Текст книги "Коридоры кончаются стенкой"

Автор книги: Валентин Кухтин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 55 страниц)

64

– Ну вот, теперь все в сборе, – хрипловатым баском проговорил секретарь парткома и откашлялся. – Предлагается обсудить один вопрос: «О непартийном поведении члена ВКП(б) Одерихина».

Единодушным «за» утвердили повестку дня.

– Кто будет докладывать? – спросил секретарь у членов парткома.

– Сам и доложи, – предложил Абакумов, сменивший Сорокова на посту начальника горотдела, – ты знаком со всеми перипетиями дела.

– Собственно, дела никакого нет. Партийное расследование не проводилось. Решили собраться по горячим следам, пока у всех Одерихин с его фокусами на слуху.

– Тем более.

– Особенно докладывать нечего, – начал секретарь парткома обвинительную речь. – Все вы присутствовали на совещании, которое неделю назад проводил у нас представитель НКВД СССР капитан госбезопасности Ефимов, и, видимо, у всех еще звучит в ушах крикливый, клеветнический вой Одерихина. Вместо того, чтобы направить свою энергию на разоблачение контрреволюционной нечисти, он расходует ее на борьбу с органами НКВД, обвиняя их в преступном ведении следствия.

– Не с органами НКВД, – уточнил Одерихин, – а с затесавшимися в органы преступниками.

– Будешь говорить, когда дадут тебе слово, – заметил Абакумов. – Прерывать оратора не следует.

– Одерихин забросал рапортами всех: от портового отделения до НКВД СССР, ведет среди личного состава контрреволюционную пропаганду, корчит из себя преданного партии человека, хотя от партийности в нем если что и осталось, так это его партийный билет. Отдельные, муссируемые им нарушения, действительно имели место. При ведении следствия по называемым им делам были допущены некоторые ошибки в силу малоопытности сотрудников. Но в изложении Одерихина эти ошибки выглядят как умышленные противоправные действия, и в этом главный вред от Одерихина. В силу своего склочного характера он порвал с женой, порвал с товарищами по работе, порвал с… – докладчик запнулся, зашевелил губами, силясь вспомнить, с кем еще порвал Одерихин. – Словом, порвал со всеми, с кем, объединившись в едином порыве, должен был бы бить ненавистного врага. Есть информация, – перешел секретарь на доверительный тон, – непроверенная, правда, что Одерихин пьянствует и сожительствует с женщинами-осведомителями. У меня все, товарищи члены парткома.

Одерихин встретился глазами с Мандычевым, пристально посмотревшим на него после завершающей фразы секретаря парткома, и улыбнулся. «Вот видишь, – говорил его светящийся взгляд, – как по нотам, начертанным мной. Эта система не способна на импровизацию». Мандычев тоже вспомнил тот разговор и, тяжело вздохнув, опустил голову.

– Ваши предложения? – не глядя на докладчика, спросил Абакумов.

– Я полагаю, что выражу общее мнение, если скажу, что Одерихин не наш человек, что за клевету на органы НКВД, за предательство и бытовое разложение его следует из партии исключить, из органов уволить и немедленно арестовать.

– Вполне партийный подход к решению вопроса, – одобрил мнение секретаря Абакумов. – Я поддерживаю и предлагаю завтра же вынести решение парткома на обсуждение партийного собрания.

– Решения-то еще нет, – заметил Мандычев. – Я предлагаю послушать коммуниста Одерихина. У него наверняка есть контрдоводы.

– А зачем его слушать? – вздыбился Абакумов. – Он все сказал на совещании личного состава неделю назад. Теперь наша очередь сказать свое слово. Я предлагаю поставить вопрос на голосование. С Мандычевым тоже не мешает разобраться. Что это за мягкотелость, понимаешь!

За предложенную формулировку проголосовали все члены парткома.

Заседание закончилось. Выдерживая степенность и достоинство, Одерихин проследовал мимо дежурного по горотделу. Но выйдя на улицу, заторопился. «Чем черт не шутит, – подумал он, – сдуру арестуют, не разобравшись, и доказывай потом, что ты не верблюд».

Прихватив собранные накануне пожитки, он запер дверь квартиры, попросил соседку присматривать, пока он будет в командировке, и закоулками пошел к железнодорожному вокзалу. На ходу вскочил на подножку отправляющегося товарного поезда, добрался до станции Тоннельной, где дождался пассажирского, следовавшего в Москву, и, предъявив проводнику вагона служебное удостоверение, забился в купе. Появилась надежда уцелеть. С кем встретиться в Москве прежде всего? С Ефимовым? Пожалуй. Он знаком с ситуацией, примет и поймет. Возможно, с его помощью удастся пробиться за правдой и защитой к самому Ежову.

Намеченное парткомом партийное собрание, на котором предполагалось утвердить решение об исключении Одерихина из партии, не состоялось. Просматривая вечером после заседания партийного комитета почту, Абакумов обнаружил письмо Сербинова, в котором тот настоятельно рекомендовал не торопить события, вопрос о партийности Одерихина оставить пока открытым.

«Рапорт Одерихина по поручению товарища Ежова Н. И. будет подвергнут тщательной проверке. Установите контроль за применением физмер. Одерихина оставьте в покое до окончания проверки, от результатов которой будут зависеть все наши последующие действия в этом направлении».

Еще через два дня позвонил Ефимов и предупредил, что если с головы Одерихина, который пока обретается в Москве, но на днях вернется в Новороссийск, упадет хоть один волос, то… Словом, на время «бунтовщика-одиночку» оставили в покое.

65

Краевая партконференция открылась утром 10 июня. Появление Газова за столом президиума делегаты приветствовали стоя, однако аплодировали вяло, и Газов, обидевшись, пресек «кощунство» резким жестом руки.

– Начнем работу, товарищи! Время жаркое, на носу уборка и совсем необязательно тратить дорогие минуты на незаслуженные пока, аплодисменты.

Фраза удалась. Она не только не выдала свою лицемерную сущность, но и создала у делегатов иллюзию сердечной боли руководителя краевого масштаба за положение дел в сельской глубинке. Мгновение все молчали и вдруг с чьей-то легкой руки разразились радостными аплодисментами. Рукоплескания, приветливые, одобряющие улыбки и сотни устремленных на Газова восторженных глаз растопили душевный лед и ему стало уютно и хорошо.

Вступительное слово Газова и основной доклад изобиловали штампами, но его это нисколько не смущало. Опытный чекист – он знал, цену оговорке, неудачно сформулированной мысли, поэтому конструировал свой доклад на основе постановлений ЦК, передовиц газеты «Правда», приказов и обзоров НКВД СССР, выдергивая из них целые абзацы. Умело вкрапливая меж них местный материал, в основном статистику и негатив, он как бы подтверждал выводы центральных органов, придавая им свежесть и остроту и возбуждая у слушателей соответствующие моменту настроения. А слушали его внимательно, надеясь получить ответы на многие волновавшие всех вопросы. И прежде всего на главный: что происходит в партии?

Что происходит в партии? Почему сейчас, когда троцкисты и правые оппортунисты надежно изолированы, а социальная база для враждебных партий, политических течений и групп сведена на нет, когда социализм в стране в основном построен и исчезли предпосылки к реставрации капитализма, а бывшие идейные противники отказались от борьбы и стали на рельсы партийности, почему так вдруг появилась потребность в их физическом уничтожении? Разве партия разучилась перевоспитывать, вести за собой людей без насилия и кропи? Прошли чистки ее рядов, много разных чисток, казалось бы, остались «самые-самые» и вдруг выясняется, что она по-прежнему засорена, но уже не просто идеологическими противниками, а «врагами народа» – террористами, шпионами, вредителями и диверсантами, которых расплодилось так много, что без мер государственного принуждения, без массовых репрессий их не подавить.

Так ли это? Не выдается ли здесь желаемое за действительное? Именно «желаемое», потому что без «врагов», которые «вредят», «пакостят», ведут «диверсионную, шпионскую и террористическую деятельность», не на кого будет списывать вред, причиняемый народу некомпетентностью и бездарностью власть имущих, нечем будет объяснять их жестокость и кровожадность.

Не по этой ли причине у множества коммунистов появилась и прогрессирует грязная и смертельно опасная болезнь доносительства? И еще гордость за то, что они проявили бдительность, выкорчевали, разоблачили. Дух разложения, зародившийся в недрах партии, поразил все слои общества и стало страшно жить. Почему же молчит ЦК? Не видит или не хочет видеть того, что происходит?

Надежда получить от Газова ответы на эти вопросы теплилась еле-еле: кто знает, какой след на его партийной совести оставила служба в органах НКВД, откуда он был переведен ЦК сюда на должность исполняющего обязанности первого секретаря? – Раньше, в бытность его работы секретарем Адыгейского обкому ВКП(б), а затем инструктором Кубанского окружкома, с ним можно было говорить на подобные темы без опаски. Антипартийные настроения он, естественно, не поддерживал и всеми силами старался убедить в целесообразности и полезности происходящего, но о сомневающихся в инстанции не доносил. Словом, довериться ему было можно. Теперь пришли иные времена. Осмелится ли на откровение?

Газов трезво оценивал положение дел в партии и стране и, вероятно, смог бы открыть истину товарищам по партии, рассказав для наглядности о своем участии в фабрикации дела о так называемом, «параллельном антисоветском троцкистском центре», но то была страшная правда, разглашение которой повлекло бы за собой пытки и смерть. Поэтому говорил он делегатам, обнимая трибуну, лишь то, о чем был уполномочен говорить и о чем мог говорить человек, облеченный доверием высших партийных и государственных органов страны.

И начал он с того, что охарактеризовал прошедший год как год великих свершений.

– Это, дорогие товарищи, был год дальнейшего укрепления позиций социализма, подъема материального и культурного уровня нашего советского народа. Это был год новых побед по дальнейшему укреплению могущества нашей великой социалистической державы, побед, одержанных под руководством нашей партии, под руководством вождя народов, друга народов – товарища Сталина!

Последнюю фразу Газов произнес торжественно, чеканя слова и высоко вздымая голос. Получилось эффектно, и он, не дожидаясь реакции зала, радостно сверкая глазами, захлопал в ладоши, приглашая делегатов выразить свое восхищение вождем. Его дружно поддержали, потому что знали: имя Сталина, произнесенное оратором с подъемом и вдохновением, всегда должно вызывать у всех чувство беззаветной преданности и безграничной любви к самому родному человеку, и горе тому, кто не расцветал при этом счастливой улыбкой, не бил яростно в ладоши: расправа была скорой и по-большевистски беспощадной. Выявляли отщепенцев путем взаимной слежки, которая в тридцатые голы получила массовое распространение. Каждый коммунист владел этим искусством в совершенстве: ибо оттачивал его постоянно. «Бди, – требовали неписаные правила, крепко утвердившиеся в партийной среде, – гляди в оба! Чем бы ты ни занимался, помни: рядом может находиться враг. Он хитер, вездесущ и коварен – разоблачи его!» И разоблачали. Везде: на конференциях, на пленумах, на собраниях партактивов, в трамвае, на кухне, в постели. И расправлялись решительно и немилосердно, невзирая на лица, а потом бахвалились, как ловко размотали врага. Арестованный органами НКВД как враг народа Кравцов, в бытность свою первым секретарем крайкома, очень любил разоблачать, разматывать, раскручивать и требовал этого от других. В Новороссийске на шестой горпартконференции по его инициативе, а частично – при непосредственном участии, было разоблачено сразу три отщепенца с троцкистским мышлением. Первой жертвой стал тогда парторг курсов по переподготовке командного состава запаса Кашляев, посмевший резко критиковать крайком, и Кравцова в том числе, за бездеятельность в деле оборонной работы. Кравцов не принял критики и потребовал уточнений и разъяснений. При его подстрекательстве Кашляева трижды вызывали к трибуне, и когда он, вконец измотанный, признал, что действительно малость перебрал, его обвинили в подмене большевистской критики троцкистской клеветой на партию (!), лишили мандата и удалили с конференции с соответствующим поручением партийной организации курсов разобраться и доложить. Когда страсти немного поутихли, председательствующий по поручению президиума предложил делегатам прервать прения по докладам и обсудить и принять приветствие, адресованное товарищу Сталину.

Слушали текст, потея от восторга, в нужном месте рукоплескали, провозглашали здравицы, кричали традиционное «ур-а-а!» и снова внимательно слушали. И в этой напряженной «рабочей» обстановке два бдительных большевика Благодер и Соколов обратили внимание на то, что бывший парторг вагоноремонтного завода Бежко, исключенный из партии во время чистки за приписывание себе партстажа – фактически за обман партии, – стоит, облокотившись на перила балкона, и насмешливо смотрит на делегатов. Поскольку так вести себя мог только не совладавший с собой затаившийся враг, они, не мешкая, черкнули записочку в президиум конференции: так, мол, и так, видим врага. Не рукоплещет, ухмыляется. Надо брать. Записка попала к Кравцову, не остывшему еще от борьбы с Кашляевым. Он настороженно прочитал ее, кивнул в зал в знак одобрения и, когда закончилась процедура принятия приветствия, мрачнее тучи вышел к трибуне. Изложив суть записки и поблагодарив авторов за бдительность, он менторским тоном отчитал делегатов парторганизации, выдавшей Бежко гостевой билет на конференцию, а затем обрушился на самого виновника. Прений по делу Бежко не открывали. Пошли по проторенному пути: лишили его гостевого билета и изгнали с конференции. Начальнику отдела НКВД поручили проверить, не связан ли Бежко с контрреволюционным подпольем. Попытка одного совестливого коммуниста смягчить ситуацию вокруг изгнанника обернулась трагедией для него самого. Сразу же выяснилось, что совестливый коммунист тоже неблагонадежен, так как, узнав о самоубийстве Гамарника, не убрал из кабинета его портрет сразу, а вынес в коридор лишь по прошествии четырех часов. Решение единодушное: лишить мандата за оказание прямой поддержки классово чуждым, контрреволюционным элементам и удалить с конференции.

Так ковалось в партии безоговорочное «за»…

В подтверждение слов о выдающихся победах Газов привел такую красноречивую статистику, от которой захватило дух, и местные проблемы, с которыми приехали на конференцию делегаты, от нерешаемости которых непрестанно болит голова, вдруг показались такими мелкими, такими жалкими, что отвлекать на них внимание конференции было бы просто непристойно.

– Достижения были бы еще более выдающимися, – уверял Газов, – если бы на каждом шагу нам не пакостили враги, если бы не приходилось тратить массу усилий на ликвидацию последствий вредительства. На февральско-мартовском Пленуме ЦК ВКП(б) наш вождь и учитель товарищ Сталин мобилизовал нас на беспощадный разгром правотроцкистских агентов фашизма, на разгром шпионов, вредителей, диверсантов, убийц, засылаемых в наши тылы иностранной разведкой, и мы упорно трудились над выполнением этих исторических указаний.

Наша партия, наша советская разведка, руководимая сталинским наркомом товарищем Ежовым, нанесла сокрушительные удары по врагам народа. Этот разгром поднял нашу силу и укрепил наше социалистическое государство…

Осипов слушал доклад невнимательно. В день открытая конференции он подал заявление в мандатную комиссию с просьбой освободить его от участия в работе конференции в связи с болезнью и необходимостью выехать в Сочи на санаторно-курортное лечение, и теперь его мысли вертелись то вокруг дома, то вокруг Сочи, то вокруг Малкина, который, как ему казалось, из кожи лез, лишь бы наладить отношения, то окунались в атмосферу прошедшей городской конференции, где, по зрелому размышлению, он проявил не лучшие свои бойцовские качества. Тут его обдавало холодом и он снова возвращался в зал, на конференцию, где ему, собственно, делать было нечего: коварный Ершов умело организовал его провал при выборах руководящего ядра горкома и он фактически остался не у дел. «Пойду на пристань токарем и пропади они все пропадом», – решил Осипов. Мысли улеглись, исчезла тревога, голос Газова приблизился, и он стал вникать в смысл его слов. Речь шла о вредителях, о вредительстве, о его последствиях. «Вечная тема», – подумал Осипов.

– Сегодня на дворе уже тысяча девятьсот тридцать восьмой год, – сетовал Газов, – а в крае по-прежнему остро стоит вопрос о ликвидации последствий вредительства, проведенного врагами в тридцать пятом – тридцать шестом годах. Особенно много они натворили по линии закрепления за колхозами земель на вечное пользование: в каждом четвертом колхозе границы землепользования установлены неправильно, а в половине колхозов техническая документация запутана до такой степени, что пользоваться ею совершенно невозможно. А как они пакостили в части прирезки приусадебных участков, выделяемых колхозникам в соответствии с Уставом сельхозартели! Прирезку производили в десяти и более километрах от населенных пунктов. Это, естественно, колхозников не устраивало и они отказывались от земли, а вредители, страхуясь, отбирали у них подписки об отказе. В результате этой вражеской издевательской работы только в сорока семи районах края мы имеем сейчас двадцать три тысячи колхозных хозяйств, не получивших дополнительных приусадебных участков.

Огромную разрушительную работу вели враги в промышленности. На цементных заводах Новороссийска они портили механизмы, срывали завоз угля и подачу электроэнергии, пускали в работу негодный клинкер, из которого получался цемент очень низкого качества. Представьте себе, товарищи делегаты, что из этого цемента соорудили объекты на какой-нибудь важной социалистической стройке, или использовали его при возведении объектов, укрепляющих нашу границу, скажем, блиндажей или газоубежищ – что мы получим в результате? Негодные объекты! Вот что мы будем иметь в результате. А что они творили в нефтяной, лесной промышленности края или в потребкооперации? Черное творили!

Неожиданно Газов рванулся в сферу партийной работы.

– Здесь у нас развал, иной оценки дать не могу. Возьмем самую крупную партийную организацию – Краснодарскую. Беспринципность горкома в этом вопросе привела к тому, что всего за год – с июня тридцать седьмого по июнь тридцать восьмого здесь исключены из партии две тысячи пятьсот человек! Из них тысяча сто пятнадцать, то есть сорок четыре процента, исключены с мотивировкой «враг народа», и пятьсот семьдесят, или двадцать два и семь десятых процента, – как морально разложившиеся. Нет, я не против, что идет самоочищение. Но кто дал право так засорять партию?

Осипов слушал докладчика, недоумевая: «Где он взял такие цифры? Они ж неверны! Опять этот пьяный ублюдок напутал! – выругался он в адрес Ершова. – И как таких земля носит!» – возмутился, но возразить не решился. Тем более что делегаты сидели, затаившись: в любой организации положение было не лучше.

В перерыве Осипов узнал, что в освобождении от дальнейшего участия в работе конференции ему отказано. Почему? Безмотивно. Отказать, и все. Осипов разыскал Малкина:

– Что делать, Иван Павлович? Путевка горит!

– А что случилось?

– Не отпускают.

– Поедешь после конференции без путевки. Я устрою.

– Нет, я так не могу.

– Я же не сказал, что бесплатно, – Малкин иронически улыбнулся. – Наше преимущество – выбрать санаторий по душе. А оплатишь на месте. И не волнуйся ты, все это мелочи жизни. Кстати… Ты помнишь Жлобу? У нас еще какая-то драчка произошла из-за него… – Малкин весело взглянул на удивленного собеседника и, понизив голос до шепота, сказал, подмигнув заговорщицки: – Тебе первому. – По-дружески. Шлепнули его.

– Как это… шлепнули? – оторопел Осипов.

– Ну как шлепают? Спустили в подвал – есть там у нас такая комнатушка с косой дверью, – поставили к стенке… Вот и все.

– Вот так, сразу? Без суда?

– Ну, что ты, что ты! Как же без суда! Пока мы тут с тобой слушали бредни поповского сынка…

– Чьи? – не понял Осипов.

– Газова. У него отец – сельский священник… Так вот, пока мы слушали его бредни, в актовом зале УНКВД состоялось закрытое заседание выездной сессии Верховного Суда. Двадцать минут работы – но какой! Жлобу разложили по полочкам и, несмотря на то, что он, подлец, Все отрицал, приговорили к вышке. Шлепнули сразу, как только огласили приговор.

– А обжалование? Или… просьба о помиловании?

– Какое обжалование?! По таким делам ЦИК жалобы не рассматривает. Ты удивлен?

– Естественно… Никогда бы не подумал… Неужели Жлоба действительно враг?

– Сергей Никитич! Опять ты за свое! Дело ведь слушалось в Верховном Суде Союза! А там судьи опытные. Сразу поняли, что к чему. Это ж не ты: столько каши с ним съел, а все еще сомневаешься.

– Да никакой каши я с ним не – ел, – поторопился откреститься от казненного Осипов. – Свела судьба в горкоме – вот и вся каша.

– Раньше, раньше свела! Ну да шут с ним. Тот наш спор выбрось из головы. Я о нем давно забыл.

«Как же так, – думал Осипов, временами отвлекаясь от происходящего на конференции, – Жлоба, большевик до мозга костей, легендарный комдив, которому Сталин обязан не только честью, но и жизнью, человек, столько сил отдавший борьбе за советскую власть – враг? Не может быть. Не мо-ожет быть! Это ошибка. Жлоба не враг. Жлоба не враг. Жлоба не враг, – отстукивало сердце. – Но приговор вынес Верховный Суд! – сопротивлялся мозг. – Вер-хов-ный Суд! Разве он может ошибаться? Разве ему можно ошибаться? Не понимаю. Ни-че-го не понимаю!»

Начались прения по докладу.

Мнения делегатов разделились. Одни называли доклад «беззубым, некритичным и несамокритичным», другие – выдержанным в духе текущего момента, содержательным и объективным. Одни обвиняли крайком партии в бездеятельности и приверженности к бюрократизму, в самоустранении от собственно партийной работы и чрезмерном увлечении хозяйственной деятельностью, другие, наоборот, упрекали за слабое руководство Советами, профсоюзами, транспортом, невнимание к оборонной работе и другим, жизненно важным вопросам, которые на местном уровне решались плохо или вовсе не решались.

При обсуждении общих вопросов выступающие не забывали о своих местнических интересах и, пользуясь «высокой трибуной», старались в меру своих способностей выпятить проблемы, которые для них казались наиболее важными.

«Разве такие вопросы решаются на Конференциях? – думал Осипов, слушая вздрагивающие от волнения голоса делегатов. – Неужели не понимают, что бьются головой о глухую стену?»

«Наивные люди», видимо, и впрямь не понимали, а может, понимали, да тешили себя надеждой, что уж их-то услышат, уж им-то пойдут навстречу! Высказав наболевшее, каждый считал своим долгом в заключение высказать свое яростное отношение к врагам партии и народа. Желание естественное, поскольку две трети доклада Газова было посвящено этому животрепещущему вопросу.

Развивая куцую мысль докладчика о вредительстве в области сельского хозяйства, нефтяной и лесной промышленности, секретарь Нефтегорского РК ВКП(б) Зеленков, недавно сменивший на этом посту арестованного предшественника, заявил:

– Враги навредили больше, чем сказал Газов. Они не только работали над тем, чтобы скрыть богатейшие месторождения нефти, чтобы затормозить, сорвать разведочные работы и таким образом задержать развитие нефтяной промышленности в крае. Они постоянно интересовались нефтегорскими нефтепромыслами, обводняли нефтяные пласты и выводили из строя скважины. Как результат – мы сегодня имеем огромное количество неработающих скважин. Враги издевательски относились к нашим колхозникам, делали все, чтобы у них не было ни хлеба, ни денег, и озлобляли их настолько, что сегодня мы уже имеем пятьсот хозяйств, вышедших из колхозов.

А в лесной промышленности? Сказать, что лесные ресурсы использовались лишь на пятьдесят процентов, как об этом заявил Газов, – значит ничего не сказать. Вредительство в этой отрасли народного хозяйства заключалось, главным образом, в том, что враги хищнически эксплуатировали лес, губили его, не производя насаждений, безжалостно разваливали лесную промышленность…

Осипов с интересом наблюдал за реакцией Газова, Ершова и Малкина, сидевших в президиуме, на острые замечания в их адрес. Наиболее терпимым был, пожалуй, Газов. Пряча недовольство, он упирался глазами в стол, за которым восседал президиум, и начинал тщательно разглаживать влажнеющей рукой зеленое сукно, а несколько успокоившись, кивал в знак одобрения: давай, мол, круши, придет и мой черед! Ершов, наоборот, по-гусиному вытягивал шею в сторону оратора и устремлял на него неподвижно-свирепый взгляд, словно хотел загипнотизировать его, парализовать волю. Когда это не удавалось, он резко втягивал голову в плечи, хватал карандаш и демонстративно размашисто начинал писать, возмущенно покачивая при этом головой и шевеля тонкими зловещими губами. Он никогда не признавал критики в свой адрес и не упускал случая, чтобы потом, по ходу дела, не отыграться на обидчике. Из глаз Малкина в это время струилась тихая грусть и он, откинув голову назад, замирал, пока кто-нибудь не задевал его тонким намеком или грубой, вызывающей критикой. Тогда он вздрагивал, угрожающе напрягался, в глазах его вспыхивал зловещий костер и он, не в силах сдержать себя, останавливал оратора репликой, сбивающей с толку, либо заставляющей терять самообладание и побуждающей говорить больше и резче, чем хотелось бы.

Странно преобразилось лицо Малкина, когда очередной выступающий вдруг обрушился сокрушающей критикой на исполняющего обязанности прокурора края Востокова. Ехидная ухмылка и спрятанный в легком прищуре насмешливый взгляд выражали довольство.

Выступал первый секретарь Мостовского РК ВКП(б) Асеев.

– Пару слов насчет краевой прокуратуры, – сказал он, бросив короткий взгляд на Востокова. – У нас исполняющий обязанности райпрокурора натворил чудес, а мы, доверившись ему, бездумно и нелепо эти чудеса проштамповали.

Востоков подвинул к себе блокнот и взял карандаш, выжидающе глядя на Асеева.

– Он четырех наших коммунистов посадил по статье пятьдесят восемь-четырнадцать. Доложил об этом на бюро, и мы исключили их из партии, как врагов народа. Через какое-то время иду по улице, смотрю – идет один. Спрашиваю: «В чем дело? Тебя же посадили!» «Не знаю, – говорит, – в чем дело, но вот отпустили». «Всех отпустили?» – спрашиваю. «Всех», – отвечает. Зову прокурора. «В чем дело, – говорю, – что случилось?» «Да освободили, – говорит, – потому что мест нет».

Зал взорвался хохотом. Асеев, довольный произведенным эффектом, ласково улыбнулся и сделал паузу.

– «Что ты, – говорю, – чепуху несешь? Разве врагов освобождают потому, что мест нет?» Прокурор пожал плечами. «Сплошь да рядом», – говорит.

– Врет! – не сдержался Малкин. – Врет, как сивый мерин! Для кого другого, а для врага народа всегда место найдется!

– И я говорю, – согласился Асеев с Малкиным. – Я созываю бюро РК, заслушиваю прокурора, предупреждаю, что если не перестанет врать – передам Малкину. Тогда он признался, что допустил ошибку и край переквалифицировал дело на сто девятую статью. Все ясно – они не враги народа. Пишу Востокову: как же так, мол, что за фокусы? Востоков прислал представителя, тот часа два покопался в бумагах, что мы наштамповали, уехал и доложил Востокову. Не знаю, что там у них и как, только Востоков быстренько переквалифицировал дело снова на пятьдесят восьмую. Я в крайком. Судили-рядили и порешили пока вопрос о партийности не решать: рассмотрят дело в суде – тогда видно будет. Так вот я и спрашиваю себя: «Что это? Ошибка?» – и отвечаю: «Нет! Это преступное, формально-бюрократическое отношение к делу!»

– Как бы он тоже не загудел, – шепнул Осипову Литвинов, сидевший рядом. – Малкин хоть и хорохорится, но без него чуть не обошлось. Точно тебе говорю. Пятьдесят восьмая – статья не прокурорская.

– Черт их разберет, – Осипов прикрыл рот ладонью. – Где пятьдесят восьмая, где сто девятая. Лепят… по настроению.

Незаметно партийно-хозяйственные вопросы отодвинулись в сторону. Кто-то вспомнил, что Газов в докладе ни словом не обмолвился о «врагах партии и народа» Кравцове и Марчуке, и тогда в их адрес посыпались проклятия. Периодически потоки грязи прерывались объявлениями Ершова, председательствовавшего на конференции, о том, что делегатов пришли приветствовать делегации трудовых коллективов Краснодара. Короткая процедура обмена любезностями и снова проклятия и призывы к борьбе.

Осипов заскучал.

– Надоело, – сказал он Литвинову в перерыве. – Одно и то же.

Литвинов молча кивнул головой:

– Странно, что до сих поршне возникло конфликта.

– Всему свое время. Ершов на стреме. Эта падла знает, что делает. И повода пока не было. Ты заметил, что люди обходят острые углы? Хотя был момент, когда я чуть не сорвался.

– Ты? Тебя же нет в списках выступающих!

– А какое это имеет значение? Я бы в порядке реплики… Помнишь, когда заговорили о крайностях; крайность быть инженером, крайность быть экономистом, крайность быть кем угодно, только не партработником. Говорили так, будто они что-нибудь смыслят в этих делах. Единственная крайность помимо партработы, в которой они преуспевают, это крайность быть чекистами. Подменили, гады, НКВД, сажают людей, будто не НКВД вооруженный отряд партии, а партия одно из подразделений НКВД. До чего докатились: победу в соцсоревновании присваивают в зависимости от количества выявленных врагов. Кто больше выявил…

– Предал…

– Вот именно… тот и передовик. Чуть не сорвался.

– Что удержало? – засмеялся Литвинов.

– Не хватило пороху.

– Умным стал, рассудительным. Верно говорят: за битого двух небитых дают.

– Точно. Так и подумал: пусть кричат небитые.

– Правильно поступил. Сейчас на эмоциях, если ты против официальной линии, далеко не уедешь. Гавкнешь бездоказательно – свалишься, как говорит Малкин, на нары…

– На парашу!

– Во-во! И на парашу тоже.

– Смеемся. А честность, принципиальность все-таки вытесняют.

– Это явление временное. Ну, не может, не мо-ожет оно длиться бесконечно.

– Подлецы захватывают власть. В качестве подпорок подтягивают к себе такую же… мерзость. Так и ползут в связке, помогая друг другу.

– Ничего, ничего! В наше время оступиться несложно. Кстати, тебя не насторожили выступления Шовгеновой и Чекаловского о Хакурате? Почему так взъярились?

– Черт их знает, что у них там творится. То слагают о человеке легенды, то смешивают с грязью. Что-то замыслили.

– Это Чекаловский. Для затравки выпустил Шовгенову, посмотрел реакцию, а потом и сам не только «поддержал», но развил концепцию.