Текст книги "Коридоры кончаются стенкой"

Автор книги: Валентин Кухтин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 55 страниц)

3

Сразу после совещания Безруков, не без душевного трепета, позвонил Шумилову:

– Товарищ капитан! Надо обсудить вопрос, связанный с поручением НКВД.

– Так заходи.

– Прямо сейчас? – удивился Безруков.

– Разумеется. Ты ж, вероятно, не можешь ждать, если звонишь?

– Да, вопрос срочный.

– Заходи, я на месте. Ты начальник отдела, Безруков, и, надеюсь, с чепухой ко мне не сунешься, ведь так? – говорил Шулишов, пока Безруков шел к своему месту за столом заседаний. – Значит, терять время на предварительные звонки не следует. Надо – заходи, и никаких гвоздей.

– Вы можете быть заняты.

– А я всегда занят, так что давай без формальностей и… покороче.

– Ясно, товарищ капитан, – расслабился Безруков. – Накануне ареста Малкина поступило указание Москвы принять от Новороссийского погранотряда к своему производству агентурное дело «Приезжий», провести нужные мероприятия и ликвидировать. По поручению Сербинова я выехал на место, изучил дело и пришел к выводу, что агент «Раевская», работающая по этому делу, бессовестно водит «хозяев» за нос. Попытался встретиться с нею, чтобы уточнить отдельные эпизоды, но выяснилось, что она выехала по поручению погранотряда в Батуми и как в воду канула: на связь не выходит и в Новороссийск не возвращается. Я вернулся домой ни с чем, доложил Сербинову, тот разозлился и позвонил в Москву с намерением отказаться от дела, но на него цыкнули, тогда он связался с Верибрюсовым – начальником погранотряда, приказал направить в Батуми своего сотрудника, разыскать «Раевскую» и доставить ее домой живой или мертвой. Не очень полагаясь на Верибрюсова, он приказал начальнику Новороссийского ГО направить в Батуми и своего разведчика. Встретиться с нею никому не удалось. Тогда я поручил Абакумову и Верибрюсову установить наблюдение за домом «Раевской». Сегодня Абакумов сообщил, что «Раевская» вернулась, но из дому не выходит, ни с кем не встречается и с погранотрядом не связывается.

– Залегла?

– Похоже, что так.

– И ты хочешь ее расшевелить?

– Да. Я прошу вашего разрешения на выезд в Новороссийск.

– Поезжай. Развей сомнения. Если расколется на дезинформацию – склони ее на честную работу и дай соответствующее задание. Дело надо ликвидировать как можно быстрее, мне о нем напоминали, я просто не успел еще с ним разобраться.

– Если упрется…

– Тащи сюда. Разберемся. Кстати, Сербинов в курсе твоих задумок?

– Да. Он «за».

– Поезжай на служебном автомобиле. На себе ж ее не потащишь.

– Спасибо, товарищ капитан. Я думал об этом, но просить не решился.

– Зря. Не на бл…ки едешь.

– Тогда еще один вопрос, – осмелел Безруков.

– Валяй!

– По поводу физмер… ЦК разрешает, вы запрещаете…

– ЦК разрешает в порядке исключения. Я запрещаю массовое применение. Если я правильно информирован, у вас тут уже одного ухайдокали?

– Нет. Он покончил с собой. Застрелился.

– Ври своей бабушке… Ладно. С этим разберется следствие. Что касается физмер… Применяй, но с моего разрешения. Или так, чтобы я об этом никогда не узнал. Узнаю – посажу. Все? Ну, давай. Ни пуха…

Зазвонил телефон. Шулишов поднял трубку и, встретившись взглядом с Безруковым, переминавшимся с ноги на ногу, махнул рукой: иди, мол, чего стоишь…

– Слушаю, Шулишов.

– Федор Иванович! Ершов говорит, здравствуйте. Впрочем… что это я… полдня просидели за одним столом.

– Я вас слушаю, Владимир Александрович!

– Я по поводу жалобы на Малкина, присланной из ЦК. Оставлял ему для ознакомления накануне ареста…

– Я прочел. Думаю, проверять нет смысла. Верните ЦК и сообщите, что 5 декабря Малкин арестован и препровожден на Лубянку. Сочтут нужным – перешлют в НКВД для приобщения к делу.

– Спасибо, Федор Иванович. Так я и сделаю. Мудрое решение…

– Что касается начальников периферийных органов, поименованных в жалобе, то их я беру на себя. Разберусь и сразу приму меры.

– Договорились. Еще один вопрос, Федор Иванович… Супруга моя мастерица готовить пельмени. Приглашает. Как вы на это смотрите?

– Спасибо, пока никак. Обстановка не располагает.

– Очень жаль.

– Как-нибудь в другой раз.

– Хорошо, хорошо, вам виднее, – Ершов положил трубку.

«Обиделся, – подумал Шулишов. – Ничего страшного, обойдется. Знаем мы эти пельмени. Сегодня пельмени, а завтра сопроводят на Лубянку».

4

Всю дорогу до Новороссийска Безруков томился тревожными думами. Кто мог подумать, что так все обернется? Ежову, казалось, износа не будет. Так прочно держался, а рухнул в одночасье. Малкин… с ним вообще трагедия. Как себя вести? За кого держаться? Сербинов ходит, как в воду опущенный. Шулишов? Этот спокоен, самоуверен, видно, чувствует твердь Под нотами. Человек Берия?.. К нему надо жаться, стать нужным. Узнать бы, что вменяют Малкину. Почему вслед за ним взяли Кабаева? Не Шашкина, по которому давно петля плачет, а тихоню Кабаева. Впрочем… в последнее время он тоже вошел во вкус: по грекам прокатился – шум до Москвы дошел. Только его ли в этом вина? Черт его знает, как жить, как строить свои отношения. И так вся жизнь, как на вулкане. Удивительно, что еще жив и в полном здравии… Хлынули воспоминания, поперли, как из рога изобилия, так некстати. Тяжко стало на душе, больно, хоть волком вой. Странно, почему этой тяжести не замечал раньше? Молодость? Избыток энергии? А разве неполных сорок шесть – это возраст? Это ж мужчина в полном соку! Душа постарела? Возможно. Та-акие нагрузки! Он вспомнил свои первые самостоятельные шаги, первые решения. Что сказать? Кажется, они не были лишены здравого смысла. 1916 год. Коммерческое училище. В мае – июне выпускные экзамены, потом армия, фронт, и кто знает каким боком повернется к нему судьба. Случайно узнает, что для выпускников, пожелавших добровольно уйти на фронт, организован досрочный выпуск в феврале. Безруков размышляет, взвешивает все «за» и «против», и решается. Успешно сдает экзамены, предусмотрительно оставляет заявление с документами в приемной комиссии Донского политехнического института и уходит на фронт. Положение добровольца дает ему право выбора рода войск, и он, презрев пехоту, идет в кавалерийский полк, в запасную сотню, стоявшую в Новочеркасске, вскоре попадает на юго-западный фронт в охотничью команду, в которой прослужил до демобилизации. В конце шестнадцатого года за боевое отличие получил первую свою награду – Георгиевский крест 4-й степени, чему был рад несказанно. Молодость честолюбива, и Безруков возмечтал вернуться с фронта полным георгиевским кавалером, но последующие события перевернули все вверх тормашками. Под влиянием большевиков армия стала разлагаться, началось массовое дезертирство. В конце 1917-го неожиданно снялся с фронта и 41-й казачий полк, в котором служил Безруков, и двинул домой, в Новочеркасск. Было это дезертирство или уход по команде – Безруков не знал. Полк шел организованно, подчиняясь железной воинской дисциплине, и, скорее всего, это не было бегством.

В тылу, как и на позициях, шло брожение. Найти работу было нелегко, но Безрукову удалось устроиться на Парамоновский рудник чертежником. Там он намеревался пересидеть смуту – не удалось: началась великая бойня, в которой русские уничтожали русских с жестокостью гуннов. Не желая лечь костьми между молотом и наковальней, Безруков, не без колебаний, вступил в Красную Армию и был счастлив, что сделал удачный выбор, хотя вполне мог оказаться в стане поверженных.

В конце 20-го, после ранения и тяжелой контузии, полученных в боях за переправу на Березине (Польский фронт), он попадает в Водно-речную милицию войск ВЧК и заболевает чекизмом…

Вечером Безруков встретился с «Раевской». Беседа с нею была трудной и безрезультатной. Убедившись, что в «нормальной» обстановке с нею не сладить, он насильно усадил ее в машину и увез в Краснодар.

– Путь неблизкий, времени для раздумий достаточно. Думай. Созреешь для толковой беседы – дай знать. Я не Верибрюсов и в детские игры давно не играю. Это для сведения. А сейчас – повернитесь ко мне спиной, мадам, белы ручки заложите за спину… так… – он щелкнул наручниками, – так будет лучше для всех нас… безопаснее. Проедем мерзкие места – освобожу.

– Вы трус? – удивилась «Раевская».

– Нет. Просто я зря не рискую.

В Управление прибыли после полуночи. Сербинов, сгорая от нетерпения, встретил «Раевскую» притворно-заботливо. Усадил на мягкий диван, придвинул стул и сел напротив.

– Николай Корнеевич! – Сербинов заговорщицки подмигнул коллеге: – Звонила жена, что-то у нее там срочное. Сходи, разберись. Разрешаю отсутствовать не более двух часов.

– Хорошо, спасибо, я быстро, – скороговоркой ответил Безруков и удалился.

Сербинов понимал, что Безруков уже потоптался по любимым мозолям «Раевской», и потому вести беседу с нею в его присутствии не решился. Почувствовав, как она раздражена и наэлектризована, Сербинов решил снять с нее напряжение беседой о том, о сем и стал ловко дурить ей голову, прикидываясь простачком, издалека и незаметно приближаясь к заветной теме. «Раевская» «клюнула», поверила в недалекость собеседника и, сочтя его неопасным, разговорилась, разоткровенничалась, согревая душу воспоминаниями, на которые Сербинов толкал ее безжалостно и целеустремленно. И вот она уже рассказывает о том, как разведчики погранотряда засекли ее интимную связь с иностранным моряком, как, до смерти напугав, заставили подписать обязательство о сотрудничестве, присвоили ей кличку, будто она и не человек вовсе, а борзая, либо беспробудная уголовница.

– «Раевская» – это не кличка, дорогая, а псевдоним, – попытался смягчить обиду агента Сербинов. – А псевдоним – он для конспирации, чтоб тебя не разоблачили враги и не уничтожили. Разведка – это ведь дело не только почетное, но и опасное.

– Вы не понимаете, – горячо возразила «Раевская». – Псевдонимы берут себе писатели да артисты, и не для конспирации, а из каприза, захотелось Пешкову стать Горьким, он стал им, не делая из этого секрета. Все знают, что Горький – это Пешков. А кличка, кликуха – она для собак, для уголовников, да еще разных там партийцев…

Это было уж слишком, Сербинов содрогнулся весь от неожиданности и нахлынувшей ярости, но сдержался, поборол себя: не это сейчас главное. Впрочем, кто знает, каких партийцев она имела в виду. Может, эсеров, может, меньшевиков, мало ли…

– Так ты на них обиделась и стала «липовать» донесения? – спросил он напрямик. Надоело ходить вокруг да около. Дело-то, если разобраться, выеденного яйца не стоит.

– Ничего я не «липовала».

– Допустим, не «липовала». Тогда объясни, почему твоя информация так противоречива и не стыкуется с истинным положением вещей. Получается, что те трое, которые прошли по твоей информации как иностранные шпионы, арестованы зря. Тебе их не жалко?

– Те трое – враги, – жестко возразила «Раевская». – И поделом им сидеть в ваших застенках.

– Но чем это подтвердить? Ничего ж нет против них, кроме твоих донесений, А они не стыкуются.

– Так состыкуйте, раз арестовали! Я-то здесь при чем? Высказала о них свое мнение, только и всего… Оно, может быть, базарное, мое мнение, откуда я знаю! А вы, прежде чем хватать, должны были проверить, убедиться…

– Ты о Батуми что-нибудь выяснила?

– Нет.

– Вот видишь! А должна была выяснить. Вот что, Раиса: ты, вижу, девка умная, работать с тобой можно. Не знаю, до чего ты дотолковалась с Безруковым, – но мне не хотелось бы потерять тебя как агента. Я заберу тебя из погранотряда, будешь на связи лично у меня, и разоблачать будем настоящих врагов. Идет? Но прежде ты должна честно признаться, что дала Верибрюсову ложную информацию в отместку за обиду, которую он тебе нанес.

– Никакой ложной информации не было и обиды тоже.

– Не было обиды? Значит, был умысел? Значит, ты затеяла возню с тремя несчастными, чтобы скрыть собственные связи? С кем?

– Вы говорите глупости!

– Нет, «Раевская»! Морячок, с которым тебя засекли, – не интимная, а преступная связь! Он не просто иностранец, а связник, агент иностранной разведки!

– Вы такой же дурак, как ваш Безруков! Кто вас только держит в органах, такую бездарь!

Сербинов поразился собственной выдержке. Он не взъярился, не стал кричать, как с ним нередко бывало, не дал воли рукам. Сказал спокойно, чеканя слова:

– Ну что ж, «Раевская», ты добилась, чего хотела: как дурак и как бездарь я организую твое разоблачение перед новороссийцами как агента НКВД. Пусть они разорвут тебя в клочья, дрянь. А тех троих выпущу на свободу.

– Вы с ума сошли! – ужаснулась «Раевская» и вскочила с дивана. – Я требую, чтоб меня немедленно арестовали!

– Перебьешься! Прежде чем хватать, я должен проверить, убедиться… Так ты меня, кажется, учила? Но я не буду делать ни того, ни другого. Через недельку, когда все будет готово для торжественной встречи, тебя отвезут в Новороссийск и отдадут толпе.

– Вас за это посадят!

– В крае вопрос сажать или не сажать решаю я. Только я!

«Раевская» закрыла лицо руками и громко, по-сучьи завыла.

– Луна вон там, – Сербинов кивнул на окно и хохотнул истерично, словно не ее, а себя собирался отдать в руки разъяренной толпы.

Дверь открылась бесшумно, в кабинет вошел Шулишов.

– Что за скулеж? – спросил он, строго окидывая взглядом «Раевскую». – Это та самая? С погранотряда?

– Она, Федор Иванович, та самая.

– Ну и что ей от нас нужно?

– Требует, чтобы ее немедленно арестовали.

– Да? – удивился Шулишов. – Такая отчаянная? А на липу раскололась?

– Не решается.

– Ну и дура. Спустите ее вниз, надо поговорить. Безруков на месте?

– Я отпускал его домой, – Сербинов многозначительно посмотрел на Шулишова.

– Вызови его, и оба зайдите ко мне.

5

«Раевскую» увели. Безруков появился сразу, как только в коридоре стихли ее шаги.

– Пойдем к шефу, приглашает. Что-то он без тебя меня не признает. Не доверяет? Или ты ему так уж приглянулся?

– Наговариваете вы на себя, Михаил Григорьевич.

– Зря вы на нее время тратите, – заявил Шулишов, как только оба появились в дверях его кабинета. – Присаживайтесь. По роже вижу, что враг закоснелый, многоопытный. Такую словом не проймешь. Не лучше ли начать с «тяжелой камеры»?

– Я бы не спешил, – возразил Сербинов и взглянул на Безрукова, ища поддержки. – Пусть с недельку поживет в страхе на конспиративной квартире.

– Думаешь, в камере страх не появится?

– Я пригрозил ей, что разоблачу перед новороссийцами как агента НКВД…

– Ого! – поразился Шулишов. – У тебя замашки!

– Потому и взвыла.

– Смотри-:»! Суда тех, кого предавала, боится больше нашего.

– Выходит так.

– Я-то не думаю, что ты всерьез.

– Разумеется, нет. Однако страху нагнал. А теперь пусть понервничает взаперти.

– Согласен. Только выставьте разведку и квартиродержательницу предупредите, чтоб глядела в оба. А ты, Николай Корнеевич, ежедневно капай ей на мозги. В общем, работайте. Доведете до кондиции – скажете.

Через неделю Сербинов с Безруковым пришли к Шулишову. Лица довольные у обоих, лоснящиеся. Стоят, облизываются, словно хищники после обильной трапезы.

– Да неужели получилось? – догадался Шулишов. – Раскололась?

– Довели до чертиков, дала показания, – вырвался вперед Безруков.

– Интересно. И о чем она там?

– Как мы и предполагали, – Сербинов настороженно покосился на подчиненного. Шулишов перехватил взгляд, ухмыльнулся, – гнала липу во всю ивановскую.

– Понятно, – нахмурился Шулишов. – Арестованные по ее донесениям дали показания?

– Дали, но с полным отрицанием, – ответил Безруков. – Они, кстати, арестованы без санкции и содержатся в тюрьме без надлежащего оформления.

– Факт, подтверждающий то, о чем вы говорили на совещании, – польстил Сербинов начальнику.

– Дайте команду, Михаил Григорьевич, немедленно освободить их, предупредить о неразглашении условий содержания и запретить писать любые жалобы по этому поводу. Пусть радуются, что повезло! Что толкнуло «Раевскую» на дезинформацию?

– Не нашла другого выхода. Ее взяли Вслепую, бездоказательно, нагнали страху, завербовали. Указали, над кем надо работать, вот она и работала. А может, и без страха, может, в той ситуации ей самой было выгодно.

– В каком смысле?

– В том смысле, что она действительно была связана со шпионской организацией.

– Она в этом созналась?

– Да. И назвала фамилии.

– Кто эти люди?

– Отец – руководитель. Участники – Гущин, работающий на элеваторе, Колода, проживает в Ростове-на-Дону, Овсянников из Ейска. В курсе мать.

– А сама «Раевская»?

– Связная.

– Значит, ее встреча с тем моряком носила шпионский характер?

– Да.

– Очень мило. А если это ложь?

– Она заявила, что все участники организации – бывшие сотрудники жандармского управления. Проверим, насколько это правда. Если подтвердится – начнем полную раскрутку.

– Шум только не поднимайте. Посмотрим, насколько они погрязли и как поведут себя. Может быть, есть смысл подумать над созданием на базе этой организации мощного центра дезинформации.

– Это было бы здорово, – загорелся Безруков.

6

С вокзала Малкина доставили на Лубянку. Унизительная процедура оформления длилась около четырех часов. Наконец его втолкнули в камеру. Не успел осмотреться – лязгнул запор:

– Малкин, на выход!

Прошли гулким коридором к крутой лестнице, поднялись на второй этаж, остановились перед знакомой дверью. Конвоир, шедший впереди, приоткрыл ее, заглянул внутрь, вошел и через мгновение вышел.

– Прошу, ваше свинячество, господин Малкин. Вас ждут не дождутся, – произнес он с издевкой и, прижавшись спиной к двери, пропустил арестованного в приемную. Юного капитана там не оказалось. За его столом сидел майор госбезопасности с типичным грузинским лицом. В мягком кресле напротив вальяжно восседал начальник следственной части ГУГБ Сергиенко. Окинув Малкина быстрым взглядом, он не торопясь встал, одернул китель, глазами показал грузину на дверь, ведущую в кабинет наркома. Тот, выдержав паузу, включил переговорное устройство.

– Товарищ народный комиссар, доставили Малкина.

– Сергиенко у тебя?

– Здесь.

– Пусть заводит.

Подозрение Малкина, возникшее сразу, как только переступил порог приемной, подтвердилось. За столом, за тем же столом и под тем же огромным портретом вождя всех времен и народов буднично и по-хозяйски располагался Берия. Он так усердно протирал замшевой салфеткой круглые стекляшки пенсне, что даже не взглянул на вошедших и лишь когда водрузил очки на классический грузинский нос, поднял глаза и, брезгливо морщась, оглядел измятую фигуру доставленного.

– И это руководитель контрреволюционной заговорщической организации? Ни за что бы не поверил, если б не располагал достоверными данными. Ну, ладно. Руководитель так руководитель… Сам будешь писать, или как?

– О чем писать?

– О своей вражеской деятельности, разумеется. О чем же еще?

– Никакой вражеской деятельностью я не занимался. Все, что я делал – я делал во исполнение решений партии и правительства, приказов и указаний наркома внутренних дел.

– Исполнял, искажая, Малкин, до неузнаваемости. Искажал в угоду своим хозяевам, которым продался за тридцать сребреников.

– Не было этого, – взвился Малкин и, встретившись с колючим, обжигающим взглядом Берия, повторил твердо, не повышая голоса: – Не было этого, я не враг. Меня взрастил рабочий класс, воспитала партия большевиков. Вместе с ними я был в феврале семнадцатого, с ними был в Октябрьские дни. Добровольцем ушел в Красную Армию, подавлял мятежи, ликвидировал банды, по заданию партии работал во вражеском тылу. Я… – у Малкина запершило в горле, он перешел на шепот и замолчал.

– Не следовало, Малкин, вспоминать о прошлом. Вспомнил – разволновался, голос пропал. То, о чем ты прошептал мне здесь, есть в твоем личном деле, но в личном деле лишь явная часть твоей биографии, та, которую ты рисовал, чтоб получше замаскировать свое вражеское нутро. А вот та часть, что скрыта, замаскированная часть, она носит совсем иную окраску. Вот ее и раскрой. Расскажи, как стал одним из руководителей северокавказской правотроцкистской организации, окопавшейся в органах НКВД, как под флагом борьбы с белогвардейско-кулацким элементом подвергал репрессиям бедняцко-середняцкую часть населения Дона, Ставрополья, Кубани, как в тридцать третьем до зернышка выгребал хлеб у бедноты и деревенской интеллигенции, как вместе с врагами народа Шеболдаевым, Евдокимовым и другими выселял на Север целые станицы, фабриковал дела на честных коммунистов, проводил этнические чистки, сея раздор между русскими и представителями национальных меньшинств.

– По выселению было специальное постановление ЦК и Совнаркома, подписанное товарищами Сталиным и Молотовым, – возразил Малкин.

– Было такое постановление. Только оно предусматривало выселение одной станицы – Полтавской, как наиболее враждебной и непримиримой к мероприятиям, проводимым советской властью. А вы что сотворили? Разбой? Мамаево побоище? Самовольно, без ведома ЦК и товарища Сталина выселили еще несколько станиц.

– Шеболдаев согласовывал выселение лично с товарищем Сталиным. А решения принимал Северо-Кавказский крайком ВКП(б). Я тогда был пешкой, рядовым исполнителем и никакого влияния на принятие решения не оказывал.

– Исполнитель-то ты был рядовой, только предложения о выселении Попашенко и Евдокимов вносили с твоей подачи.

– Нет, было не так. Предложение внес Курский после ознакомления с положением дел на месте. Он лично выезжал в станицы по заданию Шеболдаева, когда возникла опасность срыва хлебозаготовок.

– Для рядового исполнителя ты слишком хорошо осведомлен, Малкин, что прямо указывает на твою причастность к этой вредительской акции.

– С документами я ознакомился, когда вошел в состав Оргбюро ЦК по Краснодарскому краю.

– Зачем? Хотел замести следы? Шустряк! В общем с этим вопросом все ясно. Расскажи о своей террористической деятельности.

– ?

– Ну, скажем, об отравлении товарища Аллилуева.

– Аллилуев умер от сердечной недостаточности, – возмутился Малкин.

– А чем была вызвана эта сердечная недостаточность?

– Неправильным лечением! Это подтверждено заключением экспертной комиссии.

– Что там наизобретали эксперты – их дело. А мне достоверно известно, что Аллилуева отравил Кабаев по твоей установке.

– Это неправда!

– Я, по-твоему, лжец?

– Вам дали ложную информацию.

– Я ложной информацией не пользуюсь. О тебе знаю все, не говоря уж о таких мелочах, как разгром руководящего ядра Краснодарской городской партийной организации, как арест Воронова прямо на заседании бюро, как массовые пытки, расстрелы, фабрикация дел. Что смотришь удивленно? Не подозревал в себе такой прыти? Натворил дел, натворил… Будешь писать?

– Надо подумать. Претензии слишком серьезны.

– Претензии? Не валяй дурака, Малкин. Какие ж это претензии? Это, считай, строки из твоего обвинительного заключения.

– Тем более. Мне надо прийти в себя.

– Ну что ж, приходи в себя. А Сергиенко тебе в этом крепко поможет. Так, Сергиенко? Не оставишь в беде бывшего коллегу?

– Как можно, товарищ народный комиссар, – понимающе развел руками Сергиенко.

– Прекрасно! – Берия впился в глаза Малкина сверкающими линзами и вдруг резко и шумно опустил пятерню на крышку стола: – Свободны!

Приводили в себя Малкина по-чекистски профессионально. Ежедневно после завтрака его уводили из «одиночки» в одну из камер подземной Лубянской тюрьмы и молча и жестоко избивали. Два дня он крепился, стыдясь показать слабость, но не выдержал, заорал сначала прерывисто, словно пробуя голос, затем неистово и обреченно. Крик заглушал боль, но не настолько, чтобы терпеть ее бесконечно. К концу пятого дня он уже не кричал, а, тупо уставившись в пол, икал и жалобно всхлипывал.

Истерзанного побоями и не способного перемещаться самостоятельно, его брали под мышки и волокли в камеру. Швырнув на пол, лязгали запорами и уходили. Какое-то время он лежал неподвижно на холодном полу, затем, превозмогая боль, взбирался на койку, ложился «на спину и долго и тоскливо смотрел в потолок, прислушиваясь к бесконечной мучительной боли в груди, животе, затылке, во всем теле. И незаметно погружался в забытье – полусон, полубред, из которого выводил его лязг запоров. Приносили обед, и он поднимался, тянулся к миске с тюремной похлебкой и с удивлением отмечал, что еще есть силы, достаточные для того, чтобы хоть как-то управлять своим телом.

Вопросов Малкину не задавали ни во-«время экзекуций, ни в перерыве между ними. Даже когда он сам попросил встречу со следователем, его словно не услышали и продолжали избивать. Малкин знал этот коварный чекистский прием, когда после первого неудачного допроса арестованного подвергали мучительным пыткам, подводя к состоянию, близкому к умопомрачению. 3 таком состоянии истязаемый готов подписать любые показания в надежде если не сохранить себе жизнь, то хотя бы максимально приблизить ее конец.

Однажды за Малкиным не пришли. Он лежал и ждал, ждал долго и напряженно, и от этого напряжения измученное тело болело сильней, чем от пыток. Прошло два дня. О нем словно забыли. И вдруг звяк запоров, визг двери, и зычный голос надзирателя:

– Малкин! В баню!

От радостного волнения сперло дыхание. Надзиратель и кованная дверь камеры поплыли перед глазами. Он потянулся рукой к стене, боясь упасть, и устоял, заставил себя устоять. Как мечтал он об этой минуте, возвращаясь из беспамятства после побоев, как хотел избавиться от собственной вони, к которой никак не мог привыкнуть и которая преследовала его даже во сне. Пропитавшаяся потом, грязью и кровью одежда смердила, струпья на теле чесались, и он, оказавшись в душевой, ринулся под теплые струи не раздеваясь.

– Можешь стирать, я разрешаю, – зыркнул исподлобья надзиратель, – не ты первый… Только мыло экономь, – добавил сердито, – не ты последний.

Малкин с усилием стащил с себя разорванную во многих местах гимнастерку, сбросил брюки с прилипшими к ним кальсонами, торопливо простирал их и, развесив на батарее, принялся драить изнуренное тело. Как бодрит вода, как щедро восполняет силы!

– Все, кончай! Твое время вышло, – скомандовал надзиратель. – Ты не единственный у меня. Еще пятеро на очереди.

Малкин натянул на себя влажную, покрытую теплой испариной одежду, и с сожалением покинул душевую.

После обеда его вывели на прогулку в один из маленьких двориков внутренней тюрьмы. Он с жадностью пил холодный декабрьский воздух, вслушивался в хруст снега под ногами, долго, не мигая, смотрел в высокое студеное небо. Как прекрасна и притягательна жизнь и как мало нужно человеку, чтобы почувствовать себя счастливым! На минуту он забыл о своих невзгодах и радовался чистому воздуху, высокому звонкому небу. Окрик надзирателя вывел его из состояния счастья, он вспомнил кто он и где, и потускнело небо в глазах, и стало трудно дышать. Он – Малкин – заплакал.

А за глухими стенами Лубянки бурлила веселая советская жизнь. Стахановцы лепили рекорды, ударники готовились к невиданным большевистским урожаям, подруги и последовательницы трактористки Паши Ангелиной, звеня задорными комсомольскими песнями, осваивали мужские профессии, чекисты проводили массовые операции по изъятию антисоветского элемента, а остающиеся пока на свободе советские люди радовались каждому прожитому дню и, как прежде, до ареста Малкина, по команде выходили на улицы, площади и – стадионы и славили великого Сталина, доблестные органы НКВД, митинговали, голосовали, доносили, любили и ненавидели. Сбиваясь в злобные, кровожадные стаи энтузиастов, они крушили все, что подвергалось разрушению, и, отгородившись от мира колючей проволокой концентрационных лагерей, строили социализм в одной, отдельно взятой стране. И так хотелось каждому дожить до счастливой минуты, когда созданные ими источники общественного богатства польются полным потоком и великий принцип «от каждого – по способностям, каждому – по потребностям» станет реальностью. Увы!

Лежа в жесткой тюремной постели, Малкин думал и думал о своей загубленной жизни. Стоило ли жить, убивая себе подобных, чтобы завершить свой кровавый путь в вонючей камере растоптанным и ничтожным? Родился рабом. Изо всех сил карабкался по каменистым тропам жизни, цепляясь за охвостья власти. Как он жаждал ее, сердешный! Как рвался к ее вершинам! Удалось не много. Вознесся над людьми, думал, вершит их судьбы по собственной воле, но вот оказалось, что нет. Исполнял чужие прихоти, оставаясь рабом, но не покорным, как раньше, а со злобным звериным оскалом.

После прогулки и короткого отдыха Малкина отвели к Сергиенко.

– Как здоровье, Иван Павлович? – Сергиенко протянул руку Малкину и тот слабо пожал ее. – Чувствую, силенок поубавилось. Похудел, побледнел.

– Думал, не выдержу. Жить расхотелось.

– Терпи, все наладится. Я думаю, у тебя есть шанс выжить. Не упусти его.

– Не думаю. Берия шьет террор, а это статья расстрельная.

– Террор – это не твоя статья. Главная твоя беда – фальсификация, извращенные методы следствия, избиение партийных кадров, массовые аресты и расстрелы. Но у тебя куча смягчающих обстоятельств. Сумеешь ими воспользоваться – будешь жить. Жить-то хочется, правда?

– А вы как думаете? Вообще вы изуверы: сначала бьете до изнеможения, отвращаете от жизни, доводите до состояния, когда смерти ждешь как избавления, и вдруг возбуждаете надежду и дикое желание жить…

– Необразованный ты парень, Малкин, но смекалистый. Все понимаешь, как надо. А коли так – не будем играть в прятки: прояви покладистость, и за это тебе воздастся.

– С чего начинать?

– Давай так: период с февраля семнадцатого по сентябрь тридцать седьмого ты освещаешь самостоятельно с соответствующим уклоном, разумеется. Последующий период отработаем вместе. Согласен?

– Согласен. Что с Ежовым?

– Пока ничего. Руководит водным транспортом.

– Он обречен?

– Думаю, что да. И это один из твоих шансов.

– А Фриновский и Дагин?

– Судьба всех их пока не ясна. Возможно, они разделят участь Ежова.

– Кто арестован из моих?

– Пока трое: Кабаев, Стерблич и Захарченко.

– Взяли самых невинных. Особенно Кабаев. Жаль парня. Он-то здесь со-овсем ни при чем.

– Следствие покажет.

– Следствие покажет, как задумано. А задумано, я чувствую, громко.

– Иди отдыхай. Набирайся сил. Работы предстоит очень много.

Душевный разговор. Он взбодрил Малкина и встревожил. А Кабаева жаль. Пропадет ни за грош.