Текст книги "Коридоры кончаются стенкой"

Автор книги: Валентин Кухтин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 55 страниц)

– Не думаю, хотя… все может быть.

Малкин зевнул и прикрыл глаза. Кабаев заметил это и замолчал. Но откровения Малкина разбередили душу.

– Допустим, дадут отбой террору, что маловероятно, – заговорил он снова. – Что потом? Станут искать виновных, чтобы как-то оправдаться? И найдут нас, стрелочников? Да-а.

– Почему стрелочников? Мы ведь не только исполняем, мы проявляем инициативу.

– Опять же из-под палки. Теперь я понял, насколько серьезно ты пошутил по поводу моей болтовни о пенсии.

Из охотничьего домика вышел «лесник» и направился в их сторону.

– Как много здесь папоротников! – воскликнул Кабаев вне всякой связи с обсуждаемой темой. – Красота!

– Ты приезжай сюда осенью, – «купился» Малкин, – посмотри, что тут делается. Говорят, очень красиво, но я не выношу. Взглянешь на красно-бурую сказку – жутью душа наполняется. Голоса слышу… Зовут из этого кровавого сполоха, клянут…

– Это нервы, Иван Павлович, – тихо и доброжелательно произнес подошедший «лесник». – Вы сколько без отпуска?

– С тридцать третьего, как приехал сюда.

– Вот видите. Приехали в тридцать третьем, а сегодня уже тридцать седьмой. Пора хорошенько отдохнуть… Предлагаю за стол, Иван Павлович. Шашлык удался на славу. Между прочим, Иван Леонтьевич, вы знаете, почему Красная Поляна названа Красной? – спросил «лесник», когда они втроем пошли к домику.

– Не задумывался. Принял как есть. Что-то связано с победами Красной Армии?

– Не-ет, – улыбнулся «лесник». – В те времена красных-белых еще и в помине не было. Это история. Рассказать?

– Конечно!

– По официальной версии первыми поселенцами здесь были греки. От них и пошло название. Осенью заросли папоротника становятся красно-бурыми. В солнечные дни, да еще если ветерок тянет – это волнующееся море крови.

– Сравнил, – Кабаев осуждающе взглянул на «лесника». – Что вы заладили: кровь да кровь. Как будто иные сравнения мы понять не способны.

– Цвет крови – наш государственный цвет, – нервно дернул плечом «лесник». – Отрекаться от него, я думаю, кощунственно.

– Государственный – это точно. – уступил Кабаев, не желая продолжать спор.

Малкин строго посмотрел на «лесника» и тот стушевался, и улыбнулся как-то виновато-примирительно, а в сердце Кабаева закралась тревога. «Острый мужик, – подумал он о «леснике», – зря Иван ему так доверяет».

7

Снова пили. С тостами и без них. Рюмками и бокалами. Пили сумбурно и бесталанно. Травили анекдоты про находчивых русских и хитрых евреев, про глупых немцев и русских умельцев, про «баб-с». Потом стреляли по мишеням, выставленным запасливым «лесником».

Кабаев любил и умел стрелять, но в этот раз он превзошел себя.

– Во! Видали? Видали, как без промаха бьют наши кадры? – хвастливо прокричал Малкин, когда Кабаев всадил в десятку подряд три пули. – Он запросто снимает яблоко у меня с головы. Не верите? – удивился он искренне, хотя врал безбожно. – Попробуйте! Андрианин! Лубочкин! Ну что же вы? Становитесь! Яблоко выберу самое крупное!

– Иван Павлович! – взмолился Кабаев. – Ты что, ошалел?

– А ты молчи, – оборвал его Малкин. – Здесь дело принципа. Если они тебе не доверяют, значит, мне тоже! Я же ручаюсь! Так кто первый? Боитесь? Ну, хорошо, не яблоко. Вот этот арбуз. Он соленый, на голове не расколется. Ну? Нет желающих? Тогда я. Иван! Отмеряй двадцать пять метров.

– Я стрелять не буду.

– Будешь. Я приказываю. Думаешь, я рискую? Ничуть. Я ж тебя знаю.

– Иван Павлович! – попытался утихомирить страсти Лубочкин. – Оставь. Мы искренне верим тебе. Ивану тоже. Но сейчас не надо. Понимаешь?

– Отстань, – Малкин взял арбуз, отошел от Кабаева метров на тридцать, водрузил его на голову. – Стреляй!

– Не могу.

– Не трусь! В случае чего, ты не виноват. Я приказал. Есть свидетели. Стре-ляй!

Кабаев поднял пистолет – великолепный малкинский браунинг, прицелился и опустил руку. Посмотрел в глаза Малкину, улыбнулся. Затем решительно извлек магазин из основания рукоятки, разрядил его, вставил один-единственный патрон в патронник. Стал поосновательней, широко расставив ноги, вытянул руку с пистолетом вперед, взглянул на Малкина. Тот был спокоен, ободряюще улыбнулся.

«Сейчас я тебе, голубчик, потреплю нервы, ты у меня поулыбаешься», – мысленно погрозил он другу и стал делать вид, что подводит пистолет к цели. В момент, когда, казалось, должен был прозвучать выстрел, Кабаев опустил руку. Потоптался на месте, принимая еще более устойчивое положение, снова поднял пистолет и опять опустил, демонстрируя неуверенность, пьяно качнулся и украдкой взглянул на Малкина. Тот стоял бледный, улыбка померкла, а вытянувшееся лицо заострилось от напряженного ожидания. – «Созрел, голубчик. Ладно, прощаю. Итак… спокойно»… – Хмеля как не бывало. Он уверенно подвел пистолет под точку чуть ниже центра арбуза и, удерживая дыхание, плавно нажал на спусковой крючок. Прозвучал выстрел. Кабаев закрыл глаза и замер, опустив руку с пистолетом.

– Видели? – услыхал он счастливый голос Малкина. – Прямо по центру! Выстрел – класс! Понятно?

Смахнув пот со лба, Кабаев, тяжело переставляя ноги, подошел к Малкину, окруженному сотрапезниками, которые, весело переговариваясь, рассматривали арбуз, и вдруг почувствовал, что земля под ногами качнулась и поплыла. Его бросило в холодный пот, подкатила тошнота.

– Что с тобой, Ванюшка? – подхватил его Малкин. – Сдали нервы? Ну, черт, извини. Клянусь, это в первый и последний раз. Возьми себя в руки. Сейчас все пройдет, – он плеснул ему в лицо и на грудь ледяной водой, припасенной «лесником». Кабаев открыл глаза и слабо улыбнулся. – Все! – закричал Малкин, – жив курилка. Вот за это выпьем.

«Лесник» сбегал за бутылкой, мастерски откупорил ее. Пили «из горла», прикладываясь поочередно. И снова стреляли, возбужденно и безжалостно острословя по поводу малейшей оплошности стрелка. Когда размозжили мишени, стали бить по тарелкам. Опасно дурачились и снова пили.

8

Малкин сидел в обнимку с Лубочкиным, пьяно покачивая головой, но что-то беспокоило его, и он то и дело сдергивал руку с плеча соседа и хватался за грудь. Встретившись взглядом с Кабаевым, примостившимся за столом напротив, качнул головой и тяжело вздохнул.

– Сердечко? – участливо спросил Кабаев.

Малкин чуть сдвинул в улыбке губы, подмигнул вместо ответа и вдруг мощно и бестолково запел:

 
Крутитца-вертитца шар галубой,
Крутитца-вертитца над маставой,
Крутитца-вертитца – хочет узнать,
Чья этта лошадь успела наср…
 

– Лубочкин! – заорал он неожиданно, осматриваясь по сторонам. – Дмитрий Дмитриевич! Ваня! Где Лубочкин?

– Так вот же он, рядом, – хохотнул Андрианин. – Ты что?

– Не твое дело! – незлобиво огрызнулся Малкин. – Лубочкин! За моего лучшего друга Ваню Кабаева я выпил. Сейчас хочу за тебя! Давай, Лубочкин, выпьем за тебя! Слушайте все! – Малкин шумно поднялся. – Завтра этот человек будет первым секретарем Сочинского гэка! Первым! Понятно? Я так хочу.

– Иван Павлович! – Лубочкин взял его за поясной ремень и потянул вниз, приглашая сесть.

– Не трожь! – Малкин резким движением оторвал его руку. – Слушай меня! Ты, Дима, единственный из того кодла, в кого я верю. В тебе нет комчванства, ты не подхалим. Деловой. Смотришь далеко вперед и оглядываешься назад, как я понимаю, анализируешь ошибки, чтоб их не повторить. Любишь, правда, власть, но кто из нас ее, стерву, не любит. А Колеух это вчерашний день. От него за версту прет троцкизмом. Поеду к Евдокимову и сделаю Первым тебя. Понял? Вместе мы разметаем вражьи стаи, свернем головы всем, кто встанет против нас и против советской власти. Все! – Малкин поднял рюмку, повернулся к Лубочкину. Тот, пунцовея, сделал то же. Затем размашисто и звонко чокнулся с ним и залпом выпил.

– Вот! – прокомментировал Малкин. – Я же говорил? Он даже пьет, как положено пить Первому, – на выдохе и одним глотком. Впо-олне созрел!

Все засмеялись и тоже выпили. На выдохе и одним глотком. Обессилевшие от застолья, не сговариваясь, но дружно, как по команде, выбрались из-за стола, вышли из домика и разбрелись по поляне. Засыпая на обломке скалы рядом с Малкиным, Кабаев ощутил легкое прикосновение чьих-то рук. Его осторожно повернули на бок, и через мгновение вернули в прежнее положение. Обломок скалы показался ему теперь мягче и он заснул.

Когда солнце скрылось за отрогами, потянуло прохладой. Решили на Поляне не задерживаться: у каждого дел невпроворот. Выпили «на коня» и, сытно отрыгивая, пошли «на посадку».

– Может; заночуете, Иван Павлович? – подошел к Малкину «лесник». – Я тут царской рыбки раздобыл. Сварганим ушицы с дымком, а?

– Нет, брат. Спасибо и на том. Рыбку, если не жалко, брось в машину, супружницу порадую. Ну? Пока? Держи тут ухо востро. Договорились?

– Договорились.

– Ну и ладно.

9

Домой вернулись около полуночи. Развезли по домам Лубочкина и Андрианина.

– Знаешь что, – предложил Малкин, когда машина, мягко затормозив, остановилась у горотдела, – я загляну в дежурку, выясню обстановку, а ты подожди здесь. Поедем ко мне. Попьем кофейку, поговорим обстоятельно. Месяц, как ты здесь, а еще толком и не поболтали.

– Я за, – согласился Кабаев. – Только в дежурку ходить тебе не следует. Обстановку выяснишь по телефону. На месте Абакумов, Сайко – пусть управляются. Или я не прав?

– Прав, прав. Конечно, прав. Алексей! – обратился он к шоферу. – Форель отвези ко мне домой. Себе тоже возьми на уху, порадуй детишек. Знаешь, – признался Малкин, когда они остались вдвоем, – я не совсем доверяю Абакумову. Мужик башковитый, но нерешительный. Что у него за каша в голове – черт его знает, но никакой, понимаешь, инициативы. Хотя идей, чувствую, полная задница.

– Он же работает у тебя без году неделю. Присматривается. И осторожничает, конечно. А ты, рад стараться, все взвалил на себя. Оставь за собой общее руководство, дай ему возможность развернуться, а потом оценивай. Да не бей наотмашь за каждую ошибку – получишь и творчество, и инициативу. А недоверие сковывает, разве ты не знаешь?

– Нет, ему это не поможет. Его бы на самостоятельную работу, начальником небольшого органа. Да-а… А вместо него я бы с удовольствием забрал тебя. С тобой как-то легко и надежно. А? Ты не против?

– В принципе нет. Но топтаться по Абакумову не хочу. Определишь его так, чтобы не обидеть, решай со мной.

– Молодец, Ваня. Ты надежный друг, – обрадовался Малкин.

10

– Наконец-то! – саркастически улыбаясь, встретила супруга Малкина подгулявших друзей. – Наконец-то оне изволили вспомнить о тлеющем домашнем очаге. Какая радость, какое счастье! Вам душ, кофе, чего-нибудь горяченького или горячительного? На стол или, может, в постель?

– Не кривляйся, любовь моя, тебе не идет, – Малкин неуклюже чмокнул жену в щеку. – Упреки я выслушаю потом, а сейчас принимай дорогого гостя. Узнаешь?

– Нет. Наверное, кто-то отбившийся от дома вроде тебя.

– Ага-а! Значит, узнаешь. Тогда приготовь душ, кофе и чего-нибудь горяченького. И поздоровайся с гостем.

– Здрасте, Иван Леонтьевич! – женщина слегка присела в шутливо-почтительном поклоне и подставила Кабаеву щеку для поцелуя. – Вот сюда, – показала она розовым пальчиком, – а ту щеку теперь с год мыть не буду, как-никак муж поцеловал. Так ты в душ? – повернулась она к мужу. – Еще не забыл, где находится? Ну иди, иди, как-нибудь сам управишься. Кофе я приготовлю, а вот горяченького – не обессудь. Посмотри на часы. Сколько? То-то и оно.

– Ладно, иди спи. Обойдусь без сопливых. Появишься дома раз в неделю – и то не как у людей. Кыш! – Малкин взял супругу за плечи, развернул ее на сто восемьдесят градусов и легонько подтолкнул в спальню. – Отдыхай, отдыхай, Надюш. Мы еще посидим, погутарим.

Незлобиво-ворчливая перебранка между супругами вызвала у Кабаева теплую волну воспоминаний. Захотелось домашнего уюта, – которого так не хватало ему в длительных служебных командировках. Несколько лет назад, уезжая из Краснодара, думал, что пришел конец мытарствам, что теперь уж напрочь осядет в Армавире, наладит быт, заживет по-людски. Краевое начальство размышляло иначе. Почти ежегодно, в преддверии особого курортного периода, его отправляли в Сочи для участия в подготовке и проведении мероприятий, обеспечивающих безопасность вождей, их соратников, родни и многочисленной челяди. Иногда на месяц-другой ему удавалось привезти в Сочи свою семью, но в гостях – не дома, как бы хорошо там ни было. Сегодня, или, вернее, уже вчера, после откровенной беседы с Малкиным он впервые понял, насколько реальной стала угроза потери даже того относительного уюта, который был предоставлен ему прижимистой судьбой.

– Слушай, Иван Павлович, – заговорил Кабаев о сокровенном, как только оба уселись на кухне перед сверкающим самоваром.

– Счас… минутку… Надя! Надюш! Иван заночует у нас. Постели ему где-нибудь в закутке! Шучу, – повернулся он к Кабаеву. – Насчет закутка шучу. Так. И что?

– Ты на Поляне говорил о возможном аресте. Это серьезно?

– Да, а что?

– Ты полагаешь, что реальная опасность существует?

– А ты вроде сам не видишь. Февральско-мартовский Пленум ЦК словно с цепи всех сорвал. А тебя что, не коснулось, что ли? Посмотри, какой размах арестов по спискам, альбомам, национальным, социальным признакам. Каждый день телеграммы из Ростова, Москвы – не знаешь, за что хвататься. То им греков подавай, то поляков, то латыши потребовались, то немцы. То усиль нажим на троцкистов, то надави на сектантов. Нет, я не хочу сказать, что… ты пей, пей кофе – остынет. Нажимай на печенье, я, грешным делом, люблю. Да. Так я не хочу сказать, что раньше этого не было. Но одно дело провести массовую операцию в связи с какой-то особой ситуацией и совсем другое, когда ночные облавы и не на улицах, а в домах, в жилищах, становятся системой. Тут, знаешь, пахнет нехорошим.

– Ты это осуждаешь?

Малкин испытующе-строго посмотрел в глаза другу.

– Да, – сказал твердо, – осуждаю.

– Значит, решения о массовых арестах принимаешь помимо воли?

– Эти решения принимаю не я. Команда поступает из Центра. Я – исполнитель. Я утверждаю списки, которые составляете вы, мои дорогие помощнички, и которые согласовываются с УНКВД. Вот так. За что брать, что поставить человеку в вину – приходится думать, изобретать. Хорошо, если есть хоть какая-нибудь зацепка.

– Донос, например.

– Донос. А что? Сегодня это основной источник информации. Главный движитель. Желательно, конечно, мотивы доноса выяснить до его реализации. Какую цель он преследует? Люди-то наши советские, они ж ко всему приспосабливаются, к любой ситуации. Научились решать свои проблемы нашими руками. Ты заметил? Донес на мужа любовницы – устранил соперника; донес на соседа по коммуналке – решил свой жилищный вопрос; донес на престарелого родителя – избавился от лишнего рта. Помог убрать начальника – открыл для себя перспективу роста. Народ растлевается, ты верно заметил.

– Так ты это понимаешь, Иван? Тогда почему… извини, но массы тебя воспринимают отрицательно.

Малкин нахмурился. Задышал часто. Сказал угрюмо:

– Знаю, Ваня, знаю. Вешают на меня и коварство, и необузданность, и жестокость. Сожалею, но я действительно обладаю этими качествами в избытке. Такая работа. Удивлен? – Малкин горько усмехнулся. – В любом из нас эта пакость сидит, мы ведь тоже разлагаемся вместе с массами, это ж не секрет. Я на острие борьбы, поэтому моя обнажена до предела. В других она спит до поры до времени.

– Может и не проснуться.

– Может, если ее обладателя ухлопают раньше, чем это произойдет. Но давай обо мне, раз уж заговорили. Итак, что я должен делать в сложившейся ситуации? Как себя вести? Не выполнять приказы? Лезть на рожон? Нате, мол, берите меня, я осуждаю ваши методы? Во имя кого? Во имя того самого разлагающегося люда, который на митингах с пеной у рта требует крови? Во имя послушно-озлобленного стада, именующего себя народом? Извини-подвинься. Когда-то, пацаном, во время февральских, а потом октябрьских событий, да и в восемнадцатом-двадцатом годах тоже, я мог так щедро распорядиться своей жизнью. Сегодня – нет. Сегодня я не пожалею одной, двух, пяти тысяч таких вот запенившихся, с выпученными глазами ради того, чтобы самому уцелеть, потому, что я палач по долгу службы, они – по своей грязной сути.

– Они от страха, Ваня. Ты к ним несправедлив. Разве не мы вогнали в них этот страх?

– Нет, не от страха. От переполнившей их мерзости, от нравственной убогости. Впрочем, пусть этим занимаются психологи. А я буду делать свое дело так, как мне положено делать на данном этапе, и теми методами, разрешенными методами, какие имеются в моем арсенале. Ты разве поступаешь иначе? Вчера до обеда ты чем занимался?

– В транспортном управлении изучал дела на вновь принятых, взял копии приказов о наказаниях.

– Другими словами, готовил списки для будущих арестов. Наказанные за поломку техники нашими с тобой стараниями схлопочут пулю за вредительство. Не выполнившие план, прогулявшие, опоздавшие на работу будут осуждены за саботаж… Веселенькая перспектива? И ты первым приложил к ним руку. Почему? Потому что тебе приказали. Но, допустим, мы воспылаем жалостью к людям, перестанем выполнять приказы и положим свои головы на плаху. Что изменится? Прекратятся репрессии? Не прекратятся. Придут другие, наверняка из той же толпы, и станут палачами, но теперь уже по долгу службы.

– Ты прав лишь в том, что свято место пусто не бывает. Но хватит об этом. Мне рассказывали, что ты устроил погромы в ГК и горсовете.

– Устроил. И не единожды. Не сегодня-завтра пойдут, по четвертому кругу. В назидание будущим поколениям.

– И тебе это позволяют?

– Что делать, если крайком при назначениях допускает ошибки.

– Это поразительно.

– Не удивляйся, все до идиотизма просто. С предшественниками Гутмана управились в основном без меня. Это было в начале моей работы здесь, и я их только поставил на место, когда они попытались установить контроль за агентурной работой. Гутман с окружением и Лапидус со своей бандой пошли за милую душу, как только лишились Шеболдаева – их покровителя. Санкции на их арест дал крайком. Колеух – ошибка нового состава крайкома. Я говорил о нем с Евдокимовым и получил добро. Так что когда на Поляне я предложил тост в честь будущего Первого секретаря Сочинского горкома ВКП(б) Лубочкина – это не был пьяный треп. Вопрос о нем в принципе решен. Да и не был я пьян, как всем показалось. Играл по привычке.

– Ни хрена себе играл, а арбуз на голове?

– Я не думал, что ты будешь стрелять по цели. Думал, догадаешься выстрелить вверх, без риска. Но ты со своей задачей справился отлично.

– Мне ведь было приказано. А приказ начальника – закон для подчиненного. И все-таки, Иван Павлович, если не секрет, как тебе удалось свалить Гутмана, а затем Лапидуса? Насколько я помню, они держались крепко.

– Не секрет, Ваня. Но об этом в другой раз. А сейчас иди в свой закуток. Спокойного утра!

– Нет, я не засну. Тем более после кофе. Еще один вопрос. По-дружески, а?

– Ну, давай, – усмехнулся Малкин, – а то и впрямь не заснешь.

– Вот ты говорил о массовых операциях, об их никчемности и, даже вредности. Я с тобой согласен. Но почему Наркомвнудел так цепляется за них?

– Ты задал трудный вопрос. Я тоже думал об этом. Официально необходимость в массовых репрессиях объясняется обострением классовой борьбы. Но тогда при чем здесь борьба с уклонами? Вероятно, есть разница между борьбой классов в стране и между уклонами в партии?

– Разумеется.

– Тогда почему неурядицы в партии, разногласия между вождями устраняются методами государственного принуждения? При чем здесь Уголовный кодекс? Тем более что пятьдесят восьмая статья не предусматривает ответственности за то, что кто-то в ЦК или вне его имеет мнение, которое отличается от общепринятого?

– Я просил тебя объяснить, а ты задаешь мне вопросы.

– Потому что у меня нет твердого ответа.

– У тебя есть друзья в Наркомвнуделе. Неужели они тоже блуждают в потемках? Уверен, что именно они подбрасывают ЦК эти идеи.

– При чем тут друзья? Кто захочет раскрыться в этой ситуации.

– Ты хочешь сказать, что…

– Что нас с тобой это не касается. С тобой я говорю, как с самим собой. Надеюсь, ты тоже. Но ты дополнил мои сомнения еще одним: действительно, чья инициатива? ЦК или НКВД?

– Если бы НКВД – ЦК давно поставил бы его на место.

– Вот видишь! А что делает ЦК? Принимает решения, которыми полностью развязывает руки НКВД Значит, заинтересован?

– Я бы не сказал так определенно.

– Заинтересован. Ты заметил, как ловко наше краевое руководство списывает на козни врагов все свои ошибки и промахи?

– Конечно. Это его главный козырь.

– Вот! Значит, держать общество в постоянном напряжении выгодно даже с этих позиций. Или я не прав?

– Вероятно, прав.

– Но ведь провалы не всегда результат деятельности краевого начальства. Центр тоже ломает дрова, да еще как неуклюже. Значит, и центру выгодно держать общество в напряжении. Поэтому периодически производятся разоблачения бывших кумиров – политических соперников вождя. Их пропускают через злобную пропаганду и неистовство народных масс и сваливают в троцкизм, как в братскую могилу. А потом начинается борьба с последствиями вредительства. Нам с тобой развязывают руки, и мы крошим. А что делать? Так сложилась наша судьба: либо мы, либо без нас.

– Сколько людей отрываем от плуга, от станка и отправляем невесть Куда…

– Страна строится. Нужны лес, уголь, металл, много чего. Где взять рабсилу, чтобы все это добыть? Вот тут на помощь приходит пресловутый троцкизм.

– Как это?

– Так это! Помнишь вопли Троцкого о милитаризации труда, о создании рабочих армий, ударных батальонов, о слиянии военных округов с производственными единицами? Помнишь?

– Да.

– Сталин материализовал эту идею Троцкого. Властью НКВД он построил концентрационные лагеря, наполнил их дармовой мобильной рабсилой, а во главе великих строек поставил ГУЛАГ. Можно не продолжать?

– Да. Спасибо, что просветил. Признаюсь, я мыслил так же, но полной уверенности не было. Кстати, о Бухарине…

– Спать!

– Пару минут! – взмолился Кабаев.

– Ну?

– Как ты считаешь, были основания для его ареста?

– А как ты думаешь?

– По-моему, он жертва соперничества.

– А по-моему, никакая не жертва. Этот маленький шустрый человечек с блестящими честными глазами и добродушной улыбкой – личность на редкость жуткая.

Разве не он в унисон с Троцким вопил о милитаризации труда? А кто утверждал, что пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, является методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала прошлой эпохи? Нет, брат. Мне его нисколько не жаль. Если его завтра все-таки расстреляют, это будет справедливо.

– Сурово ты с ним… И все же, знаешь, я согласен. Мне его непоследовательность не по душе. Ошибается, кается, снова лезет в бутылку, приобретает единомышленников, бросает их на произвол судьбы, идет с повинной… Изворачивается, как проститутка на трапеции.

– Такой он, любимец партии. Ладно, хрен с ним. Я пошел спать, а ты как хочешь.

Кабаев заснул, как только голова коснулась подушки.

Малкин долго и мучительно ворочался. Вспомнился Колеух, и по мере того, как удалялся сон, а в голове утверждалась ясность, росло раздражение против этого человека. Вспомнился пересказанный ему секретарем парткома горотдела Аболиным разговор с Колеухом, который состоялся при утверждении его на бюро горкома: «Аболин? – Колеух посмотрел на меня как-то странно, невидяще, и повел носом, словно принюхивался. – Выдвиженец Малкина, что ли?» «Почему выдвиженец? Я избран тайным голосованием». «Как у вас избирают – мы знаем, – сказал с такой, знаете, ехидненькой усмешечкой. – Вы в связях Малкина с врагами партии и народа Гутманом и Лапидусом разобрались?» «А что нам с ними разбираться? Связи как связи, служебные и не более того». «Вы хотите сказать, что он не выполнял их вражеских указаний?» «Я хочу сказать, что именно он вывел их на чистую воду и разоблачил как врагов». «Ну, это еще вилами по воде писано, кто разоблачил». «Для вас, может быть, вилами по воде. Для нас – очевидно, потому что большинство из нас участвовало в их разоблачении». «Смотрите, как вы бы со своей очевидностью не проворонили врага. Так случается, когда у коммунистов притупляется поэтическая бдительность». «Врага мы не провороним» – ответил я ему недвусмысленно, – «тем более что он, кажется, стал проявлять активность». Больших усилий стоило Малкину сдержаться тогда при Аболине, чтобы не позвонить Колеуху и не наговорить ему резкостей. Оставшись один, он застонал от обиды и дал себе клятву отправить Колеуха вслед за его предшественниками. Прошло уже два месяца, а раненное самолюбие продолжало кровоточить.

Патологическая ненависть к первым секретарям городских, районных комитетов ВКП(б), с которыми по долгу службы Малкину нередко приходилось вступать в тесный контакт, поселилась в его сердце давно. Но особенно ощутимо проявилась в Сочи с первых дней работы в должности начальника горотдела НКВД. Возненавидел он их за серость и лицемерие, за жажду власти, склонность к предательству, за стремление командовать везде и всеми, вершить дела и судьбы единолично и перекладывать ответственность за допущенные ошибки на подчиненных.

В принципе ему было наплевать на то, как строит свои отношения городской или районный комитет с кем бы то ни было. Однако вмешательства в дела НКВД, тем более – в святая святых этой службы – агентурную работу, Малкин допустить не мог.

И когда в первые дни работы в Сочи первый секретарь райкома Осокин потребовал представить ему для ознакомления в порядке контроля личные и рабочие дела агентов, Малкин заявил категоричное «нет». Осокин не смирился. Желание проникнуть в тайны совершенно секретной службы ГО НКВД перебороло здравый смысл и он, не поставив даже в известность Малкина, поднял вопрос об агентуре на очередном заседании бюро горкома партии. Не вникая в суть, поставил вопрос ребром: обязать Малкина представлять в райком полную информацию об агентах и проводимой ими работе по первому требованию ответственных работников городского комитета партии.

Со свойственной ему импульсивностью Малкин соорудил на левой руке комбинацию из трех пальцев и, тяжело опустив ее на стол перед Осокиным, мрачно произнес:

– А вот этого не хотели? Может, вам еще и с присыпочкой? – Он потряс щепоткой над «комбинацией», словно солью посыпал. – А может, кто-то желает еще и камеру в местном ДПЗ с видом на море? Камеру я вам устрою в кратчайший срок даже если не будет на этот счет решения бюро.

Члены бюро, как по команде, опустили головы и затаились, с опаской поглядывая на немудреное малкинское сооружение.

– Слушайте меня внимательно все, в том числе и вы, товарищ Осокин: отныне и навсегда каждый случай обращения ко мне по вопросам агентуры буду рассматривать как вражескую вылазку или попытку использовать совершенно секретную оперативную информацию в преступных целях. Командовать собой в этих делах никому, в том числе и вам, товарищ Осокин, не позволю. Райком будет получать от меня информацию в объеме, установленном Наркомвнуделом, и под личную ответственность первого секретаря. Если содержащиеся в ней сведения станут достоянием кого бы то ни было, первый секретарь будет нести ответственность в соответствии с законом. А вообще, уважаемые члены бюро, я бы вам посоветовал заниматься своими партийными делами. У меня как у члена партии к вам очень много серьезнейших претензий. Вы основательно обюрократились. Не бываете в низовых организациях. В лицо знаете лишь тех секретарей парткома, к которым обращаетесь по личным вопросам. Самокритика глушится. Партпропаганда не развернута, массовая агитация хромает на обе ноги. Нами вскрыто немало фактов притупления классовой бдительности, сползания отдельных коммунистов с большевистских позиций. Подавляющее большинство парторганизаций не мобилизовано на разоблачение и уничтожение врагов партии и народа. А может, вы намерены разоблачать их при помощи моей агентуры? Или, наоборот, с помощью полученной информации о ее работе мешать разоблачению? Я думаю, на очередном заседании бюро, а еще лучше – на пленуме у вас хватит партийной принципиальности обсудить вопрос о работе бюро, а точнее, о серьезных недостатках в работе бюро и его первого секретаря товарища Осокина. Учитывая сказанное, предлагаю вопрос об агентуре НКВД, поднятый Осокиным, с обсуждения снять и впредь ни одного вопроса о деятельности госбезопасности без согласования со мной на обсуждение бюро не выносить.

Отповедь Малкина была столь неожиданной, уничижающей и многообещающей, что никто из присутствующих не решился нарушить возникшую после его монолога тишину. Все глаза с трусливой надеждой обратились к Осокину, а тот торопливо перебирал бумаги на столе, делая вид, что ищет потерявшийся документ, и собирался с мыслями. Наконец, решительно хлопнув корками первой попавшейся папки, отложил ее в сторону и уныло, пряча глаза, просипел пересохшим ртом:

– Товарищи члены бюро! Поступило предложение товарища Малкина, чтобы затронутый вопрос с обсуждения снять. Я думаю, товарищи члены бюро, что хорошо аргументированное предложение товарища Малкина о снятии вопроса с обсуждения следует принять, тем более что вопрос этот в повестке дня не значится и возник походя. Кто за это, прошу поднять руки. Так. Кто против? Нет. Кто воздержался? Тоже нет. Принимается единогласно.

В горотдел Малкин явился взбудораженный и окрыленный. Кажется, ему удалось нокаутировать спесивого Первого, и тот отказался продолжать бой. Как он поведет себя после, когда пройдет страх? Ринется с жалобой в крайком и там, особенно не разбираясь, как это принято в партийных инстанциях, примут решение? Надо упредить. Надо немедленно связаться с УНКВД.

Он позвонил Евдокимову, рассказал о случившемся.

– Меня, Ефим Георгиевич, настораживают не амбиции первого: для партработников такого уровня это естественно. Зачем он так нахраписто лезет в рабочие дела агентов? Что его там интересует? Я очень подозреваю в нем замаскировавшегося врага.

– Логично мыслишь. Возможно, так оно и есть. Но ты с мерами не торопись. Возьми его под контроль. Дай увязнуть покрепче. А с Шеболдаевым я переговорю немедленно. Подготовлю на случай, если тот позвонит. Других вопросов нет?

– Только этот.

– Как работается на новом месте?

– Наследство тяжелое.

– Потому я и направил туда именно тебя. Выправишь положение – в долгу не останусь. Ты меня знаешь. Молодец, что позвонил. Возникнет неотложка – действуй без согласований, время не теряй. Я тебе доверяю и всегда поддержу. Ягода к тебе не собирается?

– Не в курсе. Информации пока не поступало.