Текст книги "Коридоры кончаются стенкой"

Автор книги: Валентин Кухтин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 55 страниц)

93

– Садись, Воронов! Как самочувствие? Сможешь давать показания или пару недель отдохнешь?

– Извините, я вас не знаю.

– Я Березкин. Геннадий Федорович Березкин. С сегодняшнего дня веду твое дело.

– А Фонштейн?

– Фонштейна отстранили за то, что слишком увлекался репрессиями, – Березкин окинул Воронова сочувственным взглядом. – Чувствуется, тебе от него досталось. Ну так что? Отдохнешь?

– С вашего позволения.

– Я проверю весь материал, который мне передал Фонштейн. Если там клевета – даю слово, что выпущу на волю. Если нет, если подтвердится, что ты неразоружившийся враг, продолжающий борьбу со следствием, – буду бить тебя смертным боем. Согласен?

– Конечно! – обрадовался Воронов.

– Чему ты радуешься? – удивился Березкин.

– Надежде. Появилась надежда!

– Скажешь «гоп», когда перескочишь.

– Перескочу! Обязательно перескочу, если ваши обещания не просто слова.

Две недели Воронов отлеживался в камере, отдыхал душой и телом. Вспыхнувшая надежда придавала ему сил, которых с каждым днем прибывало все больше. Неважно, что прогулки, которые должны бы давать ежедневно, разрешались раз в пятидневку, а то и реже. Неважно, что донимают вши, клопы и тараканы, что белье меняют редко, а в душ водят от случая к случаю. Скоро этот кошмар останется позади, он заживет нормальной человеческой жизнью, восстановится в партии и, чем черт не шутит, в должности. А сколько пришлось вытерпеть! Сколько вытерпел! И за что? За то, что не предал себя, что не захотел умирать с клеймом врага народа, за то, что безжалостно разоблачал и выкорчевывал адептов капитализма и был по-сталински партийно принципиален и честен? Кто не прошел этот страшный путь, тот не поймет, как он страдал, не поверит, как бесчеловечно истязают большевиков-ленинцев в застенках НКВД, прикрываясь именем партии. Не поверит потому, что нечеловеческие пытки заведомо невиновных противоречат здравому смыслу. Как можно производить аресты, не имея ни малейших доказательств вины человека, и лишь потом, пропустив его через муки ада, создать многотомное следственное дело, и все на липовых свидетелях и липовых признаниях!

«Фонштейн сказал, что Рожинов не враг, что его вражеская деятельность – плод моей фантазии, а раздавленная судьба – на моей совести. Не думаю, что это так, но даже если так – я не юрист, не следователь, я высказал предположение, а дело органов подтвердить его или опровергнуть. Рожинова осудили – значит, он враг? Или осуждение не доказательство вины? Могли бы и меня осудить, вон как Фонштейн лихо взялся фальсифицировать дело. Значит, меня тоже надо считать врагом, потому что осужден? Да-а. Дожили мы, докатились… Впрочем, со мной все иначе. Меня взяли за то, что я поднял руку на сановного убийцу, шпиона и диверсанта… А ведь началось-то, началось все с Ершова! Со второго секретаря крайкома ВКП(б)! Это с ним я поделился сомнениями» в отношении Сербинова. А он? А он поделился с Сербиновым сомнениями в отношении меня, да еще Малкина впутал. Да-а! Вот она какая, наша критика-самокритика! Чуть что – бац и на матрас, хорошо, если еще с кроватью. Но почему они так дружно вцепились в меня? Ладно – Сербинов, затронуты честь и достоинство. А Ершов, Малкин? Газов, в конце концов? Им зачем так рисковать? Разве арест меня, состоящего на партийном учете в ЦК, не риск? Разве физические эксперименты на выживаемость, которые проводились на мне, не риск? Вот теперь выйду я на свободу…»

Размышления Воронова прервал металлический лязг запоров, который столько месяцев подряд приводил его в трепет. Сколько раз он заставлял его судорожно сжиматься при мысли о новых истязаниях…

– Воронов! На допрос к товарищу Березкину.

Наконец-то! Воронов вскочил с кровати легко и свободно. Не шел – летел, взмывая над ступеньками: будущее виделось ему светлым и прекрасным.

– Садись, Воронов! О-о-о! Да ты, я вижу, совсем воспрял духом! Ну-ну, посмотрим, удастся ли тебе сказать «гоп!». Ты знаешь этого человека? – показал он глазами на седого, изможденного, стриженного «под Котовского» мужчину неопределенного возраста, сидевшего напротив.

– Нет, – отрицательно качнул головой Воронов, – не знаю. Хотя впечатление такое, что где-то видел.

– Присмотрись повнимательней, может, на свету после камеры в глазах рябит. Это ж Ян, твой старинный товарищ. Ну?

– Нет. Говорю твердо: я этого человека не знаю.

– Начинается, – недовольно проворчал Березкин. – Осужденный Ян, ты знаешь этого человека? Или тоже где-то видел?

– Знаю, – твердо заявил Ян. – Это Воронов Анатолий Григорьевич.

– Когда, где и при каких обстоятельствах ты с ним познакомился?

– Я познакомился с Вороновым в тысяча девятьсот тридцать третьем году в ЦК ВКП(б), куда нас вызывали на собеседование в связи с утверждением на должности в Политотдел. Мы проживали с ним в одном общежитии, и он, то есть – Воронов Анатолий Григорьевич, пытался завербовать меня в троцкисты, пригласив на троцкистское совещание, которое тайно проводилось в одном из отделов ЦК.

– Вы были на этом совещании?

– Нет, я отказался, заявив, что твердо стою на сталинской – позиции.

– А зря. Надо было сходить. В интересах ВКП(б). Что скажешь, Воронов? Неужели и теперь будешь отрицать?

– Не просто отрицать. Я буду отвергать сказанное как несусветную ложь.

– Отвергай.

– У неизвестного мне гражданина, или у того, кто его подставил, – Воронов с усмешкой взглянул на Березкина, – нестыковочка вышла. В должности я утвержден Центральным Комитетом заочно и в Москве в тридцать третьем ни разу не был. И в общежитии я с этим человеком жить не мог, потому что никогда в общежитии, будучи в Москве, не останавливался. Это можно проверить по документам крайкома, цэка, милиции и так далее. Стало быть, вербовать этого человека в троцкисты я никак не мог.

– Логично, – хмуро согласился Березкин. – А зачем же ты, Ян, клевещешь на честного человека? – Березкин украдкой взглянул на Воронова и, заметив на его лице саркастическую улыбку, выдавил из себя: – При таком поведении, Ян, тебе, как говорят блатные, век свободы не видать.

Ян молчал, наклонив голову, и кто знает, что там было написано, на его роже: может, хохотал над недалекостью следователя. Конечно, Березкин мог разыграть сейчас негодование, облаять Яна отборной чекистской бранью, избить, в конце концов, но представил, как нелепо и смешно все это будет выглядеть, и смолчал.

Очная ставка закончилась, Яна увели.

– Все начинается сначала? – глядя исподлобья на Березкина, спросил Воронов. – А как же ваше обещание разобраться?

– А я что делаю? Онанизмом, что ли, занимаюсь?

Передопрашиваю, уточняю… Очные ставки для чего проводятся? Чтобы устранить противоречия в показаниях.

– Какие противоречия! – возразил Воронов. – Я по этому поводу никаких показаний не давал.

– Не умничай, – прикрикнул Березкин, – почувствовал слабинку. Заткнись! – заорал, заметив, что Воронов снова хотел что-то сказать. – Заткнись, или я спущу тебя в подвал и там, за пять минут до смерти, ты подпишешь мне все, что я от тебя потребую.

«Все, – подумал Воронов, – маска сброшена. Он такой же подлец, как все другие». Черная тоска сдавила сердце. Надежда рухнула. Стало ясно, что отсюда ему уже не выйти.

Через два дня была проведена очная ставка с Рожиновым и тот подтвердил свою гнусную ложь о совместной троцкистской террористической – раньше было только вредительской – деятельности.

– Ну, вот видишь, Воронов, – торжествующе говорил Березкин, – придется тебе, друг ситный, раскалываться. Рожинов не врет, это факт.

В кабинет вошел Сербинов. Быстро взглянув на Воронова, спросил:

– Ну, что, он все еще упирается?

– Отвергает очевидное.

– Не теряй время. Вечером приводи ко мне. А ты подумай, – повернулся к Воронову, – шесть часов на размышления достаточно. Не разоружишься – пеняй на себя.

94

Известие о внезапной кончине Аллилуева ввергло Малкина в смятение. Он не испытывал к этому человеку, знавшему взлеты не по заслугам и гонения без вины, ни злорадства, ни жалости, ни сострадания. Умер человек – ну что ж: рано или поздно все там будем. Вероятно, прошла бы мимо него эта смерть, не вызвав никаких эмоций, если бы не было случайной встречи с покойным на даче Калинина в Сочи и того невинного визита к опальному маршалу, который Малкин спровоцировал без всякой задней мысли. Прошла бы мимо, если б после визита не был арестован Блюхер и не случилось этой смерти. Интуитивно, а может, в силу привычки он почувствовал в событиях, последовавших одно за другим, какую-то связь. Мысли заклубились мрачные и неотступные, и вот он уже уверен, что смерть Аллилуева – результат злого умысла, и что умысел этот реализован кем-то накануне или после посещения Аллилуевым дачи Ворошилова. Малкин испугался, ибо понимал, что если подобное подозрение зародится в недрах ЦК или Наркомвнудела – он окажется в центре разборок, последствия которых непредсказуемы. Он стал думать, как обезопасить себя, кем можно пожертвовать ради собственного спасения, если возникнет такая необходимость. Прежде всего, вероятно, Кабаевым. Или Шашкиным? Или тем и другим вместе? Очень жаль. Особенно Кабаева. Но себя тоже жалко. Жизнь на взлете. Надо удержаться. А если не жертвовать никем? Если перевести стрелки и направить локомотив репрессий за пределы НКВД? Например, в систему здравоохранения. Или общественного питания. В самом деле, ведь жаловался Аллилуев на дурное самочувствие после посещения Гагры. Даже высказывал предположение о возможном отравлении недоброкачественной пищей. А лечение – мацестинские ванны? Тоже жаловался, что от них стало хуже… Настроение поднялось. На душе стало светло и радостно. «Позвоню Дагину, – подумал он, – прозондирую и дам нужное направление».

Дагин оказался на месте. Малкин поздоровался. Начал издалека.

– Израиль Яковлевич! Я под впечатлением смерти Аллилуева. Это ужасно. В расцвете сил…

– Говори короче, – остановил его Дагин, – надеюсь, ты не соболезнование решил мне выразить? У тебя сомнения в части диагноза? Он же накануне был, кажется, у тебя?

– Да. Я встречался с ним. На даче Калинина. Выглядел тускло, жаловался на плохое самочувствие.

– Ты с ним разговаривал?

– Да. Встретил на одной из аллей, разговорились. Говорил, что Мацеста не только не помогает, а, наоборот, усугубляет.

– Хочешь сказать, залечили?

– Возможно, без умысла, а там чем черт не шутит. Может, на всякий случай провести проверку?

– Не торопись. Есть решение направить к тебе сотрудника Особого отдела Кудрявцева. Помоги ему. Подскажи.

– С готовностью. Я предполагал, что управимся сами, но так даже лучше. Что новенького родила гора?

– Да ничего особенного… Разве что… Я тебе не говорил, что упраздняются «двойки» и «тройки»? Нет? ну так имей в виду. Так… Меня вызывают. Пока! – Дагин положил трубку.

– Ч-черт! Ни хрена не понял, – выругался Малкин. – Носятся там, как угорелые…

Малкин полистал записную книжку с телефонами нужных людей. «Так… Ага! Вот этот. Давно не общался. Серега…»

– Сережа! Малкин говорит. Привет! Малкин, говорю, говорит. Вспомнил? Ну вот… Надо тебя чаще тревожить, чтоб не забывал. Ха-ха! Как ты там? Жив? Здоров? Неважно? Что так? Понятно. Давно бы позвонил мне и все вопросы решили бы. Слушай! Мне сказали, что готовится постановление ЦК и СНК об упразднении «троек». Ты в курсе?

Серега был в курсе. Он подтвердил сказанное Дагиным и предостерег от опасностей, которые сопутствуют этому постановлению.

– Да мне-то, собственно, бояться нечего, – покривил душой Малкин.

– Не скажи! – возразил Серега. – По поручению Лаврентия Павловича готовится проект приказа о ревизии дел арестованных, содержащихся в тюрьмах и ДПЗ. Не мне тебе рассказывать, во что это может вылиться тем, у кого в делах непорядок.

– Какими силами будете проверять?

– Задействован только аппарат НКВД.

– Ты выезжаешь?

– Да. Я возглавлю одну из бригад.

– Постарайся приехать ко мне. Заодно порешаем твои проблемы.

– Постараюсь.

95

Сотрудник Особого отдела НКВД Кудрявцев прибыл в Краснодар вскоре после разговора Малкина с Дагиным. Малкин встретил его радушно, надеясь расположить к себе, внушить доверие и потом, если удастся, навязать свою точку зрения на возникшую проблему, однако вскоре почувствовал, что Кудрявцев держит его на расстоянии, постоянно сохраняя в отношениях деловую направленность. Правда, высокомерия не проявлял, Малкин отметил это для себя сразу. Задавая вопросы, ответы выслушивал внимательно, не прерывая и не мешая формулировать мысли, что-то записывал, что-то «наматывал на ус». Оценку услышанному не давал, свое отношение к проблеме не высказывал. «Тертый калач, – забеспокоился Малкин, – Шашкину с ним будет трудновато. Может, поручить его Кабаеву? Нет. Пусть все-таки занимается с ним Шашкин, а Кабаеву поручу координацию».

В присутствии Кудрявцева Малкин позвонил Шашкину, сменившему Абакумова на посту начальника ГО НКВД, и поручил ему лично подключиться к расследованию причин смерти Аллилуева, беспрекословно выполняя при этом все поручения представителя Особого отдела НКВД. Чтобы не выпускать Кудрявцева из-под контроля, Малкин закрепил за ним свой служебный автомобиль, наказав шоферу держать ухо востро и о всех перемещениях его докладывать Кабаеву.

Как только за Кудрявцевым закрылась дверь, Малкин снова позвонил Шашкину:

– Кабаев где?

– На даче СНК.

– Ладно. Слушай меня внимательно. Гость выехал на моей машине. Ни в коем случае не пересаживай на другую. Понял? Создай ему теплые условия, но не переусердствуй. Баб, пикники и прочее не навязывай. Особенно в начальный период. Дальше видно будет, посоветуемся. Наше мнение подбрасывай так, чтобы он его домысливал и воспринимал как собственное. Понял? При проверке старайся не задевать наших сотрудников. Доклад мне, а в мое отсутствие – Сербинову ежедневно по мере накопления информации.

– Ясно, Иван Павлович.

– Эскулапов держи в руках, чтобы не заносило. Предупреди, чтобы никакой иной темы кроме как медицинской в разговоре с ним не касались.

Вошел Сербинов, и Малкин жестом пригласил его сесть.

– Обо всем подробно информируй Кабаева. Связь будем поддерживать через него. Все ясно?

– Ясно.

– А теперь скажи: у тебя много скопилось «троечных» дел?

– Около четырехсот.

– Немедленно доведи их до кондиции и нарочным доставь в Краснодар. Готовится приказ об упразднении «троек», так что до его получения надо полностью очиститься от хлама. До связи.

– В отношении «троек» точная информация? – спросил Сербинов.

– Более чем. Но самое страшное не в этом. На неделе приедет бригада НКВД по проверке обоснованности арестов, прошерстит все следственные дела, проверит обоснованность содержания арестованных в городской и внутренней тюрьмах, в ДПЗ здесь и на Красной, три. Видишь, как хорошо, когда в центре есть свои люди. Постановление еще в работе, а мы уже знаем, что и как. А твой Самойлов отстает от жизни. И вообще, я смотрю, он перестал мышей ловить. Предупреди, чтобы держал нос по ветру. Обстановка в наркомате напряженная, каждый день несет перемены и нужно быть начеку.

– Такую информацию он вряд ли смог бы раздобыть.

– Смог бы. Размагнитился, вот и все. Бездельник. Вернется из Москвы, я с ним поговорю.

– Иван Павлович! Он ведь контачит не со всеми. Вероятно, до аппаратчиков, с которыми он близок, еще не дошло. Впрочем, сегодня он выходит на связь и, возможно, даст подробности.

– Посмотрим. Только больших подробностей, чем мы имеем, не нужно. Сейчас все внимание реализации безнадежных «троечных» дел. Подготовь телефонограмму… Нет, давай вызовем начальников сюда и поставим задачу. Нет… это значит, что мы раскроемся, вынуждены будем раскрыться перед ними, прямо сказать, что они нарушали законность не сами по себе, – а при нашем молчаливом согласии, точнее – попустительстве. Так? А я этого не хочу. Или у тебя иное мнение?

– Вы здесь тонко подметили, Иван Павлович. Это действительно будет походить на сговор. Лучше не телефонограмма и не совещание, а индивидуальная беседа. С каждым в отдельности переговорить, попугать, предупредить, чтобы немедленно очистились от балласта. Они поймут, что на крючке и… сами понимаете, добровольно голову на плаху никто не положит.

– Два дня хватит, чтобы переговорить со всеми? Надо успеть. Распредели органы между мной, тобой, Безруковым, Захарченко… кого еще задействуем?

– Шалавина.

– Твоего любимца? Давай. Хватит. Пять человек вполне достаточно. Так… Районов у нас с января не добавилось… Семьдесят один на пятерых по четырнадцать… на два дня – по семь человек… Сочи я предупредил… Ну вот, без особой нагрузки. Вызывай. Инструктаж Безрукова, Захарченко, Шалавина я проведу. Срок установим жесткий, чтобы дело не провалить.

– Опыт есть, сделаем как положено. Февральский содом не повторится.

– Февральский содом? – усмехнулся Малкин. – Хорошо, что ты вспомнил о нем. Очень хорошо.

– Как же о нем забыть? Хотел бы, да не получается.

– Значит, оправданно за битого двух небитых дают?

– Выходит, что так.

Февральский содом… То был сложный период для УНКВД, а для Сербинова особенно. Тогда приказ об упразднении «троек» на местах застал всех врасплох. Как ни торопились, как ни ломали дрова, как ни расстреливали налево и направо, нерассмотренными остались около шестисот пятидесяти дел. Куда с ними было деваться, если дела в основном «липовые», «бородатые»? Соваться в Военную коллегию Верховного Суда СССР было опасно. Отпускать «врагов» на свободу за недоказанностью или отсутствием состава преступления – такое не практиковалось. Помог Самойлов, которого Малкин в беседе с Сербиновым обозвал бездельником, переставшим ловить мышей. Это был пронырливый сотрудник, дока в вопросах фальсификации следственных дел. Он быстро завязывал знакомства, умел расположить к себе, втереться в доверие, талантливо подавал себя начальству и, когда возник вопрос о направлении в Москву «специалиста по проталкиванию следственных дел на Военную коллегию Верховного Суда», выбор, естественно, пал на него. С новыми обязанностями он справлялся великолепно. Почти безвыездно находясь в Москве, быстро обзавелся необходимыми связями в аппарате НКВД и вскоре стал поставлять своим хозяевам информацию о готовящихся кадровых перестановках в центральном аппарате, об опальных и фаворитах, о подготавливаемых нормативных актах и структурных изменениях, затрагивающих интересы периферии, о намечаемых и произведенных арестах руководителей областных, краевых управлений НКВД, словом, стал глазами и ушами Малкина – Сербинова в Наркомвнуделе СССР.

Подобных «толкачей-осведомителей» в НКВД отиралось немало, и когда возник вопрос о следственных делах, готовившихся на «тройку», но не рассмотренных в связи с ее упразднением, Самойлов обратился за консультацией прежде всего к ним.

Одни ему посочувствовали, другие рассмеялись в лицо, посоветовав направить дела в суд.

– Какая разница, – издевались коллеги с коварством, достойным лучшего применения, – суд не хуже НКВД разберется в этих Делах.

– Вы придурки, – злился Самойлов. – Это же «троечные» дела! Чтобы их подготовить в суд – двух жизней не хватит.

– Чьих жизней? – резвились коллеги. – Малкина и Сербинова? Пусть прихватят с собой Безрукова. Жизней троих вполне будет достаточно, чтобы оправдаться перед историей.

Выход подсказал «толкач» из Киева. Бахвалясь, он рассказал, как ловко спас свое начальство, пропустив несколько сот таких дел через Особое совещание при наркоме внутренних дел.

– Главное – найти, через кого их двинуть туда, – прозрачно намекнул хохол.

Пришлось Самойлову раскошеливаться. Организовали в гостиничном номере стол, пригласили москвичей, тех самых, через кого намеревались двигать «дохлые» дела… Словом, удалось тогда «сплавить» около четырехсот дел.

Что делать с остальными? Не прекращать же их за недоказанностью или отсутствием состава преступления!

– Вернуть горрайотделам. Пусть сами разбираются и принимают решения, – предложил Безруков и, заметив, что Малкин отрицательно качает головой, подчеркнул: – Пять-семь прекращенных дел на орган – не так много и вполне допустимо. Авторитет мы от этого не уроним, наоборот, подчеркнем нашу приверженность революционной законности.

– Как бы не так! – возразил Шашкин и вскочил с места. – Ты, видно, забыл, как меня долбили на краевой партконференции те самые, на ком я продемонстрировал свою приверженность к революционной законности. Люди доброе отношение к ним воспринимают как должное, а плохое помнят всю жизнь.

– У тебя, вероятно, есть предложение? – спросил Малкин у Шашкина.

– Есть.

– Ну так излагай.

– Я предлагаю следующее. Вообще я над этим думал давно… Вот мы получаем из Москвы приговоры по нашим делам. Так? И спешим их скорей привести в исполнение, потому что осужденных содержать негде, тюрьмы, мол, забиты. А я б не спешил. Я б их использовал.

– Поясни, – встрепенулся Малкин.

– Все просто. Предлагаем осужденным переписать протоколы допросов, и вставить в них с десяток фамилий арестованных по дохлым делам.

– В этом что-то есть, – оживился Сербию».

– И ты думаешь, осужденные пойдут навстречу твоим пожеланиям?

– Не пойдут – так заставим.

– Если пообещать осужденному к лагерям оставить отбывать наказание в пределах края – он маму родную впишет, – поддержал Сербинов предложение Шашкина.

– Да. А с приговоренными к «вышке» вообще церемониться незачем: две-три крепкие порки и дело в шляпе. А вписанных арестованных привлечем как соучастников, изобличенных осужденными.

– Разумно, – одобрил Малкин. – Поручаю это дело тебе. Посмотрим, что из этого выйдет.

Вышло, как было задумано. И хоть часть дел все же осталась нереализованной, ситуация вскоре разрядилась; в крае вместо упраздненной просто «тройки» была создана и заработала во всю мощь «особая тройка» УНКВД.

За проведенную «операцию», а официально – за выдающийся вклад в дело борьбы с контрреволюционным подпольем, Шашкин был щедро вознагражден: по ходатайству Малкина он через ступень был произведен в капитаны госбезопасности; грудь его украсили орден Красной Звезды и знак «Почетного чекиста»; с должности начальника отдела Управления его назначили помощником начальника Управления и по совместительству начальником Сочинского горотдела НКВД.

– Такие взлеты достойны подражания, – любовно глядя на обласканного выдвиженца, заявил Малкин, представляя его личному составу, – теперь главное – избежать головокружения от успехов. Закружится голова – потеряешь равновесие, упадешь и больше не встанешь.

Это было предупреждение, призыв помнить, что Шашкин со всеми орденами, званиями и должностями не сам по себе, что творец его он – Малкин.

Шашкин это понял:

– Не упаду, Иван Павлович! Я цепкий!

Сербинов оказался не единственным, кто напомнил Малкину о февральских событиях. Удостоил его своим вниманием и заместитель наркомвнудела товарищ Берия.

– Ты что за побоище устроил грекам в Сочи? Посол Греции забросал правительство ходатайствами с мольбами о пощаде.

– Побоища не было, товарищ комиссар. Маленько почистили местность, прилегающую к автотрассе, чтобы обеспечить безопасность товарища Сталина…

– Только и всего? – в голосе Берия прозвучало разочарование. – И из-за этого столько шума? Я-то думал, что вы поработали как следует.

– Мы поработали как следует, товарищ комиссар!

– Ну, ладно, оставь их пока в покое. Впрочем, если обстоятельства вынудят…

– Понял, товарищ комиссар!

Малкин долго думал над тем, что значил для него в действительности этот неожиданный звонок. Ни до чего не додумавшись, успокоился: мало ли что взбредет в голову руководителю такого масштаба.

Ершов привез из Москвы свежие сплетни: в НКВД готовится переворот. Ежов неофициально отстранен от наркомвнуделовских дел, хозяйничает в органах Берия. Берия громогласно заявил, что в органах засели преступники, что в лагерях сидят миллионы невиновных людей и пришло время навсегда покончить с ежовщиной. Берия настаивает на проверке деятельности НКВД, изъятии и аресте тех, кто преступно обезглавил многие партийные организации и крупные производства страны. И последнее: по настоянию Берия, Сталин создал Комиссию ЦК ВКП(б) в составе Молотова, Маленкова, Вышинского и Берия, которая уже провела ревизию расстрельных дел и намеревается провести тотальную проверку обоснованности содержания под стражей в подразделениях НКВД всей страны. Сплетни по сути своей совпадали с той информацией, которой располагал Малкин. Поэтому он решил не испытывать судьбу и бросил на реализацию «троечных» дел весь наличный оперативно-следственный состав Управления, четко определив для каждого объем работы и жесткие сроки ее исполнения. Заработала под его председательством «тройка», загремели выстрелы в расстрельных подвалах тюрем Краснодара, Майкопа, Армавира и Новороссийска, на огороженных глухими заборами пустырях. Чекистские залпы салютовали годовщине большевистского переворота, вошедшего в историю как Великая Октябрьская социалистическая революция. Только первого ноября Малкиным со товарищи было вынесено и приведено в исполнение более шестисот смертных приговоров.

– Что ни говори, – делился Малкин впечатлениями с Сербиновым и Ершовым, а внесудебные органы для наведения порядка в стране великолепная вещь, я бы сказал – незаменимая вещь!

– В жалобах в ЦК, да и в крайком тоже, многие коммунисты называют массовые репрессии произволом властей, – осторожно произнес Ершов. – Товарищи не понимают.

– Плохо работаете с товарищами, – жестко произнес Малкин. – Давно пора внушить: массовые репрессии не произвол, а продолжение революции. Чего ухмыляешься? – прикрикнул он на Сербинова. – Так и есть. И мое мнение, между прочим, разделяет выдающийся партийный и государственный деятель современности председатель Совета Народных Комиссаров товарищ Молотов. Вот так!

– Интересно, интересно, – заулыбался Ершов. – Где это и при каких обстоятельствах он услышал твое мнение?

– Не знаю, – не понял шутки Малкин. – Во всяком случае, подобные мысли он высказывал тоже.

Руководитель московской бригады, прибывшей к Малкину с проверкой на заключительном этапе «троечной» бойни, подтвердил сказанное Ершовым.

– Для того и приехали, чтобы наковырять у тебя жареных фактиков, – сказал он весело. – Но ты не боись: для тебя я создам щадящий режим.

– И сколько ж тебе за это выдать фактиков? – серьезно спросил Малкин. – Пять, семь? С десяток? Это ж придется жертвовать и сотрудниками?

– Сдашь двух-трех нерадивых. Жалко, что ли?

– Жалко. Но делать нечего. Не дам – меня слопаешь.

– Э-эх, Ваня, Ваня, – вздохнул руководитель бригады. – Ты не представляешь, как все теперь сложно. Обо что споткнешься, кто ножку подставит, где упадешь – разве знаешь? Берия настроен на смягчение внутренней политики. И его можно понять: чтобы свалить Ежова – все достигнутое нужно очернить. Да и народ настроен против НКВД. Ты разве этого не видишь?

– И вижу, и чувствую.

– Ну вот. Потому и намерены упразднить «тройки», «двойки, изменить политику. А это значит, что большая чистка неизбежна. И два-три сотрудника, поверь мне, это только начало.

– Ладно, ладно! Договорились, – безнадежно махнул рукой Малкин. – Сдам, не сдам – все равно возьмешь. Я ж понимаю: приедешь в свою Москву пустой – тебя в кутузку, а ко мне новую комиссию, и тогда уж двумя-тремя жертвами не отделаюсь. Да-а… Значит, пропал «наш маленький Марат». Так кажется, Сталин его окрестил?

– Говорят – да, в разговоре с кем-то так и отозвался о нем.

Комиссия ЦК представила Сталину записку о результатах проведенной проверки, которую так и озаглавила: «О перегибах в следственной работе». Эта записка легла в основу постановления ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 17 ноября 1938 года «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия». А приказом НКВД СССР от 26 ноября, во исполнение этого постановления, были упразднены «двойки» и «тройки». На местах – в краях и областях. Надолго ли? За время существования советской власти внесудебные органы многократно подвергались нападкам, не раз и не два их пытались удушить, но всякий раз после некоторого затишья они возникали снова и снова еще более энергичными и кровавыми.