Текст книги "Коридоры кончаются стенкой"

Автор книги: Валентин Кухтин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 55 страниц)

84

Фонштейн был остр умом и горазд на выдумки. Дело свое знал в совершенстве, исполнял его самозабвенно. К подследственным кипел лютой ненавистью, был жесток в обращении с ними и беспощаден. Меры физического воздействия применял играючи, с бесшабашной удалью. Смело взваливал на себя ответственность за промахи руководства управления и потому негласно пользовался его покровительством. Безнадежные дела Шашкин поручал только ему, потому что знал, что Фонштейн не подведет, вытащит, а тот из кожи лез, чтобы оправдать доверие. И оправдывал. И дело тут вовсе не в том, что он был на «ты» с юриспруденцией, а в том, что изучив опыт товарищей по оружию в вопросах фальсификации, разработал собственную методику выбивания показаний, пусть неправедную, но зато эффективную. Приняв к производству дело Воронова и тщательно изучив его, Фонштейн обнаружил там сплошную липу. Фактически никакого дела не существовало, был лишь арестованный и страстное желание руководства крайкома ВКП(б) и УНКВД упечь его подальше. Фонштейн счел для себя почетной обязанностью создать дело и довести его до логического конца.

Что за птица Воронов, какого он полета – Фонштейн знал лишь понаслышке. Встречал его неоднократно в крайкоме ВКП(б) на различных массовых партмероприятиях, которых проводилось великое множество. Видел сидящим в президиумах, слушал его неплохие доклады и выступления, но близко общаться не доводилось. Какое там общение! Днями, важные и неприступные, протирают крайкомовцы штаны в прокуренных кабинетах, перекладывают с места на место бумаги, создавая видимость работы, названивают по телефонам, покрикивают в трубки с угрожающим видом, пугая вызовом на бюро, исключением из партии со всеми вытекающими отсюда последствиями, спорят, поучают, требуют, приказывают, снимают стружку… словом – управляют, хотя хозяйственными функциями не наделены. Управляют и думают, что если б не они… И этот, по всему видно, такой же. Даже будучи арестованным, пытался вести себя независимо. На вопросы отвечал раздраженно, на сержантов – помощников Фонштейна – посматривал свысока, даже с некоторым пренебрежением. Лоск сошел, однако, быстро. После порок и «стоек» в глазах появились тоска и тревога, а сержантов стал бояться как огня. Появятся – трепещет, как осиновый лист. Видно, здорово они его потрепали. Конечно, Фонштейн и сам в состоянии вывернуть душу наизнанку, но предпочитал лично это делать только в присутствии начальства, чтобы засвидетельствовать преданность делу Ленина-Сталина, делу родной коммунистической партии. В любое другое время отдавал «подопечного» для разминки сержантам. Что они с ним вытворяли – даже его, видавшего виды, приводило в ужас.

Суть разработанной Фонштейном методики заключалась в том, что если арестованный на первом допросе делал вид, что не понимает, чего от него хотят, он не убеждал его, не уговаривал, а сразу переходил к мерам физического воздействия. Многодневные «стойки» с периодическим избиением давали, как правило, положительные результаты. С Вороновым этого, как ни странно, не получилось. Крепким орешком оказался крайкомовский работник. Как ни тужился Фонштейн, как ни изощрялся в пытках и провокациях, тот упорно стоял на своем: «Я не враг. Я по-сталински честен и принципиален. Твердо стою на позициях Ленина-Сталина и умирать в застенках энкавэдэ с клеймом врага народа не желаю». Где он брал силы, чтобы выдержать такое? Может, помогала дурная привычка терять сознание в самый неподходящий момент? Где и когда он этому научился? Только войдешь в раж, только взберешься на вершину блаженства, глядь, а он уже лежит на полу ни живой ни мертвый. То ли искусно притворяется, то ли организм его умело защищается, отключаясь от неприятных ощущений, только приходится прекращать воспитательный процесс, останавливаться на самом интересном месте. Нет, Фонштейн не привык к пренебрежительному отношению к своей методике и в какой-то момент почувствовал, что не выдержит и сорвется.

– Товарищ капитан! – обратился он к Сербинову после очередной неудачи. – Не могу больше! Трясет всего, честное слово! Или разрешите мне застрелить его, или передайте дело кому другому. Сколько ни бьюсь – все без толку. Крепкий, гад… бугай… Надо мной уже насмешничать стали, честное слово, – добавил он слезливо.

– Кто насмешничает? – встрепенулся Сербинов. – Кто конкретно?

– Да хоть Березкин, например, – назвал Фонштейн первого, кто пришел на ум. – Нет бы помочь, так он хаханьки устраивает!

– Березкин? – удивился Сербинов. – Вот те на! От кого другого, а от Березкина не ожидал. – Сербинов позвонил в дежурную часть: – Ну-ка, Березкина ко мне! Быстро! – крикнул в трубку, а Фонштейну кивнул на дверь: – Иди, встречай в коридоре.

Минут через двадцать на этаже появился запыхавшийся Березкин.

– Что случилось? – спросил, растерянно озираясь. – Чего он лютует?

– Кто? – притворился Фонштейн несведущим.

– Сербинов, кто ж еще?

– Не знаю. Пойдем, поддержу, в случае чего…

– Ты где болтаешься? – набросился Сербинов на Березкина, как только тот переступил порог кабинета. – Полдня ищу, не могу найти! Тебя что, приковывать к столу наручниками? Где был?

– Так… у себя, – удивился Березкин. – На Красной, три. Как передали, что нужно к вам, так сразу и сорвался.

– Оно и видно, что сорвался! Для такого кобеля до управления пять минут ходу. А ты сколько времени потратил? Полчаса! Будешь так работать – выгоню к чертовой матери – из органов… Почему у тебя Воронов до сих пор не в сознанке?

– Я им не занимаюсь. Шашкин поручил его Фонштейну и приказал мне не вмешиваться.

– А ты и рад стараться… Видал, какой индивидуалист сыскался! Сейчас же прими дело к своему производству! Немедленно! И чтобы не позже середины октября подготовил его на ВК. Понял?

– А Фонштейн? – обиделся Березкин.

– У Фонштейна без этой мелочевки дел хватает! Взяли моду: как тянет человек, так его нагружают и нагружают.

– Хорошо, я приму, – Березкин злобно посмотрел на Фонштейна. – Как прикажете. Только менять коней на переправе – оно, знаете, как-то не того…

– Иди, Фонштейн, передай Березкину дело. Растолкуй, что и как. Менять коней на переправе… Ишь, куда понесло! – сказал Сербинов и криво усмехнулся.

85

Почти две недели Осипов отлеживался в «своей» одиночке. Почти ежедневно к нему приходил тюремный врач, молча брал руку, шевеля губами, отсчитывал пульс, жесткими пальцами выворачивал веки, прощупывал голову, живот, ребра, позвоночник.

– Здесь болит?

– Да.

– А здесь?

– Очень.

– Вот так?

– Больно.

– Да-а, – доктор втягивал губы, прижимая к зубам, – дело серьезное, придется полежать. От меня, правда, требуют заключение, что ты здоров, но как же я… Нет, я не могу. Клятва Гиппократа и прочее… Я же человек гуманной профессии. Нет, голубчик, полежите, отдохните, наберитесь сил… Вы же продолжаете бороться?

– Не знаю, на сколько меня хватит.

– Да хватит ли? – усомнился доктор. – Зря измываетесь над собой, голубчик. Занятие бессмысленное и вредное. Никого… Нет, никого не могу назвать, кто бы выстоял и победил. Все в конце концов уступали напору. Уступите им, голубчик, пропади они пропадом. Если суждено умереть, так умрите тихо, без мук.

– Я не собираюсь пока умирать, – слабо возразил Осипов.

– Сие зависит не от вас. Эта стая не щадит никого.

После ухода доктора в камеру бросили окровавленного человека. Он бредил, звал на помощь, стонал и плакал. Пальцы левой руки были без ногтей, свежие раны пузырились кровью. Осипов с ужасом смотрел на вздрагивающее тело несчастного и пальцы его левой руки пронзило острой болью. «Как же так, – думал он, наполняясь ужасом, – к чему мы идем? Где же надзирающий прокурор? Где партия? Почему допускают такое? Газеты пестрят информацией о судах и казнях, радио то и дело сообщает о новых разоблачениях, кинохроника показывает многотысячные митинги, на которых клеймят позором врагов народа. Что происходит?

Снова зазвякали запоры, дверь открылась, вошли гэбэшники, доставившие в камеру истерзанного человека.

– Вы Осипов? – спросили доброжелательно.

– Да.

– Ошиблись дверью, – бросили на ходу, взяли незнакомца под мышки и выволокли в коридор.

Беседа с доктором и вид искалеченного пытками человека растревожили Осипова и он долго не мог успокоиться: то он вскрикивал от боли в левой руке – ему казалось, что у него тоже сорваны ногти, то сверлила мозг оброненная доктором фраза: «Уступите им, пропади они пропадом!» И во сне он изнемогал от отчаянья, ходил за Безруковым и просил дать возможность подписать показания, а тот убегал, фыркал и взбрыкивал радостным жеребенком, и хохотал безумолчно и неприлично.

На следующий день к нему подселили новичка – мужчину его возраста, назвавшегося при знакомстве заместителем директора мясокомбината из Новороссийска. Осипов обрадовался: вдвоем легче коротать тягучие дни ожидания.

Расстелив на жестком цементном полу замызганный тюремный матрац, небрежно брошенный надзирателем, Иван Сергеевич – так он отрекомендовался Осипову, прилег, подложил руки под голову и затих, уставившись на маленькое окошко под потолком, забранное густой решеткой из толстых металлических прутьев. Видно, думы томили душу; он стал вздыхать, переворачиваться с боку на бок, потом резко приподнявшись, завернул часть матраца, прислонив ее к стене и сел, навалившись на нее спиной.

– Черт-те что, – сказал с горечью, не глядя на Осипова. – За последние пять лет – третий арест.

– За что, если не секрет? – заинтересованно спросил Осипов.

– Не секрет. Первые два раза за принадлежность к троцкистской организации. Сейчас шьют вредительство, шпионаж, подготовку террористических актов.

– И что, – за троцкизм были сроки?

– Первый раз выкрутился. Второй раз дали пятерку, но через полгода отпустили.

– Обжаловал?

– Да. Обращался с письмом в ЦК. Разобрались, освободили. И вот сейчас… Говорят, жутко бьют?

– Бьют, – подтвердил Осипов, – жестоко и безрассудно.

Я не выдержу. Не переношу боли. У меня повышенное восприятие. Подпишу все, что потребуют, потом буду разбираться. Здесь истину не уважают, в суде – тоже. Лучший выход – жалоба в ЦК или Верховный Совет. Там разберутся. А здесь… Будешь сопротивляться – искалечат, а потом все равно своего добьются. В прошлом году со мной по делу проходил друг детства. Все отрицал начисто, прошел все муки ада, выдержал, ничего не признал. Чего добился? Как и мне дали пятерку, как и меня потом освободили, но… он вернулся домой калекой.

«Если суждено умереть, так умрите тихо, без мук», – вспомнил Осипов наставления доктора.

– Да, да! – сказал он вслух. – Вы правы: приговор – не конец света.

– А над вами, вижу, здорово поработали?

– Потешились, – подтвердил Осипов. – Здесь развлекаться любят.

Разговорились. Осипов охотно рассказал о событиях, предшествовавших аресту, о перенесенных пытках, с горечью вспомнил о самоубийстве, а может, убийстве Ильина и, встретив сочувствие сокамерника, воспылал доверием к нему и его позиции. В самом деле, стоит ли ломать копья, если другие уже дали признательные показания.

– В этом парадокс процесса, – поддержал Иван Сергеевич. – Наступает момент, когда ваши признания становятся ненужными, так как для следствия ничего не значат: вас осудят на основании показаний других. И если с вами продолжают бороться, то не потому, что в этом есть необходимость. Просто следователь не может смириться с тем, что не одолел вас, что оказался беспомощным перед вашим упорством.

Говорили до полуночи. Убаюканный тихим голосом собеседника, Осипов крепко и безмятежно заснул. Впервые за месяцы заточения он спал спокойно, без жутких сновидений. Проснулся от звяка запоров и протяжного визга петель: пришли за Иваном Сергеевичем. Встретившись взглядом с Осиповым, он ободряюще улыбнулся и вышел.

86

– Разрешите, Михаил Григорьевич?

Сербинов поднял голову. В дверях, широко улыбаясь, стоял оперуполномоченный госбезопасности Листенгурт.

– О-о! Заместитель директора мясокомбината? Привет! Проходи, присаживайся. Ну как? Соответствуешь занимаемой должности?

– Так точно, товарищ капитан, соответствую! – радостно прокричал Листенгурт. – Операция «Внушение» успешно…

– Провалилась? – ухмыльнулся сидевший у окна Безруков.

– Завершилась, Николай Корнеевич. Забирайте вашего Осипова. Он ждет вас в камере на тарелочке с голубой каемочкой и не забудьте, прошу прощения, про обещанный ящик коньяку.

– А швыдка не нападет? – засмеялся Безруков. – А еще хуже – попадешь на гауптвахту.

– Обижаете, гражданин начальник! Коньяк способствует обратному процессу.

– Это когда норма. А если столько…

– Ладно вам, раскукарекались. Курочка еще в гнезде.

– Да нет же, Михаил Григорьевич. Осипов доведен до кондиции. Если протокол готов – несите, подпишет не глядя, – Листенгурт откровенно любовался собой, захлебываясь от восторга. Эта маленькая слабость ему прощалась, ибо провокатор он был действительно отменный.

Ни одну внутрикамерную разработку Листенгурт не начинал наобум. Прежде чем приступить к разработке Осипова, он предложил Сербинову провести несколько психических атак на него.

– Как ты себе это представляешь?

– На недельку-две попытаться забыть о нем. Пусть посидит в гордом одиночестве.

– Он только и делает, что сидит да отлеживается. Не тюрьма, а дом отдыха.

– Посидит, поразмышляет, повздыхает о погибшем друге – Ильине. И никакой информации. За исключением одной: как бы ненароком надзиратель пусть спросит, не его ли жена Осипова Мария Георгиевна. Разумеется, он ответит, что его, и поинтересуется, в чем дело. Надзиратель шепотом, с соответствующей моменту мимикой, как бы сочувствуя, ответит, что на днях отправили в городскую тюрьму. И все. И пусть паникует.

– Годится. Дальше.

– Потом конвоиры пусть «ошибутся дверью» и минут на пять оставят в его камере приговоренного «тройкой» к ВМН, предварительно обработав того по всем правилам чекистской техники. Ну, скажем так: оборвут ноготки на пальчиках и приведут в бессознательное состояние.

– Подходит. Все?

– Нет, не все. Попросим доктора пофилософствовать с ним на тему жизни и смерти. А потом приду я, со своей легендой и опытом борьбы с ЧК. И Осипов станет вашим сообщником.

– Как просто, – осклабился Безруков. – Пришел, увидел, победил.

– Пусть попробует, что мы теряем? Не получится – минус Листенгурту. Дерзай, – Сербинов согласно кивнул Листенгурту.

– А получится? – загорелся Листенгурт.

– Получится – с меня ящик коньяку, – пообещал Безруков.

Получилось. Через полчаса Безруков, посетивший Осипова в его заточении, вернулся к Сербинову с подписанным протоколом.

– Даже в отношении Михайлова не возразил? – удивился Сербинов.

– Пытался вычеркнуть, но я посоветовал ему не дразнить гусей.

– Ну вот и отлично. Теперь со спокойной совестью можешь передать дело Биросте. Пусть попыхтит «мировой следователь».

Около полуночи Сербинов прошелся по Управлению. Во всех кабинетах горел свет. Люди работали. С некоторых пор личный состав без приказов и распоряжений перешел на московский режим: с утра до вечера основная работа, до полуночи – работа, но чаще посиделки в ожидании звонков «сверху». С нуля до четырех утра – аресты и расстрелы. В это время суток была задействована лишь та часть личного состава, которая непосредственно осуществляла эти мероприятия.

В одном из кабинетов Сербинова разыскал дежурный по Управлению.

– Товарищ капитан, из Сочи звонит Кабаев, просит Малкина.

– Малкин у Ершова. Переключи на мой кабинет, я сейчас подойду.

В голосе Кабаева звучала тревога:

– Михаил Григорьевич! Срочно нужен Малкин!

– Что случилось? Говори. Малкин поручил мне выслушать тебя. Я в курсе сочинских дел.

– Сегодня объект посетил высокий гость.

– Так.

– Пришел в шесть вечера. Вид болезненный. От ужина отказался, мотивируя отсутствием аппетита. Пожаловался на недомогание и высказал предположение, что, наверное, отравился в Гаграх, где обедал в какой-то харчевне во время прогулки. У Блюхера выпил несколько стаканов воды. После ужина вдвоем гуляли по парку. Говорили полушепотом, о чем – выяснить не удалось. После прогулки гость уехал. Наш, проводив его, вернулся в гостиную мрачный, чем-то встревоженный, и, дождавшись, когда освободилась жена, заперся с ней в комнате. Такая ситуация.

– Позвони доктору Елфимову, чтобы немедленно осмотрел гостя и зафиксировал его состояние в истории болезни. Предположение об отравлении в забегаловке – тоже. Понял? И подчеркнет Гагры. Что именно в Гаграх.

– Я так и сделал.

– Умница. Можешь отдыхать. Малкин вернется – я его проинформирую.

Малкин вернулся от Ершова навеселе.

– Кабаев не звонил? – спросил у Сербинова с порога.

– Минут пять назад.

– Ну?

– Вечером у Блюхера был Аллилуев. Жаловался на недомогание. Предположил, что отравился в Гаграх в какой-то харчевне. Уединились. О чем говорили – неизвестно. Блюхер после прогулки был чем-то сильно расстроен, заперся с женой в спальне и больше не выходил.

– Аллилуев – сердечник. Какой идиот порекомендовал ему Мацесту? Даже при щадящих дозах для него это небезопасно. Хрен с ними, пусть разбираются сами. У меня еще за Аллилуева голова не болела. У тебя сегодня смертники есть?

–. Двадцать человек.

– Будешь вывозить на место или здесь порешишь?

– Лучше туда, чтобы не возиться с трупами.

– По городу гуляют слухи о массовых расстрелах. Людей беспокоит наша пальба по ночам. В ночном воздухе далеко слышно… Кончайте-ка лучше с ними в подвале.

– О подвалах тоже болтают. Наши методы становятся достоянием улицы.

– Надо выявлять источники. С десяток расстрелять – остальные поприкусят языки. И займись-ка ты реализацией берговского изобретения. Пару душегубок, даже одной, нам вот так хватит, – Малкин ребром ладони провел по подбородку.

87

Об аресте мужа Осипова узнала от двух гэбэшников, пришедших с обыском на исходе дня.

– В чем дело? Что случилось? – с тревогой и страхом прошептала Мария. – Что с Сергей Никитичем?

– Враг твой Сергей Никитич, – брызнул слюной рыжий ершистый гэбэшник. Посему арестован и осваивает у нас парашу. Распишись вот здесь, – он сунул ей в руки ордер на обыск. – Если есть оружие – давай сюда.

– Только охотничье… Господи, какой ужас! – она трясущимися руками поставила роспись в указанном месте.

– Перестань скулить, тетка! – снова рыкнул рыжий. – Запричитала! Выкладывай ценности, иностранную валюту, списки участников контрреволюционного подполья и вообще – все, что касается троцкистской организации.

– Да что вы, ребята, в самом деле! О чем вы говорите? Откуда у нас это?

– Пригласи понятых, – приказал рыжий товарищу, – а то будет морочить мозги! Вражина! Учти: найдем что-нибудь – посадим, а эту – он кивнул на маленькую Изольду, – отправим в приют. Тогда поминай, как звали.

Ничего не нашли. Изъяли два охотничьих ружья, радиоприемник да групповые фотокарточки мужа, сделанные фотолюбителем на субботниках, митингах в годы комсомольской юности. Внесли в протокол, заставили собственноручно написать, что кроме перечисленных вещей ничего другого не изъяли, и удалились.

– Эти хоть вели себя по-божески, – заметила соседка, присутствовавшая при обыске в качестве понятой, – а у моих знакомых такого натворили, так рылись да искали, что когда простукивали стенку – штукатурка обвалилась. А эти ничего, грех обижаться.

Мария не обижалась: люди при исполнении. А то, что грубили, так, может, для того, чтоб приглушить в себе жалость.

Оставшись одна, Мария позвонила Литвинову. Ни на работе, ни дома никто не ответил. «Неужели тоже арестовали?» – подумалось с грустью и сожалением, а потом вспомнила: говорил ведь рыжий о троцкистской организации в горкоме. Страдая от неведения, набрала номер телефона первого секретаря Сталинского РК ВКП(б) Галанова.

– Головинская слушает.

– Извините, Осипова беспокоит. Мне Михаила Степановича.

– Вы жена бывшего секретаря горкома?

– Я жена секретаря горкома, – уточнила Мария.

– Вот я и говорю: бывшего, – жестко поправила Головинская. – Галанов тоже бывший. Поэтому сюда больше не звоните.

– А куда ж мне звонить?

– Это ваша проблема. А мы с членами семей врагов народа никаких дел не имеем, – сказала и положила трубку.

Мария застыла в нерешительности, затем торопливо уточнила по справочнику имя-отчество Головинской – второго секретаря райкома – и снова позвонила.

– Головинская у телефона.

– Меланья Евдокимовна, я вас умоляю, не бросайте трубку. Я в полном неведении… Скажите, пожалуйста, что произошло? Где наши, я ни к кому не могу дозвониться!

– Все ваши разоблачены нашими и арестованы – как враги народа. Все. Больше не звоните. По всем вопросам обращайтесь к Малкину или Сербинову.

Сербинов оказался на месте. Он нехотя подтвердил, что группа работников горкома ВКП(б), и Осипов в их числе, арестованы. В свидании отказал. Передачу обещал разрешить через пару недель, «если будет хорошо себя вести». Прокурор края Востоков, к которому она обратилась за помощью, взглянул на нее неприязненно и развел руками:

– Переговорите с Малкиным.

Круг замкнулся. Больше обращаться было не к кому. Решила связаться с женами арестованных, обсудить создавшееся положение и продумать совместные действия: в одиночку бороться бесполезно. Но и вместе ничего не добились.

– Будете надоедать – арестую всех, – предупредил Сербинов. – Можете не сомневаться: для вас статья найдется.

Не верилось, что такое возможно. Не верилось до той самой минуты, когда в полночь постучали в дверь. Открыла.

– Осипова?

– Да.

– Мария Георгиевна?

– Мария Георгиевна. В чем дело?

– Вот ордер на арест. Собирайтесь.

– Что – вот так сразу? А дочь? На кого я оставлю дочь?

– Дочь переходит в собственность государства. Теперь ее судьба – не твоя забота.

– Не-ет! – закричала Мария. – Не отдам! Не отдам! – она потянулась к трехлетней малышке, безмятежно спавшей в деревянной кроватке.

– Не трогать ребенка! Стоять! Руки за спину! Дура! Кутяпко! Позови соседей!

Пришла соседка, присутствовавшая при обыске.

– Ей доверяешь? Оставь ей, пусть присмотрит пока. Родственники есть?

– Сестра в городе.

– Дай ей адрес, пусть свяжется утром с сестрой. Не захочет взять к себе – отправим в приют. Кутяпко! Отведи Осипову в машину!

– Не волнуйся, Машенька, – прошептала соседка, – не волнуйся. Я присмотрю. И к сестричке сбегаю. Все будет хорошо.

Управившись с Осиповой, отправились за Литвиновой.

– Аннушка! – потянулась к ней Мария, когда Кутяпко втолкнул ее в машину. – А дочурку? Дочурку с кем оставила?

– С ними, – она кивнула в сторону гэбэшников и безутешно заплакала.

В эту ночь арестовали десятерых. Поместили в одну из камер спецкорпуса городской тюрьмы. Потекли томительные в своей однообразности дни. Камера постоянно была перенаселена, сидеть и спать приходилось по очереди. Нар, кроватей, постелей не было. Матрасов не хватало, их выдавали по лимиту, хотя арестованных содержалось втрое больше положенного. Все десять держались вместе, спать ложились на бок, «валетом», на холодный пол. Иногда впопыхах к ним заталкивали женщин беременных или с грудными младенцами, но через два-три дня их переселяли в другие, специально приспособленные камеры, в которых, по свидетельству надзирателей, имелись даже люльки для детей.

На допрос вызывали редко. Обращались жестко, но пыток не применяли. По тому, как вяло велись допросы, было видно, что жены партработников «осиповской группы» нужны были следствию прежде всего для морального воздействия на мужей.

На одном из допросов следователь официально известил Марию о том, что ее Изольду передали на воспитание сестре Ольге, при условии, что она будет содержать ее в доме для беспризорных, где работает.

– Там, правда, тоже не мед, – откровенничал следователь, – и холодно, и голодно, но все равно считай, что дочке повезло: как-никак, а все же под крылышком у родной тетки. Ее-то она в обиду не даст.

– Спасибо, – растрогалась Мария и заплакала. Сердцу стало теплей и уютней. – А Лидочку, – вспомнила она о дочери Литвиновой, – Лидочку куда поместили?

– Лидочка, дети Борисова, Михайлова и других пока содержатся в детдоме на Дмитриевской дамбе, знаете такой?

– Да, да, конечно.

– На днях их отправят в Ставрополье в Малую Джалгу… так, кажется, называется. Говорят там приличный дом для детей репрессированных. Так что успокойте своих сокамерниц: с их детьми все в порядке. Пусть ведут себя прилично, откажутся от борьбы со следствием и через три-пять лет они смогут обнять их.

– Скажите… – Мария замялась: спросить или лучше смолчать. – Скажите, с нами поступили законно?

Следователь потупился, помолчал и, тяжело вздохнув, сказал:

– Вы загоняете меня в угол. Нельзя же так злоупотреблять добрым отношением.

– Извините. Если это опасно – не отвечайте. Но одна из сокамерниц нам разъяснила, что жен врагов народа органы вправе арестовывать лишь в том случае, если их мужья осуждены Военной коллегией и лишь тогда, когда доказано, что они знали о контрреволюционной деятельности своих мужей…

– В общем-то это так, но… есть тут одна тонкость… В общем, если поднимете шум, то вас привлекут по самостоятельной статье. Поэтому примите мои самые добрые пожелания.

– Да-да. Спасибо. Спасибо за разъяснение.