Текст книги "Коридоры кончаются стенкой"

Автор книги: Валентин Кухтин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 55 страниц)

21

Тридцать шестой год был густо замешен на событиях «исторической» важности. Не успели утихнуть страсти, вызванные проверкой партдокументов, которой партийные летописцы определили значимость «огромной важности организационно-политического мероприятия по укреплению рядов ВКП(б)», – начался обмен партийных билетов – тоже мероприятие огромной важности по укреплению рядов. Снова пришлось «врагам партии» приспосабливаться, думать, как удержаться самим и сохранить свои кадры. Кроме того, надо было воспользоваться ситуацией и посильнее напакостить партии, исключая из ее рядов самых преданных и самых принципиальных.

Лапидус действовал осторожно. По важным персонам советовался с Малкиным, с мелочью управлялся сам. Основной удар пришелся на вновь прибывших: в связи с неурядицами, связанными с переездом, трудоустройством, снятием с учета, они по нескольку месяцев не платили членские взносы. С легкостью необыкновенной их исключали за потерю связи с партией, попутно навешивая иные ярлыки.

Неожиданно крайком освободил Гутмана от обязанностей второго секретаря. Сочинские большевики с удивлением, но безропотно перенесли эту «тяжелую утрату» и дружно проголосовали за предложение крайкома, попутно, уже по собственной инициативе, выведя его из состава бюро.

Пройдя через хорошо отработанною процедуру восхождения к должности, пост второго секретаря немедленно занял рекомендованный крайкомом верный ленинец, прошедший сложные перипетии партийных испытаний, обладатель билета нового образца Дмитриев. Ему же как «свежему товарищу» было поручено, руководство отделом партийных кадров.

– Не потянет – выгоним, – доверительно шепнул Лапидус Малкину, сидевшему рядом с ним за столом президиума.

Мести бы новой метле по-новому! Увы! Обновлена была лишь мебель в кабинете второго, и то не за счет партийных средств, а за счет средств транспортного управления.

Информируя УНКВД о положении дел в городе, Малкин осторожно высказал неудовлетворение кадровой политикой Шеболдаева.

– Укрепление парторганизации пришлыми людьми вызывает у сочинских коммунистов все возрастающее недовольство. Прислали Гутмана – выскочку и пока неразоблаченного троцкиста – выгнали…

– Ты ж этого хотел.

– Хотел, только не этого. Его надо было сразу арестовывать как врага. Столько материалов!

– Сразу… Вот сейчас действуй.

– Спасибо. Лапидус – его сподвижник. Теперь Дмитриев – ни рыба, ни мясо… Все это наводит на размышление.

– А что Дмитриев?

– Смотрит в рот Лапидусу, без его ведома пальцем не шевельнет. Зачем присылать откуда-то людей с ограниченными способностями, если есть прекрасные местные кадры?

Сказанное Малкин, естественно, не относил на свой счет, хотя три года назад сам был вот так же послан в Сочи «на укрепление». «У нас в органах иной подход, – оправдывался он перед собой, – если выдвигают – то самых достойных».

– Я с тобой почти согласен, – подбодрил начальник подчиненного, – и даю добро на активную работу над всеми, кого считаешь нужным изъять… то есть, я хотел сказать – кого есть основания изъять.

– Я понял.

– Ну, тогда действуй! Ни пуха…

Сговорчивость начальника УНКВД удивила. «Может, и впрямь грядут перемены? Скорей бы». Была неясность. И все-таки Малкин вздохнул облегченно.

22

На первых допросах Гутман держался стоически. С возмущением отвергал всякую связь с троцкистским подпольем и, защищаясь, нападал на Малкина так искусно, что тот терялся и немедленно прекращал следственное действие. На одном из допросов Гутман резко изменил тактику, притворился спокойным и сговорчивым.

– Иван Павлович, – обратился он к Малкину так, словно не было между ними взаимной неприязни. – Я понимаю, что в лабиринтах камерного типа есть только один выход, который без тебя мне никогда не найти. Ведь так?

– Ведь так, – оторопел Малкин. – Не уверен, но, кажется, ты поумнел.

– Не зубоскаль. Мало чести топтать поверженного.

– У тебя есть предложение?

– Да. Предлагаю прекратить бессмысленную игру в кошки-мышки. Ты усомнился в моей преданности партии, значит, какими-то своими действиями я дал для этого повод. Я готов с тобой сотрудничать. Дам исчерпывающий ответ на любой конкретный вопрос. Конкретный – это тебе ясно?

– До сих пор я задавал тебе такие конкретные вопросы, что уж конкретней некуда. Ты не хотел или не был готов меня слышать. Но если ты действительно созрел для откровенной беседы – тогда вопрос первый: зачем ты приехал в Сочи?

– Меня направил сюда крайком. Осокин, ты знаешь, в новых условиях растерялся и загубил дело.

– А ты возродил?

– Очень хотел возродить. За полтора года трудно поднять такую махину, но многое удалось сделать и, прежде всего, разобрать завалы.

– Это не твоя заслуга.

– Может быть, твоя?

– Исключительно моя. В Сочи было бы намного чище, если бы ты не путался под ногами и не мешал органам НКВД делать свое благородное дело. Ты вредил и за это тебя отстранили от руководства партийной организацией.

– Меня отстранили от должности за конкретные промахи…

– Это тебе так кажется. В действительности вот, – Малкин потряс перед лицом Гутмана толстой папкой-досье. – Тебя изгнали по этим материалам.

– Я не знаком с их содержанием, но уверен, что кроме анонимных доносов и клеветнических заявлений там ничего нет.

– Здесь тебе дает оценку народ!

– Не надо так высокопарно, Малкин! Народ безмолвствует. Ему до лампочки, кто я и зачем я. Его одень, накорми, остальное ему до лампочки. Это не народ, а мразь, которая сегодня гробит меня, а завтра уничтожит тебя.

– Здесь все проверяемо.

– Тогда почему ты суешь мне эти доносы, а не результаты их проверок? Эх, Малкин, Малкин! Злоба застит тебе глаза, поэтому ты и цепляешься за всякую гадость. Народ… Честный человек, коммунист он или беспартийный, обо всех известных ему недостатках говорит открыто, в глаза.

– Я знаю многих, кто говорил тебе открыто, в глаза, и знаю, как ты с ними поступил. Не петушись, Гутман. Ты враг, а из каких побуждений – разберемся. Сейчас же я тебе советую: не корчи из себя умника. Будешь выделываться – помещу в самую вонючую камеру и прикажу дать дырявую парашу. Могу больше – поместить тебя к уголовникам. Эти ублюдки быстро собьют с тебя спесь. И еще один совет: оставь свой секретарский жаргон. Все эти «промахи», «кошки-мышки», «глупости» и прочее. Я ведь могу обидеться. Начнем, как ты выразился, сотрудничать.

Гутман исподлобья окинул Малкина ненавидящим взглядом. Ох, как он ненавидел эту службу госбезопасности! Конкретно ему она пока ничего не сделала. Но сколько судеб исковеркала на его глазах! Меч, карающий справедливость. Так бы он перефразировал известное выражение «карающий меч революции». Он много, может быть, слишком много, знал о неправедных делах органов государственной безопасности: о фальсификации уголовных дел и пытках, об арестах за принадлежность к той или иной этнической группе, о сговоре высших партийных инстанций с НКВД – порождением зла и насилия. Обо всем этом он знал и потому ко многим мероприятиям ЦК, которые он проводил с участием НКВД, относился критически. Конечно, он понимал, что свергнутые классы не уйдут без борьбы, независимо от того, будет ли она справедливой. Еще немало будет сделано попыток вернуть свои права и привилегии, которые отняла, у них революция. Будут жертвы. Будет неистовствовать НКВД. Но будут прилагаться усилия и для деморализации коммунистов, для внушения им недоверия к руководству партии. Он не верил ни в безрассудную активность оппозиционных сил, ни в удачливость НКВД, разоблачающих врагов именно в тот момент, когда должно свершиться непоправимое. Обо всем этом он имел собственное мнение, но никогда и ни с кем не делился им, тем более что и сам нередко вершил неправый суд, и сам злоупотреблял во вред многим, безропотно выполнял установки крайкома и ЦК, какими бы противозаконными они ни были.

Впрочем, понять, что законно и что противозаконно, трудно. Страной правят малограмотные, но честолюбивые и высокомерные выскочки, в этом он более чем уверен, и наивно ждать от них, что они легко откажутся от произвола и насилия в это смутное время.

«Надо ли быть откровенным с этим наркомвнуделовским маньяком? – спрашивал себя Гутман и сам себе отвечал: – Нет! Не просто не надо – нельзя! Он бесчеловечен и необуздан, потому что нищ умом. С ним надо быть осторожным, выражаться просто, без двусмысленностей…»

– Ну, так что? – нетерпеливо просипел Малкин. В глазах его уже метались искры.

– Я дам пояснения по любому вопросу моей компетенции.

– А я бы хотел услышать рассказ о твоей вражеской работе!

– Никакой вражеской работы я не проводил. Беспрекословно подчинялся партийной дисциплине и, в меру своих способностей, исполнял волю партии. Если какие-то мои деяния имели, на ваш взгляд, вражеские последствия – я готов по каждому предъявленному факту дать исчерпывающие разъяснения.

– У нас дают не разъяснения, а показания!

– Ну знаешь… – Гутман хотел вспылить, возмутиться, но встретившись с недобрым взглядом Малкина, сник. – Ну хорошо. Если общечеловеческие слова режут слух, я буду пользоваться твоей терминологией.

– В своей тронной речи, произнесенной на первой горпартконференции восемнадцатого ноября тысяча девятьсот тридцать четвертого года, ты смело поставил вопрос о нечеловеческих условиях, в которых живут строители. Дословно ты говорил следующее, – Малкин достал из папки копию доклада Гутмана: и стал читать, имитируя голос Гутмана: – «Как же это получается, товарищи? Строителям, которые своими мозолистыми руками создают прекрасные дворцы для народа, мы не можем создать элементарные санитарно-бытовые условия. До сих пор не покончили с таким позорным явлением, как клопы, грязь, вши, паутина, некультурность в бараках. Территория засорена мусором, калом, пищевыми отбросами. Среди бараков большое зловонное болото, водой из которого моются полы в общежитиях. Рабочие два месяца не были в бане…» И так далее. Твои слова?

– Мои.

– Что изменилось с тех пор в рабочих поселках? Высушили болото? Смонтировали вошебойки? Построили баню? Заменили ржавые баки с водой на новые? Устранили вопиющую антисанитарию?

– Увы!

– Увы? Зачем же кукарекал?

– Видишь ли… Для решения этих проблем нужны средства, и немалые. А их нет.

– Врешь! Сократили бы приписки, привели бы в норму расценки, поставили бы заслон хищениям, карали бы за разбазаривание – и средства нашлись бы.

– Вероятно, сократились бы расходы на строительство, но обратить их на быт было бы невозможно, так как расходы на эти цели ограничены планом реконструкции.

– Ты хочешь сказать, что антисанитария на курорте предусмотрена планом реконструкции? Значит, хозяйственники под чутким руководством горкома ВКП(б) разводят на курорте заразу, через отдыхающих распространяют ее по всей стране, и все это потому, что планом реконструкции не предусмотрены расходы для осушения болота среди бараков, приобретения вошебоек, строительства бани и прочее?

– Вспышек заболеваний не было…

– Это потому, что вы даже вредить толком не умеете. А что Метелев – уполномоченный ЦИК? Он зачем здесь ошивается? Не может выбить дополнительные средства на быт? Или вы с ним в одной вражеской упряжке? Помнится, ты его в своей тронной речи очень нахваливал…

– Иван Павлович!

– Помолчи! – рявкнул Малкин. – Разговорился, вражина! То слова не вытянешь, то рта не дает открыть… Перед кем ты ставил вопрос об опасности заражения обитателей курортного города кишечными и другими заболеваниями?

– Мы обсудили этот вопрос на бюро.

– Обсуждать вы мастера. А что изменилось? Я понимаю, Гутман, глупо требовать от врага, чтобы он одной рукой вредил, а другой ликвидировал последствия вредительства…

– Ряд руководителей прокуратура по требованию горкома привлекла к ответственности.

– За что? За то, что им не выделено достаточно средств на бытовку? Я вижу, ты с Ровданом крепко обложил в Сочи советскую власть. Бьешь наотмашь, безжалостно, будто не она сделала тебя человеком.

– Что за чушь ты несешь!

– Выбирай выражения, падло! – Малкин с перекошенным лицом вскочил с кресла и двинулся на Гутмана. – Еще слово и я размажу тебя по стенке.

Гутман вжал голову в плечи и, закрыв глаза, застыл в ожидании удара. Возникла тишина, от которой заболело в ушах. Сколько прошло времени? Гутман открыл глаза и увидел Малкина сидящим за столом. Откинувшись на спинку кресла, он смотрел на Гутмана и криво усмехался. Лицо его обретало свой холеный цвет с пробивающимся сквозь легкий загар мягким румянцем.

– Если ты думаешь, что я буду церемониться с тобой, то ты ошибаешься. Еще раз предупреждаю: выбирай выражения. Ты не в горкоме, не на бюро и не на пленуме. То – твое прошлое. А теперь подведем итоги обсуждения первого вопроса… Ты меня слушаешь? – Гутман подавленно кивнул головой. – Прибыв в Сочи во главе комиссии по подготовке первой городской партийной конференции, ты, по заданию троцкистского центра, что окопался в Таганроге и Ростове-на-Дону во главе с Белобородовым и при покровительстве Шеболдаева, с ходу нащупал болевые точки в разлаженном городском управленческом механизме и решил использовать их для нанесения вражеских ударов. Уже тогда ты знал, что тебя будут рекомендовать на должность первого секретаря, поэтому, из популистских соображений, посетил самые гиблые места города, где вынюхивал недостатки, всячески поносил прежнее руководство. Знал, что в ближайшее время не выправишь положение, но обещал людям бороться за их права.

В твоей власти было заставить работяг, погрязших в свинстве, навести порядок в собственном доме. Можно было, в конце концов, выбить недостающие средства на благоустройство, но это не входило в твои планы. Ты был заинтересован в обратном. Антисанитария и связанная с ней опасность инфекционных заболеваний Тебя вполне устраивала, тем более что основная барачная клоака размещалась в непосредственной близости к даче товарища Сталина. Популистской болтовней и последующей бездеятельностью ты на первых порах решил три задачи:

– сохранил в городе источник заразы, прикрывшись на всякий случай решением бюро, которым подставил под удар руководителей отдельных прорабств и строек;

– с помощью прокурора привлек ряд из них, на мой взгляд, – лучших специалистов, к судебной ответственности, чем дезорганизовал работу на объектах, снизил темпы строительства;

– поднимая на конференциях, активах, общих собраниях вопрос о жутких бытовых условиях, умышленно пробуждал к нему интерес строителей и горожан, а намекая на то, что инициаторы реконструкции города, а это значит – ЦК ВКП(б) и СНК, зажали средства на бытовое устройство рабочих, дискредитировал партию и советскую власть, вбивал клин между рабочими и руководителями строек.

– Я хочу возразить.

– Не советую. Будешь подписывать протокол допроса – тогда, возможно, я позволю тебе это сделать. Перейдем ко второму вопросу: во время проверки, а затем обмена партдокументов ты приказал своим присным сжечь партийный архив. Более трех тысяч дел. Зачем?

– Он больше не представлял для нас никакого интереса.

– Архивы интересны даже по прошествии столетий.

– Эти – нет.

– Я знаю, что в нем хранились дела на бывших троцкистов и прочую шушеру, предавшую интересы рабочего класса. Кроме того, там хранились дела на пламенных революционеров, которые своей большевистской принципиальностью мешали тебе развернуть в полную мощь троцкистскую деятельность…

– Я категорически возражаю против обвинения меня в троцкизме!

– Ну и что ж, что возражаешь? Мне на твои возражения ровным счетом – наплевать. Зачем ты сжег архив?

– Расчищал завалы! Я думаю, что этот вопрос обсуждать не следует. Он рассмотрен на бюро крайкома, там дана справедливая оценка моим действиям, за ошибки я наказан.

– Правильно, наказан. Руководством троцкистской организации. И не за ошибки, а за провал. Не за то, что их много, а за то, что слишком мало, что недостаточно эффективны.

– Иван Павлович, извини, но ты что-то не то говоришь. По-твоему выходит, что в бюро крайкома засели троцкисты?

– А по-твоему, нет? Странный ты, Гутман, человек. Схвачен за руку, взят, можно сказать, с поличным, а строишь из себя святошу. Тебе сейчас такое поведение противопоказано. Понимаешь? Вредно для здоровья… Впрочем, как хочешь… Эти твои делишки лежат, можно сказать, на поверхности. Перейдем к третьему вопросу. К вопросу о вредительстве в сельском хозяйстве и на железнодорожном транспорте.

Гутман глупо уставился на Малкина, затем перевел взгляд на толстую папку-досье и опустил голову.

– Следствию достоверно известно о колоссальном ущербе, какой был нанесен организованным тобой вредительством в системе животноводства. Об этом подробно рассказали следствию ветеринарные врачи Суков и Шишаков. Они рассказали, как по твоему заданию искусственно создавали затруднения с кормами, как заражали туберкулезом здоровое поголовье скота, помещая к нему больных животных. Только в колхозе имени Шаумяна таким образом было загублено триста голов… Что, неприятно слушать? Эй! Ты что, сомлел?

– Нервы, – качнул головой Гутман.

– Нервы? – удивился Малкин. – У кого их нет? Впрочем, я тебя понимаю. Напрягался, когда пакостил, теперь напрягаешься от страха, – он вызвал дежурного. – Забери этого замухрышку. К уголовникам его, пусть пощекочут нервы.

Ночью позвонил Лапидус:

– Иван Павлович! Доставлено письмо ЦК. Особой важности. Нужна твоя консультация.

– Приезжай.

– Извини. Письмо с двумя нулями.

– Ну, тогда жди. Освобожусь – приеду.

Он не был занят. Но не бежать же, задрав штаны, к Лапидусу по первому его зову. Решил вздремнуть часок-другой, нули подождут. «Интересно, – подумал он, заваливаясь на диван, – что там за хреновина? Лапидус встревожен – значит, что-то важное?» Любопытство стало томить и он не выдержал, решил отправиться в горком немедленно. Лапидус ждал его с нетерпением и, как только Малкин переступил порог, пошел навстречу с протянутым письмом.

– Не пойму, как они могли сорганизоваться? Так активно противостояли друг другу и вдруг объединились…

– Погоди, погоди. Кто противостоял, кто объединился?

– Да все те же, троцкисты да зиновьевцы. Действуют уже не сами по себе, а в блоке. Представляешь? Это же невероятно серьезно!

«В голосе тревога, а в глазах любопытство. Вот артист!» – подумал Малкин и углубился в чтение.

«Блок троцкистской и зиновьевско-каменевской групп, – читал Малкин, – сложился в конце 1932 года после переговоров между вождями контрреволюционных групп, в результате чего возник объединенный центр в составе – от зиновьевцев – Зиновьева, Каменева, Бакаева, Евдокимова, Куклина и – от троцкистов – в составе Смирнова И. Н., Мрачковского и Тер-Ваганяна.

Главным условием объединения обеих контрреволюционных групп было взаимное признание террора в отношении руководителей партии и правительства как единственного и решающего средства пробраться к власти.

С этого времени, т. е. с конца 1932 года, троцкисты и зиновьевцы всю свою враждебную деятельность против партии и правительства сосредоточили, главным образом, на организации террористической работы и осуществлении террора в отношении виднейших руководителей партии, и в первую очередь в отношении товарища Сталина».

В подтверждение выводов приводились выдержки из показаний Зиновьева, Каменева, Мрачковского, руководителей террористических групп и других участников заговора, в которых подробно излагались детали готовящихся покушений.

Малкина осенило: мама родная! Если были террористические группы, охотившиеся за вождями, в Москве, Ленинграде, Челябинске, на Украине, то как им не быть в Сочи? Промашечка вышла у товарищей из НКВД, не хватило фантазии. Придется исправлять. Это ж так несложно сколотить из местных «троцкистов» две-три группы, привязать их к тем, что существовали в названных городах и на Украине, а скорее всего, к Москве и Ленинграду, по закону отрицания отрицания добиться признательных показаний и… все. Гутмана с Лапидусом сделаю «вождями». Дорогие мои, – он исподлобья взглянул на Лапидуса, – свои имена в историю вы впишете собственной кровью…

Малкин был доволен собой. Увлекшись, он радостно потер ладонь о ладонь, подвигал бицепсами, словно намеревался вступить в схватку не выходя из этого кабинета. А в голове была ясность, в мыслях – стройность, в теле – необыкновенная легкость. Встретившись с настороженным взглядом Лапидуса, он скорчил равнодушную мину и снова склонился над письмом.

«Теперь, – стал он перечитывать предпоследний абзац, – когда доказано, что троцкистско-зиновьевские изверги объединяют в борьбе против советской власти всех наиболее озлобленных и заклятых врагов трудящихся нашей страны – шпионов, провокаторов, диверсантов, белогвардейцев, кулаков и т. д., когда между этими элементами – с одной стороны, и троцкистами и зиновьевцами – с другой стороны стерлись всякие грани – все парторганизации, все члены партии должны понять, что бдительность коммунистов необходима на любом участке и во всякой обстановке».

«Неотъемлемым качеством каждого большевика в настоящих условиях, – вслух прочел последние строки Лапидус, когда Малкин вернул ему письмо, – должно быть умение распознавать врага партии, как бы хорошо он не был замаскирован». – Здесь Иван Павлович, тебе придется крепко потрудиться. Думаю, что надо будет провести серию занятий по методике распознавания врага, и тогда мы будем готовы очистить Сочи от всей этой нечисти.

– Молодец, секретарь. Сказал, как в лужу перднул, – Малкин вызывающе посмотрел на Лапидуса. – Я вам раскрываю методику, а вы, используя полученные знания, повышаете конспирацию и оставляете меня с носом.

– Почему ты говоришь – «вы»? – обиделся Лапидус.

– Не стоит об этом… Ты просил консультацию – слушай мое мнение: письмо надо немедленно обсудить на бюро…

– Само собой.

– Принять постановление, в котором выразить глубокое негодование неслыханным предательством троцкистско-зиновьевской злодейской шайки, ставшей в один ряд с фашистско-белогвардейской сволочью, и потребовать применения к ней высшей меры социальной защиты.

Лапидус торопливо, сокращая слова, стал записывать формулировки Малкина.

– Заложи в это постановление порученческие пункты, содержащиеся в директиве крайкома ВКП(б). И последнее, что нужно записать: «Просить Азово-Черноморский крайком ВКП(б) разрешить ознакомить с письмом руководящих работников Сочинского отдела НКВД и специальной группы санаториев, не являющихся членами пленума ГК ВКП(б)».

– И горсовета.

– И горсовета. Тут они дали маху. Вот и все. Доложить наши соображения могу я.

– Не возражаю.

– На закрытые собрания первичек надо направить членов пленума. График проведения собраний составить таким образом, чтобы всех успеть охватить своим представительством.

– Спасибо, Иван Павлович. И еще один вопрос: как у тебя обстоят дела с Гутманом?

– А вот это не твое дело. Слышал, что ты проявляешь о его семье большую заботу: оказал материальную помощь…

– Это клевета. Он состоял в «черной кассе» и семье вернули только сумму, которую он внес. Не более того.

– А кто знает, – какую сумму он внес?

– Ведется учет поступлений.

– А что он отражает, этот учет? Где-нибудь записано, что эта самая «черная касса» потому и черная, что существует за счет вымогательства средств у различных организаций города?

– Такого не может быть.

– Это, Лапидус, подтверждается документально. Пользуясь случаем, раз уж мы об этом заговорили, предупреждаю: с этой минуты ни рубля не должно уйти из кассы без ведома следствия. Понял? Семью Гутмана обяжи вернуть все до копейки.

– Это невозможно, Иван Павлович, – потупился Лапидус. – Я не вправе распоряжаться чужими деньгами.

– Делай как сказано… Бюро проведем завтра. Подготовь все материалы по проверке и обмену партдокументов.

– Хочешь снова поднять этот вопрос?

– Вот здесь, – Малкин ткнул пальцем в письмо, которое Лапидус все еще держал в руках, – прямо написано, что многие участники террористических групп, пользуясь беспечностью парторганизаций, благополучно прошли проверки и, под прикрытием звания коммуниста, активно проводят вражескую работу. Ты дашь гарантию, что их нет в нашем партаппарате? Кто-то ведь направлял работу вредителей в животноводстве, на стройках, на железнодорожном транспорте? Я не только допускаю, что горком насыщен врагами, я не исключаю также Горьковский вариант в нашем краевом аппарате.

– Время смутное, – мрачно согласился Лапидус, – еще раз приковать внимание коммунистов к вопросам борьбы с остатками злейших наших врагов не помешает.

– Это хорошо, что я убедил тебя.