Текст книги "Коридоры кончаются стенкой"

Автор книги: Валентин Кухтин

51

Одерихин знал не понаслышке, каким образом отдельные сотрудники НКВД добиваются «крупных успехов в деле разоблачения агентов контрреволюции». Для таких многодневные «стойки», конвейерные допросы, побои и даже пытки – не проблема. Применяй и властвуй, и получай охапки поздравлений. Такие всегда под рукой у начальства, они всегда в ходу, в них нуждаются. И награждают. И двигают по служебной лестнице все вверх, вверх, все выше и выше. И вот уже они окружают себя подобными себе и тоже двигают, и тоже награждают. Одерихина двигали только по горизонтали, потому что в нем не нуждались. От него избавлялись, потому, что он не был угодником и знал цену человеческой жизни. Он не был бездельником, но он был честным, а значит, опасным и потому ненужным. В Новороссийск на должность оперативного уполномоченного портового отделения УГБ НКВД его перевели из Сочи, где он пришелся не ко двору. В новой должности, он с ходу вступил в противоборство по делу Пушкова, бывшего краснофлотца, бывшего члена ВКП (б), выброшенного из партии в ходе массовой чистки, но преданного социалистической идее и своему боевому прошлому. Схватка оказалась неравной, его крик о беззаконии глушили в пределах порта и он уже подумывал самовольно выехать в Краснодар, но в намеченный для отъезда день в Новороссийске появился сотрудник УНКВД Бухаленко, и Одерихин вручил ему под роспись рапорта на имя Малкина и Сербинова, надеясь, что уж при их-то вмешательстве справедливость обязательно восторжествует. Прошли томительные две недели и лед тронулся. Из УНКВД поступил Приказ об освобождении Кузнецова – виновника конфликта – от должности ВРИД начальника портового отделения и назначении вместо него оперуполномоченного Мандычева. Приказ был объявлен личному составу утром, а вечером Мандычев пригласил Одерихина к себе и, хитровато щурясь, сообщил, что руководством УНКВД принято решение командировать его на два месяца в Краснодар на стажировку как одного из перспективных сотрудников.

– Явишься непосредственно к Сербинову, – предупредил Мандычев, – но прежде зайдешь к Безрукову. Он тебя ждет завтра во второй половине дня.

– Ты разговаривал с кем?

– С Безруковым.

– Как он настроен ко мне?

– По-моему, нормально. Но не обманись. После твоих рапортов Малкину и Сербинову вряд ли он будет пылать к тебе любовью. Словом, будь осторожен, лишнего не болтай, больше слушай – это мой дружеский совет.

– Что это ты, начальник, расщедрился?

– На всякий случай. Пути начальства неисповедимы: назначат тебя после стажировки начальником отделения, и я стану твоим подчиненным. Авось вспомнишь и отблагодаришь за добрый совет.

– Ка-акой предусмотрительный, – рассмеялся Одерихин. – Нет, брат. Я ведь тоже кое в чем разбираюсь. Хочешь, расскажу, как будет?

– Интересно.

– Пройду стажировку и меня двинут по горизонтали за пределы края. Могут даже с небольшим повышением. Второй вариант: попробуют поставить на колени. Не смирюсь – спровоцируют аморалку, исключат из партии, выгонят из органов, потом пропустят по первой категории.

– И все?

– И все.

– Мрачная перспектива. Ладно! Поживем – увидим. Главное – держи хвост трубой. Понял? Ни пуха!

– К черту!

В Управление Одерихин прибыл в конце рабочего дня. Безруков принял сразу.

– Как доехал?

– Спасибо, без приключений.

– Я предложил, и с моим мнением согласились, дать тебе возможность маленько подковаться. Человек ты по натуре пытливый, в работе доходишь до самой сути, но в политике партии разбираешься слабо, хотя коммунист со стажем. Сидит в тебе этот «нарследовательский дух», никак не можешь понять, что время изменилось, враги меняют тактику и мы тоже не вправе жить старым багажом.

– Если вы о Пушкове – так он не враг и применять к нему новую тактику не следовало.

– Нет, я не о Пушкове; С ним разберется суд. Я говорю вообще. Говорю, что мы не должны плестись в хвосте событий. За время стажировки ты многое поймешь, а с понимающим человеком легче решать оперативные вопросы любой сложности. Кстати, Малкину ты зря написал. Для решения поднятого тобой вопроса вполне хватило бы моей власти.

– К вам трудно пробиться. А два моих предыдущих рапорта были написаны на ваше имя.

– Кузнецов задержал их, за что и поплатился. Я освободил его от должности. Пойдешь к Сербинову – не задирайся. Считай, что с Пушковым и Кузнецовым разобрались. Мандычев временно исполняет должность. Проявишь интерес к работе, понравишься руководству – вернешься в Новороссийск начальником отделения.

– А не понравлюсь?

– Старайся понравиться. Это в твоих интересах. Будешь дурить – пропустим через массовку.

– Это как?

– Это просто.

– Понятно. Значит, с сегодняшнего дня я у себя в заложниках?

– Мы все у себя в заложниках, но ты, кроме того… – Безруков осекся и замолчал. – Ладно. Договорим на досуге. Иди к Скуэну, помоги разобраться с Туапсинским делом. Изучи. Соображения доложишь. Кстати, ты с гостиницей определился?

– Не успел.

– Тогда иди, устраивайся, а к Скуэну – завтра с утра.

– А к Сербинову?

– Сейчас Сербинов занят. Завтра доложишься.

– Хорошо. Я могу идти?

– Иди. В отношении гостиницы переговори с дежурным по Управлению. Он устроит. Не понравится в гостинице – поселю в общежитии с практикантами из пограншколы.

– Так, может, сразу в общежитие? Мне это больше подходит.

– Иди к коменданту. Я ему позвоню.

52

Первая сессия Верховного Совета СССР. Малкин сидит в глубине зала в окружении кубанских депутатов, смотрит на суетливую, млеющую от восторга и робеющую от самоуничижения разномастную и разношерстную публику, именуемую отныне Верховным Советом, слушает пылкие речи ораторов, озвучивающих выверенные на разных уровнях и отшлифованные тексты, от которых кроме славословия вождям и проклятий вездесущим врагам ничего не осталось, и все более утверждается в мысли, что происходящее в этом зале – умело срежиссированный спектакль, в котором его место на задворках постоянно действующей массовой сцены. И роль его незавидная: выражать восторг, все одобрять, оглохнуть от оваций и дружно голосовать. Думать не надо – все продумано, взвешено, решено.

В такой обстановке было «избрано» руководство палат и сформированы постоянно действующие комиссии, а затем, под бурные, долго не смолкающие аплодисменты избран Председатель Верховного Совета СССР. Им стал Михаил Иванович Калинин – маленький благообразный мужичок с козлиной бородкой и мокрыми глазами. К этому человеку Малкин всегда относился с уважением, но избрание его на столь высокий пост в государстве встретил с разочарованием.

После сессии Малкин посетил Лубянку. Встретившись с Дагиным, напомнил ему о неисполненном пока обещании перевести Кабаева в Сочи.

– А ты с Фриновским о нем говорил? – поинтересовался Дагин.

– Не успел.

– Чего ж ты хочешь от меня?

– Хочу, Израиль Яковлевич, чтобы вы помогли мне укрепить ответственный участок работы надежными кадрами.

– Ты рапорт написал?

– Нет.

– А мы как договорились? Ты пишешь рапорт, я его проталкиваю. Так?

– Так. Я сейчас напишу.

– Пиши, – Дагин подвинул Малкину лист бумаги. – Ты на чье имя пишешь? – спросил он, когда Малкин оформил «шапку» рапорта.

– Фриновского.

– Неправильно. Пиши на Ежова. А рассмотрит его и примет решение Михаил Петрович. Так положено.

– Да мне-то, собственно, все равно.

Не торопясь, почти под диктовку Дагина, Малкин написал рапорт.

–. А вот теперь пойдем, навестишь старого друга.

Фриновский встретил обоих радушно. Спросил у Малкина, как живется, служится, посочувствовал, узнав о затруднениях с подбором квалифицированных кадров, и неожиданно спросил:

– У тебя, конечно, кадровый вопрос?

– Да, – смутился Малкин.

– Я так и понял. Раз прежде всего заговорил о кадрах, да еще поддержку с собой прихватил, – он улыбнулся Дагину, – значит, кого-то решил ограбить.

– Не ограбить, Михаил Петрович, – вернуть. Кабаев Иван Леонтьевич, ныне начальник второго отдела у Люшкова в УНКВД ДВК. Хороший парень, надежный во всех отношениях, я его готовил для себя, а Люшков перехватил. Специфику Сочи знает – в течение трех лет работал у меня в особый курортный период.

– Меня уговаривать не надо. Скажи лучше, как быть с Люшковым. Заартачится, если узнает, что инициатива исходит от тебя.

– Пусть официально она исходит от Израиля Яковлевича. Обеспечение безопасности руководителей партии и правительства – его линия. Сочи в этом плане – особо важный объект.

– ДВК сегодня не менее важный объект. И Люшкова послали туда не просто так: он получил задание лично от товарища Сталина. Поэтому его не ограничивали в подборе кадров.

– Я думаю, Михаил Петрович, – поддержал Малкина Дагин, – что мне удастся убедить Люшкова в целесообразности обмена.

– Обмена?

– Да. Я дам ему вместо Кабаева человечка, которому он будет весьма рад. Если есть ваше принципиальное согласие, я возьму Люшкова на себя.

– С этого надо было начинать, а не морочить мне голову, – улыбнулся Фриновский. – Свое принципиальное, как ты выразился, согласие я даю. Действуйте! Ну-с, а сейчас, друзья, извините, я в ЦК.

– Спасибо, Михаил Петрович, – Малкин тепло пожал вялую руку замнаркома. – Огромное вам спасибо за поддержку.

– Курочка в гнезде, – усмехнулся Фриновский. – Теперь молись вот на него, – Фриновский кивком головы указал на Дагина. – Постарается – будет тебе Кабаев. Вот тогда и отблагодаришь. Только не думай, что отделаешься «спасибо».

– За нами, Михаил Петрович, не заржавеет!

53

3 марта 1938 года газета «Большевик» – орган Краснодарского крайкома и горкома ВКП(б) и крайисполкома опубликовала обвинительное заключение по делу Бухарина, Рыкова и других, которым вменялись: шпионаж против советского государства и измена Родине, убийства деятелей советского государства Кирова, Менжинского, Куйбышева, Горького, вредительство и т. д. В передовице того же номера газеты «Уничтожить подлых гадин» кубанские большевики писали: «…В отвратительный змеиный клубок сплелась фашистская сволочь. Она с собачьей преданностью служила своим хозяевам, немецко-японскому фашизму, и в глубоком смрадном подполье готовила свои предательские, подлые, изменнические удары. Нет меры подлости лютого врага! Нет слов, чтобы выразить горячую ненависть к нему, клокочущую в сердце каждого человека!

Подлые убийцы, поджигатели войны, реставраторы капитализма, агенты фашизма просчитались! Рука славных чекистов, руководимых Сталинским наркомом тов. Н. И. Ежовым, пресекла их гнусные злодеяния. Смертельные враги народа стоят перед пролетарским судом, перед судом всего советского народа.

Троцкий, Бухарин, Рыков, Ягода, Крестинский – эти имена отныне стали синонимом презренной измены, крайнего политического и морального падения и разложения… Нет сомнения, что пролетарский суд, внимая голосу миллионов, вынесет свой справедливый приговор…»

С этого номера (№ 50) газета стала помещать на своих страницах массу материалов, посвященных процессу над «подлыми гадинами», «смертельными врагами» и т. п.

Номер 51 от 4 марта: «Чудовищные злодеяния правотроцкистской банды»; «Смести с лица земли фашистскую мразь»; «Мы требуем уничтожения несдающихся, взбесившихся врагов»; «Имена подлых врагов будут заклеймены историей»; «На советской земле нет места смердящим гадам»; «Смерть трижды проклятым ползучим гадам» (письмо кубанских казаков-колхозников станицы Васюринской); «Трудящиеся нашего края требуют расстрела фашистских бандитов»; «Быть верными помощниками славных наркомвнудельцев!» (гор. Туапсе).

5 марта: «Смерть гнусным выродкам!»; «Раздавить гадину!»; «Слава советской разведке!»; «Удесятерим большевистскую бдительность»; «Буря народного гнева».

6 марта: «Презренные торговцы Родиной»; «С врагами надо действовать по-вражески»; «Слава работникам НКВД!»; «Еще теснее сплотимся «вокруг партии Ленина-Сталина!»; «Да здравствуют наши славные чекисты!» (резолюция митинга).

8 марта: «Расстрелять злодеев всех до одного!»

9 марта: «Собакам – собачья смерть!»

А 10 марта газета поместила стихи Джамбула Джабаева – орденоносца, народного певца Казахстана:

 
«…Попались в капканы кровавые псы.
Кто волка лютей и хитрее лисы,
Кто яды смертельные сеял вокруг.
Чья кровь холодна, как у серых гадюк,
В ком нет ни сердечной людской теплоты,
Ни чести, ни совести, ни чистоты.
Презренная падаль, гниющая мразь!
Зараза от них, как от трупов, лилась.
С собакой сравнить их, злодеев лихих?
Собака, завыв, отшатнется от них…
Сравнить со змеею предателей злых?
Змея, зашипев, отречется от них…
Ни с чем не сравнить их, кровавых наймитов,
Фашистских ублюдков, убийц и бандитов.
Скорей эту черную сволочь казнить
И чумные трупы, как падаль, зарыть!
Проклясть их дела и фальшивую речь их,
Лишить их, чудовищ, имен человечьих!
Ходячие трупы, убийцы, лгуны —
Они нам грозили пожаром войны.
Они за вождем всех народов следили,
На Сталина зубы и когти точили…»
 

В воскресенье в номере пятьдесят девятом был опубликован приговор. Массы рукоплескали. Газета «Большевик» разродилась статьей «Воля народов выполнена». Была перевернута еще одна кровавая страница истории.

В эти дни в Москве состоялось совещание начальников УНКВД краев, областей, на котором рассматривались вопросы агентурно-оперативной работы. Отмечалось, что подразделения НКВД теряют свои позиции, плетутся в хвосте событий потому, что сотрудники отвыкли от кропотливой целенаправленной работы с агентурой, больше уповают на доносы и паразитируют на информации, полученной от следствия. Работа упреждающего характера не ведется – отсюда все возрастающее число преступных контрреволюционных проявлений: шпионажа, саботажа, вредительства, идеологических диверсий. Каждый человек, проживающий на территории страны, должен иметь агентурное освещение. «Знать о всех все – таков лозунг сегодняшнего дня!» – сказал нарком, и Малкин воспринял эту установку как очередной призыв к закручиванию гаек. Вернувшись домой, он потребовал от руководителей подразделений в течение месяца создать мощную агентурную сеть. Следственная горячка сменилась агентурной вакханалией. Стремясь любой ценой выполнить «спущенный» план вербовок, оперативный состав приступил к его реализации, совершенно не заботясь о моральных и деловых качествах агентов. Вербовали где угодно: в гостиницах, в общественных, уборных, на подножках трамваев, перевербовывали друг у друга. Среди населения края поползли слухи о готовящейся операции «Ико», для проведения которой НКВД создает «специальный» негласный аппарат.

Навербовали, заполнили пустоту, отчитались на всех уровнях, убедились, что нахватали дерьма и начали «чистку». Пошел обратный процесс. Кроме того, выяснилось, что за время «агентурной вакханалии» серьезно отстала пущенная на самотек следственная работа. Для ликвидации прорыва Сербинов спешно создал специальную следственную группу, перед которой поставил неосуществимую задачу: за оставшиеся полмесяца подготовить для Военной коллегии не менее пятидесяти протоколов. Это значило, что каждый следователь в течение суток должен был допросить обвиняемого, добиться от него признаний и составить протокол допроса. «Апрельский следственный поход Сербинова», как окрестили местные острословы усилия заместителя Малкина, окончился полным провалом: обвиняемые не пошли ему навстречу и наотрез отказались давать признательные показания.

Измученный «дурной» работой и чувствуя потребность излить душу, – Бироста обратился к своим записям. «Несмотря на то, – писал он, – что за мной не без основания закрепилась слава «мирового следователя», а Малкин и Сербинов после крупных успехов по разоблачению Жлобы благоволили ко мне, жить и работать легче не стало. Дикие, нелепые требования Сербинова о выдаче каждым следователем в день по протоколу задергали, изнурили, замордовали людей. Бешеные темпы следствия, постоянное подталкивание к фальсификации протоколов отбивают охоту к плодотворной, творческой работе, а если говорить откровенно не оставляют для нее времени. Нередко возникают сложности, но руководство, будучи неспособным оказать практическую помощь в развязывании узлов, ограничивается солдафонскими окриками. Малкин в Управлении появляется редко: то он в Москве, то в Сочи, то в крайкоме, никто не знает, чем он занят. Это, конечно, его дело, с него есть кому спросить. Неприятно, правда, когда он после долгой отлучки с шумным сопровождением начинает проводить «инспекторские обходы» кабинетов. Зайдет, задаст пять-семь вопросов и, не слушая ответов, уходит, бросив на ходу свое пошленькое: «Давай, давай, вкалывай! Родина и я тебя не забудем».

Меня и впрямь не забыли: за Жлобу представили к правительственной награде и повысили в звании на одну ступень.

«Помощь» Сербинова заключается в том, что, неожиданно вваливаясь в кабинет, он без всякого повода и целесообразности избивает арестованных, независимо от того, ладят они со следователем или нет. Бывает и так: только нащупаешь контакт с обвиняемым, только он начнет раскрываться – звонок. Сербинов спрашивает как дела и, если на радостях проболтаешься об успехе, – требует через пару часов дать ему протокол. Никакие увещевания на этого самодура не действуют, но мне плевать: ни один его идиотский заказ я не выполнил, так как работаю не за страх, а за совесть, имея всегда перед собой единственную цель: ударить по настоящему врагу и ликвидировать корни его вражеской работы.

Это не значит, конечно, что я совершенно отвергаю физмеры. Раз есть установка ЦК и Наркомвнудела по этому поводу, ее надо выполнять. Когда я твердо уверен, что имею дело с врагом, я использую предоставленное мне право, но только с санкции Сербинова или Шалавина. То же делают и работники отделения, которым я руковожу. А если кто из них пересаливает, то только потому, что из-за большой личной нагрузки я не могу за каждым уследить. Я бы с удовольствием отказался вообще от этих методов, но для «нормального» допроса зачастую просто не хватает времени».

Бироста закрыл тетрадь и долго сидел в раздумье. Второй час ночи – пора на покой, но где его найдешь в этой многотрудной нечеловеческой жизни?

54

Одерихин проснулся рано. Побродил по улицам, припорошенным снежной крупой, позаглядывал в окна еще закрытых магазинов, постоял, у здания бывшей адыгейской больницы, в котором размещалась оперативно-следственная часть УНКВД, полюбовался прекрасным творением человеческих рук – бывшим атаманским дворцом, и, почувствовав, что продрог, пошел в Управление. К его удивлению, Скуэн уже был на месте. Одерихин представился. Тот молча кивнул, указал на место за столом и положил перед ним агентурное дело, основным фигурантом по которому проходил старший механик судна «Совтанкера» Кузнецов. Одерихин полистал его: листов пятнадцать, не более.

– Не густо, – сказал он равнодушно, для того лишь, чтобы разрушить молчание.

– Им пока мало занимались.

– Однако показания уже взяты?

– Да, копия протокола имеется.

– И что он тут?. – Одерихин принялся читать протокол. – Признает себя вредителем и диверсантом и начисто отрицает шпионаж в пользу иностранных государств? Странно.

– Что странно?

– Странно, что следователя удовлетворяет голословное объявление себя врагом.

– Ну, не совсем голословное. Ряд эпизодов указан.

– Его, наверное, много били, но ум не вышибли. Он же вам тюльку гонит, рассказывает о вполне допустимых поломках, мелких причем, каких в плавании хоть пруд пруди. Да и не прямая в них его вина. Есть машинисты, другой персонал.

Скуэн насмешливо посмотрел на Одерихина:

– Ты, парень, видно, с луны свалился. Ты что же хотел? Чтобы он рассказал о взрывах, поджогах, крушениях? Я дал одному волю, так он написал такое, что если верить ему, то все портовые сооружения Туапсе и Новороссийска уже многократно разрушены, а весь морской флот потоплен благодаря его вражеской деятельности.

– Но портовые сооружения на месте, работают и флот процветает.

– И все-таки вредительство имеет место.

– А о каких секретных сведениях, переданных иностранцу, идет речь? – спросил Одерихин, прочитав следующую страницу.

– А кто его знает, он же не сознается. Источник сообщает, что передал, а что передал? Поработаешь с ним, может, удовлетворит твое любопытство. А для нас достаточно того, что есть факт передачи.

– Что же мне с этим делом делать?

– Подготовь конспект, а там видно будет.

Через два часа Одерихин передал Скуэну готовый конспект и в этот момент в кабинет вошел Безруков.

– Как дела, Одерихин, осваиваешься?

– Осваиваюсь.

– Много вопросов задает, – Скуэн лукаво посмотрел на Одерихина.

– О-о! Это следопыт. Его бы во внешнюю разведку – цены б ему не было.

– Стало быть, бесценный? – ухмыльнулся Скуэн.

– Бесценный, бесценный. Пойдем, – позвал Безруков Одерихина, направляясь к двери. – Я тебе хорошую работенку приготовил.

Вошли в небольшую душную комнату. У противоположной стены спиной к окну за небольшим канцелярским столом Одерихин увидел сержанта Козлова, с которым познакомился минувшей ночью в общежитии.

– Как дела, сержант? – спросил Безруков.

Козлов вскочил, поспешно надел фуражку, приложил руку к козырьку.

– Товарищ старший лейтенант! На «стойке» пятеро. За время дежурства никаких происшествий не произошло.

– Хорошо, сержант Козлов. Одерихин сменит тебя, а ты его через три-четыре часа. Будете нести службу вдвоем. Распорядок можете менять по своему усмотрению при условии, что пост всегда будет закрыт. У арестованных претензий не возникало?

– Никак нет!

– Господа контрреволюционеры! Я у вас спрашиваю, – повернулся Безруков к пятерым, стоявшим лицом к стене. Ответа не последовало, и тогда Безруков обратился к Одерихину. Видно было, что молчание арестованных его задело, поэтому спросил сипло:

– Порядок знаешь?

– Такую службу нести не приходилось.

– Козлов, просвети его, – приказал Безруков и вышел.

– За что он тебя сюда? – сдерживая зевоту, спросил Козлов.

– Почему «за что»?

– Ну как тебе сказать? Мерзкое это дело, поэтому сюда на дежурство направляют либо строптивых, либо неперспективных.

– Ты, надеюсь, из первых?

– Да. С тех пор, как отказался избивать арестованных. Направили для перевоспитания.

– Меня тоже. Ладно, разберемся. Иди отдыхай.

– Пойду. Значит так: разговаривать с ними, – он кивнул в сторону арестованных, – нельзя. Им переговариваться между собой тоже нельзя. Не разрешай садиться, присаживаться, ложиться, переходить с места на место. Попросится к следователю – вот фамилии следователей и кто за кем числится, Это их телефоны. Это фамилии «приговоренных».

– Давно стоят?

– Кто как. Вот этот, плотненький, с распухшими ногами – пятые сутки. Сегодня, вероятно, его со «стойки» снимут. Остальные по два-три дня. То, – что я тебе сказал, – перешел на шепот Козлов, – выполняй беспрекословно, не размагничивайся. Среди них, я подозреваю, подсадная. Нашего брата тоже секут, таких, как мы с тобой – особенно… Так что будь начеку. Когда тебя сменить?

– Отоспись хорошенько, отдохни. Часов пять-шесть хватит?

Более двух недель с перерывами на отдых провел Одерихин в комнате, пропахшей смрадом немытых тел. Менялся «контингент», бессменными оставались Козлов и Одерихин.

– Что будем делать? – не выдержал Одерихин. – Это же пытка не менее изуверская, чем «стойка»!

– Терпи.

– Нет. Ты как хочешь, а я этого терпеть не буду. Пусть следователи сами по очереди стерегут их. Может, меньше будут приговаривать.

– Не советую.

После смены Одерихин отправился к Безрукову.

– Насколько я понимаю, – заявил он без обиняке», – меня вызвали сюда на стажировку!

– Правильно понимаешь, – спокойно отреагировал на его выпад Безруков. – И не моя вина, что ты задержался там более двух недель. Мне уж, грешным делом, подумалось, что служба, пришлась тебе по душе и сегодня намеревался предложить тебе перейти туда на постоянную работу.

У Одерихина потемнело в глазах.

– Издеваетесь?

– Зачем так грубо, Одерихин? Не понравилось – давно бы сказал. Вот теперь я вижу, что тебя нужно переводить на другой объект, более достойный тебя.

– Я скажу вам другое: мне ясна цель моего вызова сюда и прошу откомандировать меня обратно.

– Успокойся, не горячись. Ну кто-то должен их караулить? У каждого в Управлении есть конкретные дела. У тебя их нет – ты стажер. Обещаю завтра заменить тебя.

– А Козлова?

– Тебе надоело там – ты пришел. Козлов молчит. Тебе до него какое дело?

Одерихин ушел. Через три дня Безруков отправил его к оперуполномоченному Бухаленко подшивать дела оформляемых на «тройку», а еще через неделю вызвал к себе.

– Почему ты отказываешься заверять копии протоколов обвиняемых, проходящих по другим делам?

– Я заверяю копии, когда мне дают подлинник. Сличаю и заверяю. Под честное слово больше не работаю.

– Не доверяешь товарищам по оружию?

– Товарищи бывают разные. Подсунут липу – все тогда в стороне, а я у края траншеи. «Тройка», как известно, шутить не любит.

– С тобой не соскучишься.

– Николай Корнеевич! Не втягивайте меня в сомнительные операции. Я не хочу и не буду ходить по острию ножа. Считаю, что копии протоколов должны быть заверены теми, кто ведет дело. Это ж так естественно и понятно. Взял с машинки, вычитал, выправил, заверил и передал по принадлежности. Нетрудно заверить и мне, при наличии подлинника. Только это, поверьте, дурная работа. Непродуктивная.

– Ты не патриот Управления, Одерихин. Все загружены, у каждого дел под завязку. Контрреволюция не дремлет и надо спешить избавиться от нее. Тем более что не сегодня-завтра грянет война. Или ты живешь в лесу и не видишь, что творится вокруг?

– Вижу. Поэтому всегда начеку.

– Можешь идти! – зло оборвал разговор Безруков. – Верно говорят: «Горбатого могила исправит».

– Это уж точно, – весело поддакнул Одерихин. Глаза их встретились. В одних бушевала ненависть, в других искрился смех.

Ночью за Одерихиным пришли.

– В чем дело? – спросил Одерихин у нарочного – молодого сотрудника комендантского взвода.

– Откуда мне знать. Сказали вызвать.

– Будешь конвоировать?

– Зачем? Не приказано.

– Тогда чего ты ждешь? Иди!

– А вы?

– Приведу себя в порядок и приду.

– Хорошо, – ответил сотрудник и не сдвинулся с места.

– Чего ты стоишь?

– Так велено с вами.

– Приконвоировать что ли?

– Никак нет, не приказано.

Одерихин быстро оделся и, выходя, запер дверь. Сожители еще не вернулись с дежурства.

– Привет! – радушно встретил его Безруков. – Ты извини, что потревожил, но свободных, из тех кому можно доверять, нет. Пойдем сейчас служить настоящую службу.

В коридоре встретился Сербинов.

– Как дела, стажер? – спросил привычно, без интереса, лишь бы не молчать.

– Иду служить настоящую службу, – съязвил Одерихин.

– Это вы по поводу «Совтанкера»? Ну-ка, ну-ка! Взгляну и я на этого молодчика.

– Вы о Кузнецове? – спросил Одерихин.

– Ты его знаешь?

– Лично нет. Знакомился с агентурным делом, готовил конспект.

– Гусь еще тот, – протянул Сербинов.

Вслед за начальством Одерихин вошел в одну из комнат. Первое, что бросилось в глаза, – стоявший у стола следователь, который с остервенением плевал на руки и скомканной газетой стирал быстро засыхающую кровь. Метрах в двух от него, в углу стоял невысокий, но крепко сложенный «клиент, который безуспешно пытался остановить кровь, прикладывая к носу то ли платок, то ли лист бумаги.

– Так говоришь, Одерихин, лично не знаком? Тогда знакомься: Кузнецов собственной персоной.

– Ну что, молчит сволочь? – спросил Безруков у следователя. – Не хочет разоружаться?

Следователь отрицательно покачал головой.

– Я ж тебя предупреждал, гада: не расколешься – застрелю! – подступил Безруков к Кузнецову. – Неужели не поверил?

Он схватил обвиняемого за волосы, рывком приблизил к себе окровавленное лицо и нанес мощный удар в подбородок. Кузнецов отлетел к столу, постоял мгновение, согнувшись, затем резко выпрямился и пошел на Безрукова. Вид его был страшен, и Безруков попятился, но в этот момент Сербинов ударил арестованного по затылку и тот упал на четвереньки. Поднялся, но его снова сбили с ног. Сербинов бил с остервенением. Скрипел зубами, стонал, матерился, слизывая сухим языком наслаивавшуюся на губах белую пену. Безруков бил хладнокровно: ударит, посмотрит, каков эффект, выберет момент – снова ударит. Оглянувшись на Одерихина, стоявшего в растерянности, взбеленился и истошным голосом заорал: «Одерихин, сука, ты что ж стоишь? Врага пожалел? Он же зверь! Даже здесь машет кулаками на советскую власть! Что-то подтолкнуло Одерихина к обвиняемому. Он изловчился и ударил Кузнецова ногой в живот. Раз, другой, третий… Когда тот обмяк, распластавшись на окровавленном полу, его оставили в покое и перешли в следующий кабинет, откуда тоже доносился рык следователя. Снова били дружно, жестоко и беспощадно.

Смывая в туалете кровь с дрожащих рук, Одерихин чувствовал себя так, словно с похмелья.