Текст книги "Коридоры кончаются стенкой"

Автор книги: Валентин Кухтин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 55 страниц)

96

Шашкин появился в кабинете Малкина стремительный и радостно возбужденный.

– Чо сияешь, как офицерский сапог? Может, спас кого от расстрела? – встретил Малкин помощника обычной грубостью.

– Я не спасатель. Я – расстрельщик, – с циничной прямотой парировал Шашкин грубость шефа. – А радуюсь тому, что имею для доклада приятные новости.

– Да-а? Ну, валяй.

– Я в отношении Аллилуева.

– Меня не Аллилуев интересует, а Кудрявцев. Тебе удалось поладить с ним?

– Да! Этот Кудрявцев – тупой, как сибирский валенок. Точно говорю! Ни одного шага не сделал без меня! Нашу версию принял как свою.

– Так чему ж ты радуешься? Если он такой тупой, как ты говоришь, так с ним любой сержант управился бы. А ты, как-никак, капитан.

– Нет, ну я ж не сказал, что он совершенно тупой. В своем деле он, скорее всего, классный специалист, это вообще-то чувствовалось на каждом шагу, но доверчив. Я ему говорю так, мол, и так, имеется мнение, а он говорит: ну что ж, имеется – проверим. Принял безоговорочно… То есть, убеждать, конечно, маленько пришлось. Обосновывать, так сказать.

– Дурак ты, Шашкин. Если хотел подчеркнуть свои достоинства, силу убеждения и прочее, так, наоборот, надо было показать Кудрявцева если не умным, то хотя бы хитрым. А ты ляпаешь, незнамо чего. Докладывай. Сам-то он, кстати, где?

– Я посадил его на Москву, а сам машиной сюда. В общем так, мы взяли историю болезни Аллилуева. Собрали другие материалы, имевшие хоть какое-то отношение к его лечению. Создали экспертную комиссию из двух профессоров и одного доктора медицины и врача-терапевта курортной поликлиники. Комиссия заключила, что причиной смерти Аллилуева могло явиться неправильное лечение на Мацесте, где, как это установлено, он получал ванны высокой концентрации. Кроме того, мы допросили двух кремлевских врачей, которых Аллилуев привозил с собой из Москвы, и главврача дачи СНК. Все они в основном подтвердили заключение экспертов.

– Это и без них видно было. Я еще тогда недоумевал, как сердечнику могли назначить серные ванны.

– Говорят, что его предупреждали, но он требовал, угрожал. Кто-то перед поездкой на курорт нашептал ему, что Мацеста – панацея от всех зол. Кстати, чуть не подвела сестра-хозяйка дачи Калинина. Белоусова там есть такая. Стали допрашивать… спокойно, без нажима, так она, стерва, возьми и ляпни, что Аллилуев вернулся от Блюхера с плохим самочувствием и пожаловался ей, что, вероятно, отравился у Блюхера некачественной пищей. К счастью, Кудрявцев в это время отсиживался в туалете, а стенографистка отвлеклась – болтала по телефону. Я предупредил Белоусову, что если она еще хоть раз где-нибудь даже под страхом пытки повторит эту бредовую идею… ну-у, в общем, разъяснил, что дача Ворошилова находится под особым контролем НКВД и клеветать на органы в том смысле, что они небдительно несут службу, мы не позволим.

– Убедил?

– Заткнулась.

– Вот видишь! А если бы я не подключил тебя, такого находчивого, к расследованию? А? То-то и оно! Учись, Шашкин, смотреть вперед, а не под ноги, доверься моему опыту, если хочешь выжить. Кудрявцев доволен?

– Он уехал с чувством исполненного долга.

– Будем считать, что первый этап в нашу пользу. Но держи ухо востро. Чует мое сердце – этим не кончится.

97

К годовщине Великой Октябрьской социалистической революции готовились все. Но везде по-своему. УНКВД не успевало вывозить к местам захоронений «врагов народа», расстрелянных по приговорам, вынесенным доживающей последние дни малкинской «тройкой»; родильные отделения отмечали высокую рождаемость; революция нуждалась в пушечном мясе; горком партии провел общегородское собрание стахановцев города Краснодара, стремясь поднять их на «досрочное выполнение и перевыполнение сталинских планов». Собрание было шумным, по-большевистски крикливым, со здравицами и проклятиями, с обещаниями и угрозами. Суть его, характер отчетливо выражены в выступлении стахановца паровозного депо Аракельяна:

– Дорогие товарищи, стахановки и стахановцы города Краснодара! – говорил он с таким видом, будто накануне по меньшей мере предотвратил крушение поезда. – Примите от стахановцев партийных и непартийных большевиков Краснодарского железнодорожного узла искренний привет по породу первого предоктябрьского совещания стахановцев нашего города!

Зал взорвался аплодисментами.

– Наш любимый учитель, отец товарищ Сталин говорил о соцсоревновании следующее, что одни работают плохо, другие хорошо. Догоняйте лучших, добивайтесь подъема. В нашем депо наш коллектив, наш командный состав во главе со знатным машинистом, избранником в Верховный Совет товарищем Проценко является замечательным коллективом, который изо дня в день выполняет великое сталинское задание. Наш нарком Лазарь Моисеевич Каганович в своем приказе двести один эс подробно изложил причины, почему мы не справились с задачей тридцать седьмого – тридцать восьмого годов… Товарищи! Еще цельный месяц до Октябрьской революции. Мне сегодня хочется крепко здесь сказать – да здравствует Октябрьская революция, которая сумела освободить трудовое человечество нашей страны, сумела освободить национальные республики от гнета капитализма в России и дала свободу, что молодежь поднимается, овладевает техникой, из самых низких слоев становится знатными людьми! Да здравствует наш любимый нарком Лазарь Моисеевич Каганович! Да здравствует вождь мирового пролетариата товарищ Сталин! Товарищи стахановцы! В честь машиниста локомотива революции товарища Сталина, его верного соратника товарища Кагановича наше стахановское большевистское ура!

В зале гремит троекратное «Ура-а!», звучат долго нескончаемые аплодисменты. «Да здравствует первый наш стахановец – товарищ Сталин!» – кричит председательствующий и снова крики, гром аплодисментов.

98

Шесть часов прошли в мучительном ожидании. Угроза Сербинова не вызывала сомнений. «Убьет, гад. Такие, как он, слова на ветер не бросают», – думал Воронов и было ему жутко и тоскливо и ныло тело в предчувствии лютых побоев.

Ночью конвоиры доставили его к Березкину, а тот – в кабинет Сербинова. Хозяина на месте не оказалось. За длинным столом у окна, за которым обычно проводятся оперативные совещания руководящего состава Управления, сидел белобрысый битюг. Увидев Воронова, он брезгливо поморщился.

– Этот? – спросил он у Березкина. Тот кивнул утвердительно, и белобрысый отвернулся и стал смотреть в окно, нетерпеливо постукивая пальцами по поверхности стола.

Вошел Сербинов.

– Как ты решил, Воронов, виновен или невиновен? – спросил он походя, пряча в сейф серую папку с замусоленными тесемками.

– Невиновен, – твердо ответил Воронов.

– В подвал его! – крикнул Сербинов, злобно сверкнув глазами, и Березкин с белобрысым, схватив арестованного под мышки, потащили по ступеням вниз. Воронов не сопротивлялся, понимая бесполезность этого занятия. Его втолкнули в темную камеру, со скрежетом распахнув перед ним ромбообразную дверь, и щелкнули выключателем. Под потолком загорелась лампа, осветив неярким светом просторное помещение. У задней стены Воронов увидел лужу крови, а у боковой стены два трупа, сложенных штабелем, небрежно прикрытых грязной мешковиной, пропитанной кровью.

– Стоять! – услышал он резкий голос Сербинова. – Лицом ко мне!

Воронов повиновался. Повернулся лицом к выходу и замер в ожидании.

– Спрашиваю в последний раз: ты будешь давать показания, или продолжишь борьбу со следствием? – жестко спросил Сербинов и подошел к Воронову на расстояние полувытянутой руки.

Воронов отрицательно качнул головой, и Сербинов мощным тычковым ударом в грудь сбил его с ног. Березкин и белобрысый набросились на упавшего, словно стая голодных хищников. Били долго, больно, остервенело.

– Валухин! – кричал Сербинов белобрысому. – Что это за удары? Тебя что, не кормили сегодня? По яйцам его, суку, по яйцам бей!

Валухин, стараясь изо всех сил угодить начальству, бил лежачего ногами в промежность. В уходящем сознании глухо отзывались удары. Воронова обливали холодной водой и, приведя в чувство, снова били.

– Капитан Сербинов, спасите! – кричал Воронов, собрав остатки сил. – Депутат Сербинов…

– А-а-а! Вспомнил о депутате! – Сербинов грязно выругался. – Вспомнил! А раньше ты был о нем иного мнения! Валухин! Где железо? Тащи железо! Я ему сейчас дам депутата! Я его спасу!

Валухин поспешно выхватил из металлического ящика, стоявшего в углу металлический прут и опоясал по спине безответную жертву…

Воронов не выдержал. Он понял: если не остановить сейчас рассвирепевших палачей – убьют. Понял и взмолился о пощаде. Его обмыли холодной водой, одели в какое-то белье, провонявшее карболкой, и полуживого потащили наверх, в кабинет Сербинова. Там он под диктовку Березкина написал заявление на имя Ежова, в котором сообщал о своей принадлежности к троцкистской организации и активной борьбе с советской властью, после чего его вернули в камеру и бережно положили на кровать.

– Выздоравливай, гражданин партийный начальник, – сказал один из конвоиров, – набирайся сил. Впереди еще не одна порка. Здесь убивают медленно, но верно.

Прошло два дня. Воронов еще не мог держаться на ногах, и конвоирам, пришедшим за ним, пришлось тащить его в кабинет Березкина на руках. В кабинете было несколько человек, все нетрезвы. Из присутствующих, кроме Березкина, Воронов узнал Фонштейна, который, встретившись с ними взглядом, дружески подмигнул и по-доброму улыбнулся.

– Ну вот, полюбуйтесь, – хвастливо и весело проговорил Березкин. – Это тот самый Воронов, который несколько месяцев водил Фонштейна за нос. Член крайкома. Достаточно было мне обработать его по методу товарища Ежова – и все. Воронов разоружился и готов написать все, что я ему продиктую. Готов, Воронов? Ну, что молчишь? Готов?

Воронов открыл глаза, наполненные слезами, и молча согласно кивнул.

– Сейчас он напишет, как собирался убить вождя. Не успеем мы распить эту бутылку, а показания будут готовы. Будут готовы, Воронов? Эй! Ну ты чо, опять зашелся? От дурная привычка! Это ты, Фонштейн, научил его: в самый интересный момент теряет сознание.

– Убери ты его на х…, – Фонштейн взял в руку тяжелую бутылку. – Бахвал вонючий! Счас дерну по черепу вот этой бутылкой и ты дашь показания, что готовил покушение вместе с Вороновым.

– Ты чо, очумел? – испугался Березкин. – Поставь бутылку и не выделывайся!

Фонштейн поставил бутылку на подоконник, резко повернулся и, хлопнув дверью, вышел.

– Обиделся, – констатировал Березкин. – Ничего, – он стал разливать вино по стаканам, – остынет – придет за своей порцией. А ты с нами выпьешь, Воронов? Да-а. Ты совсем расклеился. Ну ладно, поваляйся в постели еще дня три, потом приступим к мемуарам. «Мемуары бывшего партийного работника» – звучит? Звучит. Пиши, пока есть возможность.

Березкин вызвал конвой, и Воронова отнесли в камеру.

99

«Четыре дня я не поднимался с постели, три недели харкал кровью, – писал Воронов в заявлении на имя Военного прокурора. – Несмотря на крайне тяжелое состояние здоровья, Березкин заставил меня писать клеветнические показания, подсказывая, что и как писать. «Пиши, – говорил он, – что ты троцкист с 1931 года, а то с лабинского периода – 1936 года никакой чудак не поверит, стажа нет. Пиши, кто завербовал, больше подробностей: встречи в квартирах, пивных, явки, задания, кто состоял в организации и что каждый делал. Примеров пяток приведи о вредительстве и чтобы обязательно был разговор против Сталина».

Так совершилось мое падение. Я стал на позорный путь клеветы на себя. Иного выхода я не видел. Я знал, что Малкин, Сербинов и другие на почве мести организовали и сфабриковали на меня клеветнический материал, и убедился, что они не остановятся в своем преступлении вплоть до убийства меня.

А умирать убежденному большевику в подвале советской разведки с маркой врага народа тогда, как за стенами живет и здравствует Советская власть и партия, торжествует великая правда Сталина – так умирать тяжело.

Позорный путь вымышленных показаний даст возможность в этих условиях спасти жизнь, встретиться с большевиками из прокуратуры или суда и через них передать партии и Сталину о насилии и вымысле показаний, клевете на себя. Но так как от этих показаний я в свое время буду отказываться, то я решил, во-первых, не подтверждать ни одного «факта», о которых говорят на меня клеветники, выдумать свои «факты», чтобы не связывать себя с ними и легко доказывать впоследствии вымысел. Во-вторых, не клеветать ни на одного честного человека, не толкать органы НКВД на новые аресты, а причислить себя к уже арестованным. Писать подробно и больше, чтобы скорее отстали, но не увлекаться, чтобы через «тройку» шутя не оказаться на кладбище.

Первый вариант моих показаний Березкин понес Сербинову. Вернувшись от него, сказал: «Это не показания, а отчет второго секретаря РК. Естественно, что капитан их забраковал. Зачем ты объявил себя правым, когда надо было быть троцкистом? О своих раскаяниях и хорошей работе не выдумывай и не пиши. Все, что ты делал с 1932 года, характеризуй как вредительство. Больше давай людей и связей. Описанный тобой разговор о Сталине, что вы его не изберете на съезде секретарем – глупость, никто не поверит. Пиши, что вы его убить хотели. Без этого показания не приму и снова бить буду в «косухе».

После этого Березкин перевел меня к себе в кабинет и стал диктовать основное содержание новых показаний. Я называл ему даты жизни и работы, указывал обстоятельства и писал, а он говорил мне, как тот или иной факт перевернуть на контрреволюционный лад или дать ему контрреволюционные содержание и окраску.

Руководители следствия Малкин, Сербинов и другие виновники моего ареста используют все средства для того, чтобы меня обвинить и осудить. Я боюсь, что даже если клевета распадется и судить меня будет не за что, они найдут иные способы для того, чтобы я в тюрьме подох.

Поскольку следствие необъективно и не может быть объективным, я прошу передать мое дело Прокуратуре Союза или Федерации, или в НКВД СССР и сообщить о содержании моего заявления в ЦК ВКП(б) И. В. Сталину».

Потекли дни, недели, месяцы мучительного ожидания. Надежда на справедливое разрешение дела не покидала Воронова. Он ждал.

100

«Мне опять «удружили», – писал Бироста в своем дневнике. – В какой уж раз меня толкают на нарушение законности, но я держусь и строго следую букве закона. Речь веду о контрреволюционной организации, орудовавшей в Краснодарском горкоме партии. Никак не пойму, кто ее возглавлял. Из дела вырисовывается фигура Осипова, но не исключается сильное влияние Литвинова. Точки можно будет расставить после того, как в раскол пойдет Галанов – бывший первый секретарь Сталинского РК ВКП(б), который пока упорствует. Сербинов дал команду во что бы то ни стало добиться от него показаний: он все знает, он у них авторитет и, видимо, заслуживает того, поскольку мужик стойкий, сам себе на уме. Несколько дней я вел с ним мирные переговоры. Не помогло. В своем упорстве он не сдвинулся ни на миллиметр. По указанию Сербинова и против своей воли я дал ему восьмидневную стойку с перерывом на обед – безрезультатно. Я зачитал ему протокол допроса Литвинова в той части, где прямо указывается о вербовке Галанова в контрреволюционную троцкистскую организацию по заданию Осипова. Он нагло заявил, что это липа. Тогда я дал ему протокол, показал нужную строчку» и сказал: «Вот! Читай вслух!» Галанов прочел, посмотрел на меня невинными глазами и равнодушно так, спокойно, без возмущения спросил: «Ну и что?» «Как что? – возмутился я. – Литвинов изобличает тебя как врага партии и народа!» «Литвинова пытали и он не выдержал. Может, настанет момент, когда я тоже вынужден буду написать подобную чушь. Но пока есть силы – я держусь. Надеюсь, что ЦК партии, которой я служил не за страх, а за совесть, откликнется на наш крик о помощи».

Какие нужны нервы, чтобы выдержать все это! Но я выдержал. Я уже собрался было отправить его обратно, в камеру, когда позвонил Сербинов. Он спросил, в каком состоянии Галанов, и, выслушав меня, потребовал его к себе. Я отвел и немного задержался, чтобы посмотреть, как будет вести себя арестованный у Сербинова. Вот что там произошло: Сербинов положил перед Галановым принадлежности для письма и повелительным тоном сказал: «Пиши! Хватит валять дурака. Здесь уже был Осипов, он твердолобей тебя, но посидел тридцать минут и дал развернутые показания. Видишь? Осипов дал развернутые показания. А ты? Выбирай, либо ты сознаешься и пойдешь в суд, либо… твоих детей будут воспитывать чужие тети и дяди!» Галанов ответил, что не знает, о чем писать, разве что заняться самооговором, оклеветать себя. Во имя чего? Сербинов взбеленился. «Ты, поганая козявка, пигмей вонючий, презренная падаль, – кричал он самозабвенно, брызгая слюной, – я брал показания у Зиновьева и Бухарина, такие киты кололись до задницы, а ты корчишь тут из себя! Отодвинься от стола, развалился, как в райкомовском кресле!»

Галанов послушно отодвинул стул, чуть приподнявшись над ним, сел и выпрямился, и в этот момент Сербинов сильнейшим ударом сбил его со стула. Что тут началось! На шум прибежал секретарь управления Стерблич, мощным рывком он поднял Галанова с пола, зажал его голову у себя меж ног, Сербинов отработанным движением спустил с него штаны и оба стали избивать его ремнями, изорвав в клочья кожу на заднице.

Устав, Сербинов отошел от избитого, валявшегося на полу, и позвонил коменданту Управления Валухину Николаю.

– Открой подвал, есть клиент, – сказал он устало. – Приготовь все, что есть на вооружении, и бензина прихвати. Я его, суку, сожгу к такой матери!

Галанова увели в подвал. Что там было – не знаю, я ушел к себе. Я категорически против таких методов допроса, но помешать Сербинову я бы не смог. В такие минуты он звереет, теряет рассудок и бьет, бьет, пока не выбьется из сил. Тронешь его – может применить оружие.

Через некоторое время Галанова, полуживого, притащили в мой кабинет и бросили на пол.

– Сербинов велел тщательно допросить Галанова, – сказал Стерблич. – Он согласился дать показания. Помоги мне усадить его за стол.

Втроем подняли Галанова, посадили в кресло, придвинув к столу так, что он оказался зажатым между спинкой кресла и крышкой стола. Стерблич и Валухин ушли.

– Ну что, Галанов, – спросил я как можно мягче, – будешь писать?

– Буду.

– О чем – тебе сказали?

– Сказали.

– Ну отдохни немного, приди в себя, потом займемся.

Арестованных, которые соглашались давать показания после применения к ним мер физического воздействия, никогда не спускали в камеру до тех пор, пока они письменно не ответят на все поставленные им вопросы. Галанов был так плох, что я растерялся. По-человечески мне стало жаль его, да и здравый смысл подсказывал, что вряд ли Галанов сможет в таком состоянии что-нибудь толково обосновать. Но приказ есть приказ и его надо выполнять. Я положил перед арестованным письменные принадлежности… Писал он быстро, только нес такое, что жутко противоречило стилю моей работы. Я посоветовал ему быть поаккуратней, но он продолжал в том же духе, и когда написал, что он с Осиповым и другими готовили террористический акт против Андрея Андреевича Андреева, бывшего секретаря Северо-Кавказского крайкома ВКП(б), а ныне – секретаря ЦК ВКП(б), я понял, что он дает липу и сказал об этом Сербинову. Сербинов отмахнулся: «Пусть пишет, тебе от этого холодно, что ли? Пишет – значит, готовили. Осипов тоже об этом написал». Да, верно, вспомнил я, Осипов тоже об этом написал. И Литвинов… Значит, они хотят переквалифицировать дело на союзный террор? Ловко. И этим должен заниматься я. У меня засосало под ложечкой и я стал думать, как выйти из этого положения. Да… Так о Галанове: мне действительно часто бывает жаль его. Своим неуступчивым диким нравом он за время пребывания в тюрьме навредил себе, как никто другой. Однажды он пожаловался мне, что надзиратель при раздаче обеда вылавливает из борща мясо. Я позвонил Лободе – начальнику внутренней тюрьмы, и тот дал виновному взбучку. В отместку надзиратель ночью раздел Галанова донага и вывел во двор тюрьмы на мороз, где продержал более получаса. Пришлось вмешаться, наказать надзирателя, а Галанову выдать для обогрева сто граммов водки, теплую одежду и постель, то есть все, что ему было положено по существующим нормам, кроме водки, разумеется, и чего он до сих пор был лишен. Я часто думаю, почему он воюет с ветряными мельницами? Человек в здравом уме, а ведет себя так… Скорей бы закончить это дело! Безумно устал! Несколько лет не был в отпуске!»

В дверь кабинета постучали, и Бироста заметался, словно застигнутый на месте преступления. В панике никак не мог сообразить, куда спрятать дневник, хотя дверца сейфа была открыта настежь. Наконец он вдвинул тетрадь в стопку дел, аккуратно возвышавшуюся на столе, подбежал к двери и повернул ключ. Дверь открылась, и в проеме появился Стерблич с конвертом с сургучными печатями.

– Это тебе из горкома.

– Что тут может быть?

– Ты ж заказывал стенограмму совещания секретарей парткомов – получи.

– А-а! Да-да, спасибо.

– Зачем ты собираешь этот мусор? Думаешь извлечь из него пользу?

– А как же! Там клеймили осиповскую группу – приобщу к делу. Мнение партколлектива, которым он руководил, многое значит. Возможно, кто-то в выступлении назвал доселе неизвестные мне факты.

– Да ни хрена там нет. Собрались, полялякали и разошлись. Ты ж знаешь, как это делается.

– Знаю. Потому и затребовал материалы.

– Ну, смотри. Зайдешь, распишешься за конверт.

Стерблич ушел. Бироста вскрыл пакет и углубился в чтение.

Повестка дня совещания секретарей парткомов, их заместителей и парторгов первичных парторганизаций Краснодара была обозначена непривычно куцо и Биросте это не понравилось. «Собрать такую массу ответственных партработников, – возмущался он, – и обсудить один-единственный вопрос – «О работе парторганизаций по приему в партию». Это непозволительная роскошь!» Впрочем, свое мнение не навяжешь: во главе городской парторганизации стоит первый секретарь крайкома Газов. «Чем глупее – тем лучше», – усмехнулся Бироста ядовито, когда узнал что первым секретарем горкома избран первый секретарь крайкома. Такое совместительство, по его мнению, ни к чему доброму привести не сможет, а вот к развалу работы краевой или городской парторганизации, или обеих вместе, приведет обязательно. Такой огромный край с миллионом нерешенных проблем – он, конечно же, не оставит ни времени, ни сил для города. Можно было бы выйти из положения за счет вторых секретарей крайкома – Ершова и горкома – Давыдова, но… Ершов откровенный алкоголик, потерявший всякое моральное право стоять у руля, а Давыдов – выдвиженец Малкина и этим все сказано. Бывший туапсинский первый секретарь, ни рыба ни мясо, ближайший собутыльник бывшего начальника Сочинского ГО НКВД Малкина, сплошная серость, но способный подхалим и лизоблюд. Какой от него прок? А ведь Малкин притащил его за собой в Краснодар, рассчитывая сделать первым секретарем горкома вместо свергнутого Осипова. Не получилось. Помешал Газов с идеей, поддержанной ЦК… «Так, так, Газов… послушаем, чего ты тут наговорил» – вздохнул Бироста.

Доклад Газова был выдержан в обычном большевистско-чекистском стиле: информация о полчищах разоблаченных врагов, а все недостатки в кадровой работе парторганизаций – результат их деятельности.

– По целому ряду следственных материалов мы знаем, – заявил Газов, что троцкистско-бухаринские подпольные антисоветские организации, сумевшие проникнуть к руководству ряда партийных организаций, принимали все меры к тому, чтобы сорвать такое мероприятие партии, как проверка и обмен партийных документов. Они вели активную вредительскую работу, чтобы не только сохранить в рядах партии свои кадры, людей своей организации, но и спасти от разоблачения всякого рода чуждый элемент, с которым организационной связи не имели, но пытались сохранить в партии, чтобы засорить ее ряды. Мы знаем по фактам, по документам, что враги, проникшие в партию, вели энергичную работу для того, чтобы затормозить прием в ее ряды лучших, передовых людей нашей страны, стахановцев, стахановок наших фабрик, заводов, колхозов, совхозов… По всем этим фактам новый горком своевременно уже принял меры… Но как получилось, что в первичных парторганизациях проморгали и принимали в партию людей сомнительных?.. Чем, например, вы можете объяснить такой факт, как прием человека, в свое время уже состоявшего в рядах партии, изгнанного из нее за уголовные преступления, служившего в частях Керенского в «батальоне смерти», жившего в Германии, имеющего брата, осужденного за серьезные преступления? По Сталинскому и Кагановичскому райкомам установлено четырнадцать подобных фактов!

Наличие организованной работы по засорению рядов партии подтверждается также фактами восстановления в ней врагов народа. Ряд лиц, совершенно справедливо изгнанных из партии, был восстановлен старым руководством горкома и уже НКВД их арестовал после того, как они были восстановлены, и тем самым пресек направленную против партии работу врагов.

Восстанавливали врагов, а сотни большевиков с многолетним кандидатским стажем оставались за бортом. В городской парторганизации мы имеем шестьсот восемьдесят кандидатов в партию, вступивших еще в тридцать втором году, а некоторые и раньше. Среди них есть кандидаты с десятилетним стажем!»

«Какая дикость! – размышлял Бироста над прочитанным. – Десять лет ходить в кандидатах? Да такого большевика давно расстрелять надо было за дискредитацию партии. О каком приеме в ее ряды может идти речь? Прием таких это действительно засорение. Какой с них прок? Платят взносы? Тут есть повод поковыряться, что-то здесь не так, кто-то кого-то водит за нос…»

После Газова выступал Сербинов, но его речь не стенографировалась ввиду секретности сведений, которыми она наверняка изобиловала. По реакции участников совещания, выступивших в прениях, было видно, что Сербинов доложил высокому собранию о последних разоблачениях и прежде всего об «осиповско-литвиновско-галановской» группе.

«Разоблачение этой группы троцкистского охвостья, – щурил некий Прозоров прозревшие глаза, – является крупнейшим и серьезнейшим политическим уроком для нашей партийной организации. Нужно сказать, что значительная доля партийных руководителей, и я в том числе, присутствуя на горпартконференции и работая четыре с лишним месяца в райкоме партии, оставались политически слепыми, не сумели разоблачить эту банду троцкистского охвостья».

«Я продолжительное время работал с врагами народа Борисовым и Гусевым, – бил себя в грудь третий секретарь Кагановичского РК ВКП(б) Харченко, – я оказался просто неспособным разоблачить их вражескую деятельность, оказался шляпой, не мог разглядеть в этих подлецах врагов народа. Если были какие-то попытки, то они ничего не стоят по сравнению с деятельностью наших доблестных чекистов, возглавляемых депутатом Верховного Совета СССР товарищем Малкиным. Поэтому я должен нести ответственность за то, что не мог вовремя разглядеть этих подлецов!»

В череде эмоций и самобичевания, притворного, разумеется, чтобы показать, как глубоко переживает человек случившееся, Бироста обнаружил донос. Выступал представитель партийной организации мединститута.

«По отношению отдельных я заявляю, что они ходят с партийным билетом по Красной по вине горкома и крайкома. Например, член партии Багрянцев, бывший заведующий мыловаренным заводом Главмаргарина. Когда меня послали проверять работу по разоблачению врагов, он был разложен мною на лопатки, был уличен в прямом пособничестве врагам народа, но несмотря на это он еще и сегодня ходит по улицам и, кажется, работает заместителем парторга».

«Какой ужас!» – саркастически усмехнулся Бироста и вдруг почувствовал, что не откажется от этого «факта, что исследует его и приобщит к делу в качестве доказательства, подтверждающего вину Осипова, Литвинова и других, арестованных по этому делу. «Нравственно или безнравственно мое решение? – спрашивал себя Бироста, вшивая в дело стенограмму совещания. – Вероятно, нравственно, потому что исполняю свой долг в рамках поставленных передо мной задач. За это мне платят. На эту плату я живу, содержу семью. Мои действия вредны обществу? Вероятно, нет, потому что общество платит мне именно за эти действия, и если я отправлю кого-то на плаху без достаточной, или, точнее, недоказанной вины, то не потому, что не мыслю жизни без этого, а потому, что этого жаждет общество. Оно, очумевшее от страха и крови, требует крови. Так что кровав не я, кроваво общество. Убийца оно!»