Текст книги "Коридоры кончаются стенкой"

Автор книги: Валентин Кухтин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 55 страниц)

17

Малкин очень тосковал по свободе. Лежа на жесткой тюремной кровати, он думал о пережитом. Трудно жилось, как ни крути. Незавидная доля. За каждое мгновение жизни – борьба. Борьба со всеми и против всех. Без принципов и условностей. Были, естественно, светлые мгновения. Как вспышки молний в кромешной тьме, они озаряли его бытие, смягчали жестокость повседневности. Вспыхивали молнии и гасли, приходило счастье и исчезало. Наваливалась сумеречная повседневность, грязная, кровавая работа. Слить бы их воедино, те короткие светлые мгновения, и продлить до бесконечности. Чтобы власть над людьми без предела, чтобы взлеты без жутких падений, чтобы радость от жизни без всяких границ. Увы! Так не бывает. Нет желающих терпеть беспредел над собой, нет охотников вечно жить на коленях. И потому множество устремляется вверх, сметая с пути ослабевших, потерявших опору. Каждый рассчитывает на удачу, забывая о том, что радостей и страданий на земле поровну, и что даже самые незначительные успехи одних возникают из потерь и горестей других.

В бурлящую реку жизни со множеством неожиданных поворотов и резких спадов Малкин выгреб двенадцатилетним юнцом из тихой рязанской заводи. Подался в Москву по сговору с бедовым соседом, прошедшим Крым, Рим и медные трубы, который всего за одну лишь бутылку водки поклялся вывести мальчонку в люди.

– Сделаю тебя рабочим – будешь деньги грести лопатой. Выпьешь, закусишь, купишь шляпу велюровую… э-эх! Не жисть будет – сплошная малина!

– А если мне шляпу не нужно?

– Оставишь детишкам на молочишко.

И вправду пристроил. На небольшой заводишко учеником слесаря. Возможно, прирос бы Малкин душой к слесарному делу, только не заладилось у него что-то с самого начала. Хозяева помыкали мальцом, а учителя-работяги стали усиленно приобщать его к спиртному, таскали с собой на сходки, вдохновляли на борьбу с поработителями.

– Неча на поработителей хребтину гнуть. Надо поменяться местами: власть забрать, а их заставить вкалывать. Вот так!

По ночам Малкин расклеивал прокламации, не один, конечно, а с такими же юнцами, как сам, да с усатыми дядями, а днем ходил с видом заговорщика. Прокламации те, если откровенно признаться, он никогда не читал, но процессом расклеивания увлекся. В октябре семнадцатого, вдохновленный большевистскими призывами, стрелял в людей. Неумело, правда, торопясь и вздрагивая. Кто знает, может, и достала кого-то выпущенная им пуля. Дальше жизнь понеслась лихим скакуном, отчаянная и немилосердная. Не думал, что выбьет его из седла та самая власть, которой служил верой и правдой, ради которой учился убивать, не щадя чужой крови. Выбила. В камере холодно и тоскливо. Скоро, наверное, суд и… все. Как не хочется умирать! Не жизни жалко, нет! Жалко расставаться с тем, что сердцу дорого. А может… Нет! Все-таки жить хочется.

Именно жить. Скоро свершится Верховный суд. Был уверен, что приговорят к высшей мере, но надежда не покидала.

18

– Ну что ж, Малкин, помотали мы друг другу нервы – пора и честь знать. Выполним формальности и, как говорят, с богом?

– Пожалуй, – угрюмо ответил Малкин и почувствовал, как по телу пошли мурашки. «Господи!..» – подумал и осекся: с тех пор, как связался с большевиками, бога проклял, а верующих возненавидел.

– Уточним некоторые эпизоды вашей вражеской деятельности, обговорим некоторые моменты, которые подбросили следствию ваши бывшие подчиненные, выполним, как я уже говорил, формальности и попрощаемся. Так?

– Как вам будет угодно. Вам, ведь, виднее.

– Ну, коль вы со мной согласны, не будем терять время. Какое отношение вы имели к шахтинскому делу?

– Третьестепенное. Выполнял отдельные поручения Курского.

– А если поконкретней?

– Разыскивал, задерживал, доставлял, иногда допрашивал. Короче – на побегушках.

– С самого начала?

– Когда и с чего оно началось – я не в курсе.

– Странное равнодушие. Такое громкое дело, а вы не в курсе.

– Я-то с делом в полном объеме не знаком. Ту малость, что знаю, – почерпнул из случайных реплик, сообщений прессы, прочих источников. Знаю, что там пресечена грандиозная вредительская работа.

– Какая именно?

– Под руководством прежних владельцев шахт, проживавших за границей, организовывались обвалы, затопления шахт, поломки…

– Кто начинал дело?

– Тамошний начальник экономуправления Зотов… или Зонов – точно не помню. Была проведена мощнейшая агентурная разработка.

– Вы в ней принимали участие?

– Нет. – Меня подключали к делу периодически. Я тогда работал в Кубано-Черноморской ЧК, своих дел хватало, и Попашенко – мой непосредственный начальник – просил Курского не отвлекать его сотрудников.

– Что конкретно вы можете рассказать по этому делу?

– Ничего, кроме того, что рассказал. Могу только повторить слышанное мною от Курского и Попашенко, что ход следствия контролировал лично товарищ Сталин как член коллегии ОГПУ от ЦК.

– Вы в этом уверены?

– Я передал вам то, что лично слышал от Курского и Попашенко.

– Ясно. В девятнадцатом вы участвовали в подавлении вешенского мятежа?

– Да, я работал тогда в Особом отделе Девятой армии.

– Каким образом вы оказались в низовых станицах Хопра?

– После приезда Белобородова и короткой, но крепкой разборки, которую он учинил, состоялся приказ штаба армии о направлении в станицы, еще не охваченные восстанием, опытных работников, в основном чекистов, на которых возлагалась обязанность, не прибегая к массовому террору, провести мероприятия упреждающего характера.

– Вы оказались одним из тех опытных работников. Правильно я вас понял?

– Правильно.

– Какое задание вы получили?

– Создать отряд из местных активистов, силами этого отряда изъять оружие у казаков, выявить и изолировать бывших офицеров казачьих войск старой армии, способных поддержать мятеж.

– Как вы справились с заданием?

– Нормально. Такую, по крайней мере, оценку дал Белобородов, посетивший меня в станице Букановской накануне решающих сражений. Тогда у меня не очень получалось с изъятием оружия. Белобородов посоветовал с населением не церемониться и действовать по закону военного времени.

– И вы развернули массовый террор?

– Да… Нет… Как сказать… Расстреляли нескольких казаков, у которых обнаружили оружие.

– И добились успеха?

– Наоборот. Отряд стал катастрофически распадаться.

– Вот видите! А вы ожидали иной реакции? Белобородов – старый троцкист. Почему вы бездумно выполняли его указания?

– Насколько мне известно, к троцкистской оппозиции он примкнул в середине двадцатых годов. В девятнадцатом троцкизмом еще и не пахло. На Северный Кавказ он прибыл с мандатом, подписанным самим Лениным. Как я мог не подчиниться?

– У вас возникли подозрения в отношении Белобородова?

– Нет.

– Обязаны были возникнуть. Особенно после того, как вы получили результаты своей неуместной исполнительности.

– Гражданская война – особенная война. Она не подчиняется логике.

– Потому вы и принялись расстреливать преданных вам людей?

– Это уж слишком.

– Слишком. Но вы расстреливали. Причем – собственноручно.

– Не знаю таких случаев.

– Вам напомнить? Разве не вы расстреляли красноармейца Совкова?

– Совкова?.. А-а! Вот вы о ком! Так этого мерзавца следовало четвертовать, а я потратил на него пулю.

– Вы в этом уверены?

– Вполне.

– Расскажите, при каких обстоятельствах вы его убили.

– Совков был из местных. Прибежал сам, запыхавшись, как только узнал, что создается отряд. Лют был, приходилось сдерживать. Когда по рекомендации Белобородова я распорядился расстрелять пятерых казаков, не сдавших оружие, и двоих дружинников, дезертировавших из отряда, он вызвался один сопроводить их к Хопру. Я дал ему в помощь красноармейца, и они ушли, а примерно через час их, избитых, почти волоком притащили казачки и потребовали расстрелять. Что оказалось? Оказалось, что бандит Совков за станицей прострелил каждому ногу, чтоб не разбежались, а на берегу раздел донага, сложил одежду в мешок, зарыл в песок и лишь после этого казаков расстрелял. Бывших дружинников тоже. Как я должен был поступить? В присутствии станичников, сбежавшихся на шум, я сочинил приговор и тут же застрелил Совкова.

– А красноармейца?

– Он был ни при чем. Новобранец подчинился извергу. Считал, что так и надо. Чтобы успокоить толпу, я приказал его арестовать и предать суду военного трибунала. Когда все успокоилось – освободил.

– Вы считаете, что, расстреляв Совкова, способствовали укреплению авторитета отряда?

– Без всякого сомнения.

– И что, после этого казаки сдали оружие и упали перед вами на колени?

– После этого произошли события, заставившие нас оставить Дон.

– Бежать? – уточнил следователь.

– Отступить, – возразил Малкин.

– Это одно и то же.

– Организованное отступление с сохранением живой силы и техники и скоропалительное бегство в одних подштанниках и без оружия – это далеко не одно и то же.

– О какой технике вы говорите? Хвостатой? – съязвил следователь.

– У нас была пушка, пулеметы.

– Следствию известно, что пушку вы утопили.

– Было дело. Ко времени нашей переправы лед на Хопре тронулся. Почти всем удалось проскочить, а пушка с лошадьми и ездовым пошла под лед. А зачем вам такие подробности? Разве краснодарского периода мало?

– Мало. Вот вы отрицаете свою связь с троцкистом Белобородовым…

– Ну какая между нами могла быть связь? Что такое для него – посланца Ленина – какой-то замухрыженный особист Малкин? Мы ведь люди совершенно разного уровня. Не скрою: его решительность мне нравилась. И не за красивые глазки, а за заслуги перед Красной Армией в период подавления вешенского мятежа он награжден орденом Красного Знамени. И наркомом внутренних дел РСФСР был.

– Значит, не было связи?

– Это было бы смешно.

– Да-а… Вас послушать, Малкин, вы не враг народа, а ангел во плоти. Выходит так, что зря арестовали?

– Да нет. Вина моя, конечно, есть. Доверился партии, переусердствовал. Но не ради собственной выгоды, поверьте!

– Не верю! Сами говорите – переусердствовали. А сверхусердие – оно всегда преследует личные интересы: чтобы заметили, похвалили, выдвинули…

– Ваше сверхусердие тоже предполагает личные интересы?

– В какой-то степени – да. Я не хочу, чтобы меня упрекали в поверхностном ведении следствия, считаю своим чекистским долгом не оставлять в деле белых пятен.

– И ради этого прибегаете к насилию! Разве не так? Но зачем? «Вышкой» я уже обеспечен и ни к чему выгребать по сусекам всякую мелочь. Так же, как мне нет смысла юлить: десяток-другой лишних эпизодов не ухудшат мое положение.

– Вы эгоист, Малкин. Думаете только о себе. А меня заботят судьбы невинно арестованных. Докажу с вашей помощью их невиновность – освобожу из-под стражи.

– А осужденных?

– Их тоже.

– Большинство их расстреляно. Многие умерли…

– Очистим имя от грязи – освободим родственников от преследования.

– Вы наивный человек, гражданин следователь, – Малкин с сожалением взглянул на своего бывшего коллегу. – Неужели и впрямь верите, что вам это позволят?

– Почему нет?

– Потому что пути господни неисповедимы. Сегодня никто не знает, что будет завтра. Может случиться так, что мы с вами поменяемся ролями.

– Нет. Этого не случится, Малкин. На это не рассчитывайте. Есть достоверная информация о том, что в ходе ликвидации кулацкого саботажа вы отличались невероятной жестокостью. Полностью игнорировали решение ЦК о приостановлении террора против казачества, рубили головы направо и налево. Что за болезненная тяга к массовым репрессиям?

– Какая там тяга! Действовал по обстановке – только и всего. А обстановка была жуткой, особенно во время сплошной коллективизации. Сопротивление казаков было колоссальным, потому и расправлялись с ними беспощадно. Что касается решения, о котором вы говорите – так оно было для масс, а не для нас. Мы руководствовались указаниями наркома, согласованными с ЦК.

– Вот как!

– Да. И на борьбу с сопротивленцами было поставлено все: по судебной линии были созданы специальные коллегии крайсуда: народным судам предоставлялось право осуждать за укрытие хлеба в ямах во время хлебозаготовок, например, к десяти годам лишения свободы. И они старались вовсю. Кубанцев за это дело было осуждено около двадцати пяти тысяч, причем за два-пять килограммов укрытого хлеба давали от трех до десяти лет лагерей, а более «злостных» приговаривали к расстрелу. Так что не знаю, как вы будете искать среди них невинных.

– О судах вы рассказываете охотно, а речь-то идет о вашей деятельности! Расскажите, что вы творили по внесудебной линии?

– Вы можете сформулировать конкретный вопрос?

– Куда ж конкретней?

– Хорошо. По внесудебной линии вся территория Кубани была разделена на семь оперативных районов с центрами в городах Армавире и Майкопе, станицах Курганинской, Медведовской, Незамаевской, Полтавской и Тихорецкой. В районах работали специальные оперативные группы по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Они готовили дела на «тройки», которых в Северо-Кавказском крае было две: в Ростове-на-Дону и в Краснодаре. Возглавлял обе полномочный представитель ОШУ по Северному Кавказу видный, как тогда считали, чекист Ефим Георгиевич Евдокимов, на счету которого имелось немало размотанных крупных дел. Среди них такие, как дело «Национального центра» в Петрограде, дело «Всеукраинского повстанческого комитета» – так называемого «Цупкома», шахтинское дело, дело «Промпартии» профессора Рамзина и другие. За их расследование Евдокимов, кстати сказать, был награжден пятью орденами Красного Знамени.

– Может, хватит о Евдокимове? Переходите к деятельности оперативных групп.

– Оперативные группы, обладая широкими полномочиями по внесудебной расправе, наряду с разгромом крупных контрреволюционных формирований арестовывали и пропускали через «тройку» значительное число казаков из бедняцко-середняцкой прослойки, служивших в свое время в армиях Корнилова, Маркова, Шкуро и так далее. Лозунг: «Раз казак служил у белых, значит, он контрреволюционер» сильно довлел над сознанием начальников опергрупп и низовки станичного актива, состоявшего, в основном, из иногородних и казаков, служивших в Красной Армии.

– Вы говорите о Кубани или обо всем Северном Кавказе?

– О Кубани, только о Кубани. Я тогда работал заместителем начальника Кубанского оперативного сектора, имел непосредственное касательство к проводимым мероприятиям, поэтому в курсе…

– Продолжайте.

– Среди дел, которые опергруппы готовили на «тройку», было много липы, часть из них я возвращал обратно, но большую часть пропускал, так как физически не мог все просмотреть и осмыслить. В таких случаях я отделывался штамповкой: «С направлением дела на «тройку» согласен», рассчитывая, что «тройка», когда будет слушать дело, во всем разберется и ошибки поправит. Прокурор при Кубанском оперативном секторе Рененгорд поступал так же, как и я. Позже я узнал, что «тройка» в составе Евдокимова, начальника Кубанского оперсектора Попашенко и помощника прокурора края, фамилии не помню, уделяла делам по одной-две минуты и выносила приговоры, зачастую даже не раскрывая их, довольствуясь докладами начальников оперативных групп. Приговоры чаще всего содержали одну меру – расстрел.

– Вот она, вражеская деятельность! – торжественно резюмировал следователь. – Без зазрения совести штамповали смерть, а люди надеялись на вашу объективность!

– Результат рассмотрения дела на «тройке» от меня совершенно не зависел.

– Как же не зависел? Когда вы липу возвращали, с нею к вам больше наверняка не совались. А когда вы ее пропускали – человека, не разбираясь, приговаривали к смерти!

– Да. Тут вы, конечно, правы.

– Расскажите об условиях содержания арестованных до осуждения и после.

Малкин задумался. Условия были жуткими, нечеловеческими, это ни для кого не секрет. И многим уже поставлено это в вину: Евдокимову, Попашенко, Жемчужникову – в том числе. Значит, ему тоже? Но он-то здесь при чем? Почему он, Малкин, должен нести ответственность за чужие грехи? При УНКВД была специальная оперативная группа – ЦОГ, которая организовывала работу всех остальных. С нее и спрос.

– У меня были иные обязанности, – ответил он уклончиво, – и к вопросам содержания я почти не имел отношения. Разве что походя, когда в отсутствие Попашенко ко мне обращались с какими-то вопросами.

– Расскажите все, что вам известно по этому поводу.

– Их содержали в местах временного заключения, имевшихся в каждом районе и совершенно для этих целей не приспособленных. Не кормили, потому что такую ораву прокормить по тем временам было невозможно, и они жили за счет передач, которые получали от родственников. Те, кто их не получал, были обречены на голодную смерть. В местах заключения свирепствовал тиф, и арестованные ежедневно умирали. Как-то я получил информацию о том, что в ДПЗ, организованном ЦОГом в станице Тимашевской, арестованные съели одного из умирающих. Я немедленно доложил об этом Евдокимову и попросил помочь организовать хотя бы примитивную кормежку, но получил за это нагоняй. «Ты что, – кричал он на меня, – собрался ЦК поучать, сопляк! Думаешь, партия без тебя не знает, Что делать? Не хватало нам еще врагов народа кормить! Пусть казаки раскошеливаются, а ни я, ни советская власть, ни партия большевиков кормить их не будем!» Вот такая была отповедь. Доложил Попашенко – он тоже не отреагировал. В Краснодаре с целью разгрузки станичных мест заключения и организации вывоза осужденных в лагеря был создан временный лагерь, где в отдельные месяцы скапливалось до семи тысяч осужденных. Когда для их отправки подали два эшелона, врачи при погрузке обнаружили сыпной тиф. Значительная часть осужденных завшивела до такой степени, что вши ползали по лицам и гнездились в бровях и бородах. Требовалась немедленная санитарная обработка. Жемчужников, работавший тогда в нашем оперсекторе начальником СПО, попросил меня переговорить с Попашенко и убедить повременить с отправкой эшелонов; Попашенко внял моему голосу, позвонил Евдокимову и тот приказал помыть осужденных и отправить вон из города, что, разумеется, и было сделано. Знаю, что в Ростове-на-Дону, в Воронеже и других городах по пути следования эшелонов на Север снимали сотни тифозных больных, в результате чего население ряда мест было заражено сыпняком. Правительство пыталось провести по этому поводу расследование, но вскоре дело замяли. На места пошла директива за подписью пяти наркомов о мерах борьбы с сыпняком – этим дело и кончилось. Перегибы в ряде станиц в пору хлебозаготовок были колоссальные. Хлеб у казаков выметался подчистую…

– Только у казаков?

– Да нет! Конечно, у всех! Остатки зерна отбирали даже у тех, кто уже выполнил план хлебозаготовки. Сильно пострадали бедняки и станичная интеллигенция, которые, будучи уверенными, что их-то советская власть не тронет, держали свой хлеб открыто. За эту веру они крепко поплатились. В станице Брюховецкой был наглядно продемонстрирован закон отрицания отрицания…

– Что? – глаза следователя насмешливо сузились. – Закон отрицания отрицания? Вы… соображаете о чем говорите?

– Соображаю, – обиделся Малкин. – На втором пленуме Кубокружкома, состоявшемся в марте двадцать восьмого, нам популярно разъяснил его бывший секретарь Барышев.

– Какое отношение этот закон может иметь к хлебозаготовкам?

– Самое непосредственное.

– А конкретней?

– Когда станичнику предлагали сдать хлеб, а он отрицал это своим извечным: «Хлеба нема», с ним проводили соответствующую индивидуальную работу, отрицая, таким образом, его отрицание, и он вынужден был подчиниться этому закону и сдать хлеб.

– Да-а… Сильны вы были с вашим Барышевым… И как же вы продемонстрировали его в Брюховецкой?

– Демонстрировал не я.

– Опять не вы! Кто же?

– Там занимались хлебозаготовками специальные уполномоченные крайкома ВКП(б). Они собрали казаков, отказавшихся сдавать хлеб по дополнительному обложению, – приказали им раздеться и босиком, в одних подштанниках, погнали к реке. Там их с помощью станичного актива крепко избили, потом заставили прорубить лед, стать в холодную воду и стоять до тех пор, пока не запросят пощады и не согласятся выполнить установку крайкома. Об этих перегибах были проинформированы секретарь крайкома ВКП(б) Шеболдаев и Евдокимов, но мер никаких принято не было. Более того: Шеболдаев доложил о положении дел с хлебозаготовками Сталину и добился выселения ряда станиц.

– Как отреагировали на это казаки?

– Не только казаки. Все. К началу тридцать третьего года обстановка в крае настолько накалилась, что в любой день можно было ожидать выступления похлеще того, что было на Тамбовщине. Невыгодное для ЦК развитие ситуации вынудило его направить на Кубань бригаду ЦК ВКП(б) во главе в Кагановичем, которая, побывав в роде станиц, на мой взгляд, правильно оценила создавшееся положение. По результатам работы бригады ЦК принял род важных решений, в ходе реализации которых к перегибщикам-мародерам и другим «деятелям», безнаказанно орудовавшим в хуторах и станицах, были применены репрессивные меры. Созданная специальная комиссия, в которую вошел и я…

– Наконец-то! – встрепенулся следователь. – Хоть слово о себе!

– Да, – улыбчиво отреагировал Малкин, – но заметьте: со знаком плюс.

– Продолжайте, – следователь безнадежно махнул рукой.

– Комиссия рассмотрела все дела на осужденных судами и «тройками». По итогам ее работы из тюрем и специально организованных лагерей было освобождено около двадцати тысяч казаков…

– Вы имеете в виду тех, в отношении которых приговор еще не был приведен в исполнение?

– Ну… – Малкин замялся, – в основном, конечно, да. Главное не в этом. Главное в том, что у судов после этого отобрали дополнительные полномочия, а «тройки» ликвидировали… на время… Вскоре их восстановили. Всем, у кого незаконно были изъяты остатки хлеба, выдали продовольственную ссуду.

Малкин замолчал. Следователь, цокнув языком, забарабанил пальцами по столу.

– Да, – сказал он и снова цокнул языком и забарабанил пальцами. – Н-ну ладно… Кто вас рекомендовал на должность начальника УНКВД по Краснодарскому краю?

– Не имею ни малейшего представления. Я не карьерист, протекцию ни у кого не вымаливал. Видимо, как всегда: отобрали несколько личных дел, изучили, остановились на мне. Я узнал о назначении от Ежова после мучительного с ним собеседования.

– Мучительного в каком смысле?

– В самом прямом. Он довел меня там до такого состояния… Думал, арестует, а он объявил приказ о назначении.

– А какими принципами руководствовались вы, когда комплектовали аппарат Управления?

– Принципами? Главными для меня были высокий профессионализм, устойчивая работоспособность, готовность жертвовать личным ради общего, преданность нашей родной большевистской партии…

– Или личная преданность?

– Вот уж чего не было – того не было.

– А Захарченко, Шашкин, Кабаев?

– Это были работяги. И хорошо, что они были, потому что большинство кандидатур мне было навязано наркоматом. Именно поэтому было столько сложностей.

– Сложностей в чем?

– В организации работы.

– В чем они проявлялись?

– В противоборстве отдельных групп сотрудников.

– В противоборстве? Свежо предание! Разве мог коллектив, раздираемый противоречиями, так дружно и целенаправленно проводить вражескую работу?

– Если вы имеете в виду необоснованные аресты, фальсификацию дел, меры физического воздействия…

– Пытки…

– И пытки, то уговаривать применять их не приходилось. Эти методы в органах госбезопасности использовались всегда: и при Ягоде, и при Ежове. Без них не было бы сознавшихся, не было бы дел, а значит, и соответствующих показателей. А это не вязалось бы с концепцией Сталина об усилении сопротивления свергнутых классов по мере упрочения позиций социализма, и не отвечало бы требованиям ВКП(б) о повышении бдительности к проискам врагов со всеми вытекающими отсюда последствиями.

– Вы, Малкин, все время стараетесь свалить ответственность за беззаконие, которое творилось в стране, на высшие эшелоны власти. Это, мол, они ставили нас в такие условия, когда следование закону означало совершать преступление, а нарушать его – означало преданно служить партии и советской власти. Назовите любой эпизод из вашей преступной деятельности, и я вам докажу, что там прежде всего присутствует личный интерес. Личный интерес ваш, личный интерес Сербинова, Кабаева, Шашкина и других.

– Конечно, элементы личного вплетались, – согласился Малкин.

– Они превалировали! Вы старались изо всех сил высунуться, чтобы вас заметили, и создавали громкие дела на пустом месте. Далеко за примером ходить не надо: дело Осипова. Получив власть, вы, следуя своей вражеской установке, с лютостью набросились на партийные организации краевого центра, дезорганизуя их работу, а получив должный отпор, «создали» в городе «правотроцкистскую террористическую организацию» во главе с Осиповым. Арестовали невиновных, пытками выбили из них признания в проведении вражеской работы и думали, что дело сделано. Ошиблись, Малкин. Мы разобрались с этим делом, как и со многими другими. Сейчас Осипов с соратниками залечивают раны, причиненные вашими экзекуторами. Скоро они выйдут на свободу и будут восстановлены в партии. Вот так. Может, я не прав?

– Прав, прав! Тысячу раз прав! Осипов и компания полностью на моей совести, но не думаю, что партии без них было сложнее работать. Рано или поздно от них пришлось бы освобождаться.

– Зачем освобождаться? Разве Осипов не сделал самоотвод, когда его кандидатуру выдвинули на должность секретаря? И мотивировал самоотвод по-большевистски честно.

– Согласен. Согласен со всем, что вы мне предъявляете.

– Некоторые эпизоды вы оспаривали…

– Не буду оспаривать. Не хочу больше этого кошмара. Готовьте протокол, я подпишу безоговорочно.

Ночью Малкину стало плохо. Он впал в беспамятство, а очнувшись; долго лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к слабым толчкам изнуренного сердца. Медленно, словно из небытия, возвращались мысли: скупые; ненавязчивые, спокойные и рассудительные. Мысли о чем? Да все о том же: о жизни и смерти. О жизни, которой прожита всего лишь половина. О смерти, которая встретила его на полпути, вцепилась, костлявая, и не отпускает. Рано встретилась, слишком рано. Он думал, вспоминая, словно листал страницы собственного досье, ища ту главную, что откроет тайну падения, укажет, обо что споткнулся, где и когда потерял равновесие, которого так и не смог восстановить, как ни старался. Не нашел той страницы. Может, ее никогда и не было: увлеченный чужими досье, в собственном пропустил самое важное.

А может, и не было его ошибки? Может, это ошибка его поколения, неумело распорядившегося свободой? Это ведь оно, раз-другой поперхнувшись властью, отказалось от нее в пользу кучки… сомнительных особ, именовавших себя большевиками-ленинцами, и вколотивших в себе самые низменные человеческие инстинкты. С них ведь все началось: братоубийственная война, массовые аресты, пытки, расстрелы, уничтожение ценностей, разрушение личности… Надо ли было уничтожать своих идеологических противников физически? Черт его знает. И надо, и не надо. Надо потому, что мира и согласия в стране никогда бы не было. Каждый гнул бы свою линию, а страдал бы от этих нескончаемых распрей народ, во имя которого все затевалось. Надо потому, что обществу нужно согласие. Не надо потому, что без них страна осталась безграмотной и разъяренной, жила по наитию, будучи неспособной решать простые задачи без колоссальных потерь, среди которых в первом ряду были люди. Те самые люди, которые вместе составляли народ. Честолюбивые вожди не умевшие признавать свои ошибки, списывали эти потери на козни вездесущих врагов, не признававших и не принявших революцию. А нужна ли вообще была революция? Ну, свергли царя – это пожалуйста, заменили его выборными органами – хорошо: как-никак доверили руководить собой тем, кому верили. Создали народное государство – дальше свободный упорный труд, не из-под палки, как раньше, а добровольный, чтоб дело двигалось и достаток был. Подняли бы бедных до уровня богатых, а дальше вместе к светлому будущему. Получилось так, что ввергли страну в разруху, в голод… И труд получился не радостный, а подневольный, за колючей проволокой множества концлагерей. А сколько всего разрушили? Объявили мир хижинам, развалюхам, блошатникам да клоповникам, которые следовало стереть с лица земли и переселиться во дворцы, построить еще множество таких же, а со временем – лучше, вместо того, чтобы создавать коммуналки и бороться с излишествами, за спартанский образ жизни. А может я неправ? Может, правильную жизнь прожил, хоть и короткую. Романтическую жизнь! Может, правильный выбрал путь в сложившейся неясной обстановке? Грабил награбленное, как учил великий Ленин, и уничтожал тех, кто мешал грабить. Потом уничтожал тех, кто не разделял идей товарища Сталина, боролся с инакомыслием, приучая людей к стандартному мышлению, выкорчевывал всякого рода ренегатов, адептов, эмиссаров, а заодно и тех, кто был неугоден лично мне – Малкину. Да, были и такие. Разве может их не быть у облеченного властью над людьми? Не может. А раз так, то борьба с ними должна быть неотъемлемой частью борьбы с антисоветскими элементами.

Неожиданно мысли Малкина метнулись к событиям недавних дней. Они были насыщены допросами, очными ставками, признаниями – обычная жизнь подследственного, но были моменты, доводившие до слез. Да. В Лефортово его научили плакать, нередко из жалости к себе. Очная ставка с Кабаевым. Малкин слушает, кивая в знак согласия. Что было – то было, хорошо уж то, что не было корысти, что шли на нарушение закона во исполнение решений партии, указаний Наркомвнудела, требований местных партийных органов. Незаконно арестовывали, пекли «троечные» дела, как блины, стреляли безоглядно, как в психической атаке. Вздрогнул, когда Кабаев заговорил о созданной Малкиным террористической группе, имевшей целью покуситься на жизнь товарищей Сталина, Ворошилова, Калинина, Жданова…

– Ты что, Ваня, совсем рехнулся? О каком терроре ты говоришь? Мы и террор – это же самоубийство! Ради чего? Ради чьих интересов? Надо же знать меру! – прервал Малкин разглагольствования друга.

– Чистосердечное признание – это и есть мера, на которую недр равняться, – оборвал его следователь. – Слушайте и учитесь у бывшего подчиненного, как нужно вести себя на следствии!

Кабаев смотрел на Малкина глазами, полными слез. Губы его дрожали и руки не находили места. Вид его был жалок.

– Вы изобличены, Малкин, соучастником! Причем уже не первым и, думаю, не последним. Прекратите бесцельную борьбу со следствием, начните, в конце концов, говорить правду. Теперь, после этой очной ставки, у вас другого выхода просто нет. Кабаев вывел вас на чистую воду, что ж вы не спешите воспользоваться его поддержкой?