Текст книги "Коридоры кончаются стенкой"

Автор книги: Валентин Кухтин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 55 страниц)

60

«Практика» Одерихина завершилась так же неожиданно, как и началась. Утром он явился в Управление «служить службу», но до рабочего места дойти не успел. В коридоре его догнал дежурный по Управлению и передал просьбу Безрукова немедленно зайти к нему.

– Ну что, брат Одерихин, – Безруков панибратски хлопнул подчиненного по плечу, – пора возвращаться домой, а? Время горячее, работы в Новороссийске ожидается много. Поедешь?

– Конечно! Можно прямо сейчас?

– Обрадовался, – усмехнулся Безруков. – А я-то думал, захочешь остаться у нас. Коли так – разрешаю прямо сейчас. Оформи командировочные да не забудь собрать вещички, а то без чемодана уедешь.

– Какой чемодан! Все мое при мне.

– Ну так хоть по магазинам прошвырнись, купи гостинцев. Наверняка есть кому? Или ты жену держишь в строгости? Впрочем, это твое дело. Оформляй документы, и свободен. Скажи Сорокову, чтобы передал мне списки националов вот по этой форме, – Безруков протянул Одерихину незаполненный бланк. – Включать всех, от мала до велика.

– Для «мала» он не подходит, – заметил Одерихин, бегло взглянув на бланк. – Графа «компрометирующие материалы» совсем не по адресу.

– Бланк, Одерихин, не рассчитан на дураков. Умный поймет, когда нужно заполнять, когда ставить прочерк. Списки делайте в двух экземплярах: первый – мне, второй – себе.

– Отправлять почтой?

– Лучше нарочным.

– Хорошо, есть? Разрешите идти?

– Иди. Я думал, ты хоть чуть-чуть пообтерся здесь, а ты все такой же колючий и… ядовитый.

– Горбатого, товарищ старший лейтенант, могила исправит.

– Твоя правда, младший лейтенант. Ладно, не обижайся. Успехов тебе.

61

«Народному комиссару внутренних дел СССР комиссару госбезопасности тов. Н. И. Ежову члена ВКП(б) с 1925 г., оперуполномоченного портового отделения УГБ НКВД, порт Новороссийск Краснодарского края, Одерихина рапорт.

Товарищ народный комиссар!

Ранее я подавал на ваше имя рапорта о преступном ведении следствия, с которым столкнулся в портовом отделении города Новороссийска. Тогда речь шла о братьях Пушковых. Не думаю, что вы оставили их без внимания, и не исключаю, что разобраться поручили руководителям УНКВД по Краснодарскому краю. Их реакция была таковой: они вызвали меня в Краснодар на так называемую стажировку и пока я отсутствовал, осудили невиновного Петра Пушкова. Так и не захотели признать ошибку!

Стажировка моя заключалась в том, что из меня, по признанию Безрукова, выколачивали «нарследовательский дух» и вбивали мне в голову свой богатый опыт по ведению следствия методом фальсификации и пыток.

Оценивая свое поведение на «стажировке», не могу простить себе слабость, которую проявил, не дав должного отпора тем, кто применяет вражеские методы ведения следствия, прикрываясь при этом вашим именем, именем ЦК нашей партии и играя на патриотических чувствах в условиях сложной международной обстановки – «предвоенной ситуации», как ее называет Безруков.

Будучи уверен, товарищ народный комиссар, что преступную практику ведения следствия вы не оставите без внимания и примете соответствующие меры, опишу то, что довелось увидеть в УНКВД за два с половиной месяца «стажировки».

1. В Управлении широко применяется для вымогательства признательных показаний от арестованных метод закупоривания дыхательных путей путем наложения на лицо полотенца, смоченного смесью нашатырного спирта со скипидаром. Делается это так: на лицо накладывается полотенце и закручивается на затылке. Затем Безруков, а этот метод применял только он, говорил арестованному: «Согласишься подписать протокол – поднимай ногу, а захочешь переписать его собственноручно и подписать – поднимай обе». После этого он брызгал на полотенце смесью и нога арестованного взмывала кверху, потому что такого никто не выдержит. Если кто-то из арестованных начинал мудрить после снятия полотенца и отказывался от подписи – процедура повторялась, и так до победного конца.

Сначала Безруков проделывал эту операцию лично – у него всегда в столе была «аптечка» – пузырьки со смесью. Затем он передал ее молодому пограничнику – выпускнику Харьковской школы НКВД, и тот ходил по кабинетам и накладывал «компрессы», так эту операцию именовал Безруков.

Когда я вернулся в Новороссийск, то узнал, что этот метод стал применяться и у нас.

2. Безруков лично учил меня заставлять подписывать вымышленные протоколы путем надавливания ногой на половые органы мужчин. В моем присутствии он снял брюки с арестованного капитана дальнего плавания из Туапсе, еврея по национальности, и применил свой метод, который, как оказалось, тоже действовал безотказно.

Главным его помощником, когда он брался лично проводить допросы, был оперуполномоченный отдела сержант госбезопасности Бухаленко. Битюг с огромной физической силой и крепкими нервами, он расправлялся с арестованными мгновенно и без всякой жалости.

3. Этот же Бухаленко по поручению Безрукова обучал меня составлению обличительных протоколов на заданную тему. Как это делалось в Краснодаре? Бралось несколько дел, подготовленных на «тройку», оттуда выписывались фамилии тех, кто упоминался в показаниях как родственник, знакомый, сослуживец арестованного. Затем этих людей арестовывали и давали подписывать заранее составленные протоколы, в которых они сознавались в соучастии. Подписей добивались либо с помощью «компрессов», либо пропуская через «конвейер», через многодневную стойку, через побои, а иногда и жульническим путем.

Приведу три примера:

– двое арестованных по требованию Бухаленко подписали сочиненные им протоколы, в которых работник порта Лившиц изобличался как участник правотроцкистской организации, якобы орудовавшей в Новороссийском порту. На основании этих протоколов Бухаленко составил протокол от имени Лившица, в котором тот признавал себя виновным, после чего арестовал его. Этот протокол он с гордостью мне прочитал, учись, мол, работать у старых чекистских кадров. Я высказал сомнение, что протокол будет подписан, так как от него за версту пахло липой, но Бухаленко самоуверенно заявил, что еще не родился тот человек, который не «уважит» его «творение». Когда Лившиц был приведен на допрос, Бухаленко сам прочитал ему готовый протокол, однако там, где было написано «признаю себя виновным в контрреволюционной деятельности», он читал «не признаю себя виновным». Лившиц, не подозревая подвоха, подписал протокол. Это произошло при мне и я считаю себя виновным в том, что не предостерег арестованного;

– еще способ жульничества: следователь Соколов заранее составил протокол на пятнадцати страницах, в котором арестованный признавал себя виновным в предъявленном обвинении, и положил в ящик стола. Затем приказал, чтобы доставили обвиняемого, допросил его и записал показания тоже на пятнадцати страницах. Записывал так, как показывал обвиняемый, а тот категорически отрицал свою вину, и дал ему прочитать.

Когда тот заканчивал чтение, Соколов кашлянул (условный сигнал) и следователь Трушаков из соседнего кабинета позвонил ему. «Выслушав» Трушакова, Соколов выругался матом, не дают, мол, спокойно поработать, отобрал у обвиняемого протокол, бросил в ящик стола и вышел. Через несколько минут вернулся, следом за ним вошел Трушаков и с укором спросил, где он шляется, пора, мол, заканчивать протокол. Соколов сказал, что протокол написан, прочитан, осталось только подписать. При этом вынул из ящика стола протокол, написанный им ранее. Доверчивый обвиняемый подписал его и был осужден;

– в Краснодаре я немного работал в следственной группе Трушакова и вел следствие по грекам. В делах, которое были мне переданы, находились только анкета арестованного, ордер на арест и протокол обыска. Когда я сопоставил возраст некоторых арестованных с графой «социальное положение», оказалось, что во всех делах липа. У арестованных 19–20 лет писалось: «До революции кулак, после революции – кулак». Эти анкеты сохранились в делах и их нетрудно проверить.

Товарищ народный комиссар! Пишу вам потому, что хочу, чтобы в нашей советской стране торжествовала ленинско-сталинская законность, а не законность сербиновых, безруковых, бухаленко, трушаковых и им подобных. Поскольку я уже предупрежден, что если не смирюсь, то меня пропустят через «массовку», прошу вашей защиты. Одерихин».

62

В Новороссийске, как и в целом по краю, массовые операции по дополнительному изъятию «националистического отребья» разворачивались стремительно и со знанием дела. Двадцатилетий опыт войны партии с собственным народом был хорошим подспорьем в чекистских делах. Списки потенциальных врагов, подлежащих аресту, составлялись не выходя из кабинета по «альбомам», которые обновлялись систематически. Графа «компрометирующие материалы» заполнялась наобум.

После корректировки и утверждения УНКВД списков лиц, подлежащих изъятию, начались аресты. По ночам в городских кварталах то здесь, то там вспыхивал собачий переполох, перекрываемый бабьим воем, слышался мужской гомон, надсадный рев автомобиля, а через два-три часа все стихало. Камеры ДПЗ до отказа набивались людьми, напуганными, недоумевающими и полными надежд на то, что произошла ошибка, скоро все выяснится и они будут выпущены на свободу. Увы! В планы НКВД это не входило. НКВД не ошибается – о каком освобождении может идти речь? Оперативный состав задыхался от перегрузок и вскоре по просьбе руководства горотдела в Новороссийск для оказания практической помощи прибыла группа работников краевого управления, возглавляемая Безруковым. На совещании он упрекнул участников операции в медлительности и потребовал следствие по изъятым «националистам» вести так, чтобы показать образцы ударной работы.

– Помните! – говорил он, решительно рассекая воздух ребром ладони. – Перед вами враги, независимо от того, начали они действовать или еще не раскачались. Всех арестованных нужно связать в единый узел вне зависимости от того, были они ранее знакомы или нет. Мы должны, мы обязаны нанести упреждающий удар. В противном случае мы получим мощное националистическое движение, которое захлестнет не только Новороссийск, но и другие города края. Уничтожите врага в его логове – такая установка партии и народного комиссара внутренних дел страны товарища Николая Ивановича Ежова.

В этих условиях пышным цветом расцвела фальсификация. Технология ее была проста, как все, что основано на насилии. На арестованного заполнялась анкета. Следователь как бы между прочим спрашивал, кого из находящихся в камере он знает. Не ожидая подвоха, арестованный называл фамилии. Тогда следователь уточнял, где и при каких обстоятельствах состоялось знакомство, расспрашивал об общих знакомых, о совместных застольях. Потом, на основании этих данных, Безруков с помощниками, прибывшими из Краснодара – Биростой, Бухаленко, Трушаковым и другими – разрабатывал детальные планы допросов, делая в списках пометки: девятый по списку Тараксиди Е. Х. завербован восьмым по списку Ксениди К. Л., а сам завербовал двадцать второго по списку Ших П. А. От Ших и остальных тянулась новая цепочка, увязывая всех арестованных в единый узел. Следователям предстояло сделать немногое: на основании общего плана сочинить показания, а затем с помощью соответствующего нажима добиться их подписания. Работа кипела и уже появились очертания крупного даже по тем временам дела националистической окраски. Безруков довольный потирал руки.

– Иван Павлович, – кричал он в трубку, – если есть возможность – пропустите через «тройку» полтора-два десятка «сознавшихся», они мешают расследованию.

И Малкин пропускал, верша скорый суд, невзирая на лица, нередко заседая в единственном числе. Остальные члены «тройки» – первый секретарь крайкома Газов и прокурор края Востоков – скрепляли принятые Малкиным решения постфактум, в удобное для них время и не знакомясь с делами. В гиблые места России потянулись эшелоны с набитыми до отказа товарными вагонами. Немцев, греков, болгар, латышей, поляков и массу русских, чужих на земле, где родились, увозили в лучшие в мире концентрационные лагеря, густой сетью опутавшие Россию. Север европейской части республики, Восточная Сибирь, советский Дальний Восток…

Где нашли свое последнее пристанище эти несчастные, до смертного своего часа не терявшие веру в справедливость и скорое возвращение домой? Россия крепко хранит тайны собственных палачей. Отчаянно отстаивавшая свою независимость в жестоких схватках с внешним врагом, она всегда пасовала перед собственными, проходимцами, становясь в угоду им злобной мачехой для своих детей. Пройдут многие десятилетия, прежде чем случайно обнаруженные места захоронений станут достоянием гласности. Пройдут многие десятилетия, прежде чем мощные бульдозеры вырвут из вечной мерзлоты не тронутые тленом тела замученных, растерзанных, заживо погребенных, прежде чем заиграют мириадами солнц их покрытые инеем бороды. Но не впадут в оторопь бывалые советские работяги. Им – стахановцам, передовикам производства, ударникам коммунистического труда – простои противопоказаны. Прокатятся они гусеницами по закоченевшим телам, ковырнут стальными ножами и сбросят их в отвалы. Новая казнь, казнь после смерти состоится. И никому не будет до этого дела. Живым, пока они сыты, нет дела до мертвых.

Приезда в Новороссийск заместителя начальника Водного отдела НКВД СССР Ефимова, наделенного широкими полномочиями по контролю за ведением следствия, никто не ждал. Не вступая в тесный контакт с начальником Новороссийского ГО НКВД Сороковым и представителями краевого Управления, он в день прибытия потребовал созыва всего личного состава отдела. К началу совещания приехал запыхавшийся Малкин, который по телефону был предупрежден Дагиным о приезде Ефимова.

– Не знаю цели поездки, – сказал Дагин, – но настроен он по-боевому. Развесишь уши – влипнешь.

Отложив сверхсрочные дела, Малкин выехал в Новороссийск, но с первых минут встречи понял, «что истинных причин приезда Ефимова ему не понять, а разговоры о том о сем – это пустая трата времени, и он вознамерился сразу после совещания вернуться в Краснодар. Совещание уже подходило к концу, и Малкин приготовился объявить приказ НКВД об освобождении Сорокова от должности в связи с переходом на работу в краевой аппарат и о назначении на должность начальника горотдела Абакумова, как неожиданно для всех попросил слова Одерихин. Выйдя к трибуне и глядя прямо в глаза Ефимову, он заговорил в свойственной ему простодушно-открытой манере:

– Товарищ капитан! Вы много и хорошо говорили о бдительности, революционной законности и так далее. Мысли правильные, но не новые. Совершенно ничего не сказано о том, а как все-таки быть с конкретными фактами нарушений, как с ними бороться, если о них никто знать не желает и все смотрят на тебя, как на врага народа? Как быть, когда наркомат отмалчивается? Писать товарищу Сталину? Я назову вам конкретные, не единичные, всем сидящим в этом зале известные случаи незаконных арестов, фальсификации уголовных дел, применения пыток к арестованным. Достаточно ли у вас полномочий для того, чтобы довести эту полученную от меня информацию до сведения товарища Ежова, ЦК или Политбюро?

– Достаточно, – ответил Ефимов спокойно, – я как раз и рассчитывал на такой откровенный разговор. Выкладывайте.

Торопясь и захлебываясь от возмущения, Одерихин рассказал о фактах, которые излагал в рапортах на имя Безрукова, Сербинова, Малкина и Ежова, о «практике», которую проходил в УНКВД, и о том, как его обучали «службу служить», о применении к арестованным пыток, очевидцем которых оказался не по своей воле, об избиениях арестованных, в которых принимал непосредственное участие, о проводимых в эти дни массовых арестах националов.

– Вы говорите о бдительности, – заключил Одерихин. – Вещь хорошая, но по нашим временам дорогая. Я не знаю, во что обойдется мне это выступление, раньше, по крайней мере, мне угрожали «выбить нарследовательский дух» и пропустить через массовку. Так оно, вероятно, и будет, если не вмешается нарком, если в защиту коммуниста не скажет свое веское слово ЦК. Самое страшное из сказанного то, что руководство краевого Управления, толкая нас на нарушения, все время ссылается на установки НКВД и ЦК. Я хочу услышать от вас, представителя НКВД, есть ли в действительности такие установки ЦК и Наркомвнудела. Если есть, то чем они обоснованы и может ли в таком случае каждый из присутствующих в этом зале быть уверенным, что завтра, а может быть, уже сегодня он не подвергнется репрессиям по методике, которая получила у нас широкое распространение?

В зале наступила мертвая тишина. Все глаза устремились к Ефимову. Как поведет себя, что ответит?

– Я не для красного словца говорил о законности. Сказанное мной остается в силе, и коль задан прямой и смелый вопрос, еще раз подчеркну: ни ЦК, ни Наркомвнудел прямых установок на незаконное ведение следствия не давали и никогда не дадут.

– Прямых не давали. А косвенных?

Ефимов улыбнулся и доброжелательно посмотрел на Одерихина:

– Косвенных установок не дают. Просто у нас еще не перевелись любители толковать законы на свой лад, извращая их до неузнаваемости. Что касается мер физического воздействия в процессе следствия: известно, что буржуазные разведки не скупятся на применение мер физического воздействия к представителям нашего социалистического государства, по каким-то причинам оказавшимся в их застенках. Можем ли мы в такой ситуации оставаться гуманными по отношению к их представителям? Разумеется, нет. Поэтому ЦК ВКП(б), начиная с прошлого года, разрешил применять к ним методы физического воздействия, но как исключение и только по отношению к известным и отъявленным врагам народа. То, о чем вы рассказали, товарищ Одерихин, не является таким исключением и должно рассматриваться как грубое попрание закона. В связи с этим я прошу вас изложить все в рапорте на имя народного комиссара внутренних дел СССР товарища Ежова Николая Ивановича и передать его мне. Из моих рук ваш рапорт точно попадет к адресату, можете не сомневаться. Полагаю, что руководство вашего Управления правильно понимает ситуацию и примет незамедлительные меры к выправлению ошибочной линии.

После совещания Ефимов с руководством отдела и Управления собрались в кабинете Сорокова, а Одерихин засел за рапорт. Писалось легко: через полчаса с готовым рапортом он вышел в коридор, чтобы там дождаться Ефимова. Из соседнего кабинета вышел озабоченный Безруков, приостановился возле Одерихина:

– Ну, ты даешь, парень! – сказал приглушенно, поглядывая на дверь, за которой слышались возмущенные голоса. Слов было не разобрать, но, судя по интонации, разговор шел серьезный. – Будешь подавать рапорт?

– Назвался груздем…

– Ну, смотри. Я тебя предупреждал.

Скрипнула дверь. Вышел Ефимов.

– Как дела, орел? Рапорт готов?

– Готов, товарищ капитан.

– Давай.

Одерихин передал рапорт, тот бегло просмотрел его, удовлетворенно кивнул и, сложив вчетверо, сунул в нагрудный карман гимнастерки.

– Не затеряется? – на всякий случай, полушутя, спросил Одерихин.

– Будь спок. Ну-с, – повернулся Ефимов к Безрукову, – пойдем, гражданин начальник, посмотрю, что там у тебя за передовой опыт.

Вечером Малкин уехал в Краснодар. На другой день вслед за ним укатил Ефимов.

– Разыграл он тебя, – высказал сомнение в добропорядочности Ефимова Мандычев. – Скрутят они тебя, Одерихин, а жаль.

– Время покажет. При любом исходе надежда умирает последней.

Через неделю Одерихина вызвали в партком. Встретили его там суровым молчанием, которое, впрочем, длилось недолго.

– Ну вот теперь все в сборе, – хрипловатым баском проговорил секретарь парткома и откашлялся. – Предлагается обсудить один вопрос: «О непартийном поведении члена ВКП(б) Одерихина».

63

– Так что там с Вороновым? – налетел Малкин на Ершова. – Набрали в аппарат всякой срани, позволяете мутить воду.

– Не срань, Иван Павлович, а заведующий отделом печати крайкома. И не надо на меня орать – ничего сверхъестественного не произошло.

– Однако ты насмерть перепугал Сербинова!

– Возникла естественная рабочая ситуация.

– Ты кончай умничать! Естественная, сверхъестественная… Опорочено честное имя ответственного работника УНКВД, моего заместителя!

– Опорочено, – согласился Ершов, – и не только его. Твое тоже.

– Я-то здесь при чем?

– При том, что Сербинова для включения в списки кандидатов рекомендовал ты.

– Я. И что? Я и сегодня утверждаю, что Сербинов достойнейший из кандидатов.

– Врешь, Малкин, хоть и утверждаешь. Ты никогда о нем так не думал.

– Не твое дело, что я о нем думаю. Я говорю и за свои слова отвечаю. Этого тебе мало?

– Городская парторганизация высказала ему политическое недоверие, несмотря на твои рекомендации.

Значит, мало?

– Ты мне мозги не вправляй. Поддерживаешь Воронова? Так и скажи.

– Нет, не поддерживаю. Поэтому посоветовал ему не совать нос туда, куда собака… не сует.

– Правильно поступил. Это по-большевистски. А теперь расскажи по порядку, что произошло.

– С этого надо было начинать, а то влетел, как ненормальный. Ты в последнее время больно нервным стал, Малкин. Забываешься. Никаких авторитетов не признаешь.

– Не обижайся. Я ж с тобой по-дружески… Изложи, что было.

– В соответствии с планом подготовки к выборам Воронову как завотделом печати поручили подготовку агитпродукции. На днях он зашел ко мне согласовать образцы плакатов на кандидатов и высказал сомнение насчет Сербинова.

– Чем мотивировал?

– Известно чем. Провалив кандидатуру Сербинова, делегаты фактически высказали ему политическое недоверие. Можем ли мы в таком случае рекламировать его как лучшего сына партии? Не можем. С точки зрения партийной политики – это обман масс.

– И что?

– И предложил задержать печатание плакатов на Сербинова до крайпартконференции, предварительно обсудив этот вопрос в крайкоме.

– Что ты ему ответил?

– Предложил прекратить ненужные разговоры.

– А он?

– Жаль, говорит, бумаги. Испортим на Сербинова, а придется вместо него рекламировать другую кандидатуру – печатать будет не на чем.

– Какая рачительность!

– Его понять можно: бумага числится в дефиците.

– Ты протолкнул Сербинова на крайпартконференцию?

– Да. Через Адыгейский обком. С правом решающего голоса.

– Молодец. Воронов знает об этом?

– Я ему не подотчетен.

– Да-а, дела… Так он все-таки удовлетворен твоим разъяснением? Или все еще кобенится?

– Да как тебе сказать… На рожон пока не лезет.

– Может, его лучше изолировать?

– Зачем? Плакаты пошли в печать. Как видишь, его мнение ничего не значит.

– Мне бы твой оптимизм!

– Заряжайся от меня. Разрешаю.

– Боюсь, заразиться бы от тебя чем другим.

Выйдя от Ершова, Малкин в коридоре повстречался с Вороновым. Отворотив от него лицо, хотел пройти мимо, но тот, придержав его за локоть, пошел рядом.

– Нужен ваш совет, Иван Павлович.

– Говори, – холодно бросил Малкин.

– Я в отношении Сербинова. С Ершовым мы обсуждали этот вопрос, но без вас он не захотел принимать решение.

– Короче. У меня нет времени.

– Боюсь, что после провала Сербинова на городской партконференции на краевой может произойти скандал.

– Какие претензии ты лично имеешь к Сербинову?

– Лично никаких. Но его провалили за связь с Польшей, фактически молчаливо заподозрив в шпионаже в ее пользу.

Малкин остановился и внимательно и строго посмотрел на Воронова.

– Ты понимаешь, что говоришь?

– Конечно.

– Я воспринимаю сказанное тобой как контрреволюционную вылазку против лучшего кандидата в депутаты.

– Какая ж это вылазка? – опешил Воронов. – Говорю как есть. По-моему, это правильная, принципиальная постановка вопроса. В конце концов, я советуюсь с вами как со старшим товарищем.

– Подобные вопросы не твоего ума дело.

– Странно, – обиделся Воронов. – Странно и непонятно. Если я не вправе мыслить и рассуждать по-партийному, зачем же я тогда сижу в крайкоме на ответственной работе? Я все-таки завотделом!

– Вот это жаль.

– Что жаль?

– Жаль, что ты сидишь в крайкоме.

– А где же мне сидеть? – с вызовом спросил Воронов.

– Я найду тебе место, где сидеть, – злобно произнес Малкин, резко отвернулся от Воронова и пошел к выходу.