Текст книги "Коридоры кончаются стенкой"

Автор книги: Валентин Кухтин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 55 страниц)

77

Вечером открылось совместное заседание палат. Появление в зале Сталина в сопровождении Молотова, Калинина, Кагановича, Ворошилова, Микояна, Андреева, Жданова, Ежова и Хрущева депутаты встретили ликованием. Гремели аплодисменты, провозглашались здравицы, раздавались истерические выкрики… Малкин смотрел на Сталина во все глаза. В какие-то моменты ему казалось, что взгляды их перекрещивались, и тогда ему становилось не по себе, и он начинал рукоплескать неистово, а те, кто стоял радом, тоже рукоплескали и во все глаза смотрели на вождя, широко улыбались и что-то кричали, захлебываясь от восторга.

Стоявшая радом с Малкиным знатная трактористка, казачка, орденоноска, комсомолка, так, по крайней мере, было записано в ее досье, сделав несколько попыток перекричать бушевавший зал, выбрала, наконец, удачный момент и с уличным визгом крикнула: «Ура товарищу Сталину!» Взвизгнула и, безумно хихикнув, задергалась в конвульсиях рукоплесканий. Разноголосый хор «народных» избранников подхватил этот визг и троекратно прокричал «ура!»

– Да здравствует наш вождь и учитель товарищ Сталин! – неслось из зала.

– Нашей путеводной звезде, нашему солнцу, гению человечества ура! – все надрывно кричат «ура!» и рукоплещут неистово, в кровь разбивая ладони.

Малкин неотрывно смотрит на вождя. Странно: такой маленький и такой великий. И все его окружение как на подбор: или вровень с ним, или чуть пониже. Случайность? Или маленький рост – признак гениальности? А может, это свойство их – рваться к власти, чтобы, пользуясь ею безраздельно, компенсировать свои физические недостатки? Он вспомнил и перебрал в памяти своих низкорослых коллег: все они властны, злобны и мстительны…

Правая рука Сталина все реже ложится на почти неподвижную левую, и вот она на мгновение зависла в воздухе, потянулась к залу выпяченной ладонью и, слегка качнувшись влево, резко, ребром, ушла вправо, вниз. Аплодисменты мгновенно смолкли, изнуренные депутаты шумно попадали в кресла. Эйфория прошла – началась работа.

С докладом о едином государственном бюджете выступил нарком финансов Зверев.

– Обсуждение депутатами Верховного Совета Союза ССР бюджета Советского Союза на тысяча девятьсот тридцать восьмой год, – произнес он, не глядя в лежащий перед глазами текст доклада, – происходит в обстановке огромного политического и хозяйственного подъема в нашей стране.

Как часто заключительная часть этой фразы звучала с трибун разного уровня! Кочуя из доклада в доклад, она, вероятно, призвана была с самого начала настроить тех, кому адресовалась, на понимание значительности момента и всего того, что будет сказано ниже. Малкин впервые услышал ее от Ежова на одном из важных всесоюзных совещаний, проходивших в наркомате внутренних дел, и с тех пор тоже неизменно начинал свои доклады и выступления словами: «Наше совещание (собрание, заседание) проходит в обстановке огромного политического и хозяйственного подъема…», а однажды» почувствовав в них изначальную фальшь, сразу и наотрез от них отказался. Сейчас, услышав избитую фразу из уст наркома финансов, брезгливо поморщился. Личность наркома приобрела в его глазах серый оттенок и стала неинтересной. Он снова стал рассматривать Сталина. Раньше ему неоднократно доводилось видеть его в Сочи. Но то был «домашний» Сталин – невысокий, коренастый, со смуглым, испорченным оспой лицом и крупным носом, длиннорукий, медлительный. Там он не оставлял впечатления ни великого, ни мудрого, хотя в глазах светились и ум, и простота, и любопытство. Он не был похож ни на того Сталина, что запомнился по кадрам кинохроники, ни на того, которого видел сейчас.

Френч военного покроя со стоячим воротником и с накладными карманами придавал ему жесткость и значительность. В острых, пронзительных глазах, в посадке и поворотах головы, в хищном, высветленном ярким электрическим светом носу, было что-то магнетизирующее, подавляющее волю, заставляющее сидеть неподвижно, вжавшись в кресло.

Л Зверев поражал депутатов цифрами. Многочисленные статистические выкладки золотым дождем сыпались на заурядные депутатские головы, демонстрируя выдающиеся успехи социалистической экономики. Были, конечно, и негативные моменты, обусловленные непрекращающимися вылазками врагов, и выражались они, прежде всего, в том, что «несмотря на превышение доходов над расходами, план доходов по налогу с оборота, отчислениям от прибылей, государственным займам и налогам с населения оказался недовыполненным. Объясняется это, с одной стороны, невыполнением отдельными отраслями народного хозяйства своих производственных планов, а с другой стороны – слабой работой финансового аппарата и тем вредительством (тут Малкин стал лихорадочно записывать), которое имело место в финансовой системе».

– Пробравшись на руководящие посты в финансовых органах, – доверительно вещал Зверев, – враги народа в целях реставрации капитализма всеми средствами старались подорвать финансовую мощь нашего государства, дезорганизовать финансовое хозяйство, расстроить бюджетную дисциплину и контроль за использованием государственных средств.

Трудно себе представить, как выжил бы наркомат финансов в этих нечеловеческих условиях, не будь рядом Народного комиссариата внутренних дел.

Органы советской разведки под руководством Николая Ивановича Ежова нанесли сокрушительный удар врагам народа и их контрреволюционным замыслам!

При упоминании имени Ежова депутаты шумно вскочили с мест и разразились такими аплодисментами, коих удостаивался разве что вождь всех времен и народов товарищ Сталин. Раздались возгласы: «Николаю Ивановичу Ежову ура-а-а!», «Сталинскому питомцу ур-ра-а-а!» Ответный боевой клич взрывал зал заседаний и аплодисменты усиливались, подобно ливню, нарастающему с каждым ударом грома.

Малкин взглянул на Сталина: вождь, стоя, аплодировал! И сердце Малкина сжалось. Впервые за долгие годы службы в органах Малкин ощутил гордость за свою принадлежность к могучему чекистскому племени.

Страсти улеглись. Зверев, довольный разрядкой, посмотрел на Сталина, коротко взглянул на Ежова, зыркнул поверх очков в зал и, склонив голову над трибуной, бодро предостерег Верховный Совет:

– Разгром троцкистско-бухаринской банды, товарищи, не означает полного уничтожения всяких попыток притаившихся троцкистско-бухаринских последышей и других агентов фашизма вредить делу дальнейшего строительства коммунистического общества. Товарищ Сталин учит нас, что «пока существует капиталистическое окружение, будут существовать у нас вредители, шпионы, диверсанты и убийцы, засылаемые в наши тылы агентами иностранных государств». Это означает, что и в финансовой системе нужно повседневно проводить работу по выкорчевыванию остатков еще не разоблаченных врагов народа и полной ликвидации всех последствий вредительства…

Шли дни. Малкин то заражался общим настроением и вместе со всеми орал «ур-ра-а!», то боролся с зевотой, которая наваливалась на него вместе со скукой, то начинал блуждать взглядом по рядам, выискивая знакомых. С кем-то, встретившись глазами, обменивался приветствием чуть заметным кивком или движением губ. Среди депутатов было немало бывших работников НКВД, волею ЦК, губкомов и крайкомов вознесенных на высокие должности в партийных и советских органах. Кто-то возглавлял профсоюз, кто-то директорствовал на крупных заводах или командовал на великих стройках коммунизма. То там, то сям рядом с первыми секретарями видел хорошеньких «кухарок», благоговейно пялившихся на вождя. Глядя на них, Малкин брезгливо морщился, потому что совсем не Доверял этим выдвиженкам первых секретарей. Уж кому-кому, а ему была известна технология подбора кандидатур в депутатский корпус по женской разнарядке. Любвеобильные Первые обязательно включали в списки кандидатов юных красавиц, менее всего думая при этом о пользе отечеству. Разумеется, не все женщины-депутаты, а их присутствовало на сессии более 180 человек, блистали молодостью, красотой и здоровьем. Для многих, фанатично преданных коммунистической идее, политика являлась смыслом жизни, поэтому выдвижение и избрание их в верховный орган страны являлось не исключением, а осознанной необходимостью.

Малкин не любил женщин, наделенных властными полномочиями. Он всегда чувствовал, как стынет рядом с ними кровь и перестает биться сердце. «Женщина хороша в постели, если она вне политики, – говаривал он друзьям в нечастые минуты откровения. – Женщина-политик – это не женщина, а особь женского пола. В борьбе за власть она становится сухой и злобной, коварной и жестокой, и не может вызывать к себе нежности, потому что в постели она так же властна, коварна и ненасытна, как в политике».

Сессия длилась около двух недель. За это время были заслушаны доклады и содоклады по всем вопросам повестки дня, утвержден «Единый государственный бюджет СССР на 1938 год», принято «Положение о судоустройстве СССР, союзных и автономных республик», избран Верховный Суд СССР, приняты законы «О гражданстве СССР», «О порядке ратификации и денонсации международных договоров», «О государственном налоге на лошадей единоличных хозяйств», рассмотрен вопрос о Всесоюзной сельскохозяйственной выставке, утверждены Указы Президиума Верховного Совета СССР, изданные в период между сессиями.

Около двух недель депутаты Верховного Совета курили фимиам ВКП(б) и ее славному рулевому, корифею наук товарищу Сталину. Около двух недель они клеймили позором «трижды проклятых троцкистско-бухаринских и других наемников капитализма», воспевая подвиги доблестной советской разведки, и требовали жестокой расправы над инакомыслящими.

– Надо, – призывал депутат Хрущев, – …не ослаблять ударов по врагам трудящихся – по троцкистам, бухаринцам и буржуазным националистам, громить и уничтожать их, как бешеных собак, уничтожать их, как уничтожают колхозники сорняки в поле!

– Быть советским гражданином, – вторил Хрущеву Булганин, – значит вместе со всем советским народом, под руководством большевистской партии бить врагов советского социалистического государства до полного их изничтожения!

– Бить! Изничтожать! Разоблачать! Выкорчевывать! – кричал Верховный Совет, поощряя террор, благословляя Ежова на дальнейшее закручивание гаек. Депутаты требовали крови, и Сталин аплодировал им за это стоя.

Малкин с нетерпением ожидал выступления Берия. О том, что ему будет предоставлено слово, Малкину «по секрету» сообщил Фриновский при мимолетной встрече на одном из перерывов. Что скажет Берия? О чем поведет речь? Будет выступать с позиций бывшего секретаря ЦК КП (б) Грузии или заявит о себе как заместитель народного комиссара внутренних дел? Как поведет себя? Будет петь дифирамбы Сталину? Восторгаться величайшими достижениями советского строя? Как все, обрушится на троцкистов и прочих и тоже потребует крови?

Берия выступил с неожиданным уклоном: он говорил о земледелии, О колхозном строительстве и с этих позиций рассматривал все остальное.

– Партия, Ленин, Сталин всегда ставили в центр внимания вопросы политики партии в деревне, придавая исключительное значение социалистической реконструкции хозяйства, – говорил он, часто отрываясь от текста и устремляя взор куда-то поверх голов депутатов. – Не случайно, что разоблаченные и разгромленные враги народа, все эти троцкие, бухарины, рыковы, зиновьевы и другие предатели и изменники, на протяжении многих лет подвергали злобным ожесточенным провокационным атакам ленинско-сталинскую линию нашей партии в крестьянском вопросе, пытаясь разрушить союз рабочего класса с крестьянством, сорвать дело социалистического переустройства сельского хозяйства… Партия большевиков под мудрым руководством великого Сталина сплотила вокруг себя рабочий класс и многомиллионное крестьянство, разгромила врагов и обеспечила победу колхозного строя…

Рисуя картину счастливой зажиточной жизни грузинского крестьянства, он сказал, что «на колхозных полях Грузии, в домах грузинских колхозников поются песни о радости труда, о горячей любви и преданности тому, кто выковал счастье и свободу народов – товарищу Сталину».

«Лирика, – подумал Малкин. – Лирика и не более того. Ты скажи, как думаешь бороться с врагами. Какими методами?»

Берия вел себя так, словно не к нему обращался своими мыслями Малкин. Он упорно обходил тему вредительства, как будто для него этой проблемы вообще не существовало. Если Хрущев в докладе главной причиной срыва срока открытия сельскохозяйственной выставки назвал массовое вредительство в системе Наркомзема и в самом выставочном комитете, то Берия отнес это на счет ошибок. «В выставочном комитете, – сказал он в конце своего пространного выступления, – имела место большая организационная неразбериха: часто менялись планы и сроки представления экспонатов, изменялась сама тематика показа достижений сельского хозяйства», в результате «значительная часть экспонатов погибла, а что уцелело – находится в жалком состоянии», Поддержав Хрущева по вопросу переноса срока открытия выставки на 1939 год, он выразил уверенность, что это даст возможность подготовиться, а Наркомзему и Комитету – учесть критические замечания и устранить имеющиеся в их работе серьезные ошибки и недостатки.

«Ошибки и недостатки!» Для Малкина эти слова много значили. Он почувствовал в них угрозу собственной безопасности. Интуитивно понял: если Берия утвердится в НКВД – быть беде. И опрокинется она прежде всего на головы нынешнего кадрового состава НКВД, на тех, кто, подчиняясь воле ВКП(б) и Ежова, игнорировал такие простые понятия, как ошибка, неумение организовать, видел во всем только умысел, только вредительство.

21 августа Вторая сессия Верховного Совета СССР завершила работу. Депутаты разъезжались по домам с чувством исполненного долга. Они искренне верили, что принятые ими решения действительно нужны народу, и будут служить ему только во благо.

Возвратившись в Краснодар, Малкин прямо с вокзала поехал в Управление. Сербинов доложил обстановку в крае. Безруков похвастался успехами в деле Осипова.

– Молодцы, – расплылся в довольной улыбке Малкин. – На вас можно положиться. И хоть вы устали, все-таки пришлось и мой воз тащить, придется потерпеть еще три-четыре дня: перед вашим приходом звонил Ершов, потребовал, чтобы я немедленно выехал с ним в Сочи.

– Вы дома не были? – спросил Сербинов.

– Пока нет. А что?

– Утром звонила жена. Приболела.

– Ничего. Баба здоровая – выдюжит. Заеду поздороваться и попрощаться.

– Если с нею что серьезное, я могу поехать с Ершовым…

– Нет-нет, Ершова я беру на себя. Человек капризный, не угодишь – горя не оберешься. С моим мнением он хоть немного считается.

Сербинов с Безруковым переглянулись, замялись. Малкин, почувствовал неладное.

– Ну-ну! Что там у вас еще? Говорите!

– У нас небольшое ЧП, Иван Павлович.

– Говорите, – приказал Малкин.

– Ильин, подручный Осипова, пытался убить нашего следователя Скирко.

– И что ему помешало? Почему не убил? Мне, что ли, за него это делать?

– Иван Павлович…

– Что Иван Павлович! Иван Павлович… Этого придурка, если в ближайшее время никто не убьет – придется гнать из органов. Ни интеллекта, ни интуиции… Как это произошло?

– После физмер.

– Вот видите! Я же говорил! Ни на что не способен! После применения физических мер воздействия у арестованного хватает сил чтобы покуситься на его, дурака, жизнь!

– Там не так, Иван Павлович, – засуетился Сербинов. – Там иная ситуация. Скирко по показаниям Матюты и Фетисенко составил протокол и предложил Ильину подписать. Тот послал его на три буквы. Так возились три дня. Естественно, Скирко несколько раз доставал Ильина…

– Чем?

– Ну, там у него была сучковатая палка… Ильин озверел, изорвал протокол в клочья, схватил графин с водой и дернул им по голове Скирко. Тот свалился без чувств, а Ильин взял у него пистолет и застрелился.

– Так просто? Даже не пытался сбежать?

– Куда ж отсюда бежать? Все перекрыто.

– Ты не знаешь Ильина, Михаил. Это был великолепный чекист. Будь все так, как ты рассказал, он бы вас перещелкал всех, как куропаток.

– Возможно, – пожал плечами Сербинов. – Но он предпочел иное.

– Врете вы все. Небось застрелили, а теперь валите на мертвого.

– Есть очевидцы, Иван Павлович, – подал голос Безруков. – Когда Скирко очнулся и увидел окровавленного Ильина, он выбежал в коридор и снова потерял сознание. Там его и подобрали сотрудники.

– Да ладно, – махнул рукой Малкин. – Куда дели Ильина?

– Вывезли за город вместе с другими. Как положено.

– Родственникам сообщили?

– Нет, – ответил Сербинов. – Я думаю пока не следует. Да и вообще, может быть не следует?

– Правильно. Не надо. Скирко очухался?

– Почти. Звезданул он его, конечно, крепко.

– Десять суток ареста. На хлеб и на воду. Жаль, что Ильин не догадался застрелить его. Большую оказал бы услугу органам. Если, конечно, то, что вы рассказали, правда. Документально все оформите так, чтобы комар носа не подточил.

– Хорошо, Иван Павлович. Я возьму под свой личный контроль, – пообещал Сербинов, довольный, что гроза миновала.

Оставшись один, Малкин позвонил Ершову.

– Привет, Володя, это я.

– Привет! Когда вернулся?

– Только с поезда. Слушай! Махнем в Сочи, а? Устал, нужна разрядка. И впечатлений масса.

– Что, прямо сейчас?

– Ну да. Я только забегу домой, отмечусь.

– Хорошо. Доложу Газову и поедем. Транспорт твой?

– Как хочешь.

– Тогда заезжай за мной в крайком.

– Подругу возьмешь с собой?

– Зачем? – засмеялся Ершов. – Разве дрова в лес возят?

– Твоя правда. Появится желание размяться – Кабаев найдет. Жди. Я быстро.

В машине о делах не говорили. Судачили о разном. Травили анекдоты. Делились впечатлениями от дороги, дремали. Шофера остерегались.

– Хрен его знает, на кого он работает, – предупредил Малкин Ершова в одной из поездок, – может, на центр, может, на Сербинова, а может, на иностранную разведку. Человек новый, недавно назначили, причем, заметь, по протекции оттуда.

Кабаев встретил гостей радушно.

– Куда изволите? – спросил он шутливо. – Может на Красную Поляну?

– Зачем так грубо, Ваня? – в тон ему ответил Малкин. – Семь часов болтались по серпантину, а ты нас опять в машину? Давай к морю. Ой, как не терпится смыть с себя московскую грязь!

– Ты в прямом смысле? – уточнил Ершов.

– В самом прямом… А форельки приготовил? – спросил у Кабаева.

– А как же!

– И девчата есть подходящие? – как бы в шутку спросил Малкин.

– Найдем.

– Найдем… Их не искать надо, а иметь. И не каких-нибудь, а самых-самых! Чтоб потом было по ком тосковать!

– Будете, будете тосковать, – засмеялся Кабаев. – Еще как будете! Тут приблудились две медсестрички… Рязанские, между прочим, Иван Павлович, землячки ваши… Но, я думаю, их с собой не возьмем? Хочется поговорить… Шашкина пригласить?

– Конечно, конечно! Как он, кстати? Осваивается?

– Работает.

– Что так скупо? Не подходит?

– Ну-у… – Кабаев замялся и ответил уклончиво: – Проявить себя не успел… Надо присмотреться.

– Так ты ж его знаешь по Армавиру!

– В том-то и дело, что мало знаю.

– Ну, присматривайся, присматривайся. Он, конечно, не из умных, но делу предан. Уверяю, не подведет.

– Будем надеяться.

Вечером поехали к морю. Расположились в укромном месте, спрятанном от людских глаз. Тишина, только плещется море.

– Безопасность гарантируешь? – показал Ершов на заросли орешника.

– Обижаешь, начальник, – Малкин, грустно улыбаясь, посмотрел в морскую даль. – Ты что ж, меня и в грош не ставишь?

– Ты не в счет.

– Почему не в счет? Ванюшка – мой друг. А он меня никогда не подводил.

– Да не о том я, – слукавил Ершов. – Змей боюсь… вернее, не боюсь, а… брезгую.

– Змея не человек. Не захочешь – не укусит.

– Как сказать, – Ершов покосился на вспыхнувший костер, с которым возился Шашкин, – почему-то коварного, опасного человека называют в народе не голубем сизокрылым, а змеей подколодной.

– Это от невежества, – сказал Малкин. – Не тронь змею – она кусать не будет.

– Смотри-ка, – повернулся Ершов лицом к Шашкину, – форель! Это что ж, на уху?

– Нет, на вертел. На уху – стерлядь.

– Прекрасная вещь, – заметил Малкин, – осветлить только не забудь. Икорки прихватил?

– Прихватил, Иван Павлович! Не беспокойтесь, все будет по науке.

– Вот-вот, и я о том же. Чтоб получилось, как в лучших домах Лондона.

– Лондон – чепуха. Лучше, чем у нас, не бывает.

– Вот видишь, – засмеялся Малкин. – Профессор. Все знает.

– О-о! Так у вас и камбала есть! – сглотнул слюну Ершов. – Вот за это спасибо! Люблю до безумия!

– Только с моря, – подзадорил Ершова Кабаев, видя, как тот посветлел лицом.

– Калкан, – констатировал Малкин, глядя на рыбину, распластанную на траве, – породистая, ничего не скажешь.

– Килограммов на десять потянет? – прикинул Ершов на глазок.

– Наверняка. Если не больше.

Солнце скрылось за горизонтом. Из кустов поползли сумерки. От костра вместе с дымком поплыл чарующий дух стерльяжьей ухи. Шофер, горбясь от тяжести, принес от машины и стал расстилать огромный брезент. Затем притащил ящики с коньяком и минеральной водой. Ершов нетерпеливо облизывал сухие губы. Наблюдая за ним, Малкин саркастически усмехался. Сам не дурак выпить, Ершова он считал законченным алкоголиком.