Текст книги "Коридоры кончаются стенкой"

Автор книги: Валентин Кухтин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 55 страниц)

79

Ужинать сели вчетвером. Шофера снабдили деликатесами, накормили ухой и отправили восвояси, наказав вернуться за ними в 23.00.

Пили с наслаждением, закусывали со смаком, облизывая пальцы, причмокивая и постанывая от восторга. Кабаев прислуживал Малкину, как бы невзначай подсовывая ему лучшие куски. Шашкин обслуживал Ершова. Насытившись, Малкин вытер салфеткой замусленный подбородок.

– Так вот, о сессии…

– Да! – встрепенулся Кабаев.

– Ну-ну, – подзадорил Ершов.

– Интересно, – прошамкал набитым ртом Шашкин.

– …Газеты вы читали, поэтому я только о личных впечатлениях. По-моему, она будет иметь историческое значение…

– Потому что ты принял участие в ее работе, – пьяно хохотнул Ершов.

– И поэтому тоже, – серьезно ответил Малкин. – Но не это главное. Главное в том, что Верховный Совет не только одобрил курс на массовый террор, но и принял решение, развязывающее руки Наркомвнуделу.

– Можно подумать, что до сих пор они были у вас связаны, – нахохлился Ершов.

– Были. Материально. У нас катастрофически не хватало денег. Теперь положение исправлено. Бюджетом предусмотрены расходы на наше содержание на сорок пять процентов больше прошлогоднего.

– Ур-ра-а! – приглушенно прокричали Кабаев и Шашкин, а Ершов трижды вяло хлопнул в ладоши.

– Теперь мы больше сможем тратить на агентуру, повысим техническую оснащенность наших подразделений, внедрим новое поколение подслушивающих устройств, которые сегодня у нас ни к черту не годятся, улучшим материальное положение наших сотрудников, больше внимания будем уделять развитию их профессионализма. Ну как? Вот то-то и оно, Ершов. Так что ты свои три хлопка переведи в бурные аплодисменты.

– А мне не жалко, – Ершов дурашливо поднял руки над головой и бурно зарукоплескал.

– Так что те, кто ратовал за свертывание деятельности НКВД, остались с носом. Борьба с контрреволюцией вступает в новую фазу.

– А я понял любимого стахановца Закавказья товарища Берию так, что он как раз сторонник свертывания террора, – заметил Ершов.

– Свертывать, разворачивать – это пока не его компетенция.

– Увы, дорогой Малкин. Судьба Ежова уже решена.

– А я и сказал: пока. По тому, как Берия вел себя на сессии, можно действительно заключить, что он за свертывание террора. Боюсь другого: как бы он не развязал его против нас и наших вдохновителей – кураторов от ВКП(б). Бросят нас с тобой в одну камеру и будем кукарекать.

– А при чем здесь я? – нахохлился Ершов. – Крайком твердо стоит на страже советских законов и, по-моему, в деятельности твоей службы нет ничего противозаконного.

– Да нет же, нет, Владимир Александрович! Конечно, нет! Просто ты шутку принял всерьез. А раз ты еще путаешь грешное с праведным – я предлагаю выпить. Шашкин, наливай! Да! Ванюш! А твое пророчество в отношении Люшкова сбылось! Сбежал, подлещ к японцам. Многих на ДВК подвел под монастырь. Сейчас там арестовывают пачками.

– Жаль, – пригорюнился Кабаев. – Там было много толковых ребят.

– Изымают только тех, кто давно и крепко связан с Люшковым. Вряд ли они могли вызвать у тебя симпатии.

– Предчувствую повальную чистку, – заключил молчавший до сих пор Шашкин. – Как пить дать.

– Так это закономерно, – заметил Ершов, – чем чаще обновляются кадры, тем лучше. Партия ведь хуже не стала после чисток? Наоборот!

– Плохо то, – отозвался Малкин, наполняя стаканы, – что методы ведения следствия не меняются. Нашим, как говорят, салом да по нашей шкуре.

– Говорят не так. Говорят: «Нашим салом да по нашим мусалам», – поправил Малкина Ершов.

– Какая разница! По мусалам, по шкуре – в любом случае неприятно. Ну! – Малкин поднял стакан. – Вздрогнем? Чтобы та чаша нас миновала!

Выпили.

– Как у тебя дела с Осиповым? – спросил Ершов. – Время идет.

– Безруков занимается. Дело движется медленно, но верно. Осипова обложили со всех сторон, так что никуда он не денется. Его расколем – остальные пойдут за милую душу.

– Ты займись Михайловым. Не можем мы держать такого в должности председателя краевого суда.

– С удовольствием. Он, мерзавец, столько крови мне попортил! Половину дел прекращает или направляет на доследование. Особенно по милиции. Потетюрин стонет от него, не знает, как выходить из положения. Обещаю: как только расколю Осипова, возьму от него показания на Михайлова. Повяжу их, гадов, одной веревкой.

– Я не совсем понимаю, Иван, почему ты не берешь их жен? Жалеешь, что ли?

– Всему свое время, дорогой, всему свое время. И жен арестуем, и детей заберем в приют, и показания выбьем, и в расход пустим кого надо. Нам отступать некуда. Твои указания, товарищ секретарь крайкома, выполним.

– Ну и дурак же ты… Я с тобой по-человечески, а ты… секретарь крайкома!

– Опять не так. Что-то ты капризным стал в последнее время, Владимир Александрович. А сегодня – так особенно. Давай прекратим на эту тему. Приехали отдыхать. Ночь на подходе, а я еще не искупался. Э-эх! Шашкин! Наливай по полному! Давай, Владимир Александрович, по полному. Ну! За ВКП(б), за НКВД, за счастливую жизнь без борьбы и крови, без коварства и злобы, и за то, что приносит нам радость – за баб-с!

– Винегрет какой-то. Ну, да хрен с тобой. Давай! Шашкин, подбрось дровишек, чтоб мимо рта не пронести. За сказанное! Хоть оно и возможно в самой далекой перспективе – все равно. Поехали! – Ершов пьяно наклонил голову, припал губами к непослушному стакану, дрожавшему в слабеющей руке, затем резко опрокинул туловище назад и с громким бульканьем вылил содержимое стакана в рот. – Ф-фух-х, – произнес громко и, поцеловав донышко, отбросил стакан в сторону. – А Берия твой негодяй, – сказал он, раскачиваясь, как маятник. – Я его знаю. Лицедей и лицемер. Благочестивый волк. Только от этого благочестия вся Грузия по утрам кровью умывалась. А теперь будем и мы с вами. От-так!..

– Хватит тебе скулить! – зарычал Шашкин, злобно сверкая глазами. При ярком свете костра они казались страшными. – Тебя же просят!

– Это ты мне? Ты – мне? – Ершов неуверенно тыкал пальцем себе поддых. – В-в-вошь тифозная! Как смеешь, а? М-меня? Ик!

– Кто вошь? – Шашкин подскочил к Ершову и схватил его, сидящего, за грудки.

– Отставить, – гаркнул отрезвляющий голос Малкина. – Прекратить!

Шашкин легко поставил упирающегося Ершова на ноги и обнял за шею.

– Александр Владимирович… э-э… Владимир Александрович! Я знаю вас как прекраснейшего человека! Поехали к бабам! К… бабам… поехали?

– К бабам? А Малкина возьмем? Без него никуда. Понял?

Как нельзя кстати подъехал шофер. Ершова погрузили в машину. Откинувшись на спинку сиденья, он мгновенно захрапел.

– Вот так всегда, – сказал Малкин, – меры не чувствует. А ты тоже, – обернулся он к Шашкину. – счастье твое, если заспит. А если нет? Спасать не стану, имей в виду. Ты мне со своей дурью надоел не меньше, чем он.

– Перебрал маленько, – Шашкин виновато опустил голову.

– Перебрал. Кто хозяин, а кто гость? А? То-то! Гостя потчуй, а сам не пей, или пей в меру. А ты рад, что дорвался.

– Если б я не пил, он бы совсем упился, – стал оправдываться Шашкин и Малкин с Кабаевым расхохотались.

– Выходит, ты пил, чтоб ему меньше досталось? Спасал, так сказать? Эх ты!

Через три дня Малкин и Ершов возвратились в Краснодар уставшие, но довольные и хмельные.

Дружеские отношения между ними стали развиваться и крепнуть после отзыва Марчука. Эта дружба была выгодна обоим, но прежде всего Ершову. Проводив в тот роковой день Марчука на вокзал, Ершов бросился к телефону и позвонил в ЦК Донскому, с которым был в приятельских отношениях. На вопрос с какой целью вызвали Марчука в Москву, Донской ответил, что принято решение освободить его от должности и арестовать.

– Давно пора, – обрадовался Ершов, полагая что теперь-то уж наверняка первым секретарем назначат его, – я не был согласен с ним по многим вопросам, его действия мне казались подозрительными и я об этом написал вам. Вы получили мое письмо?

– Нет, – ответил Донской, – не получил. Но это неважно. У нас достаточно материалов для его ареста.

Ершов соврал. Никаких писем о разногласиях с Марчуком он не писал и в мыслях подобного не было, потому что не было разногласий, но сработал инстинкт самосохранения и он поспешил отмежеваться от бывшего своего патрона. После разговора с Донским Ершов с ходу сочинил кляузу и, датировав ее задним числом, отправил простой почтой, опустив письмо в почтовый ящик поезда, уходившего на Москву. «Так-то лучше, – порадовался он своей сообразительности. – На конверте будет стоять только московский штамп, значит, уличить меня в фальсификации никто не сможет».

Управившись с письмом, Ершов позвонил Малкину и сообщил ему о состоявшемся разговоре с Донским. Тот не высказал вслух ни удивления, ни возмущения, а, выдержав короткую паузу, ошарашил Ершова неожиданным: «Все правильно. А ты думал как? Нужно будет – и тебя арестуем». «Меня-то за что?» – воскликнул Ершов, чувствуя, как его прошибает цыганский пот. – «Для острастки, – ответил Малкин и раскатисто захохотал. – Да ты не трусь! Это я так, по-дружески. Заходи, потолкуем». Потолковали и, кажется, нашли общий язык», но с этого момента Ершова не покидала мысль о причастности Малкина к аресту Марчука. Нутром чувствуя беду, он стал заискивать перед Малкиным, потакая ему во всем и ни в чем не переча. А Малкин, не встречая сопротивления, все крепче прибирал его к рукам. Они становились неразлучными. Выезжая вместе в командировки в города и районы края, предавались там пьянству и разврату, сообща наваливались на неугодных местных руководителей, смещали их, подвергая преследованиям и арестам.

Исподволь Малкин и Ершов накапливали друг против друга компрометирующий материал. Оба пользовались услугами Сербинова, в руках которого сосредоточивалась информация, поступавшая на обоих от их шоферов и сотрудников, осуществляющих охрану квартир того и другого. Не очень доверяя Сербинову, Ершов на всякий случай лично произвел незначительные раскопки по партийной линии и, выяснив, что Сербинов был в плену, имеет родственников за границей, что никакой он не Сербинов, а Левит, перекрасившийся в русского еврей, сын лавочника, записавший в анкете, что является выходцем из рабочей семьи, не только не поставил вопрос о его исключении из партии и изгнании из НКВД, но, наоборот, после продолжительной беседы наедине и совета с Малкиным, выдвинул его кандидатуру для утверждения и баллотировки в депутаты Верховного Совета РСФСР. В сложившейся ситуации они были очень нужны друг другу и потому платили услугой за услугу. Ведя двойную, тройную игру, Сербинов не считал зазорным для себя докладывать Малкину о действиях Ершова, представляющих оперативный интерес, и особенно торопился, когда подозревал, что эта информация может просочиться к нему из других источников, подмочив при этом репутацию и самого Сербинова. Подробную информацию давал ему сотрудник госбезопасности Зайцев, постоянно находившийся при Ершове, сопровождавший его во всех поездках. Его рапорта ложились в папку в хронологическом порядке и являлись миной замедленного действия, способной взорваться в любое мгновение.

«18 февраля 1938 года, – докладывал Зайцев, – по распоряжению Ершова я вместе с ним выехал в Москву за его семьей. В пути следования за обедом в вагоне-ресторане Ершов велел официанту подать две рюмки водки, из коих одну предложил выпить мне. Я отказался. По возвращении из Москвы он в своей квартире устроил грандиозную пьянку».

«Примерно 7 мая Ершов мне сказал, что скоро краевая партконференция, а он не знает, какую линию поведения избрать. Если работу крайкома признавать удовлетворительной, то только за счет работы его и Малкина. «Надо встретиться с Малкиным, договориться», – сказал он мне. В это время Малкин находился в Сочи».

«16 мая мы с Ершовым приехали в Новороссийск, где проходила городская партконференция. В этот же день через Новороссийск из Сочи в Краснодар возвращался Малкин. Узнав, что Ершов на конференции, задержался. Вечером после заседания Ершов, Малкин, начальник горотдела НКВД Сороков и секретарь горкома ВКП(б) Саенко зашли домой к Сорокову и пропьянствовали до трех часов ночи. К этому времени я подъехал за Ершовым на машине, но он отказался ехать и вместе с Малкиным пошел пешком к гостинице «Интурист». Сороков и Саенко шли при этом сзади метрах в 20-ти. Когда Ершов распрощался с Малкиным и вошел радостно возбужденный в номер, то сразу же сообщил мне: «Малкин мой! Мы нашли с ним общий язык!»

«В средине июня Ершов пригласил Малкина к себе домой, где вдвоем занялись пьянкой. В это время шло заседание бюро крайкома и Газов дважды звонил ему и требовал явиться на заседание. Ершов отказался, сославшись на нездоровье. А после ухода Малкина сообщил мне, что они договорились убрать Газова и Бычкова, для чего каждый, пребывая в Москве, должен будет подготовить почву по своей линии. Во время очередной поездки в Москву Ершов похвастался мне, что у него «дело на мази», что в ЦК он договорился, чтобы убрали Бычкова, нужно только заслушать его на бюро и принять соответствующее решение».

Такое решение состоялось и Зайцев умудрился каким-то образом сделать выписки из протокола заседания бюро. Читая их, Сербинов еще раз убедился, что имеет дело с людьми коварными и беспощадными, способными за малейшее отклонение от их линии сфальсифицировать любое обвинение и стереть человека с лица земли. Из протокола, впрочем, было видно, что инициатором рассмотрения вопроса явился сам Бычков – секретарь партколлегии КПК при ЦК ВКП(б) по Краснодарскому краю, человек, по мнению Сербинова, кристально честный и безрассудно смелый. Видно было, что копия с протокола снималась наспех, буквы прыгали и корежились и оттого читались с трудом, но все же читались:

«Протокол заседания бюро Краснодарского краевого комитета ВКП(б) от 11.07.38 г. (Газов, Ершов, Малкин, Харченко, Попов, Тюляев, кандидат Давыдов).

Слушали § 4. Заявление т. Бычкова.

Выступили все присутствующие.

Постановили: бюро крайкома считает совершенно неправильным и по существу клеветническим заявление тов. Бычкова об антипартийных методах руководства, отсутствии политической заостренности в работе бюро крайкома, срыве последним хозяйственно-политических мероприятий и личных указаний т. Сталина и т. Молотова.

Также совершенно неправильным и необоснованным является заявление т. Бычкова об отсутствии в работе бюро крайкома большевистской критики и самокритики, одним из доказательств чего является развернутая большая критика и самокритика работы крайкома на 1-й Краснодарской краевой конференции.

Тов. Бычков не имел оснований утверждать, что в работе бюро крайкома имело место нежелание подвергать критике бездеятельность краевых организаций.

Заявление т. Бычкова об уничтожении протокола заседания бюро крайкома не соответствует действительности, ибо на закрытом заседании, бюро, где обсуждалось заявление Бычкова, протокол не велся, т. к. вопросы, поднятые им, могли быть и действительно были разрешены простыми оперативными указаниями. Однако, вследствие того, что на этом заседании бюро был поднят вопрос о личной бездеятельности т. Бычкова, бюро крайкома сочло необходимым устно указать т. Бычкову на недопустимость медленных темпов реализации решений январского Пленума ЦК ВКП(б) в отношении апелляций исключенных из рядов партии, так как на 11 апреля 1938 г. в партколлегии было разобрано всего лишь 63 апелляции…

Бюро… со своей стороны считает необходимым сообщить КПК при ЦК ВКП(б) об отсутствии у т. Бычкова авторитета в партийной организации, о чем свидетельствует факт провала его кандидатуры на выборах в партийный комитет первичной п/о при крайкоме ВКП(б) и факт провала кандидатуры т. Бычкова в состав пленума крайкома на краевой партконференции.

Это положение т. Бычкова в п/о создалось вследствие его неумения руководить работой партколлегии КПК по Краснодарскому краю, его отрыва почти от всех важнейших политических и хозяйственных кампаний, одним из доказательств чего является факт уклонения т. Бычкова от участия по предложению секретарей крайкома в проверке 25.06.38 г. готовности избирательных участков и районов ко дню выборов в Верховный Совет РСФСР.

Просить КПК при ЦК ВКП(б) рассмотреть вопрос о целесообразности дальнейшего оставления т. Бычкова на работе секретарем партколлегии по Краснодарскому краю».

И еще один рапорт Зайцева, который заинтриговал Сербинова тем, что показывал полную нравственную несостоятельность Ершова:

«В начале августа Ершов и завсельхозотделом крайкома Тюляев, в соответствии с решением бюро, должны были проехать по ряду районов с проверкой урожайности. Выбрав майкопское направление, они заехали в Белореченскую, а затем в Майкоп, провели там по нескольку часов и, не задерживаясь, махнули в Сочи на дачу Совнаркома, где в это время отдыхала семья Ершова. Там, оставив Тюляева в гостинице, Ершов позвал к себе Кабаева, Шашкина, других руководителей и устроил пьянку, которая длилась всю ночь и прекратилась лишь в 4 часа утра, когда закончилось спиртное. Из всей компании не пил только Кабаев и, может быть, благодаря именно этому, ему удалось пресечь драку между Ершовым и Шашкиным. В 4 часа утра, когда все, кроме Кабаева и Шашкина ушли, Ершов позвал меня и потребовал водки. Я ответил, что водки нет и негде достать. Тогда он подошел вплотную ко мне и дважды ударил по, лицу, настойчиво требуя водку. В пять часов, несколько угомонившись, он поехал к Шашкину и с ним пропьянствовал два дня. Тюляев в это время находился в горкоме с Лубочкиным. 13 августа Ершов забрал семью и уехал в Краснодар. Через два дня Ершов с Тюляевым выехали в Анапский район проверять, как идет хлебосдача. По его распоряжению секретарь райкома Иофе собрал бюро, на которое пригласил директоров МТС, обслуживающих хозяйства района. Ершов поднял одного из директоров, поставил его по стойке «смирно» и потребовал объяснить, почему до сих пор не выполнен план хлебосдачи. Директор ответил, что хлеба больше нет. «Отбери хлеб у колхозников! – приказал Ершов. – Не выполнишь план – пойдешь под суд! Все вы читали телеграмму товарища Сталина, – обратился он ко всем остальным, – что делать – знаете, вот и выполняйте!» Раздались голоса возмущения, и тогда другой директор, фамилии его не знаю, сказал, что Ершов грубо нарушает Устав сельхозартели, давая заведомо неправильную установку. Ершов проигнорировал говорившего, а секретарю райкома приказал обсудить «нарушителя дисциплины» на бюро. На этом заседание закончилось».

Сербинов был уверен, что имея такой материал, он в любое время может положить Ершова на лопатки. А рядом с ним Малкина. Другое дело – когда. Сейчас пока это невыгодно.

80

Фальсификацию дела Воронова Шашкин поручил известному в управлении заплечных дел мастеру младшему лейтенанту госбезопасности Фонштейну. Внешне безобидный, с красивыми задумчивыми глазами и умным интеллигентным лицом, Фонштейн оказался зверски свирепым и нрав свой звериный проявил сразу, как только приступил к допросу. Собственно допроса, как такового, не было. Фонштейн приказал арестованному сесть за приставной стол, бросил ему в лицо несколько схваченных скрепкой страниц печатного текста и сурово спросил:

– Ты это читал?

– Читал, – прохрипел Воронов и закашлялся.

– Признаешь?

– Разумеется, нет.

– Ага… Значит, ты по-прежнему не намерен разоружаться перед партией и продолжаешь твердо стоять на троцкистских позициях? – глаза следователя стали наливаться кровью. – И после этого ты надеешься выйти отсюда живым?

– Я надеюсь, что ошибка вскроется.

– Кто ее будет вскрывать? Сербинов? Малкин? А может, Ершов?

– Вы.

– Я? Да ты что, Воронов, опупел? Мне приказано доказать твою виновность, а ты… Доказать, понял? И я это сделаю с удовольствием. Итак, ты ничего не понял и продолжаешь борьбу со следствием. Так я тебя понимаю?

– Если мое нежелание поддакивать заведомой клевете вы называете борьбой, то – да.

– Захаров! – крикнул Фонштейн в приоткрытую дверь и в кабинете в тот же миг появился крепкий детина в измятой форме. – Займись им!

Захаров бил искусно, со знанием дела, причиняя каждым ударом острую мучительную боль. Первым, едва уловимым движением руки он свалил жертву на пол и стал терзать ее ногами. Бил прицельно, с вывертом, безжалостно, деловито и долго, до тех пор, пока Фонштейн не подал знак рукой.

– Хватит, а то, чего доброго, окочурится. Ну что, Воронов? Поумнел? Теперь-то, наверное, подпишешь?

– Нет!

– Твердо, твердо стоишь на троцкистской платформе. Ну что ж, погляжу на тебя через недельку после нашей, ленинско-сталинской «стойки». Знаешь, что это такое? Нет? Узнаешь. Дам тебе для начала четверо суток без сна, без еды, без питья с перерывом на мордобой.

– Вы не имеете права! – ужаснулся Воронов.

– Чего? – губы Фонштейна искривились в мерзкой ухмылке. – Права? Наивный ты, Воронов! Был таким большим начальником, а дурак. О чьих правах говоришь? О своих? Ну ты подумай, а? Он говорит о правах! Да ты ж козявка, Воронов! Ко-зяв-ка! А какие права у козявки? Возьму сейчас вот так вот, придавлю ногтем к крышке стола, и нет тебя. Понял? Так что думай сейчас не о правах, – сказал назидательно, – а о том, как выжить, потому что жить тебе или не жить – целиком и полностью зависит от меня. И от него, – Фонштейн кивнул на Захарова. – Каждый, кто соприкасается с тобой в этих стенах, запросто может умертвить тебя без всяких последствий для себя. Понял? Такой у нас большевистский порядок: с контрой не церемонимся. Спишем по акту как умершего от отека легких, и поминай как звали…

На «стойке» Воронов провел четверо суток. Ровно столько, сколько определил Фонштейн. Сменялись стражи, а Воронов стоял. Стоял и думал о превратностях судьбы, на редкость странной и непонятной. Периодически его били. Били изощренно и безжалостно. На его душераздирающие крики никто не реагировал: здесь, на Красной, 3, в здании бывшего Екатеринодарского окружного суда, обнесенном чекистами высоким глухим деревянным забором, чужую боль не воспринимал никто.

Однажды ночью Фонштейн ввалился в комнату, где Воронов с четырьмя другими несчастными отбывали «стойку». Был он хмельной и радостно возбужденный.

– Воронов, т-твою мать! Не надоело стоять? Вот дурень! Ну на хрена тебе все это нужно? На что ты рассчитываешь? На чудо? Так у нас чудес не бывает!.. Хоть ты и зловредный, но я тебе сейчас растолкую. Вот иди сюда! Иди, иди, не бойся, бить не буду. – Воронов, с трудом переставляя отекшие ноги, подошел к столу. – Присядь, разрешаю. Смотри: – следователь взял чистый лист бумаги и карандаш. – Вот круг… Рисую, видишь? Вот такой большой круг. А эти разрывы – выходы. Два. Один узкий, совсем махонький, другой – широкий, в четверть круга. Видишь? Вот здесь, в центре – ты, – он быстро и ловко изобразил в круге маленького человечка с опущенной головой и завернутыми за спину руками. – Тебе надо выбраться отсюда. Куда подашься? Какой выход предпочтешь? Широкий – это в лагерь. Признаешься в том, что тебе инкриминируют, покаешься – тебя осудят, ты отбудешь положенный срок в местах не столь отдаленных и свободен. Морщишься? Не нравится? Тогда остается этот выход, узкий – выход на волю. Ты доказываешь свою невиновность и тебя освобождают. Это ты так думаешь: разберутся, мол, и освободят. А ху-ху не хо-хо? Вот здесь в узком проходе стоит Малкин, – Фонштейн нарисовал прямоугольник, перекрывший выход. – Преграда, которую тебе не преодолеть ни-ког-да. Знаешь, почему? Потому что ты арестован и исключен из партии по его инициативе. Ты – бывший партработник, состоявший на учете в ЦК. Состоявший – это я перебрал. Состоящий. Потому что о твоем аресте в ЦК пока никто не знает. Что скажет ЦК, когда узнает, что ты был арестован, а затем выпущен? Как отреагирует? Э-э, глаза заблестели! Понял, да? Правильно понял! Он скажет: «На хрена мне такой крайком и такой начальник УНКВД, которые ни за что ни про что арестовывают ответственных партработников, а затем выпускают?» Подумают и тогда Малкин с Сербиновым, а возможно, и Газов с Ершовым займут твое место в круге, только выходы из него будут нести уже иную смысловую нагрузку: узкий – в лагеря, широкий – к траншее, у которой без промаха стреляют в затылок. Так что, подставят они свои головы вместо тебя? Вот то-то и оно! Поэтому неважно, что ты не троцкист, что ты не давал Рожинову указаний о свертывании золотодобычи на Кубани. Важно, что ты арестован и должен обязательно предстать перед судом и там признать свою вину так же, как здесь, покаяться, как это сделал в свое время Рожинов, который, кстати, никакой не враг, а сидит по твоему оговору. Как видишь, выход у тебя один – в лагерь, и я его тебе настоятельно рекомендую. Есть, правда, и третий выход. Я его здесь не изображаю, потому что это выход для Малкина и компании: нашими руками они убивают тебя, актируют и все. Ты понял? Если нет – извини, популярней разъяснить не могу. А теперь думай, выбирай в моем круге свой выход. Сегодня до утра бить тебя не будут, чтобы ты мог все обдумать в нормальной обстановке. Обдумать и решить. Упрешься – что ж… А теперь займи свое место у стены.