Текст книги "Коридоры кончаются стенкой"

Автор книги: Валентин Кухтин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 55 страниц)

17

Просматривая донесения разведки о настроениях людей – участников пропагандистских мероприятий, направленных на развенчание бывшего любимца партии, а ныне арестованного Бухарина, Малкин невольно сравнил нынешнее состояние общества с массовым психозом, охватившим страну после убийства Кирова. Тогда, как и сейчас, тон задавали агитпроповцы. Выхваченные из уютных кабинетов горкома стихией необузданных человеческих страстей, они увлекали за собой волнующиеся толпы, стремясь придать им, по возможности, организованный характер и, взбираясь на импровизированные трибуны, штабеля досок, дров, кучи мусора – любое возвышение, позволяющее подняться над толпой и завладеть ее вниманием, грозно вещали о коварных вражеских замыслах и кровавых вылазках «белогвардейских пигмеев», зиновьевцев и троцкистов, о состоявшемся их объединении для совместной террористической деятельности против вождей партии и народа, захвата власти и реставрации капитализма. Взбудораженный народ верил каждому их слову, и когда начались массовые аресты «двурушников», активно поддержал линию партии на физическое истребление ее оппонентов.

Опираясь на эту поддержку, партия незамедлительно наделила карательные органы дополнительными властными полномочиями, расширив их до беспредела, и развязала в стране террор, ни с чем не сравнимый ни по своей необузданности, ни по жестокости.

В ряду нормативных документов, принятых советской властью в этот период и оставивших несмываемый кровавый след в людской памяти, особое место заняло Постановление ЦИК СНК Союза ССР от 1 декабря 1934 года об ускоренном и упрощенном порядке рассмотрения уголовных дел о контрреволюционных преступлениях, принятое по инициативе самого человечного человека – Иосифа Сталина. По своей циничности оно не имело равных. Следственным властям предписывалось вести дела обвиняемых в подготовке или совершении террористических актов ускоренным порядком. Судебным органам запрещалось задерживать исполнением приговоры о высшей мере наказания – расстреле в отношении осужденных, направивших ходатайство о помиловании, поскольку Президиум ЦИК СССР счел возможным снять с себя обязанности по рассмотрению подобных ходатайств. При этом органам Наркомвнудела вменялось в обязанность приводить в исполнение подобные приговоры немедленно по их вынесении.

Опьяненному кровью Ягоде показалось, что этих мер для действенной войны с собственным народом недостаточно, и он внес свою лепту в развязывание террора – издал приказ, в соответствии с которым в НКВД-УНКВД республик краев и областей были организованы «тройки» НКВД. Они уравнивались правами с Особым совещанием при НКВД СССР и получали право принимать решения о ссылке, высылке и заключении в лагеря сроком до пяти лет. Опасность срыва поставки ГУЛАГу дармовой рабочей силы миновала. Одновременно был приближен час расплаты для тех, кто по чьей-то злой воле оказался в застенках Наркомвнудела.

Закрытое письмо ЦК об уроках событий, связанных со злодейским убийством Кирова, адресованное всем организациям партии, давало четкую установку на подавление инакомыслия внутри нее методом государственного принуждения. ЦК исходил из того, что двурушник в партии есть не только ее обманщик. Он вместе с тем есть разведчик враждебных сил, их вредитель, их провокатор. Подрывая основы и мощь партии, он одновременно подрывает основы и мощь государства. Значит, в отношении него нельзя ограничиваться лишь исключением из партии. Его надо арестовать и изолировать, чтобы лишить возможности пакостить государству пролетарской диктатуры.

Завинчивание гаек было продолжено последующими решениями ЦК о проверке и обмене партдокументов. Эти мероприятия, проводившиеся с мая по октябрь 1935 года, явились фактическим продолжением чистки партийных рядов от «примазавшихся и чуждых элементов», стартовавшей в 1933 году. Беззаконие в партии встречало противодействие ее здоровых сил. Об этом докладывали доброжелатели в своих письмах-доносах, искажая факты, сгущая краски.

Малкин получал таких писем великое множество. Чувствуя, что захлебывается, он стал отбирать себе лишь ту информацию, которая касалась Гутмана и его окружения. Он ненавидел этого человека всеми фибрами души чем дальше – тем сильнее, и ненависть эту растил и холил с той самой минуты, когда с ужасом осознал, как позорно его «прокатили» на отчетно-выборной партконференции. Его начальника горотдела НКВД – не просто не избрали в состав Бюро городского комитета партии: никому в голову не пришло выдвинуть его кандидатуру в списки для тайного голосования. В этом он увидел козни Гутмана и поклялся расправиться с ним при первой же возможности. Он не очень распространялся о своих намерениях, но злопыхатели видели натянутость в их отношениях и усердно снабжали Малкина информацией, негативно, характеризующей деятельность Бюро и Первого секретаря горкома.

«Товарищ начальник государственной безопасности! – обращается к нему с письмом неизвестный товарищ. – Не могу молчать, когда вижу, как наглеют наши лютые враги – троцкисты и зиновьевцы, предавшие дело рабочего класса и вступившие на путь террора, диверсий и шпионажа. Пользуясь преступным благодушием новоявленных и, я бы сказал, – самозваных «вождей», сочинских коммунистов Гутмана, Белоусова и Феклисенко, они творят свои подлые дела, открыто пропагандируя троцкистские бредни. Чего, например, стоят «перлы» присных Гутмана и Феклисенко, которых они выпускают в народ для проведения так называемой политмассовой работы? Недавно известный вам пропагандист начальной школы строительства ВЦСПС на недоуменный вопрос слушателя о том, что же это такое – теория стихийности в рабочем движении, ответил откровенной глупостью: «Теория стихийности – это значит сначала стихия, а потом теория». Это же запудривание мозгов и разложение сознания!»

«А ведь ты дурак, братец, – Малкин разочарованно выпятил нижнюю губу и передернул плечами. – Правильно человек ответил, куда ни кинь: стихия – это все-таки практика, а теория – результат обобщения практического опыта масс. Разве не так? Не понимаю, чем он недоволен!»

«Какой вывод должен сделать слушатель из такого ответа? – задается вопросом безвестный автор. – Такой же, какой сделал я: стихия – это главное, это все, значит, никакой сознательной революционной борьбы не требуется, а коли так, то партии пролетариата здесь делать нечего. Улавливаете, с чьего голоса поет этот горе-пропагандист? Он поет с голоса пресловутых «экономистов» – агентов буржуазии в рабочем движении. Значит, и сам он недобитый оппортунист, прикрывающийся партийным билетом, агент 2-го Интернационала, вонючая тля, преклоняющаяся перед стихийностью и отрицающая потребность в придании стихийной борьбе рабочего класса сознательного характера. И этого матерого оппортуниста Гутман и Феклисенко выпускают в народ. Зачем? Чтобы вконец запутать слушателя? Я уверен, что так могут поступать только враги».

«Круто повернул, – усмехнулся Малкин, – хотя логично и для формулы обвинения вполне годится. С определенным нажимом, конечно. С другой стороны, если быть объективным, такой ответ пропагандиста наверняка продиктован желанием говорить проще, без философских премудростей».

Размышляя так, Малкин вспомнил, как на втором пленуме Кубокружкома докладчик чуть не на пальцах растолковывал участникам пленума закон отрицания отрицания. Трудный для восприятия закон он сумел на простом и всем понятном примере довести до дознания так, что и сегодня, по прошествии стольких лет, в памяти бугрится каждое его слово.

– Предположим, – говорил докладчик, мягко улыбаясь, – мы выступаем с лозунгом: полное выполнение плана хлебозаготовок. Как на это реагирует кулак, который не хочет отдать рабочему хлеб? Он отрицает наш лозунг тем, что говорит: «Хлеба нема!» Тогда мы берем его в тюрьму, производим усиленную индивидуальную обработку, то есть делаем то, что вам известно и привычно в практическом выполнении хлебозаготовок, и производим, таким образом, закон отрицания отрицания. То есть мы отрицаем его отрицание нашего лозунга и получаем искомый результат: полностью выполняем установленный план хлебозаготовок».

Закон отрицания отрицания Малкин постоянно использовал в своей чекистской практике: отрицает, скажем, арестованный свою принадлежность к вражеской организации – в силу вступает закон отрицания отрицания. После усиленной индивидуальной обработки арестованный уже ничего не отрицает и готов в деталях рассказать следствию, как он убил товарища… ну, например, Ворошилова, расчленил его труп и бросил в реку. «Где он сейчас, этот мудрый человек? – задумывается Малкин. – Жив ли? Прошел слух, что в тридцать четвертом его репрессировали за сползание к правому уклону – восстал против перегибов. Жаль, если действительно восстал и если действительно репрессировали».

«Обществовед гороно, – продолжает Малкин читать письмо ученого анонима, – выступая в шестом классе городской школы № 3, заявил, что НЭП должен остаться и при социализме… Когда часть учащихся стала оспаривать его тезис, обществовед поставил этот вопрос на голосование. Но, товарищ Малкин! Это же издевательство над советской демократией! При чем здесь голосование? Я уж не говорю об умышленном грубом искажении отношения партии к НЭПу.

Разве допустимо сейчас, когда идет жестокий чемпионат всемирной классовой борьбы, когда гидра контрреволюции поднимает хвост, а мухи оппозиции, облепив становой хребет ВКП(б), стремятся своим мерзким видом отвратить от партии трудящийся класс, разве можно сейчас подпускать к нему – классу – всякую бездарь? Разве может, например, начальник санатория РККА оставаться начальником после его выступления на партактиве, которое он закончил стихами пролетарского поэта Маяковского, умышленно исказив их смысл: «Кто там шагает левой? Правой, правой, правой!» Это же пропаганда правого уклона! Но Гутман и его главный агитпроп Феклисенко этого «не замечают». Значит, они враги!

Товарищ Малкин! Предлагаю выступить против этой политической шпаны единым фронтом. Взметнем ярость масс на большевистскую высоту и сметем с лица земли троцкистскую нечисть! Сколько ж можно ей, то липкой, то скользкой, путаться у нас под ногами? Я всегда с вами. С большевистским приветом – В.К.П.»

Закончив читать, Малкин брезгливо поморщился, но письмо не выбросил, положил в папку.

Еще письмо. Тоже аноним? Нет, это свой человек – сексот из горкома. «2 января с.г., – сообщал сексот, – на Бюро ГК с участием Гутмана, Белоусова, Метелева, Феклисенко и др. подведены итоги первого дня бескарточной торговли хлебом. В принятом постановлении недостатки отмечены в завуалированной форме и выпячено удовлетворение проведенной работой. Некоторых завмагов даже решено премировать. А между тем в Хосте, например, в продажу был направлен сырой хлеб, что вызвало массу нареканий со стороны покупателей. Были перебои с поступлением белого хлеба.

Во многих магазинах из-за нерасторопности продавцов создавались очереди. Отдельные продавцы пришли на работу с опозданием, а некоторые в нетрезвом состоянии. Впечатление такое, что кто-то преднамеренно пакостил, чтобы отравить людям праздник, и это ему удалось. Бюро освободило нарушителей от должностей. Прокурору города Ровдану дана команда привлечь их к уголовной ответственности. Вроде бы меры приняты. Но это все мелочи по сравнению с тем, какой моральный урон нанесен людям. Тем более что Ровдан прямо на Бюро заявил, что привлекать виновных к уголовной ответственности нельзя. Знаете, что ответил на это Гутман? Он ответил: «Делай, как положено по закону, а мы в решение все же запишем, чтобы успокоить общественное мнение». По всему видно, что главным закоперщиком в срыве важного политического мероприятия является Гутман».

Многочисленные корреспонденты-добровольцы в буквальном смысле слова заваливали Малкина сообщениями о вылазках недобитых реставраторов капитализма. Писали о том, что библиотеки города засорены политически вредными книгами, популяризирующими контрреволюционера Зиновьева и извращающими историю ВКП(б), Октября и так далее. Писали об опошлении на ряде предприятий идеи социалистического соревнования путем создания каких-то бюрократических «штабов ударничества», о контрреволюционных вылазках на сочинских участках железной дороги, ведущих к повреждению, а нередко и уничтожению подвижного состава, о крупном вредительстве в животноводстве, проведенном группой ветеринарных врачей и, наконец, о незаконном расходовании государственных средств на создание бытовых условий пролетарскому писателю Николаю Островскому.

«Мне стало известно, – писал анонимный автор, – что Бюро горкома незаконным решением от 19 апреля 1935 года обязало партгруппу горсовета построить для Островского летнюю веранду, прикрепить его к столовой партактива и к закрытому распределителю; отнести за счет средств города оплату квартиры, в которой он живет, телефона, электричества и других коммунальных услуг. Этим же решением горком обязался отправить летом на два месяца в пионерские лагеря пионерку Соколову, находящуюся на иждивении Островского, и премировать его патефоном за ударную работу на литературном фронте. Все это было бы хорошо, если бы не преследовало грязную цель скомпрометировать пролетарского писателя перед всем советским народом и перед всем миром, очернить и разрушить созданный им образ молодого бескорыстного борца за народное счастье. Каждому ясно: чтобы дать столько одному Островскому, надо десять раз по столько отнять у других, потому что «благотворители» под шумок обязательно украдут, или, точнее, «облагодетельствуют» себя. Как же это будет сочетаться с образом честного и мужественного революционера нашей эпохи и каким примером послужит для молодежи? Не потянется ли молодежь, влюбленная в Колю Островского и его бессмертного Павку Корчагина, к спецпайкам, спецстоловым, к закрытым распределителям, к безбедной жизни за счет общества? Уверен, что потянется, потому что дурной пример заразителен.

Исходя из изложенного, я рассматриваю решение горкома ВКП(б) как диверсию против мужественного, несгибаемого человека, как стремление опошлить его имя и свести на нет воспитательную роль романа «Как закалялась сталь». И уже за одно это Гутмана и всю компанию, которую он притащил из Таганрога и Ростова-на-Дону, нужно уничтожить как лютых врагов советской власти и советской молодежи.

Я изложил вам, товарищ Малкин, конкретные факты, но письмо не подписываю. Я знаю, как беспощадно расправляется Гутман с теми, кто критикует его, невзирая на лица. Я знаю немало исключенных из партии, изгнанных, не без вашей, правда, помощи, из Сочи, уволенных с работы, переданных на растерзание НКВД. Поднимите списки этих людей, разберитесь с каждым – и вы увидите грязное троцкистское мурло Гутмана-врага. Если вы истинный борец с врагами партии и народа – вы примете необходимые меры и наведете порядок».

При первом беглом прочтении письмо произвело на Малкина благоприятное впечатление. Он положил его перед собой, намереваясь изучить более тщательно, как только раскидает накопившиеся дела, но разочарование пришло прежде, чем успел это сделать.

Вечером, как обычно, к нему заглянул секретарь парткома, чтобы обменяться впечатлениями о прожитом дне. Малкин, занятый разговором по телефону, подвинул ему письмо, показал глазами: «Читай!» Аболин прочел и отложил в сторону. «Ну, что?» – глазами спросил Малкин, заметивший, как помрачнело лицо секретаря. Тот пренебрежительно скривил губы и махнул рукой. Удивленный Малкин резко оборвал разговор по телефону и положил трубку.

– Что? – спросил хмуро.

– Чушь собачья.

– Яснее можешь?

– Двуликий Янус. Двурушник, Живет по принципу: и нашим, и вашим.

– Ты считаешь, что его оценка ошибочна?

– В части, касающейся Гутмана, да и в целом Бюро, все верно. И в отношении зажима самокритики, и расправ с неугодными. Только для нас это не ново. На этот счет мы располагаем достаточной информацией, остановка за крайкомом.

– Чего ж ты крутишь носом, словно тебе нашатырь дали понюхать.

– Мне не нравится его отношение к Островскому.

– Нормально относится. – Малкин нашел нужный абзац. – Вот, например: «Я рассматриваю решение горкома ВКП(б) как диверсию против мужественного, несгибаемого человека, как стремление опошлить его имя и свести на нет воспитательную роль романа «Как закалялась сталь».

– Это слова-оборотни, слова-двурушники, как сам автор. Говорит «люблю», а понимать надо – «ненавижу!» Пишет «оградите!», а грязным нутром своим орет: «Обратите внимание на Островского! Он лицемерит! Кричит о равенстве, братстве, а сам прилип к партийной кормушке, объедает народ!»

– Ты не прав, – слабо сопротивлялся Малкин. Размышления Аболина подействовали на него разлагающе. – Нет, ты не прав.

– Возьмите абзацем выше того, что вы читали. Вот отсюда: «Каждому ясно…»

– Ну-ну, читай.

– «Каждому ясно: чтобы дать столько одному Островскому, надо десять раз по столько отнять у других… Как же это будет сочетаться с образом честного и мужественного революционера нашей эпохи и каким примером послужит для молодежи? Не потянется ли молодежь, влюбленная в Колю Островского и его бессмертного Павку Корчагина, к спецпайкам, спецстоловым, к закрытым распределителям, к безбедной жизни за счет общества? Уверен, что потянется, потому что дурной пример заразителен».

– А в самом деле, как будет сочетаться?

– Нормально будет сочетаться. Городская казна не обеднеет, если окажет помощь человеку, который во имя идеи потерял все, кроме совести. Тем более что он своим каторжным трудом, которым, опять же, занимается по совести, а не по принуждению, приносит обществу значительно больше, чем от него получает.

– Вероятно, ты прав, – окончательно разоружился Малкин. – Я прочел письмо бегло и, естественно, не успел его тщательно осмыслить. Уверен, что пришел бы к такому же заключению. Но это что касается Островского. Что касается Гутмана, то попытку скомпрометировать Николая я ему в вину все же поставлю.

– При определенных обстоятельствах это будет справедливо.

– Ладно. Хорошо, что ты зашел. Я бы и сам разобрался, но, как говорят, гуртом легко и батьку бить.

– Я думаю, Иван Павлович, вам Николая надо навестить. Вы давно у него были?

– Пожалуй – с год.

– Вот видите, пора. У него, наверное, немало скопилось информации для нас. Раньше он активно способствовал выявлению врагов. Может, возьмется написать о нашей службе. Фактуры мы ему дадим сколько угодно, особенно, если захочет написать на местном материале.

– Да, я зайду, – пообещал Малкин. – Тем более что есть повод поздравлю с орденом.

18

Визит к Островскому запомнился. Он состоялся вскоре после выступления писателя по радио на собрании партактива города. Появился у него Малкин, как всегда, неожиданно.

– Здорово, Николай! – сказал бодро и так, будто расстались с ним только вчера.

– Здравствуй, Иван. Рад тебя видеть. Присаживайся.

– Как жизнь?

– Бьет ключом.

– По темечку?

– Да. Все чаще и сильнее.

– Крепись. Мне сказали, что ты сильно болел. Решил проведать.

– Жизнь, Иван, избрала меня полигоном для своих испытаний. Отныне моя новая профессия – беспрерывно терять что-нибудь физически.

– Слушал твое выступление на партактиве. Молодец. Но кое в чем – с тобой не согласен.

Невидящие глаза Островского уставились на Малкина. Губы, недавно растянутые в доброжелательной улыбке, плотно сжались.

– Например?

– Ты утверждаешь, что в период борьбы и трудностей всегда найдутся люди с мелкой заячьей душонкой, неспособные к борьбе, что они бестолково путаются под ногами, мешая наступлению, и потому-де их нужно отметать в сторону.

– В чем я не прав?

– В том, что проявляешь излишнюю враждебность к слабым. Не каждому дано, как нам с тобой, стоять на острие борьбы. Поэтому к слабым нужно быть снисходительней. Не отметать, а увлекать за собой, переделывать, обращать в свою веру.

Говорил Малкин менторским тоном, проповедуя правила, которых сам никогда не придерживался.

– Другое дело, когда они умышленно путаются под ногами, чтобы тормозить движение. Тут я с тобой на все сто согласен. Это враги, которых надо уничтожать. А те, что жмутся на обочине, – наши. Разве твоя книга не для них? По-моему, им прежде всего нужен Островский с его героическим Павкой Корчагиным и огромная армия политпропа…

– Значит, ты предлагаешь всех трусов и паникеров, сброшенных революцией в помойную яму истории, вытаскивать за шкирку, слизывать с них мерзость и усаживать за общий стол?

– Среди них много чудных земледельцев, строителей, инженеров – людей мирных профессий. Пусть делают то, что, умеют. Социализм только штыком не построить.

– Ты рассуждаешь, Иван, как недобитая контра! – высокий выпуклый лоб Островского покрылся влажным бисером, худое лицо еще более заострилось. – Если силами агитпропа так легко переделать заблудших, то зачем ты каждый день таскаешь их в свою каталажку?

– Я, Коля, таскаю и уничтожаю агентов классового врага. Трусов и паникеров оставляю вам – инженерам человеческих душ: перековывайте их сознание, делайте из них героев трудовых буден. За это вашего брата ценит партия и создает вам условия для плодотворной работы, Кстати, тебя недавно слушали на Бюро… Ты доволен принятым решением?

– Мне пообещали помочь архивными материалами к моей новой книге. Организуют много встреч с прекрасными людьми – участниками тех событий. Недостает только здоровья… Здоровье предает, будь оно трижды проклято… Жаль, что ни горком, ни горсовет, ни, тем более, товарищ Малкин вернуть его мне не могут.

Малкину стало жаль Николая и он решил повернуть беседу в мирное русло.

– Читал в «Курортной газете» отрывки из твоего нового романа. Он, кажется, обещает быть лучше первого?

– «КЗС» – проба пера. К тому же одиннадцать редакторов, которые приложили к нему руку, изрядно его попортили. «Рожденные бурей» – политический роман. Ему сейчас отдаю душу и весь опыт, что приобрел при написании «КЗС». Но пишется трудней.

– Почему? – удивился Малкин.

– Нужна глубокая и правильная разработка, а для этого очень важно иметь архивные документы эпохи гражданской войны. Где их брать? Надо ехать в Москву.

– Могу рекомендовать живых людей. В санаториях НКВД и СНК отдыхает немало тех, кто прошел через пламя Украины и Польши. У каждого наверняка сохранились такие материалы, каких ни в одном архиве не сыщешь.

– За это я был бы тебе очень благодарен.

– Было бы неплохо, если бы ты написал книгу о чекистах.

– До конца года закончу первую часть «Рожденных бурей». Затем по просьбе Детгиза засяду за «Детство Павки Корчагина» – буду писать его параллельно с «Рожденными бурей». А дальше… Врачи убеждены, что я скоро уйду в «бессрочный отпуск». Возможно. Только пять лет назад они говорили то же самое, а я… Я ведь упрямый, как любой истинный хохол: прожил эти пять и собираюсь держаться еще не менее трех.

– Да, хохлячьего они в тебе не разглядели…

– Не учли качества материала. Это бывает.

– Ладно, Николай. Рад был увидеть тебя в относительном здравии, – Малкин положил ладонь на худую жилистую руку Островского. – В тебе еще столько энергии, что наверняка еще осилишь книгу о чекистах. Это мое тебе боевое задание, Николай. В «бессрочный отпуск» не пойдешь, пока не выполнишь его. Не пущу.

Островский засмеялся:

– Значит, проживу еще долго.

– Проживешь, проживешь! Если не будешь хандрить. Говорят, что иногда психуешь?

– Враки все это. Я не из тех безумцев, что уходят из жизни по собственной воле. Впрочем… да… психую, когда мне бьют окна в отместку за то, что продолжаю борьбу… Или когда поселяют на верхний этаж пьянчуг, которые резвятся ночи напролет.

– Телефон у тебя есть. Звони. На эту шпану мы быстро найдем управу. Да. А зашел я к тебе, дорогой Николай, чтобы поздравить с наградой Родины. Рад за тебя. Вполне заслуженная награда и я тебе по-доброму завидую.

– Спасибо, Ваня. Это очень дорогая награда. Я счастлив.

Распрощались. Уходил Малкин от Островского с тяжелыми чувствами. «Откуда черпает человек силы для борьбы? Неужели горение продлевает жизнь? Тогда почему меня так напористо жмет усталость?»