Текст книги "Ноука от Горького Лука"

Автор книги: Горький Лук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 84 (всего у книги 91 страниц)

Возвратился я не весь, або Пляска вприсягу

– Здравствуй, мама, – мрачно отпетросянил Ваня на слова Харитонова, музыку Тухманова, – Возвратился я не весь. Босиком бы пробежаться. И поесть.

Матушка-Россия, в ситцевом домашнем халате с березовыми мотивами, смотрела на блудное чадо сверху вниз, утвердившись в проеме бронированной входной двери – уперев пухлый локоть в один косяк, а ногу в пушистом домашнем тапке в другой.

– Здравствуй свет мой Ванюшенька, – нараспев ответила Матушка. – И как же ты босиком пробежишься-то, если тебе босики по коленки оторвало? Только на коленках можешь пробежаться. Мы все тут с коленок, понимаешь, встаем, а эдак – как встанешь?

– Мам, не подъебывай, – угрюмо ответил Ваня. – Сам знаю. Бег босиком отменяем. Поесть дай. И можно не говорить со мной на этом… церковно-славянском. Корреспондентов рядом нет.

Матушка Россия обвела взглядом площадку этажа, выступила из квартиры и сдернула с ручки соседской двери напротив бесплатную рекламу-навеску в стиле гостиничного «not disturb».

– Держи, Ваня. ООО «Чибакуни», суши-пицца с доставкой на дом. Входящие звонки бесплатно, так что изволь, звони, заказывай да кушай. Телефон на улице есть, монеток по городу не надо.

– Так пицца же не бесплатно. Где я деньги возьму? – растерянно спросил Ваня – И на какой дом доставлять? У меня кредиторы дверь опечатали, пока я на войне был, я потому, собственно, и… Мне бы перекантоваться пару дней, а потом пособие начну получать, или работу найду. Через комитет ветеранов. Я же не в пьяной драке пострадал, я с фашизмом сражался!

Мать-Россия вздохнула и вышла в коридор, прикрыв за собой дверь. Села на ступеньку лестничного пролета, достала мятую пачку китайских «Биг Харвест», выковыряла оттуда сигарету и закурила.

– Вань, – серьезно сказала Россия. – Послушай, что я тебе скажу. Я, конечно, вечно молодая, но уже давно не девочка. Работать руками я по состоянию здоровья не могу, поэтому живу на ренту с нефти. Которая сейчас, сам знаешь, из черного золота уверенно превращается в черное говно.

Россия, подвигав челюстью, отмерила несколько колечек табачного дыма.

– Я тебя, долбоеба, растила тридцать лет. Ты, может, не знаешь, тебе кроме девок и футбола все было до одного места. Но затраты на одного человека от роддома до выпускного составляют примерно пятьдесят-семьдесят тысяч долларов. Это без подарков ко дню рождения, Ваня. Только на самое необходимое.

– Ого! – удивленно сказал Ваня. – А где можно получить? Чета я этих денег ни разу не видел.

– Ты их уже получил. Это бесплатная медицина, образование, бесплатный проезд, отдых, льготы твоим родителям. Как думаешь, почему врачи и учителя в структуре общества меньше всех зарабатывают? Потому что их доля в социальном авансе таким пиздюкам как ты самая большая. За это они потом получают обратку пенсией. Я согласна, и врачи были не айболиты, и учителя не монтессори. Так они же и не эйнштейнов растили. Но это уже издержки производства, деньги-то я выплатила целиком и полностью.

– Принято считать, – продолжала Россия, – что человек, занимаясь производительной деятельностью – а не охраной автостоянки, как ты – к тридцати годам рассчитывается по социальному кредиту с обществом. И еще двадцать-тридцать лет работает на кредитование следующих поколений. Конечно, точного счета на каждого термита нет, но исчисляетесь-то вы миллионами и миллиардами, и каким-то таким образом баланс поколений сводится с профицитом, за счет которого происходит прогресс. И вот мы все, вложив в тебя копейку, пусть и не самую большую, ждали возврата социального аванса. Что ты будешь нас кормить, а не просить пожрать. А ты, значит…

– А я с фашизмом воевал! – взвизгнул Ваня, опасно подкатываясь на тележке к верхней ступеньке. – Как мой дед! Его снарядом нахуй убило на Волге, он что, тоже недоплатил обществу? Он жизнью за все кредиты рассчитался! Да если бы не он!.. Если бы не я!.. Я же тебя защищал!

Россия тяжко вздохнула, потушила сигарету о перила и метко отправила окурок вниз по просвету между пролетами.

– Вань. С каким нахуй фашизмом? Тебе что, на Волге ноги оторвало? Кстати, где ты босики-то свои оставил?

– Под Марьинкой, русским городом, – сквозь зубы сказал Ваня. – На дружественное минное поле случайно вышли. Прижатые дружественным огнем систем дружественного залпового огня.

– Ну и где там Волга? Конечно, человеку, который не понимает слов «алименты» и «налоги», трудно объяснить что такое «присяга», но я попробую. Каждый раз, когда я отправляю своих детей умирать, я их принуждаю – потому что умирать сам по себе никто не стремится. Неважно, сам ты в военкомат прибежал, или тебя из-под кровати баграми вытаскивали, акт принятия присяги говорит о том, что ты попадаешь в мою волю, независимо от собственной. Ты временно лишаешься моей, соборной волей, части своих гражданских свобод и прав – это же русскими буквами на белой бумаге написано! – и ты оглашаешь это вслух, с оружием в руках, при свидетелях. Каких прав ты лишился, когда по своей воле хохлов пострелять поехал?

Голос России налился катаной броней и занял все пространство подъезда, да и сама она заметно раздалась вширь.

– И если бы мне понадобилась твоя защита, я бы тебя, оглоеда, пинком бы из постельки подняла в четыре часа утра первого января. Дала полчаса на сборы, потом лиазик, медкомиссия, гээспэ, учебка, кадрированная часть, слаживание. Древний СШ-68 с пауками внутри и разъебаный калаш, у которого огонь из коробки летит. Ты бы, блять, в маршевой теплушке не селфи из вагона-ресторана инстаграммил, с подписью "сезон охоты на каклов открыт", а искал бы рецепты экстренного гепатита или панариция у старших боевых товарищей. И всю дорогу выл бы от ужаса, свернувшись на полке, а не пиздел по телефону. Потому что тогда, когда мне, России, действительно нужна защита, наступает пиздец всему сущему во мне! И вот только потом, то, что от тебя осталось бы – если, конечно, осталось – я взяла бы на содержание. Небогатое. Если сможешь доказать участие в боевых действиях. Ты присягу принимал вообще, защитник?

– Ну, была какая-то, – подавленно вякнул Ваня. – Читали по бумажке, а потом детский хор и праздничный стол. И священник на гитаре играл богослужение.

– О! – Россия заметно оживилась. – Так это же меняет дело! Кому присягал?

– Народу Луганской Народной Республики.

– Ну так иди к ним, и проси покушать! Ты же за них пострадал. А чисто семейно, из милости, извини – я тебе объяснила свое положение. У меня на нормальных детей денег не хватает, не говоря уже об убогих. Мне надо тратить остатки на тех, кто меня в старости прокормит. Тебя тоже жалко, но подать могу только от достатков, а с достатками у меня сейчас трудно. Вот эта блядина, которую ты у себя в опечатанной квартире прописал, и жениться собирался, как ее, Маша?

– Наташа, – угрюмо ответил Ваня. – И она не блядь, а главный прокурор.

– Наташа, хуяша. Это она в твоем воображении генеральный прокурор, а для мирового сообщества именно что блядь. Потому что давала присягу – а кому, кстати, она давала присягу, не помнишь? – и потом, с той же присягой оказалась на службе другого государства. Вообще-то, так не делается. Сначала надо развестись, а уже потом жениться на другой. Сначала уволиться, а потом устраиваться. Твоя Наташа прокурор только у себя на кухне, и выйти оттуда боится, потому что сразу браслеты, экстрадиция, суд и двадцатка только в путь. Да и в прокурорах она долго не засидится – кому нужен прокурор, который в ста странах в розыске Интерпола? Ты себе представляешь высшего государственного чиновника, который от розыска прячется? Ты мне такую невестку рядишь? Чтобы я не знала куда глаза девать, когда она по этапу пойдет?

Хочешь с фашизмом воевать – иди в военкомат, подписывай контракт, оговаривай условия. А это чо было? – танцы на площади, проводы на вокзале, казаки с медалями, поп с кадилом, самодеятельность какая-то, поезд «Новосибирск – Ростов». А я, значит, плати? Не было там никакой войны, гражданская только была, Путин сказал, хохлы с хохлами воевали. Чего ты туда полез? Оторвало ноги под Марьинкой – так надо было в марьинскую милицию звонить, чтобы протокол составили, ноги твои нашли, и в марьинскую больницу ехать, чтобы на место пришили.

Дед! При чем тут дед? Дед твой вообще не воевал, ему на конец войны пятнадцать лет было, а прадед волком выл, когда его повесткой призвали – шестерых детей дома оставлял, и ни одного кредита! А куда деваться ему было? Не пойдешь – посадят. От Харькова до Волги пятился, за его спиной люди убегали, а перед ним ад горел. А у тебя, гаденыша, наоборот – перед тобой бегут, а за тобой горит. Прадед по солдатскому аттестату домой денежное довольствие пересылал все до копеечки, и из пайка небогатого раз в месяц посылки собирал. А ты мне что слал? Пижженый луганский металлолом на перепродажу, чтобы кредит закрыть? Закрыл? Да прадед бы тобой жопу вытереть побрезговал!

Матушка отдышалась, успокоилась, и закурила еще одну сигарету.

– Эдак вы скоро с фашизмом в соседнем отделении банка воевать начнете, с трофейными банкоматами. У меня вас полтора-ста миллионов, и любить вас, иначе как статистически, а не по отдельности, я просто не могу. Сердце не выдержит. Присяга есть – солдат. Присяги нет – пошел нахуй. Откуда мне знать, где ты ноги потерял? Может, в Исландии в гейзере отварил, как турист, или на Гавайях тебе акула откусила?

– Ты же сама говорила, что фашисты на Украине русских убивают. Я и поехал, – тоскливо сказал Ваня.

– Я говорила? – натурально удивилась Матушка, – Я, может, во сне говорила, или сама с собой в ванной рассуждала. Бумага нужна. Подпись, печать. Я еще и не то могу наговорить, я же баба. Я вот тебе скажу в окно прыгнуть – прыгнешь?

– Заебала!.. – страшно заорал Ваня, размахивая колодками-толкалками. – А ну быстро, блядь, дверь открывай! Это моя хата! Здесь на меня одна комната записана, и вещи мои там лежат. Я в суд подам! Да тебя за меня пацаны…

Россия вздохнула, тяжко поднялась со ступеньки и пошлепала розовыми тапками к двери. Толкнула бронелист и опять утвердилась в проеме.

– Мага! – крикнула Матушка, обернувшись в квартиру, – Выйди на секундочку!

За ее спиной нарисовался квадратный человек, заросший черным ворсом от глаз до резинки трусов, и с неизгладимым клеймом вольной борьбы, наложенным на торс. Страшноватый человек по хозяйски помацал обширную жопу России через ситец халатика и подозрительно посмотрел в коридор.

– Щто там такой? – недовольно спросил Мага, – Рекляма принес? Плястиковий окно-балкон со скидка или гяуры Иегови? Если балькон – сразу иди нахуй, если Иегови – падажьди, я смарфон принесу щолкать тебя, как пизьдить буду.

– Да сын это мой, – раздраженно сказала Россия. – Домой с войны вернулся, жить с нами хочет.

Мага поднырнул под мышкой у России, ловко, по-борцовски вывернулся из прихожей в коридор, присел на корточки перед Ваней, оказавшись с ним лицом к лицу. Затем широкой клешней, заросшей по тылу черным волосом, взял его за лицо, превратив его в сдавленную урючину.

– Щто-та нихуя савсем ни пахожь на тебе. Какой жи эта тибе сын? Эта так, папрашайка случайно здесь патерялся. Слуши, ты, сын. Тут тебе жить нельзя. Или «тут», или «жить», вибирай. Жить ты можешь там, – Мага без усилия повернул голову антифашыста в сторону окна на лестничной площадке. – На природе. А здесь ти только умиреть можещь. Так щто хочешь, тут или жить?

– Бугу! – сказал Ваня из-под ладони.

– О! Гаварящи! – обрадовался Мага. – А скажи типерь «Чечня круто!» и пальцы вот так, как рога сделай, – и тяжело, как умеют бить борцы ладонью, два раза уебал Ваню по уху. Голова интернационалиста дважды мотнулась, но не отвалилась, потому, что Мага все так же удерживал ее второй лапой за фасад.

– Бибя бубу! – сказал Ваня, и показал пальцами «V» – вряд ли вендетта, скорее виктория.

– Ай, маладец! – довольно сказал Мага. – Ти тут сиди, никуда не ухади. Я сейчас смарфон принесу, еще тибе раз ухо ебну, а ты еще раз так скажещь и пальцами сделаещь. Харащо?

Мага поднялся с корточек и пошел в комнату, Ваня разглаживал трясущимися руками помятую морду.

– Шел бы ты отсюда, Вань, – грустно попросила Мать-Россия. – Он же не шутит. Он первого русского в шестнадцать лет убил, мой Герой. Давай я тебе пирожков дам, со вчера остались, и уходи, не возвращайся, от греха подальше.

– Гитару хотя бы отдай, – помятыми губами сказал Ваня. – В комнате моей… бывшей моей, на шкафу лежит.

– Гитара это правильно. Гитара всегда прокормит. «Расплескалась синева, расплескалась». Только к гитаре ордена нужны. Без орденов трудно тебе будет. А ты что-то с пустой грудью отвоевался.

– Были ордена, – неохотно ответил Ваня, – Луганские. Да под дождь попал на вокзале, они и расклеились. Слушай, там у деда какие-то цацки были. Может, дашь в лизинг? Я верну, честное слово! Как только раскручусь в переходе.

– Были да сплыли, – невесело улыбнулась Россия, – Мне ведь тоже как-то жить было надо, а «За отвагу» от двадцати до ста долларов идет у антикваров. Так что пой пока без медалей. Душой бери. Талантом. Я в тебя, Ванечка, верю. Ты нашей, русской закалки человек. Не пропадешь.

– Сука ты, – злобно сказал Ванечка, – А не мать.

– Сука тоже кому-то мать, – грустно ответила Россия. – Сукин ты сын.

Ваня оттолкнулся от пола дощечками, неаккуратно выкатил задними колесиками за верхнюю ступеньку, и загремел по пролету, подтверждая правило «угол падения равен углу отражения».

– Будь ты проклята! – гулко донеслось из лестничного колодца, – Нахуя ты меня вообще рожала?

– Ебал меня кто ни попадя, вот и рожала, – одними губами сказала Россия, – А что было делать? Да ладно, Вань. Я еще нарожаю. Доля у меня такая. Сучьих детей рожать.

И щелкнула изнутри квартиры английским замком.

Або Шах, або Ишак, або Нах

Щирый шаббат всем, мои дорогие иудомазепы. На улице жимно, жопно и жабно, в домах славянская Пьятница плавно переходит в семитскую Субботу, а мы перенесемся в знойную негу Востока – сказочный мир хурмы и шаурмы, гурий и фурий, рахата и лукума. Итак, пока вы отдыхаете и закусываете, отмечая конец рабочей недели, Шехерезада начнет дозволенные речи.

***

– Салям алейкум, – весело сказал эмир, потыкав резной тростью из слоновой кости в ворох одеял. – Доброе утро, Ходжа. Хотя у остальных правоверных уже время послеобеденного намаза. Вставайте, почтеннейший. Время настало, и от они – мы!

Из кучи тряпья послышался звук, средний между «ы» и «э», а затем появилась всклокоченная голова Ходжи Насреддина. Столп мудрости безуспешно пытался утвердиться и разлепить глаза.

– Воды-ы-ы… Умоля-я-яю… Где я?…

Эмир щелкнул пальцами, и два мускулистых гуляма обрушили на самую мудрую голову Востока водопад из гигантского медного таза с орнаментом «виноград и павлин».

– В Бухаре, – учтиво ответил эмир, выполнив пожелания Хожи в предложенном им порядке. – На постоялом дворе Али ибн-Бубейи. Отдыхаешь после вчерашней лекции в женском медресе. И страдаешь от невоздержанности. Ц-ц-ц… – эмир укоризненно покачал головой, – А ведь положил в мудрости своей Аллах через своего Пророка, мир ему, запрет на вино – ибо с первой каплей вина в человека входит шайтан!

– Я первую каплю из чаши всегда выливаю на землю, – хмуро ответил мокрый Ходжа, садясь на край лежанки и безуспешно пытаясь попасть ногами в туфли без задников и с загнутыми носками, – Так что никакие шайтаны в меня не входят. Чем обязан, владыка?

– Сущей мелочью! – лучезарно улыбнулся эмир и щелкнул пальцами. К нему тут же подбежал сухонький седой алим со свитком. – Простая формальность. Читай, старик.

– «В присутствии свидетелей, достойных уважения и доверия», – заблажил алим, – «Чьи имена перечислены в конце записи, поспорил Ходжа Насреддин с эмиром бухарским, что научит своего ишака богословию так, что ишак будет знать его не хуже самого эмира. На это нужен кошелёк золота и двадцать лет времени… составлено двадцатого дня месяца мухаррама, года Хиджры шестьсот шестидесятого»

– Чо? – тупо спросил Ходжа, – Какого ишака? Какого года?

– Шестьсот шестидесятого года, – терпеливо ответил эмир. – Твоего ишака. А сегодня у нас… э-э-э… двадцатое мухаррама шестьсот восьмидесятого. И ты притащился в этот благословенный день в мою Бухару. Я, конечно, не настолько мудр, как ты – но предполагаю одно из двух. Или твой ишак таки научился говорить, или ты вконец охуел, Ходжа, и берега напрочь потерял.

Гулямы хихикнули, ибо вопрос был воистину риторическим, не предполагающим ответа – Ходжа Насреддин, внимая эмиру, являл собой истинный памятник охуению, достойный изваяния. Увы, запретного для правоверных со времен Джахилийи.

– Итак, – продолжил эмир, – Ты жив, я жив тоже здравствую и процветаю (эмир огладил массивное пузо, обернутое двенадцатью слоями шелка), перейдем же к ишакам и богословию.

– Ишак! Ишак умер! – истерически взвизгнул Ходжа. – Ах, какой был умница, уже почти научился писать! Но злая судьба…

– Жив твой ишак! – широко улыбнулся эмир. Ты просто его из залога в багдадской бане четыре года назад не забрал. Ребята из моей спецслужбы, ка-гэ-бе – «Кадийят Гулямов Бухары» – проследили и выручили твоего ишачка. Так что вся компания в сборе. И ты, и твой ишак, и, конечно же, «и шах».

Последние слова эмир сказал совсем-совсем нехорошим тоном и без улыбки.

Ходжа быстро стрельнул глазами по сторонам В дверях обманчиво-расслабленно стояли два гуляма-спецназовца из элитной сотни «Асуд», старичок-алим незаметно сунул руку за отворот халата и чем-то там тихо щелкнул, а в единственном окне хана маячили обмотанные бархатом островерхие шлемы внутряков-назиров. «Режу я ему яйца», – доносился со двора сиплый голос Абу-Кудаха, эмирского палача, именуемого в народе Яйцерезом: «За самые жильные корни его орехи из живота тяну, а он все стихи возлюбленной пишет… Вот же похотливый четырнадцатилетний шайтан! Тьфу!»

Пиздец был отчетливо написан на судьбе арабской вязью, и ноги ходжи сами собой попали в туфли с загнутыми носками.

– Понимаешь, Ходжа, – проникновенно сказал эмир Бухары, и вот так, запросто, присел на лежанку рядом с Насреддином, обняв его за плечи, – Дело же не в деньгах. Что мне тот кошель с золотом? Чаевые, такси. Хорошо же сидели – одалиски, хашиш, караоке, ребята из Аль-Бану… Ты взялся учить осла богословию. Помнишь, как я смешно скаламбурил – «бого-ословию»? Все посмеялись, кроме тебя, кстати. И все были довольны, мое Величество тоже. И что? Через две недели я узнаю, что во всех харчевнях и хамамах рассказывают, как остроумно Ходжа Насреддин наебал самого эмира Бухары, дескать, тот помрет раньше, чем придет время расчета по контракту.

Ходжа недвижимо обтекал водой с бороды.

– Я никогда не был против острых шуток со властью. Они привлекают к ней внимание, и в какой-то степени очеловечивают власть. Знаешь, я ведь недоимку по налогам с феллахов беру глазами. В прямом смысле. Серьезно, сначала коллектор вынимает один глаз, а через год – второй. Видел когда-нибудь блюдо человеческих глаз? А целый мешок? А руку туда засовывал? Как будто в мешок с чищеными устрицами залез, они круглые и скользкие, только запах другой – мясом пахнет, а не морем. Ты что, реально считаешь, что цена нашего спора – паршивый кошель золота?

Ходжа с хрипом и перегаром выдохнул.

– Это ты у меня шут, или я у тебя шут? Если я у тебя шут – то зачем ты брал плату? Если ты у меня шут – почему смеются надо мной? Идем, мудрец. Твой ослик ждет нас в стойле под гостеприимным кровом досточтимого ибн-Бубейи. Если твой осел не ответит мне на вопрос об ангсте и Большом Взрыве, мы напишем еще одну басню о твоих похождениях. Знаешь, ради такого случая Абу-Кудах Яйцерез даже помылся и выкрасил бороду хной – первый раз за двадцать лет.

– Воды, – сказал пересохшими губами, запутавшимися в мокрой бороде, Ходжа.

Гулямы из спецназа с готовностью подняли тазик.

***

– И-а-а-а! – ответил осел, не вынимая морду из ясел, в которых хрумкал рубленой гулямскими ятаганами капустой.

– Вот! – торжествующе заорал Насреддин, путаясь в халате, – Видишь, я учил его языку франков, светлый эмир, а у них «Ja!» значит «Да!» Итак, мой осел дал ответ на третий вопрос: «Является ли страх смерти проявлением одухотворенности адама свыше Аллахом, или же имманентно присущ любому живому творению, но не может быть им выражен», – ишак ответил «Да!»

– Мы на богословском диспуте, или на «Камеди Вумен»? – снисходительно спросил эмир. – Ответы твоего осла столь же скудны, как перси Наденьки Сысоевой, а их ожидание так же продолжительно, как ее ноги, да нарастит ей Аллах одно и продлит другое. – Эмир сладко зажмурился, предаваясь воспоминаниям, но тут же взял себя в руки. – То есть, с твоей точки зрения, осел разбирается в теологии лучше меня, верно? Тогда твоя судьба становится непредсказуемой, как амплуа Наташи Медведевой.

Эмир опять сладко прижмурился.

– Мы, в присутствии алимов и имамов, задали три вопроса твоему ослу, и каждый раз он отвечал «йа» на языке франков, включая вопрос о числе небесных сфер и именах предводителей ангелов. Абу-Кудах, спроси этого вислоухого богослова о четырех копытах – стоит ли отрезать яйца почтенному Ходже Насреддину? Мне кажется, я угадаю ответ.

Ходжа стоял, шатаясь на ветру шо сухе бадилля.

– Знаешь, Ходжа, ты мне начинаешь напоминать мой ноутбук, который, в основном, занят обновлением самого себя за мои же деньги. Ты оскорбил меня не тем, что поставил меня, как операнд с ишаком в один ряд, используя сомнительный оператор «или» – истинный владыка умеет смирять гордыню. И не тем, что попытался наебать на деньги – я казню каждые полгода по одному главному визирю за такие фокусы. И даже не тем, что вообразил, что я хоть на мгновение ока мог поверить в говорящего осла. Знаешь, чем ты меня обидел?

– Тем, что героем сказки станет Ходжа Насреддин, а не эмир, – белыми губами прошептал Ходжа.

– Ах, как жалко будет отрубить такую умную голову! – Эмир сокрушенно покачал чалмой. – Поверь, если бы ты не выебывался, как мой ноутбук, а просто делал то, за что я тебе плачу, тогда даже осел заговорил бы! Если не сейчас, то, по крайней мере, в назидательной притче, сочиненной тобой. Почему ты вечно лезешь своим персонажем в притчи про меня, за которые я плачу тебе солидные гонорары?

Ходжа посмотрел на осла. Тот уже дожевал капусту, развернулся к пустым яслам задницей и внимательно оглядывал Ходжу карими глазами.

– А знаешь, чем ты обидел меня, мазафака? – спросил осел. – Тем, что для тебя, сан оф э бич, все ослы на одно лицо, как ниггеры для белых. Как я ненавижу это ваше расовое превосходство, факин вайт треш. Че вылупился, ублюдок? Твой грязный ишак сдох три года назад, муслимский пис оф щит. Ты и меня считаешь своим рабом? А? А? Хочешь разобраться? Выйдем, поговорим, снежок? – ишак жутко ощерил крупные зубы.

– А-а-а! Шайтан! Изыди! – страшно заорал Ходжа, сделал шаг назад, наступил на полу халата и грохнулся спиной в пыль. Затем перевернулся, быстро пополз на четвереньках к жуткому Абу-Кудаху и вцепился ему в ноги, укрываясь под могучим брюхом дворцового палача.

– Позовите хабибов, пусть отворят кровь почтенному Ходже, – сказал эмир. – И принесут кальян с медом и хашишем. Все-таки, у старика здоровье уже не то, а я не хочу терять столь великого политического блогера, общественного деятеля и литератора. По крайней мере, пусть умрет не в Бухаре – какая слава тогда пойдет о нас?

***

– Большое спасибо, мистер Данки, – очень вежливо сказал эмир ослу. – Это было грандиозно. Знаете, слухи о восточной лести сильно преувеличены. И скажу вам честно – уже во втором «Шреке», к середине фильма, мне показалось, что вы немного переигрываете, эксплуатируя выигрышное амплуа. Но ваше перевоплощение в скакуна – это было потрясающе. Скажите, это дублер или компьютерный эффект?

– Соу-соу, – небрежно ответил осел, потягивая через трубочку ледяной шербет. – Корпус – три-дэ модель, моушн-капча с микшированием моих движений и андалузской «пура раса эспаньола», а лицо – наложение.

– Технология талант не заменит, – отметил эмир. – Но, тем не менее, ваши технологии потрясают.

– Технологии не главное, – серьезно сказал осел, хрупнув фундуком. – Конечно, они важны и нужны. Просто мы никогда не продаем то, чего у нас нет. Говорящих ослов, летающих крокодилов, стволовые клетки, полеты на Луну. Если мы это продаем – значит, у нас это есть. Вы знакомы с господином Мартином? Смотрите «Игру Престолов»?

Эмир трепетно кивнул, с благоговением закатил глаза к небу и сложил руки перед грудью.

– Okay. Я почти уверен, – продолжал осел, – Что противный старикашка давно уже дописал сценарий двенадцатого сезона, сложил все в сундук, и мерзко хихикает, представляя как после его смерти душеприказчики сообщат об этом публике. Иначе он не брал бы авансы у издателей. Только продавая уже существующие технологии можно оплачивать разработку последующих. А ваш противный старикашка… кстати, он не сильно пострадал? Мне не хотелось бы…

Эмир успокаивающе замахал руками.

– Okay. Никто не мешал ему за двадцать лет хоть раз набрать в гугле «говорящий осел», связаться с моим агентом и решить вопрос – тем более, имея на руках серьезный гонорар. Я знаю минимум четырех говорящих ослов из Пиноккио-клаб, и еще одну русскую ослицу из Валаамского монастыря – она не артист, но вполне компетентна в богословии ортодоксальной ереси. В чем проблема? Разве это фэйрплей – взять предоплату, и надеяться, что проблема сама собой рассосется за двадцать лет? Это популизм и обман. Поверьте, господин эмир, я взялся за это дело не только из-за суммы чека – хотя, буду честен, она меня впечатлила. Но если так, как этот старичок, будут делать все – говорящие ослы просто-напросто переведутся.

– Ковер-самолет подан! – сообщил появившийся в дверях гулям-спецназовец. – Четыре джина запряжено, и еще два в почетном эскорте, как велено. Подавать трап?

Эмир досадливо цыкнул, гулям исчез, как пар изо рта, а правитель Бухары улыбнулся самым чарующим из своих смайлов.

– Мистер Данки! Ковер будет ждать столько, сколько нужно. Не сочтите за назойливость, но мои дети просто обожают вас. А также жены и наложницы. И многие из евнухов, не говоря уже о визирях. Если вам не трудно…

– Оф кос, – сказал мистер Данки и окунул копыто в мисочку с тушью. – Давайте плакаты, господин эмир. Это ведь тоже часть технологии – и уж поверьте, в нашей сказке вы будете главным героем!