Текст книги "Коридоры кончаются стенкой"

Автор книги: Валентин Кухтин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 55 страниц)

14

Сербинов яростно боролся со следствием. Ни жестокие истязания, ни конвейерные допросы с многодневными стойками, ни давление бывших коллег на многочисленных очных ставках не могли остановить его тягу к жизни. Он ждал, он надеялся, что произойдет чудо и кошмары исчезнут. Но петля затягивалась все туже, пришло понимание того, что чуда не будет и он умрет, не дожив до суда – его последней надежды. После очередной экзекуции он почувствовал страшную усталость и понял, что силы на исходе. Как сохранить – себя, в чем уступить следствию, что взять на себя из тех чудовищных обвинений, которые с невероятным упорством ему предъявляются? Можно согласиться с формулировкой «вражеские методы ведения следствия». Что было – то было, от этого никуда не уйдешь, наворочано много, и свидетельская база на этот счет столь мощна, что пытаться противостоять ей – значит выставлять себя на посмешище, зря расходовать силы. Можно и нужно отмести обвинение в подготовке террористических актов, в пособничестве правым и прочей троцкистской мерзости, с которой он всю жизнь боролся. Можно, но как? Назвать свидетелей? Но кто в условиях, когда тюрьмы страны переполнены бывшими чекистами, осмелится сказать хоть слово в его защиту? Голова раскалывалась от тяжких дум, и, не водя выхода, он решил немедленно объясниться со следователем. Была ночь, но она наступила для него с момента ареста и с тех пор он потерял интерес ко времени суток. Несколько ударов по двери ногой – и в «кормушке» появилось заспанное лицо надзирателя.

– Что тебе?

– Дай бумагу и карандаш!

– Зачем?

– Напишу заявление.

– О чем?

– О том, что ты, скотина, препятствуешь мне давать показания. Забыл, что твое дело здесь – собачье?

– Так бы сразу и сказали, – опешил надзиратель. – А то – дай бумагу. Какую? Может, для туалета, я ж не знаю. Принесу, да не ту.

Надзиратель отошел от двери и через несколько секунд вернулся с серым листком бумаги и огрызком карандаша.

Сербинов склонился над тумбочкой:

«Начальнику следчасти ГУГБ НКВД СССР майору госбезопасности Сергиенко от Сербинова-Левита М. Г., 1898 года рождения, уроженца гор. Сейны Сувалковской губернии (Польша)

Заявление

Убедившись в бесполезности дальнейшего запирательства, прошу предоставить мне возможность дать следствию откровенные показания о своей вражеской работе. Сербинов».

Не успел подойти к двери – щелкнула задвижка «кормушки» и в ней появилась пятерня надзирателя. «Наблюдал, скотина, проявлял бдительность, – зло усмехнулся Сербинов.

– Вот. Немедленно передай по назначению.

– Передам. Все?

– Все.

– Отдайте карандаш.

– А-а! Возьми, возьми. Я забыл о нем.

«Кормушка» закрылась. Сербинов прилег на кровать, облегченно вздохнул. Спать не хотелось. До рассвета обдумывал линию поведения. Утром его повели к следователю.

– Сербинов-Левит Михаил Григорьевич, бывший член ВКП(б) – так?

– Да. Бывший. Исключен в связи с арестом.

– Вы упорно отрицали свою вину перед партией и народом. После проведения очных ставок и других следственных действий вы наконец-то поняли бесполезность запирательства и заявили о желании дать чистосердечные показания. Так?

– Да. Я хочу правдиво рассказать о своей вражеской работе по линии следствия и ответить на другие ваши вопросы, касающиеся…

– «Вражеская работа» – это фраза, которая ни о чем конкретном Не говорит. Договоримся с самого начала: вы называете вещи своими именами.

– С чего начать?

– С самого начала. Я хочу знать, что бросило вас в пучину предательства.

– Хорошо. При вступлении в ВКП(б) я скрыл от партии свое действительное социальное происхождение. Во всех анкетах я писал, что являюсь сыном рабочего. Это неправда. Я родился в семье торговца. Далее я писал, что являюсь уроженцем Москвы. В действительности моя родина Польша. Будучи евреем по национальности, я выдавал себя за русского, вернее, принявшего православие. Все это я делал для того, чтобы обеспечить себе возможность беспрепятственного вступления в партию и занятия высокого положения в обществе.

– Кто из ваших близких знал об этом?

– Никто. Вплоть до моего ареста я скрывал это даже от собственной семьи.

– Значит, ни жена, ни сын, ни другие близкие не знают о вашем происхождении?

– Кроме того, что я еврей. Но это указано и в моих партийных документах.

– Хорошо. Но вы арестованы не только за это. Вы арестованы прежде всего за активное участие в антисоветской заговорщической организации. Расскажите следствию, кем и когда вы были завербованы.

– Официальной вербовки, как таковой, не было, так же, как не существовало организационно оформленной заговорщицкой организации. Были настроения, но не антисоветские, а направленные против определенных личностей.

– Вы считаете – не было, мы утверждаем – было. Вам повторить вопрос?

Сербинов помолчал, собираясь с мыслями. Следователь не торопил, но молчание затянулось.

– Ну! – прервал он размышления обвиняемого.

– Хорошо. Пусть будет так, как вы утверждаете. В антисоветскую заговорщицкую организацию я был вовлечен в марте или апреле тридцать шестого года Лаврушиным Иваном Яковлевичем, работавшим в то время начальником СПО УНКВД по Северо-Кавказскому краю.

– Вы его хорошо знали?

– Хорошо. По совместной работе во Владикавказе в объединенном отделе ОГПУ в двадцать шестом – двадцать седьмом годах. Тогда он возглавлял информационное отделение, а я был начальником секретного отделения. Взаимоотношения между нами в то время были несколько натянуты, так как оба являлись членами парткома и наши мнения не всегда совпадали.

– Мнения о чем?

– По партийным делам. Через год он уехал в Краснодар, а я оставался во Владикавказе до двадцать девятого года, после чего меня перебросили в Новороссийск. В тридцать четвертом судьба снова свела нас в Пятигорске. Встрече обрадовались. О прежних стычках не вспоминали, и наши отношения стали сначала хорошими, а затем дружескими. Решающую роль в этом сыграли наши жены, которые быстро подружились.

– Это лирика. Я бы рекомендовал вам не делать длинных отступлений.

– Извините. Я полагал, что это имеет отношение к вашему вопросу.

– Давайте без словесных нагромождений. Потом мозги сломаешь, пока, читая, доберешься до истины.

– Хорошо. В начале тридцать пятого я развернул следствие по делу арестованного в Кисловодске бывшего красного партизана Шахмана. Была вскрыта широко разветвленная контрреволюционная троцкистская организация, которая состояла главным образом из морально и политически разложившихся бывших красных партизан, объединившихся вокруг видного в прошлом партизанского командира Демуса. Во время следствия я обнаружил, что к этой антисоветской организации очень близко примыкает Жлоба, который, по полученным данным, развернул на Кубани широкую повстанческую работу. Я доложил об этом Лаврушину, который посоветовал мне лично зайти к тогдашнему начальнику УНКВД Дагину и подробно проинформировать его об этом.

– Как отреагировал на ваше сообщение Дагин?

– Он скривился, словно проглотил ложку горчицы, замахал на меня руками, сказал, что все это чепуха, что Жлоба находится под постоянным контролем и ничего подобного за ним не наблюдается. Он предложил мне оставить Жлобу в покое, и в наше дело не впутывать. Я полностью доверял источнику, выдавшему мне информацию по Жлобе, и когда мы вышли от Дагина, высказал Лаврушину свое недоумение. Лаврушин снисходительно улыбнулся, похлопал меня по плечу и сказал: «Ты, Михаил, много чего еще не понимаешь, поэтому поперед батьки не лезь, а делай, как говорят. Политикой пусть занимается начальство». Я заподозрил неладное, но в чем дело – сразу не понял и Жлобу из дела вывел. Вскоре из Москвы один за другим стали поступать протоколы допросов арестованных участников антисоветской организации правых с указаниями Секретно-политического отдела НКВД о развертывании среди них активной оперативной работы.

– Как отнеслись к этому Лаврушин и Дагин?

– Поначалу, как мне показалось, никак. Возможно, в недрах Управления что-то зрело, но я счел своим долгом напомнить Лаврушину, что у нас эта работа запущена и не мешало бы хорошенько раскачать начальника первого отделения Ковалева, иначе другие управления вскроют и преподнесут нам подполье правых на нашей территории. Лаврушин согласился, что Ковалев действительно никак не может найти завязку, чтобы уцепиться за нее и крепко потянуть. «Не там ищут, – заметил я Лаврушину. – Правые у нас под носом».

– Кого вы имели в виду? Вы назвали конкретных людей? – заинтересованно спросил следователь.

– Да, я назвал председателя крайисполкома Пивоварова, которого знал как бывшего правого.

– Бывшего? Почему вы его назвали?

– Потому что отдельные его делишки, которые нам тоже были известны, давали основания считать его таковым и поныне.

– Что за «делишки»?

– Сейчас не могу вспомнить. За годы все так запуталось, переплелось, что без соответствующих документов уже не обойтись.

– Что ответил Лаврушин?

– Он насупился, весь как-то обмяк и, сославшись на занятость, предложил перенести разговор на вечер.

– Разговор состоялся?

– Состоялся. Лаврушин пригласил меня домой и без вступления продолжил разговор вопросом: известна ли мне роль Евдокимова в крае? Я ответил, что знаю его как опытного работника НКВД, а с января тридцать четвертого – как первого секретаря Северо-Кавказского крайкома ВКП(б). «И только?» – удивился Лаврушин. «А что еще?» – ответил я вопросом на вопрос. «Уж тебе бы следовало знать, – заявил мне Лаврушин, – что Ефим Георгиевич задает тон не только в крайкоме, но и в УНКВД, где Дагин только ширма, или, как говорят, «голос начальства». Связи Евдокимова разбросаны по всей стране. В Пятигорске и Ростове, кстати, тоже много «евдокимовцев», а Пивоваров для него – свой в доску». Я ответил, что все это мне понятно, кое-что, мол, тоже знаю, не в пустыне работаю, но непонятно, к чему клонится разговор. «Знаешь, Миша, – заговорил Лаврушин доверительно, – я давно хотел поговорить с тобой откровенно». «Давай», – согласился я сразу, так как, если говорить откровенно, Лаврушин заинтриговал меня своей таинственностью и доверительным тоном.

– То вы молчали, а сегодня у вас просто словесный понос – какой-то. Или захотелось наговориться на весь остаток жизни? О чем говорил с вами Лаврушин?

Сербинов насупился, обиженно поджав губу, но делать нечего: допрос есть допрос.

– Он сообщил мне, что Евдокимов не согласен с политикой партии по деревенскому и национальному вопросам и при поддержке правых, с которыми у него нет расхождений, ведет, конспиративно, конечно, соответствующую борьбу с руководством партии. А чтобы легче было проводить свою линию в массах, он в крайкоме и крайисполкоме расставил своих людей.

– Этих? – следователь торопливо сунул Сербинову список, который давно уже был подготовлен и ждал своего часа. Сербинов быстро сообразил, что от него требуется, и, мысленно махнув рукой, подтвердил:

– Да, этих. Семякина, Шацкого, Часовникову и Дубинина из крайкома, – стал читать он вслух, чтобы стенографистка смогла зафиксировать сказанное им, – Пивоварова, Федорова, Дмитриева – из крайисполкома, секретарей Пятигорского ГК ВКП(б) Герасимова и Кабардино-Балкарского обкома Бетала и Калмыкова, из УНКВД – Дагина, Горбача, Зарифова, Бранденбурга, Булаха, Дементьева, Малыгина, Федорова, Вронского, Валухина, Ковалева, Долгопятова, из УРКМ – Михельсона и Симона. В УНКВД по Азово-Черноморскому краю он пристроил своего человечка – Попашенко.

– Вы знали этих людей, встречались с ними?

– В основном да, – соврал Сербинов. Он вошел во вкус и стал азартно подыгрывать следователю. – Я знал их как «евдокимовцев», молившихся на своего кумира, как на икону.

«Какая разница, кто подтвердит следствию этот список, – оправдывался перед собой Сербинов. – Им-то ведь все равно теперь. Раз в списке – значит, уже где-то в соседней камере. А в таком случае какой мне резон осложнять отношения со следствием?»

Следователь удовлетворенно крякнул.

– Он как-то увязал наличие этой организации с уклонением от борьбы с правыми?

– Кто?

– Ну… Вы же говорили с Лаврушиным?

– Ну да. Он так и заявил мне: «Теперь ты знаешь причину отсутствия активной работы по вскрытию организации правых и возражения Дагина против развертывания следствия против Жлобы. И Пивоварова по этой причине трогать нельзя». Я возразил, что Москва может и сама нащупать и вскрыть гнойник, на что Лаврушин заметил, что в Москве Евдокимов вне подозрений. Там сидит Яков Абрамович Дейч, ряд других ответработников, так что если кто-то вздумает сунуться – сломает себе шею и только.

– Вы поверили в сказанное?

– Да.

– Он вас тоже предупредил о расправе?

Сербинов воспринял этот вопрос как наводящий.

– Да! – ответил он с живостью. – Он так и сказал, что если я не хочу быть смятым политически, а возможно, и физически, то я должен принять его дружеский совет и работать спокойно, не высовываясь, не вести закулисную игру, делать то, что поручают, и так, как велят. «Покирлывэ тэлятко дви маткы сосэ», – так, кажется, говорят на Украине?» – спросил он меня и покровительственно похлопал по плечу. Я поинтересовался, говорил ли он со мной от своего имени или по поручению. Лаврушин замялся, а потом, прямо глядя в глаза, сказал, что вопрос обо мне стоял очень остро, меня хотели, мягко говоря, «угробить», но благодаря ему, Лаврушину, было принято решение обработать, то есть вовлечь в антисоветский заговор.

– Вы считаете, что вас завербовали в ходе именно этого разговора?

– Момент вербовки определить трудно, поскольку документально она не оформлялась и письменных обязательств я никому не давал. Но именно в заключение этого разговора я высказал мнение, что в такой ситуации высовываться действительно опасно и что действительно все вопросы лучше согласовывать с руководством Управления.

– На очной ставке Лаврушин заявил, что участником правотроцкистской организации вы являетесь с двадцать седьмого года и завербованы Мироновым и Крафтом. Вы утверждаете, что вас вовлек Лаврушин, и не в двадцать седьмом, а в тридцать шестом. Чем объяснить такой разброс во времени?

– На очной ставке Лаврушин показал неправду. Предполагаю, что им руководило стремление снять с себя ответственность за мою вербовку. Кроме того, и думаю, что это главная причина, Лаврушин умышленно запутал следствие, оставив для себя лазейку, чтобы в суде отказаться от данных показаний и заявить, что следствие дело против него сфальсифицировало, а он подписал показания под пыткой.

– Доказательства! – побагровел следователь.

– Я ж не настаиваю на этой версии, это лишь мое предположение, – наслаждался Сербинов произведенным эффектом.

– Доказательства, или…

– Пожалуйста, пожалуйста. Разве я против? Пожалуйста! Подтвердить свои предположения я попытаюсь следующими фактами: Лаврушин показывает, что я участник организации с двадцать седьмого года и вовлечен в нее Крафтом и Мироновым. Можно сопоставить: я приехал во Владикавказ в конце двадцать шестого, а уже в середине двадцать седьмого Крафт и Миронов оттуда уехали. Переехал с Мироновым на новую работу и Лаврушин. Ни Крафта, ни Миронова я до приезда во Владикавказ не знал. Случилось так, что у меня с Крафтом на личной почве сложились очень скверные отношения, о чем знали все. До вербовки ли тут? В тридцать первом Крафт умер. Лаврушин, давая лживые показания, это учел: на покойников ссылаться в таких случаях весьма удобно. Далее. Лаврушин отмечает, что в интересах организации я сохранял основные кадры буржуазных националистов Ингушетии и Осетии и давал возможность зародиться и разрастись северокавказскому троцкистскому центру. Эта ложь опровергается следующими фактами: по прибытии во Владикавказ я немедленно создал агентуру по троцкистам и с ее помощью вскрыл северокавказский краевой нелегальный троцкистский центр, чего раньше краевым аппаратом сделано не было. И последнее, на что особенно нажимал Лаврушин, – о моей связи с буржуазными националистами Осетии и Ингушетии, в частности, с бывшим помощником начальника Владикавказского Объединенного отдела ОГПУ Хапаевым. Это уж не лезет ни в какие ворота. Ведь именно через Хапаева, на которого я вполне обоснованно завел агентурную разработку, были вскрыты подпольные буржуазные националистические организации. Правда, эта разработка стала моей лебединой песней во Владикавказе, так как Хапаев, совершенно случайно наткнувшись в машбюро на печатавшийся о нем документ, так зажал меня, что мне пришлось бежать из Владикавказа. Я думаю, что именно эти доводы Лаврушин намеревался привести в суде, отказываясь от своих прежних показаний, и нанести по следствию весьма ощутимый удар.

Сербинов исчерпал свою доказательную базу и замолчал. Молчал и следователь, размышляя над услышанным. Понимает ли Сербинов, какую неоценимую услугу оказал следствию, разоблачив намерения Лаврушина? Вряд ли. Цель его откровения наверняка не в том, чтобы вывести из-под удара следствие. Это месть Лаврушину, предавшему его – Сербинова. Да. Жаль, что врага народа нельзя представить к правительственной награде за оказанную услугу.

– Охарактеризуйте Бранденбурга, – сказал он тихо, тяготясь затянувшейся паузой. – Только не так пространно, как о своих победах над буржуазно-националистическими элементами Владикавказа.

– Бранденбург – начальник Кисловодского ГО НКВД, немец по национальности, исключительно бездарная, темная личность. Не только вносил хаос в работу горотдела, но своим бездельем мешал работать другим. В УНКВД на него имелись компрматериалы, в которых прямо указывалось, что у него фальшивые партдокументы. Об этом знал Дагин, но мер никаких не принимал, потому что Бранденбургу покровительствовал Евдокимов. Лишь после откомандирования Дагина в Москву Бранденбург был арестован и разоблачен как германский агент.

– Зарифов?

– Начальник первого отдела. Бывший белый, кажется, бичераховец, самый близкий человек Дагина, главный его советник по всем вопросам, друг Бранденбурга.

– Вронский?

– Начальник спецотдела. Женат на дочери муллы, арестованного НКВД по Ленинградской области и осужденного на десять лет за контрреволюционную деятельность. Имелись данные, что Вронский неоднократно переходил польскую и румынскую границы.

– С какой целью?

– Это мне неизвестно. Вся его работа, заключалась в том, что он словно из-под земли доставал для семьи Дагина дефицитные вещи, собирал среди сотрудников всякие сплетни и регулярно информировал своего патрона о «нелояльных» и «подозрительных». Вопрос о жене Вронского рассматривался парторганизацией УНКВД. Его предупредили, что если не разойдется с женой, – будет уволен из органов. Это решение осталось невыполненным, но благодаря покровительству Дагина Вронский продолжал работать в органах.

– А вам не кажется, Сербинов, что вашими устами говорит обыватель? Разве переход Вронского через границу не мог быть частью спецзадания, которое было бы невыполнимо, не будь он женат на дочери осужденного муллы? И разве Дагин обязан был информировать об этом парторганизацию?

– Я и не утверждаю, что Вронский враг. Естественно, есть вопросы, не подлежащие оглашению на партийных собраниях. Но я сужу о нем по внешним признакам.

– То-то и оно, что по внешним. Ладно. Вы охотно рассказываете о других, но до сих пор не ответили следствию на главный вопрос: какую вражескую работу проводили вы – Левит-Сербинов?

– Сербинов-Левит.

– Вы придаете этому значение? А я нет. Для меня вы просто Левит.

15

За окнами кабинета лютует бора. Пятый день он державно сотрясает бухту. На улице холод собачий и трудно удержаться на ногах: дует, дует и дует. А в кабинете тепло и уютно. Одна беда: стрелки часов слишком медленно приближаются к трем. Потом можно будет попытаться добраться домой, если за оставшиеся минуты не случится ЧП, а пока приходится сидеть, и ждать, и бодрствовать: мало ли что!

И Саенко сидит и ждет, и с большевистским упорством борется с дремотой, которая вредительски окутывает сознание сладким дурманом, отвлекая от мыслей о мировой революции. Он усердно давит пальцами глазные яблоки, неистово массирует мочки ушей, растирает виски и снова давит глазные яблоки. Но тяжелеющие веки смыкаются, подбородок упирается в грудь, он всхрапывает, издавая звуки, от которых пробуждается, и снова начинает борьбу с невидимым врагом.

Дурная манера «работать» по ночам. Тем, кто намается за день, это гроб с музыкой. Как ни крути, а в три часа ночи самое время спать без сновидений. Но такова установка ЦК: Сталин не спит – значит, бодрствовать должен весь чиновный люд страны.

Можно, конечно, схитрить и переключить телефон на приемную или дежурного. Так делают многие, и ничего, проходит. Но Саенко жаждет сам поднять трубку. Поднять и сказать спокойно и деловито: «Саенко у аппарата!» Сказать и представить себе удивленное лицо инициатора звонка: «В три часа ночи сам у аппарата! Молодец! Настоящий большевик. Вкалывает в поте лица». Саенко знает, как это важно – оказаться в нужный момент в нужном месте. Если бы он этого не знал, он не был бы сегодня первым секретарем Новороссийского ГК ВКП(б). Если б он не ехал в поезде с теперь уже бывшим первым секретарем Краснодарского ГК Шелухиным, когда тот в изрядном подпитии нахваливал Троцкого и поносил ЦК, – тот и сегодня бы еще гулял на свободе и отравлял троцкизмом души советских людей. Но Саенко оказался тогда рядом с Шелухиным, он дал ему выговориться до конца, а затем доложил в крайком. Был Шелухин – да весь вышел. Недавно Давыдов звонил: «Поздравляю, – говорит, – твоего крестника арестовали!» «Какого крестника?» – удивился Саенко. «А что, их у тебя много? Я имею в виду Шелухина. Состоялось решение бюро горкома, исключили из партии как врага народа, арестованного органами НКВД!» «Где он в последнее время работал?» «На крайвинкомбинате». «Хоть попил вволю перед арестом!» Посмеялись. И было над чем.

Трель телефонного звонка донеслась откуда-то издалека, и Саенко не сразу сообразил, что это неуемная дрема отодвинула от него и приглушила звуки, чтобы пробуждение не было поспешным и бестолковым. Он поднял трубку и сказал звонко и радостно:

– Саенко у аппарата!

– Здравствуйте, Яков Дмитриевич! Селезнев говорит. Извини, что потревожил в такую рань. Не разбудил?

– Да что вы, Петр Иануарьевич! Дел невпроворот, так что не до сна! Я весь внимание, Петр Иануарьевич!

– В прошлом ноябре вы решали вопрос о партийности сотрудника горотдела НКВД Одерихина Константина Никитича.

– Было такое дело. Бюро горкома утвердило решение первички о его исключении.

– Подскажи, где могут быть материалы.

– Я лично отправил их в крайком на имя товарища Бессонова.

– Вы уверены, что они получены?

– Безусловно, потому что ушли секретной почтой.

– Понятно. Разберемся. Ты подробности дела помнишь?

– Конечно. Дело из рада вон выходящее…

– Я слушаю.

– Если вы не возражаете, я воспользуюсь своими записями.

– Давай, давай, так даже лучше.

– Ну, вот. Двадцать пятого августа парторганизация Новороссийского ГО НКВД заслушала его на партийном собрании и исключила за отрыв от партийной жизни, морально-политическое разложение, пьянство, систематическое избиение жены, но главное – за распространение контрреволюционной клеветы на Новороссийский горотдел НКВД и на органы НКВД в целом.

– Были веские аргументы?

– Да… хотя сейчас – как посмотреть. Именно за это арестованы Малкин и другие.

– Он принял обвинение?

– Нет. Категорически воспротивился. Во весь голос кричал, что в органах безопасности города и края орудуют враги народа во главе с Малкиным.

– Его арестовали?

– Он предусмотрительно сбежал в Москву, разыскал знакомого сотрудника НКВД, через которого ранее передал рапорт о беззакониях Ежову, и оттуда последовала команда Сербинову никаких репрессий к нему не применять.

– Как к этому отнесся Сербинов?

– Он направил мне письмо, в котором просил вопрос о партийности Одерихина оставить открытым до окончания следствия.

– Значит, дело все-таки возбуждалось?

– Не могу сказать. Вряд ли. В это время у них самих уже земля горела под ногами.

– А вы? Как отреагировали на это вы?

– Я пригласил Одерихина. К тому времени он вернулся домой и охотно принял приглашение. Я спросил его мнение обо всей этой канители. Он промолчал и вместо ответа прочел мне мораль. «Мне представляется, – сказал он, – что партия позволяет НКВД изгаляться над коммунистами и решать, кому быть в ее рядах, а кому идти в арестантские роты, потому что многие партийные руководители на местах сами погрязли в беззакониях. Странно, что объявив себя вождем масс, она позволяет НКВД безнаказанно истреблять их, а если появляется коммунист, который открыто говорит об этом, – быстренько избавляется от него».

– Вы, конечно, возмутились. Такие слова прозвучали кощунственно?

– Да.

– А сегодня? Когда оказалось, что Одерихин, пусть не на все сто процентов, но был прав, что вы думаете об этом?

У Саенко запершило в горле. Мысли спутались, и он не знал, что ответить.

– Следствие не закончено, – нашелся он наконец. – Послушаем, что скажет по этому поводу ЦК.

– ЦК скажет, что мы с вами проявили беспринципность и безоглядно переметнулись на сторону сильного. Сербинов больше не обращался к вам по поводу Одерихина?

– В первых числах ноября он сообщил мне, что вина Одерихина полностью доказана. На основании его письма мы рассмотрели дело Одерихина на закрытом бюро ГК. Отвечая на поставленные вопросы, Одерихин заявил, что Новороссийским горотделом и краевым Управлением НКВД большинство граждан арестовывается без оснований, дела на них создаются искусственно при помощи недопустимых методов следствия. Я предложил ему назвать конкретные факты по Новороссийскому юротделу. Он сослался на бывшего члена ВКП(б) Казакова из «Автогужтреста», дело которого он лично расследовал и прекратил, не установив вины. В ответ…

– Это подтвердилось? – спросил Селезнев.

– Выступившие по этому поводу бывший начальник горотдела Абакумов, ныне арестован за вредительское ведение следствия, и его помощник, секретарь парткома Колосов заявили, что Казаков разоблачен и расстрелян как шпион двух иностранных разведок, так же, как разоблачены и расстреляны обвиняемые по другим делам, в отношении которых Одерихин прекращал дела.

– Вы доверились Абакумову и Колосову?

– Кому ж мне еще доверять, если не начальнику горотдела НКВД и секретарю парткома? Мы ведь не вправе перепроверять следственные дела. Мы даже не вправе проверить обоснованность жалоб коммунистов на применение к ним репрессий. НКВД со своими делами спрятался от нас за семью печатями. Одерихин рассказывал такие чудовищные вещи, что у меня даже в мыслях не было поверить ему. Именно поэтому я просил крайком рассмотреть дело Одерихина на закрытом заседании бюро.

– Вы были уверены, что все, о чем говорит Одерихин – это клевета?

– Так я думал тогда.

– А теперь? Как вы думаете теперь?

Саенко помолчал, лихорадочно соображая, как уйти от прямого ответа.

– В свете открывшихся фактов, – сказал он, немея от страха, – этот вопрос надо попытаться рассмотреть в иной плоскости.

– То есть вы считаете целесообразным проверить обоснованность арестов всех, кто прошел по рапортам Одерихина, и только после этого ставить точку в его деле?

– Да, – обрадовался Саенко подсказке первого секретаря крайкома, – именно это я и хотел сказать.

– Начальник горотдела НКВД коммунист. Вот ты как первый секретарь горкома партии потребуй от него подробный доклад по всем делам. Вынеси вопрос на бюро. Не подчинится – исключите его из партии. Я поддержу. Вот таким образом. После этого решим вопрос о партийности Одерихина. Но я более чем уверен, что Одерихин – честный коммунист и его борьба против мракобесия – героическая борьба, и очень плохо, что горком оставил этого человека один на один с врагами народа.

– Вы, Петр Иануарьевич, правы на все сто процентов. Но Одерихин рассказывал такие немыслимые вещи, что в то время меня даже палкой не заставили бы поверить ему.

– Мы вернем дело не утвержденным. Придется вам тем же составом, кроме арестованных, конечно, приносить коммунисту Одерихину свои извинения.

Селезнев положил трубку. Саенко еще долго сидел в раздумьях, и хоть стрелки часов показывали уже начало пятого – сна не было. Пришлось отложить все дела и немедленно заняться делом Одерихина. «Черт бы их всех побрал, – ругался Саенко вслух, бессмысленно перекладывая папки из сейфа на стол и обратно. – Не могут решить раз и навсегда партия – это все, и без решения партии, без согласования с нею ничего не сметь. В стране должен быть один хозяин, а когда их много – порядка не будет!»