Текст книги "Коридоры кончаются стенкой"

Автор книги: Валентин Кухтин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 55 страниц)

7

Архивы жандармского управления по Новороссийску не сохранились. Документально подтвердить версию «Раевской» о том, что Гущин, Колода и другие – бывшие сексоты: жандармерии, не удалось. Посовещавшись, Шулишов, Сербинов и Безруков решили произвести секретное изъятие Гущина и Колоды и выжать из них нужную информацию.

Гущина взяли без особых трудностей. Устроили командировку в Краснодар по делам элеватора, встретили на вокзале, пригласили в управленческую «эмку» и повезли в УНКВД. О том, с кем он имеет дело, Гущин понял лишь тогда, когда оказался во дворе внутренней тюрьмы Управления. Встретил его Безруков, предъявил ордер на арест и сопроводил в кабинет Сербинова.

– Ну что, Гущин, – встретил его Сербинов вопросом, не ответив на приветствие и не предложив сесть, – сам расскажешь или нужны наводящие вопросы?

– Не понимаю, о чем речь. – Гущин посмотрел на Сербинова честными удивленными глазами, и была в его взгляде такая искренность, что у Безрукова дрогнуло сердце и засосало под ложечкой. «Неужели эта стерва и нас решила поводить за нос?» – подумал он о «Раевской», и кулаки его непроизвольно сжались.

– Ты не доверяешь органам НКВД? – помрачнел Сербинов.

– Я не понимаю, о чем речь. О чем я должен рассказывать?

– Ты находишься в Управлении НКВД. Это понимаешь?

– Понимаю.

– Беседуют с тобой заместитель начальника Управления и начальник отдела – понимаешь?

– Сейчас да.

– О чем могут разговаривать с тобой заместитель начальника Управления и начальник отдела?

– Если про клеща – так я тут ни при чем.

– Про какого клеща, Гущин? Про какого клеща? Ты что из себя Ваньку корчишь? Назови всех своих родственников, проживающих в Новороссийске!

Гущин назвал несколько фамилий.

– Почему не назвал Шулику?

– Тимофея? Так он живет не в Новороссийске, а под Москвой.

– Шулика под Москвой? А ты не путаешь?

– Да нет же. Какой смысл?

– А Раиса – его дочь? Она тоже под Москвой?

– Раиса в Новороссийске с матерью.

– Ты когда ее видел в последний раз?

– Месяца два-три назад.

– При каких обстоятельствах?

– Случайно встретил на улице.

– А с Шуликой когда встречался?

– Тогда же, может, чуть раньше.

– При каких обстоятельствах?

– Он приезжал в Новороссийск по своим делам. Приходил ко мне поздороваться.

– Ты с ним в дружеских отношениях?

– В родственных.

– Что тебе известно о Колоде?

– Только то, что он живет в Ростове-на-Дону.

– Связь с ним поддерживаете?

– Иногда видимся.

– Тоже, приезжая в Новороссийск по своим делам, заходит поздороваться?

– Почти что так.

– Мы располагаем достоверными данными о том, что Шулика, Колода и ты объединили вокруг себя бывших жандармов и занимаетесь шпионской деятельностью.

– Ничего не могу сказать в отношении Шулики и Колоды, но лично мне такое даже во сне не могло присниться.

– Шулика Раиса, допрошенная по делу, твердо назвала вас всех как участников шпионской организации. Ты служил в жандармерии?

– Н-нет, – выдавил из себя Гущин и опустил глаза.

– Шулика?

– Не знаю.

– Колода?

– Колода?

– Да. Колода.

– По-моему, он был секретным сотрудником.

– Ты тоже? Не юли! Ты тоже был секретным сотрудником?

– Нет! Нет!

– Проведем очную ставку. Николай Корнеевич! Сбегай, будь ласка, за Раисой.

Безруков сорвался с места. Беззубый этот допрос его раздражал. Что-то происходит с Сербиновым. Чем-то обеспокоен. В другое время тут без мордобоя не обошлось бы, почему же он мямлит? Нет, такой стиль в работе не годится.

«Раевская» налетела на Гущина лютой хищницей. Он отмахивался от нее, как мог, а она давила фактами.

– В ноябре я дважды видела вас беседующим с иностранцем.

– Это естественно. И я, и Колода работали в иностранной фирме.

– Вас посещали иностранцы на дому! Вы постоянно общаетесь с иностранными моряками, которые к вашей фирме не имеют никакого отношения! Вы несколько раз через меня передавали им какие-то пакеты!

– Возможно, но это не имеет никакого отношения к шпионажу!

– Я видела, как в декабре вы получили пакет от иностранного моряка. Отойдя за угол дома, вы отсчитали купюры и рассовали их по карманам.

– Это неправда!

– Это правда! – вмешался в перепалку Безруков. – Этот факт нами тоже зафиксирован. Нам известно, что вас еще в двадцатом году поймали на контрабанде и завербовали.

Гущин сжался и стал походить на перепуганного хорька. Безруков почувствовал, что попал в точку.

– Уберите эту выдру, – кивнул Гущин на «Раевскую». – Видеть ее, дуру, не могу.

«Раевскую» – увели.

– Пиши! – Сербинов бросил Гущину несколько листов чистой бумаги. – Пиши подробно и обо всем.

– Я устал, – заявил Гущин и схватился за голову. – Честное слово, не могу. Голова раскалывается.

Сербинов уступил, чем еще раз удивил Безрукова. Впрочем, он, вероятно, поступил бы так же. Вряд ли после такого «признания» Гущин решится на борьбу со следствием.

Сербинов позвонил начальнику внутренней тюрьмы:

– Забери Гущина, – сказал он устало. – Оформи его, как положено. Понял? Как положено!

Лобода понял. Безруков тоже. Камера, в которую будет помещен Гущин, должна быть «заряжена» провокатором.

Выслушав доклад, Шулишов выразил недовольство.

– Зря с ним миндальничали! Он же вам фактически ничего не сказал. Расчувствовались: голова у него, видите ли, раскалывается. Добродеи. Сказал «а» – надо было заставить выложить весь алфавит. Весь! Никакой внутрикамерной разработки! Вытаскивайте снова, заставьте писать, будет упираться – сделайте вливание. Пиши, Николай Корнеевич, рапорт на применение репрессий. Пиши, пиши! Я санкционирую. Это как раз тот случай, когда стесняться не надо.

– А как? Я никогда не писал.

– Привыкли пороть без оглядки, – усмехнулся Шулишов. – Пиши в произвольной форме: я, такой-то, прошу разрешить в порядке исключения применить меры физического воздействия к отъявленному врагу народа такому-то, который, будучи уличенным в шпионаже, отказывается от дачи правдивых показаний, ведет бессмысленную борьбу со следствием. Дата, подпись.

Безруков, скрепя сердце, повиновался. Получив санкцию, передал рапорт Сербинову и уехал с «Раевской» на конспиративную квартиру. Когда вернулся – не без обиды узнал, что Гущин уже «приведен в порядок», дал твердые показания на Колоду и Шулику и для дальнейшей работы закреплен за Лифановым.

– Теперь он тебе не интересен, – сказал Шулишов. – Ты свое дело сделал, пусть с ним возится Лифанов. А ты займись Колодой. Организуй его секретное изъятие, ну и все остальное.

Безруков созвонился с Ростовом-на-Дону, попросил коллег «посодействовать Колоде» выехать в срочную командировку в любом удобном направлении, и вскоре ему сообщили номер поезда, которым тот отбывал на Украину. Оперативную группу возглавил начальник отделения Коган. В помощь ему Безруков дал Бухаленко и Валухина.

– Трое управитесь с одним? – мрачно пошутил Безруков, закончив инструктаж группы. – Смотрите, чтоб без фокусов. Доставить живым, без него домой не возвращайтесь.

Через сутки поступила информация: операция прошла нормально. Радостно возбужденный, Безруков бросился к Сербинову, но того на месте не оказалось, и тогда он ворвался с докладом к Шулишову:

– Федор Иванович! Колода в наших руках!

– Прекрасно! Молодцы! Поздравляю. Прямо с поезда берите его в работу. Ни минуты передышки. Бегло допросите и, если упрется, а от этой сволочи можно ожидать чего угодно, применяйте физмеры. Я разрешаю. Поскольку это дело от тебя рано или поздно уйдет, пригласи на допрос представителей следственной части, пусть сразу включаются в дело. Покажи им образец работы, чтобы все видели, как расправляются с врагами настоящие чекисты.

Безруков торжествовал. Кажется, Шулишов оценил его по достоинству, а это в условиях гонений на старые кадры НКВД очень важно. Он поручил начальнику внутренней тюрьмы Лободе приготовить «для работы» «тяжелую камеру» и принялся разрабатывать план первого допроса, но в этот момент в кабинет втолкнули Колоду. Коган доложил о выполнении задания.

– Спасибо, ребята! Все свободны. Колода, присаживайся. Сколько времени прошло с момента твоего ареста? – спросил он доставленного, с любопытством разглядывая его крепкую фигуру.

– Часов семь-восемь, – с готовностью ответил Колода.

– Ага! Значит, времени на обдумывание линии поведения на допросе было предостаточно? И что ты решил? Будешь благоразумным или объявишь войну следствию?

– Благоразумным в каком смысле?

– В прямом.

– Я вас не понимаю.

– Сейчас я тебе растолкую. Шулику знаешь?

– Знаю.

– Гущина?

– Знаю.

– О том, что они занимались шпионской деятельностью, знаешь?

– Впервые слышу.

– Слышишь-то, может быть, и впервые, но о том, что вы трое работали на иностранную разведку, помнишь?

– Вы меня с кем-то спутали, товарищ Безруков.

– Во-первых, не товарищ. Во-вторых, не спутал. Шулика и Гущин нами допрошены. Они сознались в том, что с тысяча девятьсот двадцатого года занимались шпионажем, и назвали тебя как соучастника, точнее, как члена шпионской организации.

– Это неправда. Я к шпионским организациям никакого отношения никогда не имел и не имею.

– Так ты, может быть, и в жандармском управлении не служил?

– Не служил.

– Ты ведешь себя непорядочно. Предупреждаю: будешь запираться – прикажу бить.

– Это – как вам будет угодно. Но я действительно ни жандармом, ни шпионом не был.

– Ну что ж… Тогда потрудись, пожалуйста, спуститься в подвал.

Били Колоду втроем: Безруков, Березкин, Лобода. Не хотелось Безрукову пачкать руки – не сдержался. Взыграла чекистская кровь, обуяла обида за советскую власть, зачесались руки. Э-эх! Где наша не пропадала! Более часа рвали тело несчастного сучковатыми палками, стегали поясными ремнями с металлическими бляхами. Прерывались на мгновения, чтобы смахнуть пот с лица да взять поудобней «орудие труда», – да спросить у истязаемого, не разоружился ли он перед следствием. В какой-то момент Безруков заметил, что Колода – ни рыба ни мясо, глаза навыкат, кровь на губах и вроде как не дышит. Объявил перекур, пытался проверить пульс – не нащупал, облил холодной водой, надеясь привести в чувство – бесполезно. Вместе с надзирателями перенес безжизненное тело в приготовленную одиночную камеру, послал за врачом. Тот явился и констатировал смерть.

– Жаль, – сказал Безруков. – На вид здоровый, казалось, целыми днями можно бить и ничего не будет. А поди ж ты, загнулся. Ладно. Березкин, иди к себе. Лобода, займись погребением. Я пойду доложу Шулишову.

– Где будем хоронить? – спросил Лобода.

– На тюремном кладбище, где ж еще. И чтоб без трепу. Не забывайте, что он изъят секретно.

Сообщение о смерти Колоды Шулишов выслушал спокойно. Только дрогнула бровь да верхняя губа накрыла нижнюю и плотно прижала к зубам, изображая глубокое раздумье.

– Неужели нельзя было обойтись без этого? – спросил сурово.

– Какая-то нелепая случайность, – стал оправдываться Безруков. – Здоровый, крепкий мужик, красномордый, такое впечатление, что днями можно молотить без ущерба. А он загнулся. Не то его крепко забили?

– Сколько вас было?

– Трое.

– И все били?

– Каждый вносил свою лепту.

– Чему ж ты удивляешься? Три таких бугая на одного красномордого – конечно, забили. Ладно. Всем молчать. Умер от сердечной недостаточности, вот и весь сказ. С прокуратурой и крайкомом я улажу сам. Жаль, вырвали звено из цепи. Трудно будет разматывать. Кстати. Я не хотел тебя беспокоить раньше времени, чтобы ты не опустил руки, и вижу, что зря. Прошедшей ночью арестованы Сербинов и Шалавин.

8

Бироста корпел над дневником. Теперь, после арестов Малкина и Сербинова, он без страха вверял свои мысли бумаге, давая уничижительные характеристики бывшим «угнетателям».

«Будучи схваченными за руки, – писал он, – враги народа Малкин и Сербинов приложат все усилия к тому, чтобы потащить за собой как можно больше личного состава Управления и переложить на него вину за незаконное ведение следствия. Будут говорить о самовольном применении мер физического воздействия, за каждым, мол, не уследишь, о незаконных арестах, что, естественно, имело место, поскольку они зачастую производились на основе устных распоряжений Малкина и его заместителя. Я старался воздействовать на подследственных силой убеждения, логическими изысканиями, а не кулаком, но к очевидным врагам, к каковым я отношу группу Осипова, например, я не считал зазорным применять физическую силу. А как я должен был поступить с Осиповым, когда он, во время моего отсутствия в Краснодаре, начисто отказался от данных ранее показаний, ссылаясь на то, что дал их мне под пытками. Полагая, что этот вражеский ход Осипова вызван арестом руководства Управления и преследует цель уйти от ответственности за содеянное, я обратился к товарищу Шулишову с просьбой разрешить применение к нему физмер. Санкция была получена, но я пальцем, его не тронул, так как сразу понял, что этот человек не способен на отчаянную борьбу со следствием, какую вели, например, Галанов и Ильин. Встретившись со мной, он сразу восстановился и объяснил свой поступок тем, что хотел привлечь внимание следствия к судьбе его семьи, а также семей других арестованных, проходящих по его делу. Откровенно говоря, этот поступок не только не обидел меня, а наоборот, я стал уважать Осипова за его заботу о близких, хотя сам стоит на краю могилы. Я немедленно повторно изучил материалы на жен, которые были арестованы и содержались в городской тюрьме на Дубинке, и, не найдя в их действиях состава преступления, распорядился освободить их и вернуть им детей, часть из которых уже находилась где-то в Ставрополье. Уверен, что так поступил бы каждый честный коммунист, окажись он на моем месте.

Конечно, отдельные мои действия достойны осуждения. Но вызваны они были не моим стремлением к свободному толкованию закона, а теми условиями, которые были созданы в УНКВД врагами народа Малкиным и Сербиновым. Примечательно то, что свою антисоветскую, антипартийную деятельность они прикрывали ссылками на якобы имевшиеся на этот счет установки ЦК ВКП(б) и Наркомвнудела.

Меня всегда возмущали кампании против представителей этнических групп. Они изымались массово и массово уничтожались. Для работы с ними была создана специальная оперативная группа, которая размещалась в здании бывшей адыгейской больницы. В ней работали, в основном, прикомандированные из районов сотрудники, курсанты, набивали руку новички, недавно пришедшие в органы, а также оперативный и технический состав Управления, освобожденный на время от своей непосредственной работы в аппарате. Это была огромная кухня с персоналом чрезвычайно низкого качества, который специализировался на изготовлении полуфабрикатов для «тройки».

Каждому следователю этой спецгруппы предписывалось ежедневно выдавать на-гора по двадцать – двадцать пять дел. Это очень много, но реально, поскольку начинать приходилось не с нуля. Они доводили до кондиции готовые материалы. И тем не менее. Заседания «тройки» по этим делам проходили скоропалительно, массово, без вызова свидетелей и обвиняемых, без участия защиты. Помню, мне надо было решить с Малкиным какой-то вопрос. Когда я пришел в – приемную – увидел там большую группу сотрудников. На мой вопрос, что случилось, они ответили, что идет заседание «тройки», а они докладчики по делам. Зная, что Малкин в такие часы никого не принимает, я ушел, а когда снова пришел через полтора-два часа, то в приемной уже никого не было. В кабинете у Малкина сидели 1-й секретарь крайкома Газов и Востоков – и. о. прокурора края. Малкин, потягиваясь, как бы разминая уставшие члены, хвастливо сказал мне:

– Вот, Бироста, учись у начальства. За день пропустили семьсот дел.

Самому на «тройках» мне присутствовать не доводилось, но о качестве дел, которые там рассматривались, в «управе» ходили анекдоты. Например, в Новороссийске была «вскрыта» греческая националистическая организация. Показания «националистов» содержали, в основном, такие признания: «Я помимо шпионажа занимался также диверсией. Торгуя квасом, недоливал потребителям в кружки». Или – спрашивают у одного грека: «Ты на заводе работал?» – «Работал», – отвечает. «Там у вас была вредительская организация?» – «Не знаю». – «Но о том, что люди эти арестованы, ты знаешь?» – «Знаю». – «Стало быть знаешь о том, что была такая организация?» – «Нет, такой организации я не знаю». В итоге в протоколе было записано, что грек является участником вредительской организации.

За время работы в органах я повидал всякого, но чистые человеческие чувства во мне сохранились и я еще не разучился удивляться и возмущаться. Может быть, поэтому меня так потрясла история с неким Юрловым, которая началась в 1936 и закончилась в 1938 году. Дело это, а оно состоит из ордера на обыск и арест, протокола обыска, анкеты, протокола допроса и выписки из протокола «особой тройки» УНКВД, до сих пор зримо стоит у меня перед глазами. Оно учит тому, как не надо работать. Но еще – больше учит другое дело, предшествовавшее этому. Тоже против Юрлова, которое было спрятано, а вместо него возбуждено новое. Я читал оба эти дела и коротко опишу суть. Юрлов – 1904 года рождения, до ареста работал помощником начальника отряда по технической части ВПО по «Майнефти». Член ВКП(б) с 1925 г. по 1936 г. 9 ноября 1936 года исключен из партии Нефтегорским ГК ВКП(б) за скрытие выступлений в защиту контрреволюционеров Троцкого и Зиновьева при прохождении проверки и обмене партдокументов, а также неискренность при разборе дела о его партийности. Что это были за выступления? Это были выступления человека честного, открытого, но недостаточно грамотного, чтобы сразу разобраться в зигзагах политики. В 1927 году на собрании партячейки электростанции в г. Орджоникидзе, на котором обсуждались вопросы, связанные с антипартийной деятельностью Троцкого, Каменева и Зиновьева, он высказал сомнение в целесообразности исключения их из партии, поскольку они, хоть и являются оппозиционерами, но немало сделали для партии. Потом, на бюро горкома в Нефтегорске, он сказал, что понял свою ошибку и больше никогда в их защиту не выступал, но во внимание это принято не было. Напомнили ему на бюро горкома и другое его выступление, в 1930 году. О колхозах: «Такие колхозы, как у нас на Окраине города, где организационное построение никудышное и ездят на лошадях, у которых внутренности волочатся по земле, я воспринимаю отрицательно». О потребкооперации: «Такие магазины, как у нас в трамвайном парке ларек, ничего не дают рабочему классу, так как в нем никогда ничего нет. В совокупности все это дало основание Нефтегорскому ГК ВКП(б) исключить его из партии, а ГО НКВД арестовать и привлечь в качестве обвиняемого по ст. 58–10 ч. 1 УК РСФСР. Особое Совещание НКВД СССР, куда было направлено дело, вернуло его на доследование. Было дополнительно допрошено несколько свидетелей, которые заявили, что ничего о троцкистской деятельности Юрлова не знают. На это ушло полгода и в конце сентября тридцать седьмого года было вынесено новое постановление о направлении его на Особое Совещание НКВД СССР. Было оно направлено или нет, неизвестно, в деле об этом никаких данных нет, а я, чтобы не привлекать к своей персоне ненужного внимания, решил этот факт не выяснять, но, видимо, все же направляли, поскольку в конце апреля 1938 года появляется постановление о направлении дела в Нефтегорский ГО НКВД на дополнительное расследование. Где это дело болталось до августа тридцать восьмого, неизвестно, но 4 августа из него изымаются ордер на обыск и арест и протокол обыска, заводится новое дело, которое направляется на «особую тройку» УНКВД и в октябре месяце Малкин, Газов и Востоков приговаривают Юрлова к смертной казни. За что? Оказывается, сотрудник третьего отдела сержант госбезопасности Тарасенко, проводивший расследование, включил в протокол допроса эпизод, из которого явствует, что Юрлов, кроме всего прочего, был немецким шпионом. Я сличил подписи Юрлова в этом протоколе с предыдущими и могу смело утверждать, что это или не его подпись, или поставлена им в бессознательном состоянии. Видимо, Безрукову, Ткаченко, Сербинову и Востокову, подписавшим и утвердившим обвинительное заключение, надоело возиться с бесперспективным делом, и они пошли на фальсификацию. Не без участия Малкина, разумеется.

Почему я об этом написал? Дело в том, что меня ставят на одну доску с Безруковым, который, на мой взгляд, действительно является крупным фальсификатором. Кто ставит? Коммунисты Управления. После произведенных в Управлении арестов состоялось партийное собрание, даже не партийное, а партийно-комсомольское, где в адрес Безрукова и… меня, – да! меня тоже! – была высказана резкая критика, после которой последовали призывы немедленно арестовать нас как врагов народа. Ну какой же я враг, если я денно и нощно пекусь о чистоте наших советских, большевистских рядов, о безопасности моей Родины и моего Народа, о чести и совести родной коммунистической партии? Новое ленинско-сталинское руководство НКВД СССР в лице опытного бойца товарища Берии найдет в моем лице преданного своему делу, их делу, большевика, с радостью поддерживающего мудрые решения об упразднении «троек» как рассадника беззакония. Их упразднение свидетельствует о том, что мудрость нашего нового наркома пламенного большевика товарища Лаврентия Павловича Берия неистощима, а глаз зорок: поистине орлиный, сталинский глаз…

Да! Дело Осипова наконец-то завершено и уже направлено в Москву на рассмотрение Военной коллегии Верховного Суда СССР. Гора с плеч!»