё в спальне замерло: Императрица, отказывающаяся даже присесть, Император, поддерживающий супругу и безотрывно смотрящий на осунувшееся лицо умирающего. Казалось, даже пламя свечей, расположившихся на заваленном какими-то свертками, письмами, баночками и трубочками столе, не колебалось, а тиканье часов расплавилось в густом молчании.

Неуверенно дрогнувшая ладонь под теряющими чувствительность пальцами вывела Дагмар из тревожного забытья: рука Николая, ничем не сдерживаемая, все же приподнялась и слепо нашарила лицо принцессы слева, чтобы едва ощутимо, бережно очертить линию от скулы к виску. Правая, более уверенно, но с той же слабостью, все усиливающейся от минуты к минуте, легла на макушку Великого князя. Если бы тот не обладал чуткостью к желаниям и мыслям брата, вряд ли бы понял, что он просит его склонить голову ближе.

– Саша, позаботься.., – шелестящий шепот был едва различим; Николай говорил так, словно он уже чувствовал близость освобождения, – … о Дагмар.

Витая короткая стрелка тяжело сдвинулась, вытянувшись в ровную вертикаль.

Он пытался сказать еще что-то, пока невеста его, обливаясь беззвучными слезами, бесконтрольно покрывала поцелуями его руку, все же соскользнувшую с ее виска. Захлебнувшаяся в своей боли после этих слов, казалось, пресекших все надежды, она не слышала ничего, кроме гула своего бешено колотящегося сердца. Великий князь, напротив, потерял всякие эмоции, будто бы собравшись на последние минуты, и жадно ловил каждый звук, слетающий с губ брата, практически угадывая, какое слово за ним крылось, нежели реально слыша оное. И чувствуя, как груз ответственности на плечах становится все тяжелее и тяжелее.

Язык Николая слабел, отчего связных фраз уже больше не следовало, и все чаще потрескавшиеся почти белые губы безмолвно шевелились, или же из горла выталкивалось шумное дыхание с каким-то набором гласных. Но даже так, по одному только угасающему взгляду мутных синих глаз Александр все понимал.

Храни мать. Служи Отечеству. Прости.

За то, что подаренный ему по праву рождения крест достался тому, кому не должен был достаться. За то, что судьба отмерила такой короткий жизненный путь. За то, что оставлял в одиночестве.

На краткий миг к нему вернулась способность отчетливо говорить. Для того, чтобы в памяти монаршей четы воскресла едва затуманившаяся временем страшная картина десятилетней давности всего от двух слов: «Стоп, машина»*. И реальность утонула в могильной тишине.

***

Катерина думала, что для них все закончилось в царскосельском парке, одиннадцатого июня, в ночь перед отъездом Николая. Она ошибалась. Все заканчивалось теперь, когда вышедший из спальни цесаревича Опольцер без слов покачал головой, признавая свое бессилие. Песчинки утекали сквозь узкое отверстие, и до момента, когда упадет последняя, оставалось совсем немного.

Она не рвалась туда, где мраморной скульптурой застыла у постели сына Императрица; где переполненный чувством вины стоял Император; где тонкую пожелтевшую руку умирающего сжимал в крепких пальцах Великий князь, которому временами чудилось, что он держит холодный воск; где несчастная датская принцесса видела, как рушится ее светлое будущее. Она не рвалась туда, зная, что не имеет никакого права, но не могла отвести глаз от высоких двустворчатых дверей. Казалось, стоит только на миг закрыть глаза, и все будет кончено.

Сейчас они были похожи: три женщины, отказывающиеся хотя бы немного отдохнуть, находящиеся на грани, теряющие самое дорогое. Три женщины, которые смогли бы принять что угодно, но не смерть.

Она могла бы навечно остаться во Франции или Германии, никогда больше не появляться при Дворе, только бы знать, что с Николаем все хорошо. Что он жив. Что он счастлив.

Надежды не было, но потрескавшиеся губы все еще беззвучно шевелились. Глаза, ослепшие от слез, невольно закрывались: более суток без сна, несколько недель в беспрестанном напряжении, месяцы тревоги. Где-то слева на каждом новом вдохе появлялась колющая боль, на сжатом в ладони крестике по золоту растеклись багровые линии. Надежды не было, но она продолжала молиться до последней минуты, пока истощение не взяло свое, накрывая дрожащую бледную фигурку пологом вязкого сна.

И перед глазами вставали давно и старательно закрытые на десятки замков картины прошлого, которому уже не повториться. Сияли свечи в витых, натертых до блеска канделябрах, да так, что глаза слезились; играл оркестр, чьи звуки отражались от зеркальных стен и высоких потолков, заполняли каждую клеточку танцевального зала, сплетались с шорохом пышных платьев и стуком новеньких каблуков. Атлас, шелка, каменья, приторные и густые ароматы: все сливалось в единую композицию запахов, вкусов, оттенков и фактур. Но все стороннее не имело ровным счетом никакого значения: только тепло руки, сжимающей ее собственную ладонь, только золото нитей, украсивших воротник парадного мундира, на который опускался взгляд, когда становилось совсем уж невыносимо смотреть прямо в синие-синие глаза напротив. Звуки вальса едва ли касались их слуха: Николай был заворожен ее звонким смехом, Катерина – его проникновенным голосом, и чем дольше они кружились, тем сильнее казалось, что они одни во всем зале.

Да что там зал – во всем дворце!

Или не казалось? Фигуры гостей тускнели и таяли, как туман в час, когда лучи восходящего солнца пронзают и рассеивают его в дым. Сердце на миг встрепенулось: и вправду одни. То, о чем оно, вопреки всему, грезило ежечасно. То, о чем разум говорил забыть. И тут же беспокойное сердце пропустило удар, потому что с каждым новым тактом руки Николая все сильнее холодели, а глаза теряли всякую жизнь, подергиваясь корочкой льда. В какой-то момент их танец прервался: музыканты все так же играли вальс, ноги все еще желали исполнять заученные па, но руки соскользнули с плеч, разомкнулись. Что-то разводило их по разным сторонам зала, и противиться этому не было сил.

Парадный мундир на Николае сменился простыми светлыми одеждами, а взгляд, устремленный в ее сторону, предназначался кому-то другому. Улыбка, которую она так любила, давно уже принадлежала хрупкой датской девочке, столь сильно похожей на саму Катерину. Но сейчас отнюдь не это беспокоило княжну: она уже давно запретила себе возвращаться к былому, видя, как счастлив Наследник Престола с Дагмар. Тем, что забирало последний воздух из легких, было умиротворение на лице цесаревича и призрачные очертания крыльев за его спиной. Все вокруг постепенно теряло свои краски, утопая в молочном тумане, и фигура Его Высочества начала отдаляться от Катерины. Рванувшись вперед, протянутой рукой княжна смогла ухватиться лишь за воздух, коим стал растворяющийся облик Николая. Если бы она была в силах кричать, не пожалела бы голоса, но горло сдавил ужас, и из него теперь вырывались лишь хрипы.

На каминных часах длинная стрелка показала без десяти час*.

Резко присев на кушетке и ничуть не заботясь о том, что плед соскользнул на пол из-за метаний во сне, Катерина не сразу осознала, что все это было лишь кошмаром. Продолжившимся наяву звенящей, вызывающей тошноту тишиной, разорванной громкими стенаниями из-за двойных темных дверей.

Все кончено.

Она знала это, даже до того, как в коридор выскользнул отводящий глаза врач.

Семь кинжалов – в самое сердце. С разомкнутых губ не слетало ни звука, и вдох тоже сделать не удавалось. Бессознательно коснувшись пальцами своего лица, она ощутила странную влагу. Слезы? Сердце беспокойно билось, эхом отдаваясь во всем теле, и шум льющегося за окном дождя вторил ему. Небо оплакивало тех, чьи жизни в эту ночь изменились, получив обратный отсчет.

Цесаревича, которому уже не стать Императором, и не увидеть рождения нового дня.

Принцессу, которая будет венчана не с тем, кому отдала свое сердце.

Императрицу, которой останется пятнадцать лет, что окрасятся в цвет бесконечного траура.

Императора, чья жизнь начнет подвергаться опасности спустя год, и счастье откроется уже в другой семье.

Девушку, чье имя навсегда останется в тени. Потому что ангелы-хранители незримы и не осязаемы.

Комментарий к Глава двенадцатая. Господь, храни особенных

* время смерти указывалось по часовому поясу Ниццы. // отсылка к времени, что отобразили часы Малой Столовой, когда растаял призрак Николая I.

** «Стоп, машина» было предсмертной фразой Николая I и каким-то непостижимым образом стало последней фразой его внука.

*** Простуда – не моя авторская отсебятина. Предположение реально существовало, если верить письмам Императора к супруге. Абсурдное донельзя, но все же.

**** Мне стоит объясниться касаемо приплетенного к смерти цесаревича Остроженского. Дело в том, что когда-то в процессе изучения материалов болезни и смерти Николая на глаза попалась какая-то медицинская статья, в которой подробно описывалась данная врачебная ошибка (стоит сказать, что таких статей было немало). Меня зацепил один момент – туберкулез присутствовал в семье Романовых давно, причем, о его наличии у Марии Александровны знали. Абсолютно логично было бы искать причину длительных проблем со спиной и частых приступов именно среди тех болезней, которые могли являться переданными генетически, «семейных».

Однако из непосредственно медиков царской семьи об этом не заговорил никто, кроме Здекауэра, и то, слишком поздно. Французы тоже упорно твердили «ревматизм», прописывая лечение, которое лишь ускорило генерализацию воспалительного процесса. Если бы этого не случилось, болезнь могла бы перейти в хроническую стадию, и с ней можно было бы жить.

В общем, нет, я вообще не настаиваю на идее заговора, подкупа и т.д. Но этот нюанс просто очень хорошо лег на сюжет.

========== Эпилог. Разольется по Неве кровавый закат ==========

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1883, май, 15.

В ночь с 12 на 13 апреля 1865 года сменился наследник российского престола. Судьба великой Империи переломилась, отведенные ей десятилетия начали обратный отсчет.

28 мая 1865 года на погребении Его Императорского Высочества Великого Князя Николая Александровича в Петропавловском Соборе был лишь один человек, не проронивший ни единой слезы: зеленоглазая душа рыдала, но на ставшем маской бледном лице не отражалось ни единой эмоции. Время не было в силах излечить, но от него оставались считанные песчинки в стеклянных часах.

Для кого-то чуть больше, для кого-то чуть меньше, но с одним исходом.

Император забыл о бесчисленных фаворитках, чего так хотел цесаревич, но вместо того нашел покой в новой семье, которой стала юная смолянка Екатерина Михайловна Долгорукова, подарившая ему четверых детей, из которых лишь один умер, не прожив и года. Это стало последней каплей для Великих князей, чьи отношения с отцом окончательно охладели – семья раскололась надвое, и народ, что ранее святил образ государя, не нашел в себе понимания для прощения этого греха. Особенно монаршего намерения венчать на престол дворянку, уже ставшую морганатической супругой царя до того, как пройдет протокольный траур по почившей Императрице. В первый день весны 1881 года, два взрыва, прогремевших на набережной Екатерининского канала, завершили его земную жизнь спустя час. В числе руководителей тех, кто задумывал покушение, присутствовала Софья Перовская, младшая кузина несостоявшегося жениха Ирины Голицыной. Катерина не имела сомнений – это сбылись желания князя Остроженского.

Императрица со дня смерти сына траур не сняла – для и без того с трудом держащей голову гордо женщины, чей крест был непомерно тяжел, это стало последним ударом, от которого ей уже не оправиться. Даже то, что супруг вскоре и вовсе прекратил с ней встречи, казалось, не оставило на ней уже никакого следа – все затмило другое горе, боль от которого не становилась слабее, сколько бы времени ни проходило. Год, два, пять, десять, а она так и оставалась изломанной, заключенной в каменные стены своего траура, безжизненной женщиной. Визиты в Италию и Крым едва ли что-то давали её здоровью – даже если признаки чахотки ослабевали, желанию жить уже не было суждено вернуться: она тихо угасала. Словно по привычке присутствовала изредка на совещаниях с министрами, холодно радовалась рождению внуков (особенно первенца цесаревны, Николая, который никак не мог заменить её Никсы, сколько бы ни говорили, что назван он в его честь; он был совсем на него не похож).

Последний год для нее стал особенно тяжел, и отнюдь не из-за топота детских ног над её покоями в Зимнем Дворце и лица той, что ожидала её смерти, чтобы примерить на себя императорскую корону – Мария Александровна едва ли вообще думала об этой девочке. Но участившиеся покушения на жизнь венценосного супруга, которого она продолжала искренне и верно любить, пусть уже не так горячо, как в годы своей юности, убили все то, что еще теплилось в ней. Когда в начале зимы взорвался свитский поезд, все силы и стремления к жизни истлели. Разбитая, отчаявшаяся, она не вставала с постели и совсем распустила свой Двор, от которого осталась лишь горстка самых преданных ей фрейлин, сопровождавших государыню в последний её визит в Канны той же зимой. На её исходе же здоровье Марии Александровны ослабло настолько, что новый террористический акт, свершившийся в самом сердце Империи, в Зимнем Дворце, прошел для нее незамеченным. Как и последующий отъезд Императора с новой семьей в Царское по весне.

Традиции не нарушались. Дыхание больной и оставленной всеми Императрицы затихало день ото дня. И даже визиты сыновей и дочери, поддерживающих мать и осуждающих отца, уже не могли ничего исправить.

В седьмом часу утра 22 мая 1880 года завершились земные страдания для Марии Александровны, почившей со светлой улыбкой на уставшем лице и с письмом, полным благодарности и любви к супругу, в тонких, бледных руках. Смерть такая же тихая, как и жизнь её. В тот момент рядом не было никого, и Катерина еще долго станет вымаливать прощение у Творца, что лишь на час отошла, измученная парой бессонных ночей при государыне. Императрица будет погребена 28 мая, ровно в тот же день, что и её горячо любимый сын, в Петропавловском Соборе. Даже их могилы окажутся рядом – белое мраморное надгробие несостоявшегося Императора и саркофаг из розового орлеца Императрицы.

Великий князь Александр Александрович был вынужден воспринять от почившего брата все – и престол, и невесту. Он не желал ни того, ни другого, к его новой роли с недоверием относились даже собственные родители (с отцом они имели совершенно разные взгляды на правление, мать слишком любила старшего сына и никого не видела больше на престоле), и ему самому претила корона и брак по династическим соображениям. Он желал связать судьбу с Марией Мещерской, и в противовес покойному брату даже нашел в себе смелость и дерзость объявить отцу, что готов передать титул цесаревича следующему по старшинству, чтобы только венчаться с «неподобающей ему по статусу барышней». Увы, когда церковный хор запел «Осанну», в его широкой ладони лежала миниатюрная ручка датской принцессы – потому что так хотел Никса.

Несостоявшаяся невеста, юная принцесса Ольденбургская на пороге двадцатилетия скончалась в Австрии, прожив чуть больше года со дня смерти цесаревича – перенесенная корь, усугубившаяся чахоткой, возможно, не сказались бы её здоровье так сильно, если бы то печальное известие не надломило эту тонкую белую розу. Совсем еще неокрепшую и впервые так сильно полюбившую. До последнего мига она сжимала в своих худощавых, почти прозрачных пальцах кольцо с бирюзой, которым её одарил Николай в день объяснения о предстоящем обручении. Завещанное влюбленному в нее графу Шереметеву.

Другая – невеста, но не жена – переживала трагедию по-своему: горе её было ничуть не меньше, но в ней было велико желание жить и еще надеяться на счастье. И этому желанию оказалось суждено сбыться, обретя форму бриллиантовой императорской малой короны, что возложил на её голову уже другой супруг: возможно, единственный, кому бы она могла доверить сердце, что билось едва-едва. Возможно, единственный, кто сумел хоть немного, но дать ей успокоение и сил – она переживет и его, и детей, и внуков, стойко вынеся все, что вложил в её тяжелый крест Создатель.

Третья – ни невеста, ни жена, ни фаворитка – не спасена даже браком, в котором не родились дети: жизнь в ней теплилась лишь до мига, когда закрылись глаза её благодетельницы. И в день её погребения, спустя шесть суток после смерти, голову повенчает монашеский клобук. Имя Екатерины Алексеевны Голицыной рассыпется в прах – все мирское уйдет в тень, хотя до последнего вздоха она будет помнить то, что стало причиной перелома её казалось бы решенной судьбы. И наблюдая за коронацией нового Императора в Успенском Соборе, против своей воли воскресит перед глазами образ того, кто так оным и не стал. И не сумеет сдержать слез.

Присягнувшая однажды на верность своей благодетельнице, она оставалась при Императрице до самого конца. Поклявшаяся пред иконами в верности цесаревичу – не разделила ложа с супругом и не подарила ему детей, не сумев отпустить от себя вину. Не претендовавшая ни на что – довольствовалась лишь возможностью ежедневно молиться в дворцовой церкви за упокой души, а летом, в Царском Селе, подолгу сидеть у бронзового бюста, воздвигнутого на месте их прощания.

И в день, когда Россия приветствовала нового Императора с супругой, тихо отошла в мир иной, с легким сердцем и успокоившейся душой.