Текст книги "Коридоры кончаются стенкой"

Автор книги: Валентин Кухтин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 55 страниц)

– Нет. Здесь все точно. Я не заинтересован скрывать. Били его, это не противопоказано. Били как следует. Это разрешено.

– При наличии оснований…

– Не стройте вы из себя… И нам, и вам известно разъяснение ЦК по этому поводу. Неужели вы не знаете, что физмеры Как исключительная мера – это разговор для широкой публики? Били сплошь и рядом и будут бить, никуда от этого не деться. Я и другие, кто сегодня уже арестован и находится в работе, валим все на Малкина и Сербинова. Это правильно. Потому, что все происходило с их ведома или по прямому указанию. В свою очередь, они тоже исполнители, так как слишком трусливы, чтобы брать на себя ответственность за других.

– Вот сейчас в вас заговорил бывший секретарь парткома УНКВД, – заметил Захожай. – И коль скоро вы затронули эту тему – расскажите, какую вражескую работу вы проводили по линии парткома.

– Это не ваше дело. В своих делах партия разберется без… сама.

– НКВД – вооруженный отряд партии и его главная задача: уничтожать всех, кто ее компрометирует, или прямо вредит.

– А что, следствие располагает сведениями, что в УНКВД такая работа проводилась?

– Следствию известно, что партработа в УНКВД была вообще завалена.

– Согласен. И на то есть объективные причины. Лично я старался проводить партработу на самом высоком уровне.

– Что же вам мешало?

– Один в поле не воин.

– Вы не были один. Был партком. Кто входил в его состав?

– Я, Малкин, Сербинов, Захарченко, Шарынин, Шашкин, Шалавин и, если память не изменяет – Феофилов и Ямпольский. Возможно, двое последних из предыдущего состава.

– Сильный состав, ничего не скажешь. Как раз те, кто по роду своей деятельности обязан заниматься политико-воспитательной работой.

– Вы ошибаетесь. Пользы с них было, как с козла молока. Малкин постоянно в разъездах, Сербинов в его отсутствие тянул два воза и партработа ему была до одного места, Захарченко часто выезжал в длительные командировки, Шалавин через каждые полмесяца заболевал, Шашкин… Это вообще бездельник. Кто остается? Я – один.

– Значит, партком изначально был обречен на бездеятельность?

– Выходит так.

– Зачем же на собраниях вы расхваливали членов парткома как и лучших, и преданнейших коммунистов?

– Я никогда никого не хвалил. Был случай, когда на седьмой горпартконференции в Краснодаре я выступил в защиту Сербинова: там Осипов и компания раздраконили его так, что шерсть клочьями летела. Но то было помимо моей воли. Сидевшие рядом наши сотрудники потребовали, чтобы я выступил.

– А по-нашему – вы сознательно скрывали от коммунистов Управления бездеятельность членов парткома.

– Это неправда.

– Почему вы не вынесли вопрос на собрание?

– Для этого я как минимум должен был располагать сведениями, что члены парткома сознательно уклоняются от работы.

– Разве факт бездеятельности сам по себе недостаточен для того, чтобы его обсудить на собрании? Могли вы, посоветовавшись с членами парткома, предложить коммунистам усилить состав теми, кто мог бы плодотворно работать?

– А кто в краевом аппарате имеет такую возможность? Основная работа сотрудников крайаппарата на периферии. Вот там они и проводили нашу линию.

– Как они ее там проводили – мы теперь знаем, – заметил прокурор. – Вместо воспитания подчиненных в духе ревзаконности – насаждали вражеские методы ведения следствия, компрометируя партию, органы НКВД и советскую, власть. Фальсификация и пытки – вот ваша линия. Во имя чего?

– Во имя вашего благополучия! – крикнул Безруков. – Я устал, – заявил он неожиданно, вяло снимая тыльной стороной ладони густую испарину, покрывшую лоб. Болит голова. Если можно – отложим до завтра.

– Я не против, – сразу откликнулся Захожай. Ему давно уже надоела эта пустопорожняя болтовня. – Если участники допроса не возражают…

– Давайте кончать, – согласился прокурор. Особоуполномоченный выразительным кивком тоже подтвердил свое согласие.

Увели Безрукова. Попрощался и ушел особоуполномоченный УНКВД Егоров. Кондратьев встал, прошелся по кабинету, направился к двери, остановился. Что-то его беспокоило, он морщил лоб, чесал затылок, наконец вернулся, подошел к столу.

– Скажи-ка мне, дружище Захожай, какого мнения о Шулишове в аппарате НКВД? Общее, так сказать, мнение?

– Общего мнения не знаю, – поскромничал Захожай. – Правда-правда! Я общаюсь с узким кругом лиц, в основном с теми, что заняты расследованием нашего дела. Мнение отдельных лиц – противоречивое: от обожания до полного неприятия.

– Почему так, как думаешь?

– На мой взгляд – он человек амбициозный, с неустойчивой жизненной позицией. Одним готов задницу лизать, других может продать с потрохами.

– Да, это верно. По привычке пытается подмять под себя всех, прокуратуру в том числе. Гальперин – крепкий орешек, не дается – подключает московские связи, а те, не раздумывая, коверкают человеку судьбу. Волков отказался аттестовать его…

– Я слышал.

– Надо ему помогать.

– В пределах возможного я всегда готов.

– Знаю, что ты парень принципиальный, в вопросах законности особенно. Поэтому хотелось бы иметь в твоем лице человека не подверженного той заразе, которая расползается по стране черт его знает откуда. От тебя, как от помощника начальника следчасти, многое зависит. Быть ли фальсификации, незаконным арестам, истязаниям невиновных…

– Я думаю, что это зло истребимо. Зря горлопанит Безруков, что так было, есть и будет. Не верю. Урок малкиных, сербиновых, безруковых чему-то да научит. Я вижу уже сейчас, что многие стараются уйти от насилия и лжи. Есть пока и ретивые. Но это пока. Костоломы уже не в фаворе.

– Ладно. Приятно было поработать вместе. Безрукова проконтролируй: по-моему, он не зря взял тайм-аут, придумает какую-нибудь подлость обязательно.

– Пусть придумывает. Для меня он не страшен. Он настолько обложен со всех сторон показаниями своих коллег, что я вполне могу обойтись без его признательных показаний.

– Нет-нет! Не рискуй. Надо добиться признания любыми методами. По отношению к нему все законно. А вдруг в суде коллеги пойдут на попятную?

– Все будет зависеть от суда. В конце концов суд может смазать любое дело. По настроению.

– Это верно. Особенно это просматривается в работе краевого суда: более пятидесяти процентов шулишовских дел прекращается или возвращается на доследование.

– Так тоже нельзя.

– Ты ж сам говоришь: по настроению.

– Гальперин на месте?

– Сегодня – да.

– Он обещал помочь допросить Коваленко…

– Пошел в отказники?

– Упорно отрицает существование вражеской организации и свою принадлежность к ней. Все признает, а в организацию уперся.

– Хочешь знать мою точку зрения?

– Интересно.

– Я тоже не верю в существование заговора. Вот не верю и все. Метод выколачивания показаний стар, как мир, и ваши коллеги приняли его как должное. Возможно, когда-нибудь он отомрет, но мне кажется, что это случится лишь тогда, когда канут в вечность органы насилия.

– Надеюсь, вы меня в свою заговорщицкую организацию не включили?

– Боишься? – засмеялся Кондратьев. – Нет. Мы от тайных дел далеко. А мордобой и фальсификация – по инерции. Борьба за показатели, а показатели для того, чтобы заметили, выдвинули. Карьера на крови, благополучие на чужих бедах.

– Это и есть основная движущая сила фальсификаторов.

37

– Знаете ли вы сидящего напротив вас гражданина? – спросил следователь Биросту, тоскливо взиравшего на бывшего шефа. Как меняет людей обстановка! Изможденное лицо, глубокие складки на лбу, потухший взгляд.

– Да. Знаю. Это Шалавин Федор Иванович.

– Давно вы знаете Шалавина? Нет ли между вами неприязненных отношении?

– Шалавина я знаю с конца тысяча девятьсот тридцать шестого года. Работали вместе в УНКВД по Азово-Черноморскому краю. Взаимоотношения нормальные, если не считать отдельных стычек по служебным вопросам.

– Знаете ли вы, Шалавин, сидящего напротив вас гражданина, – обращается следователь к Шалавину и широко зевает, прикрывая рот ладонью.

– Да, – отвечает Шалавин. – Хорошо знаю. Это Бироста Михаил Григорьевич.

– А вы не испытываете неприязни к Биросте на почве личных отношений?

– И личные, и служебные взаимоотношения с Биростой у меня были дружескими. Столкновения по работе были, Бироста показывает правильно, но на взаимоотношениях они не сказывались.

Следователь удовлетворенно кивнул и, глядя на беспокойные руки Биросты, которые тот пытался удержать на коленях, обратился к нему с очередным вопросом, явно не рассчитывая на положительный ответ:

– Может быть, сейчас, не дожидаясь изобличения вас на очной ставке, вы начнете давать показания, о вашем участии в заговорщической организации, действовавшей в УНКВД по Краснодарскому краю?

– Ни в какой заговорщицкой организации я не состоял, поэтому дать таких показаний не могу.

Следователь снова зевнул. Стандартные вопросы, с которых обычно начинаются очные ставки, под стать им ответы, кочующие из протокола в протокол, наводят скуку. Но, кажется, с ними покончено. Начинается «деловой» разговор.

– Подтверждаете ли вы, Шалавин, свои Показания от четырнадцатого сентября в части, касающейся вражеской деятельности Биросты?

– Да! – оживает Шалавин. – Полностью подтверждаю и подчеркиваю, что говорить о своей вражеской работе я могу, лишь назвав Биросту в качестве соучастника, на которого я опирался в своей работе…

– Вражеской работе!

– Естественно. Вражеской работе.

– Шалавин изобличает вас, Бироста, как своего соучастника по вражеской работе. Намерены ли вы сейчас говорить правду?

– Намерен. Соучастником Шалавина по вражеской работе я никогда не был. Работал с ним как с начальником четвертого отдела Управления и выполнял работу не вражескую, а чекистскую.

– Вот видите, Шалавин! Вас опровергают. Расскажите, пожалуйста, Биросте, при каких обстоятельствах он стал известен вам как участник заговорщической организации.

– В заговорщическую организацию вовлек Биросту я, – резко повысил голос Шалавин.

Бироста вздрогнул от неожиданности и уставился на Шалавина глазами, полными гнева и возмущения.

– Опомнитесь, Федор Иванович! О чем вы говорите? Это же… это же… чушь!

– Расскажите, Шалавин, подробно, когда и на какой почве вам удалось привлечь Биросту к вражеской работе?

– В антисоветскую заговорщическую организацию я привлек Биросту во второй половине октября тридцать седьмого года, – отчеканил Шалавин. – Близко мы сошлись еще в Ростове, когда вместе готовили следственные дела для доклада на ВК. По прибытии в Краснодар передо мной встал вопрос, на кого опереться в своей вражеской работе. В числе других я решил привлечь в организацию и Биросту и стал обхаживать его.

– Что ж это за организация, если по прибытии в Краснодар вы не знали, на кого опереться? Значит организации не было? Какой вы бред несете! – протестовал Бироста.

– Когда мне показалось, что он созрел для Вербовки, – продолжал Шалавин как ни в чем не бывало, – я рассказал ему о существовании слаженной и глубоко законспирированной антисоветской заговорщической организации, состоящей из работников УНКВД, и предложил Биросте вступить в нее. Такой откровенный разговор для Биросты оказался неожиданным, он смутился и, ничего не сказав в ответ, потупил голову. Тогда я предупредил его, что вербую не как агента, отказ которого можно оформить подпиской о неразглашении, а как участника антисоветской организации, последствия отказа от участия в которой могут иметь тяжелые последствия. Он спросил, как понимать мои слова. Я разъяснил по возможности популярно, что ответственные работники Управления, которых я назвал ему как участников организации, не станут рисковать, а в таких случаях конец бывает один.

– Вы предупредили его о возможной физической расправе? – уточнил следователь.

– Да. Я думаю, что именно так он меня и понял. Поэтому не без колебаний дал формальное согласие на участие во вражеской работе.

– Что вы теперь скажете, Бироста?

– Скажу, что показания Шалавина клеветнические и я их начисто отрицаю.

– Продолжайте, Шалавин! – следователь с интересом наблюдал за дуэлью обреченных. – Продолжайте, продолжайте! Это у Биросты болезнь роста, как только созреет, так и начнет проявлять мудрость.

– Бироста был в курсе всех вражеских установок, которые я получал от Малкина и Сербинова и которые передавал ему как директивы.

– Это общие фразы, – подыграл следователь Шалавину. – Назовите конкретные факты.

– Например, под моим руководством и при моем личном участии Бироста при допросе арестованных по делу Жлобы и Хакурате выводил из их показаний участников нашей организации. По этим делам он был основным следователем и выполнял не только мои указания, но и получаемые непосредственно от Малкина и Сербинова.

– Это вы тоже будете отрицать, Бироста?

– Я действительно был основным следователем по названным делам, которые находились под контролем у руководства Управления, но при чем тут вражеская работа? Все, что говорит Шалавин – это бред сломленного человека. Его показания легко опровергнуть, допросив арестованных участников антисоветской организации правых, руководимой Жлобой, и буржуазно-националистической организации Адыгеи во главе с Хакурате.

– Кого нужно было допросить – мы уже допросили, и не надо нам диктовать, что делать, а чего не делать.

– Я не диктую. Но если вы хотите знать истину – вы обязаны прислушаться к моим просьбам. В конце концов, я тоже имею определенные законом права, которые знаю не хуже вас. И я утверждаю, что не только не проводил никакой вражеской работы, но даже сигнализировал Шалавину как члену бюро парткома о вражеской деятельности Захарченко и его так называемой оперативной группы.

– Это верно, – согласился Шалавин, – разговоры о вражеской работе Захарченко и не только его, но и Шашкина, например, были. Но они не носили осуждающий характер. Наоборот. Мы говорили о них как о соучастниках.

Бироста возмущенно всплеснул руками. Следователь ехидно ухмыльнулся. Шалавин упорно вел свою линию.

– По ряду вопросов вражеской работы Бироста был ориентирован больше меня. Например, по делу антисоветской группы Осипова. Именно ему было поручено «выправлять» линию, и указания по этому делу были получены им через мою голову. Лишь некоторое время спустя Бироста снизошел до того, что ввел меня, начальника отдела, в курс дела. Как видите, у него был прямой выход на руководство Управления, и если бы он действительно желал привлечь его внимание к вражеской работе Захарченко, Шашкина и всяких прочих, ему не обязательно было обращаться ко мне как к члену бюро.

– Обвиняемый Шалавин! Бироста утверждает, что ваши показания о его принадлежности к вражеской организации клевета. Я вынужден спросить, не оговариваете ли вы его?

Бироста усмехнулся: какой примитив! Какой дешевый спектакль!

– Я давал и даю показания, – юлит Шалавин, – о своей вражеской работе, а о Биросте – как участнике организации, и лишь в той мере, в какой наши действия пересекались. Бироста может голословно отрицать мои показания, это его право. Но куда он денется от названных мною фактов? Хочет он того или не хочет, ему все равно придется дать отчет по каждому делу, которое находилось в его производстве, а там невооруженным глазом видна фальсификация. Она настолько грубо сработана этим «мировым» следователем, что только ежовские «тройки», коллегии и совещания могли выносить по ним приговоры, потому что и Ежов, и его банда нуждались в такой липе, как в хлебе насущном.

– Итак, Бироста, вы полностью изобличены показаниями Шалавина и дальнейшая ваша борьба со следствием является бессмысленной. Вы намерены дать чистосердечные показания о своей вражеской работе или будете продолжать совершенно невыгодную вам борьбу?

– Я утверждаю, что ни в какой антисоветской, антипартийной и прочих организациях я не состоял, ничьих вражеских указаний не выполнял и методы работы, которые вы сейчас называете вражескими, тогда вполне соответствовали понятию революционной законности.

– Ну что ж, Бироста, пеняйте на себя.

К нему применили «извращенные методы следствия». В течение недели били изощренно и беспощадно, не задавая вопросов и не требуя ответов.

– Господи! – взмолился он наконец. – Если ты есть – помоги! Если ты слышишь мои ужасающие крики – заступись! Избавь от нечеловеческих пыток, спаси или дай умереть! Господи! Если ты есть – прости меня, грешного, избавь от мук. Я не выдержу! Не выдержу! О-ой! Сердце разрывается от боли! О-о-ой!

Господь ли пошел ему навстречу, или земные боги, только бить его перестали. Пару дней позволили отлежаться, постонать, подумать. Затем принесли бумагу, карандаш и вопросник. Сто пять вопросов, на которые следовало дать сто пять утвердительных ответов, ответов, подтверждающих его виновность.

«Невыносимо больно, мучительно тяжело мне сидеть в советской тюрьме с клеймом «враг народа», которое я, безусловно, не заслужил, – начал Бироста свое послание следствию. – Не преступления мои против советского народа, которых я не совершал, привели меня в тюрьму, а гнусный оговор врагов народа Шалавина и Захарченко, а также беспринципные и тенденциозные выступления клеветников и перестраховщиков, пытающихся за моей спиной спрятать свои грязные дела».

Остановился, перечитал написанное, попытался понять, что хотел сказать, и махнул рукой: ладно, мол, пишу сердцем, уму пока не понять. Потом разберусь. Подумал и продолжил:

«Я не намерен абсолютно ни в чем обманывать следствие, путать следы, сваливать свои ошибки и промахи на других. Каждое мое слово будет легко проверить и я прошу следствие верить в мою искренность и подойти к разбору моего дела со всей объективностью, исходя исключительно из того, что в моем лице вы увидите не врага, а человека, всей душой преданного партии и советской власти, и могущего еще принести немалую пользу социалистической Родине…»

Написал, и вдруг поплыли перед глазами образы:

Галанов – измученный и непреклонный. Сколько стоек выдержал, сколько побоев! Явственно слышится его голос на очной ставке: «…Бироста мне заявил: «С тобой, Галанов, долго миндальничают. У меня ты дашь показания в три дня…»

«…Бироста приказал Кладко дать мне стойку. Я стоял восемь дней. Бироста заходил в кабинет ежедневно, интересовался, даю ли я показания. А однажды сказал: «Повесьте его на этот крюк. Это сволочь!»

«Бироста избивал меня лично, зверея…»

«…Легче было бы пойти на расстрел, чем на допрос к Биросте…»

«… Меня раздели донага, вывели на улицу и продержали на морозе тридцать минут…»

«Не-эт! – содрогнулся Бироста. – Разве в этом сознаешься? Не-эт!»

А Попов и Мельников из краснодарской конторы «Заготзерно»? Никаких зацепок, в деле только акт о порче зерна, дело пошло! И получилась правотроцкистская организация…

А Баракаев и Багов? Ни целевой ориентировки, ни доносов, ни показаний. Началось с мелочей, а получилась адыгейская националистическая организация…

А Жлоба? А шапсугское дело? А… Господи! Сто пять вопросов – сто пять ответов – сто пять приговоров! Каждый вопрос-ответ – самостоятельное преступление. Да. Бироста знал цену своим деяниям. Не сразу вытянул из себя признания. С великими потугами лепил свой палаческий образ. А когда закончил, вгляделся – узнал в нем не только себя. Был он похож на тех, кто работал с ним в одной упряжке, кто учил так работать и кто поощрял за такую работу.

38

«Дело № 0017. Совершенно секретно. Экз. №

Приговор № 19.

Именем Союза Советских Социалистических Республик.

…Военный трибунал войск НКВД Московского округа в закрытом судебном заседании, в гор. Москве, в составе: председательствующего бригвоенюриста тов. Ждана и членов: военного юриста 1-го ранга тов. Борзова и военного юриста 1-го ранга тов. Васюкова, при секретаре мл. военном юристе т. Суслове, без участия обвинения и защиты, рассмотрел дело за № 0017, по обвинению бывш. начальника 2-го отдела УГБ УНКВД Краснодарского края – Биросты Михаила Григорьевича, 1905 года рождения, уроженца гор. Ростова н/Дону, по национальности еврей, гр-н СССР, служащий, с низшим образованием, бывш. член ВКП(б), с 1938 года исключен в связи с делом, несудимый, имел звание старший лейтенант госбезопасности, – в деянии, предусмотренном ст. ст. 58/7 и 58/11 УК РСФСР.

Нашел установленным, что подсудимый Бироста в октябре мес. 1937 года был вовлечен врагом народа Шалавиным в к/р заговорщическую, вредительскую организацию, существовавшую в Управлении НКВД Краснодарского края, возглавляемую врагом народа Малкиным, которая занималась вредительской деятельностью при ведении следствия по делам, причем свою враждебную деятельность участники этой к/р организации направляли на избиение партийно-советских кадров и сохранение от разгрома своих кадров.

Подсудимый Бироста как участник к/р организации применял самые извращенные методы при ведении следствия с целью добиться любыми средствами клеветнических показаний от обвиняемых, как на себя, так и на других неповинных людей. Бироста при ведении следствия по делу Жлобы устранил из его показаний факты против Малкина, но при ведении следствия по делу Осипова и других, которые были арестованы по указанию Малкина, как его разоблачавшие, принимал все меры, вплоть до истязания, к тому, чтобы заставить Осипова и других признать несуществовавшую свою к/р деятельность.

С целью облегчить свою вражескую деятельность Бироста, как правило, протоколы допросов составлял в отсутствие обвиняемых, вымышленные, а потом добивался с применением мер физического воздействия их подписи. В своей фальсификационной работе Бироста доходил до наглости – диктовал стенографистке стенограмму допросов обвиняемых в отсутствие самих обвиняемых и без их допроса.

На основании вышеизложенного, признавая Биросту виновным в предъявленном ему обвинении по ст. ст. 58/7 и 58/11 УК РСФСР, Военный трибунал

ПРИГОВОРИЛ:

Биросту Михаила Григорьевича лишить присвоенного ему звания ст. лейтенанта госбезопасности и подвергнуть высшей мере уголовного наказания – РАССТРЕЛУ, с конфискацией всего, лично ему принадлежащего, имущества.

Приговор может быть обжалован через ВТ войск НКВД Московского округа в военную коллегию Верховного суда Союза ССР, в течение 72 часов с момента вручения копии приговора осужденному».

Маленькие хитрости Биросты не смогли уберечь его от справедливой кары, которой подвергли его палачи из вооруженного отряда ВКП(б), поспешно заметавшие следы злодеяний.

С трудом дочитав приговор, который ему вручили через три часа после закрытия судебного заседания, Бироста скомкал его в отчаянии и потряс зажатым в кулаке, поднятым над головой. Глаза его заслезились, тело сомлело, стало неистово бухать в висках. Не верилось, не верилось, что жить осталось час-два, может, семьдесят два, он знал, что исполнители расстрельных приговоров никогда не выдерживают сроков, отпущенных на обжалование, поступают так, как им удобно. Могут расстрелять через несколько часов с момента вручения приговора или через несколько суток. «И ни одного доброго слова, ни одного смягчающего обстоятельства! – вспомнил он содержание приговора. – Стоило ли ради этого жить, бороться, о чем-то мечтать…» Он вскочил, заметался по камере, остановился у двери и что было сил стал колотить ее кулаками.

– Господи! – крикнул он в потолок. – Я же просил тебя! Я же просил!

По ту сторону двери громко и глумливо засмеялись.