Текст книги "Коридоры кончаются стенкой"

Автор книги: Валентин Кухтин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 55 страниц)

47

Бироста никогда не вел дневников, хотя жизнь его была так сложна, трудна и романтична, что случись ему написать книгу о своей бесконечной борьбе за выживание, наверняка получилась бы захватывающая детективная вещь. Но он не собирался писать книгу, ибо все то, что о» творил в этом мире с тех пор, как связал свою жизнь с НКВД, являлось государственной тайной. Все, что довелось ему сделать до 36-го года, казалось ему безупречным с точки зрения законности, нужным и полезным партии, которой служил слепо, но – преданно. В какой-то момент он вдруг почувствовал, что делает что-то не то и это «не то» саднит душу, вызывает беспокойство и заставляет подвергать сомнению соответствие происходящего тем идеалам, материализации которых он посвятил жизнь. Он почувствовал, что слова партии сплошь да рядом расходятся с делом, что провозглашенные права и свободы фактически отменяются тайными директивами той же партии, идущими по линии НКВД и особенно органов госбезопасности. Эти директивы поощряют, а нередко прямо предписывают насилие, безоглядное истребление народа, ради которого, собственно, и затевалось то, что впоследствии было названо Великой Октябрьской социалистической революцией. Основательно прозрев, Бироста стал перед выбором: продолжать творить беззаконие и считать себя, патриотом партии и органов госбезопасности, или отказаться от этого пути и кануть в небытие. Обеспокоенный своей судьбой, он выбрал первое, хотя понимал, что и этот путь чреват непредсказуемыми последствиями. И все-таки. Все-таки с властью надежней. Значит ли это, что он, чекист до мозга костей, в ближайшие годы, месяцы, дни не попадет в чекистскую мясорубку? Таких гарантий нет. Чтобы хоть как-то смягчить свою участь, если такой час придет, он стал вести запись фактов и событий, которые, на его взгляд, не согласуются с требованиями закона, но в которых принимал непосредственное участие, до минимума сводя свою роль в них. Оценивая эти факты, события, будущие его судьи должны будут увидеть, что все, что им сделано противозаконного – сделано не по собственной воле, прихоти, а во исполнение требований вышестоящих инстанций. Прочитав его записи, они должны будут увидеть в нем не преступника, а жертву.

Пополняя записи новыми наблюдениями, он всегда перечитывал все с самого начала, производил правку, шлифуя мысли, совершенствуя стиль изложения. Сегодня, как всегда, он открыл записи на первой странице.

«Я, Бироста, человек, посвятивший свою жизнь служению партии и народу, родился в 1905 году в городе Ростове-на-Дону в скромной трудовой рабочей семье. Детство было безрадостным: когда мне исполнилось 8 лет, умер отец. Жизнь стала невыносимой: средств, добываемых матерью, едва хватало, чтобы не умереть с голоду. Тяжелая нужда заставила меня в двенадцатилетнем возрасте бросить учебу и заняться самостоятельным трудом, чтобы хоть как-то облегчить материальные условия многочисленной и многострадальной семьи.

В 1918–1919 годах, когда в городе бесчинствовали белые, я работал в большевистском подполье. Шел мне тогда четырнадцатый год, и, может быть, поэтому мне удавалось отлично справляться с партийными заданиями, которые были не под силу самым опытным и отчаянным большевикам. Получив с детства навыки в разведывательной и конспиративной работе, я настолько увлекся ею, что когда в Ростове-на-Дону окончательно установилась советская власть, я пошел в ЧК сначала на секретную, а затем на гласную работу. С тех пор я непрерывно в органах безопасности. Здесь, как везде, на мою долю выпали тяжкие испытания. Не раз сталкивался лицом к лицу со смертью, особенно в боях с бело-зелеными бандами в 1920–1922 годах. Весь последующий период, вплоть до сегодняшнего времени, пребывая на рядовой оперативной работе, я креп духовно и никогда не пасовал перед трудностями. Таким меня воспитала партия Ленина-Сталина, ленинский комсомол.

В 1927 году, когда деятельность так называемой троцкистской оппозиции приняла прямые антигосударственные формы, меня перебросили на сложный участок борьбы с антисоветскими политпартиями. Здесь не по учебникам, а по горькой практике я познал и крепко изучил историю моей партии, активно участвуя в разработках и разгроме троцкистов, правых, шляпниковцев, сопроновцев, меньшевиков, эсеров и прочих антисоветских и антипартийных групп и организаций. Скажу без бахвальства, что в этой борьбе я политически еще более окреп и вырос. Эта работа дала мне твердую ленинско-сталинскую большевистскую закалку.

1929–1930 и 1932–1933 годы – период ликвидации кулачества и кулацкого саботажа на Северном Кавказе. В этот ответственный для чекистов период я находился в самом пекле классовой борьбы и безукоризненно выполнял задачи, поставленные перед чекистами партией и ее вождем товарищем И. В. Сталиным. Идя через трудности и лишения, я получил тяжелую болезнь – язву желудка, но это не понизило моей активности, и нередко, бывая в очень тяжелом физическом состоянии, при кишечном кровотечении я продолжал работать, не покидая своего боевого поста.

– Несмотря на то, что я рос политически и закалялся на боевой оперативной работе, по службе я не продвигался. Не потому, что у меня не было способностей. Кто работал в северо-кавказском евдокимовском коллективе, тот знает, что основным стимулом для выдвижения там являлись подхалимаж и угодничество. Эти вражеские элементы в достаточной мере насаждались и ставленниками Евдокимова – Дейчем, Курским, Николаевым, Рудем и другими. Я этими «положительными» качествами не обладал, а наоборот, будучи убежден, что всякое продвижение по службе должно происходить с учетом деловых и морально-политических качеств, восставал против них и боролся с теми, кто проникал к руководящим должностям с черного хода. Не удивительно, что к моменту переезда в Краснодар я занимал скромную для моего опыта должность оперуполномоченного, Хотя имел ряд выдающихся успехов в оперативной и розыскной работе.

Я никогда не отступал от УПК, дрался буквально за каждую букву закона, как бы тяжело мне ни было. Осенью 1936 года в УНКВД по Азово-Черноморскому краю из Москвы прибыло новое руководство в лице начальника Управления Люшкова Г. С. и его помощника Кагана М. А. Рассказывали, что Люшков пользовался покровительством самого товарища Сталина, но я в это не верю, как не верю вообще в то, что товарищ Сталин может кому-то покровительствовать в ущерб делу. И Люшков, и Каган оказались людьми жестокими, безрассудно циничными, коварными, заносчивыми и честолюбивыми и нередко устраивали личному составу такую порку, что хоть в петлю лезь. Первым, кто попал в их немилость, оказался я. Как-то, допросив одного обвиняемого, я получил показания о его правотроцкистской деятельности и, как всегда, немедленно оформил протокол допроса, который сразу, как и положено, передал своему непосредственному начальнику – Григорьеву. Спустя час меня вызвал Каган и в присутствии Григорьева и еще нескольких сотрудников облаял матом и предупредил, что если я еще хоть раз возьму у обвиняемого письменные показания прежде, чем он окончательно выговорится – мне придется сесть рядом с этим троцкистом. В тот же день вечером в кабинете Люшкова было созвано совещание следователей и в качестве примера как не надо работать был продемонстрирован мой протокол с соответствующими комментариями и угрозами в мой адрес. Здесь же, на этом совещании Люшков и Каган в директивной форме дали указание брать от обвиняемых протоколы только после того, как они будут откорректированы Каганом. Для убедительности Люшков подчеркнул, что это московская система, одобренная самим наркомом, и наше дело – следовать ей безукоризненно. Что оставалось после этого делать? Обращаться за подтверждением сказанного Люшковым к наркому? Я подчинился требованиям руководства, рассчитывая при удобном случае проинформировать об этом НКВД СССР.

О применении мер физического воздействия к обвиняемым я узнал совершенно случайно. Нет, я знал, что отдельные сотрудники грешат этим, но неофициально. А тут вдруг выясняется, что особо доверенные с ведома и разрешения руководства широко применяют и мордобой, и стойки, и конвейерный допрос. Увидев, как это делает следователь Коган С. Н., я немедленно доложил Григорьеву, но тот ответил коротко и зло: «Не лезь не в свое дело!» После этого мне стало ясно, почему я, допрашивая руководителя троцкистской организации на Северном Кавказе Белобородова, получил признательные показания лишь через шесть месяцев упорной работы с ним, в то время, как тот же Коган и Макаревич, стоящие по квалификации гораздо ниже меня, успели допросить по тому же делу по десять обвиняемых и получить от них развернутые показания. Я снова полез с вопросами к Григорьеву. Тот назвал меня волокитчиком и бездельником, отчитал за «неумение работать», и вот через месяц я неожиданно был отстранен от следствия. Меня перебросили на участок по оформлению арестов и следственных дел, направляемых на Военную коллегию, то есть фактически на техническую работу. А еще через несколько месяцев меня откомандировали в Москву на так называемую стажировку. Понятно, что отстранение от следствия и переброска в Москву имели целью избавиться от меня как от человека, мешавшего творить беззаконие.

Я полагал, что в Москве пополню свой чекистский багаж, но, увы! Стиль работы центрального аппарата ничем не отличался от стиля периферии: те же бешеные темпы следствия, та же протокольная горячка, те же издевательства над обвиняемыми. Я убедился, что опыт Ростова это действительно опыт Москвы, освященный определенными службами НКВД.

К моему несчастью, я попал на стажировку в отделение, начальником которого был Сербинов. До этого я его лично не знал, но слышал, как о хвастуне с ограниченным мышлением. Теперь я имел возможность убедиться в этом воочию. Но вскоре его с должности сняли и он куда-то исчез.

Проработал я, «стажируясь», в следственной группе 4-го отдела ГУГБ, до начала августа 1937 года и должен был окончательно закрепиться на работе в Москве. В связи с этим я выехал в Ростов-на-Дону для устройства партийных и личных дел, но обратно вернуться не смог, так как серьезно заболел и до сентября провалялся в постели, а там произошло разделение Азово-Черноморского края и Дейч, ставший теперь начальником УНКВД по Ростовской области, чтобы избавиться от «мертвых душ», а именно таковым я для него являлся, так как числился за Ростовом, а работал в Москве, перечислил меня в штат Краснодарского краевого УНКВД и предложил мне немедленно выехать в Краснодар. Я позвонил начальнику 4-го отдела ГУГБ Литвину и доложил ситуацию. Тот пообещал переговорить с Дейчем. Остановились на том, что меня все-таки откомандировали в Краснодар. Мою просьбу дать возможность подлечиться после перенесенной тяжелой болезни не удовлетворили.

Вот и попал я в Краснодар. Мобилизационных настроений у меня не было. Краснодарский край в новых границах представлялся для меня нетронутой целиной, краем непуганых зверей в смысле насыщенности правотроцкистскими, эсеро-меньшевистскими и прочими представителями антисоветских политических партий, и я стал рваться в бой, горя единственным желанием, как следует наладить на доверенном мне участке борьбы с контрреволюцией агентурно-оперативную работу.

В Краснодаре с первых дней я столкнулся с разнузданной групповщиной. Малкин, и Сербинов потянули за собой «хвосты» – угодников, подхалимов, карьеристов, с Которыми сработались на прежних местах службы. Началось жестокое противостояние этих групп, сталкивание сотрудников лбами. Особенно преуспел в этом Сербинов, открыто игнорировавший Малкина как начальника Управления, который с первых же дней работы стал уклоняться от оперативной работы, перекладывая ее на Сербинова. Тот быстро взял бразды правления в свои руки и в Управлении стал складываться своеобразный «сербиновский» стиль работы, в основу которого легли хамство, барство и беспредел.

Вообще Сербинов – это странный тип человека. Во-первых, он очень высокого мнения о себе. Полагает, что в совершенстве усвоил «московскую школу» и потому умнее и опытнее его в управлении никого нет. Самым мощным доводом в пользу какой-нибудь его идеи считает ставшую уже крылатой в Управлении фразу: «У нас в Москве так делали». Диктатор, сплетник, пакостник, глуп безмерно и потому, наверное, очень жесток.

Странно: я ловлю себя на том, что испытываю отвращение к евреям, хотя сам чистокровный еврей. Почему они так лютуют? Почему так безжалостны к людям и с наслаждением бьют по своим? Почему я – еврей – не смог найти общего языка с евреями Люшковым, Каганом, Дейчем, и вот теперь – Сербиновым? Почему они отвергают меня, а я их? Не потому ли, что я бескорыстно и безгранично предан моей родной большевистской партии, великому пролетарскому государству, вождю и учителю всех времен и народов, великому и прекрасному человеку товарищу Иосифу Виссарионовичу Сталину?

На этом запись заканчивалась, и Бироста после некоторых раздумий взялся за перо.

«В Краснодаре по инициативе то ли Малкина, то ли Сербинова меня назначили начальником отделения – первое повышение за семнадцать лет работы в органах госбезопасности… Это ни в коей мере не означает, что я принял складывающийся в Управлении стиль работы. Я категорически против извращенных методов ведения следствия, но, наученный горьким опытом, уже не демонстрирую свои убеждения, так как понял, что плетью обуха не перешибешь. Расследуя дела против участников правотроцкистских организаций, я, по возможности, стараюсь избегать применения мер физического воздействия к обвиняемым, стараюсь быть объективным при определении вины и пока мне это удается.

Вся работа отдела, которым руководит Шалавин, разбита на два участка. Первый – это следствие по делам правотроцкистской организации. На него брошены я, Зайберг, Дудоров и Исаков со своими отделениями. Второй участок – это следствие по казачье-белогвардейской контрреволюции, дела по которой готовятся на «тройку». Руководит этой работой Захарченко – заместитель Шалавина, привезенный Малкиным из Сочи. Непосредственный контроль за их работой осуществляют Малкин и Сербинов. Сюда брошен весь остальной состав 4-го отдела плюс специально созданная группа из числа других оперотделов, периферии, курсантов Харьковской пограншколы НКВД и молодого пополнения.

Кажется, что между Шалавиным и Сербиновым началась страшная драка. Некоторые начальники отделений принимают сторону сильного, то есть Сербинова, но я, несмотря на неприязненные чувства, которые испытываю ко всей этой своре, не вхожу ни в одну из группировок и со всеми поддерживаю ровные деловые отношения. Нейтралитет дает мне возможность сосредоточиться на делах и я уже показываю неплохие образцы работы. Начальники других подразделений начинают завидовать мне и упрекают в бесчестной близости к руководству. Мне на это наплевать, так как они ногтя моего не стоят. Я успешно, в совершенно нормальных условиях ведения следствия, без рукоприкладства и подтасовок развернул дела по Новороссийскому элеватору, краснодарской конторе «Заготзерно», Новороссийскому порту и ряд – на одиночек. Очень тяжело было разворачивать дело по «Заготзерну», так как кроме акта о порче зерна и двух арестованных мне ничего не передали. Дело пришлось вести вслепую, но в результате упорной работы мне Удалось «расколоть» обвиняемых и вскрыть правотроцкистскую вредительскую организацию.

Кажется, мне хотят поручить Жлобу. Его пребывание здесь держится в глубокой тайне. Все знают, что он арестован в Москве во время «сабантуя», устроенного им для друзей в парке Горького, но никто не знает, что дело к нему не клеится, что за полгода следствие по нему ни на шаг не продвинулось. Придется дело завершать мне. Не знаю, в чем там провинился легендарный комдив, только думаю, что мне с моим упорством удастся заставить его разоружиться перед партией и советским народом…»

В коридоре за дверью послышались возня, – топот ног. Дверь без стука отворилась и в кабинет торопливо вошли два конвоира. Один остался у двери, другой молча прошел к окну. Напуганный неожиданным вторжением и подчиняясь инстинкту самосохранения, Бироста схватил папку с записями и, бросив в сейф, запер на ключ. В этот миг дверь снова отворилась и в кабинет в сопровождении еще двух конвоиров в наручниках вошел Жлоба, а за ними ввалились комендант Управления Валухин и юный курсант из Харьковской пограншколы – его Бироста несколько раз видел в кабинете Захарченко во время проводившихся там допросов. Конвоиры по знаку Валухина удалились, оставив после себя удушливые запахи ваксы, табачно-водочного перегара и специфическую камерную вонь, которую ни с чем не спутать, не смешать.

– В чем дело, сержант? – спросил Бироста у Валухина тоном, выражающим недоумение.

Тот, поблескивая выпученными водянистыми глазами, неопределенно пожал плечами и буркнул, отворачивая лицо: от него тоже несло перегаром:

– Сербинов приказал доставить к тебе.

– И… что?

– И дожидаться хозяина.

У Биросты отлегло от сердца. Слава богу, кажется, они сами решили раскусить этот крепкий орешек.

В кабинет неторопливо вошли Малкин, Сербинов и Шашкин – начальник третьего отдела. Валухин вытянулся перед Малкиным:

– Товарищ майор! Арестованный ноль один по вашему приказанию доставлен. Охрана обеспечена в соответствии с полученным указанием. Разрешите идти?

– Идите.

Валухин щелкнул каблуками и скрылся за дверью.

Малкин долгим пронзительным взглядом посмотрел на Жлобу, затем перевел взгляд на Биросту:

– А ты что ж это, лейтенант, как в воду опущенный? Не ожидал? Извини. Обстоятельства вынудили. Это Жлоба. Принимай к производству. Думаю, вы найдете общий язык. Но первый допрос мы тебе провести поможем. Ну, как? Договорились?

– Как прикажете, товарищ майор, – быстро ответил Бироста.

– Значит, договорились. Ну а ты что стоишь, Дмитрий Петрович? Садись дорогой. А мы постоим. Как не уважить легендарного героя гражданской войны, возомнившего себя вождем и вознамерившегося поднять на ноги весь Северный Кавказ, включая органы НКВД.

Жлоба промолчал и не тронулся с места. Биросту покоробило. Малкин издевался над человеком в наручниках, а Шашкин демонстративно поигрывал при этом метровым обрубком толстого медного кабеля.

– Ну, что ж ты стоишь, – занервничал Сербинов. – Садись, пока приглашают. Садись, поговорим.

– О чем? – Жлоба отвел к окну тоскующий взгляд.

– Разве не о чем, Дмитрий Петрович? – сделал удивленные глаза Малкин. – Нет, если ты всерьез не знаешь о чем говорить, тогда что ж: придется популярно разъяснить.

Не глядя на Малкина, Жлоба подошел к Биросте, протянул к нему скованные наручниками руки.

– Сними, Григорьич. Вас тут пятеро – неужели боитесь? – он С мольбой заглянул в глаза Биросте и, прижав подбородок к груди, несколько раз качнул головой.

Бироста пожал плечами:

– Вы ж военный человек, Дмитрий Петрович! Разве в присутствии старших по чину обращаются с просьбами к нижним чинам?

– Какой же он военный? – стрельнул Малкин прищуренным глазом в Жлобу. – Партизан. Сними, – приказал он Шашкину, – успокой гордыню.

Шашкин с готовностью подступил к Жлобе и, положив на стол обрубок кабеля, завозился с наручниками. Наконец они были сняты и пока Шашкин укреплял их на поясе, Жлоба, подмигнув Биросте подбитым глазом, завладел обрубком. Окинув взглядом застывшие фигуры Малкина и Сербинова, распрямил грудь. Глаза его озорно заблестели.

– Ну вот, – хохотнул он весело, – теперь можно поговорить. Тяжеловата палица, а?

– Не дури, не дури! – крикнул Сербинов и попятился за Малкина, трусливо втягивая голову в плечи. – Ты что, зверюга, очумел, что ли?

– С вами очумеешь, – серьезно ответил Жлоба, разглядывая «палицу». – Думаете, на этих обрубках держится советская власть? – он брезгливо бросил кабель на стол, но Шашкин, стоявший рядом, не решался взять его.

– Развлекся? – улыбнулся Малкин. – Отвел душу? Насладился страхом гэбэшников? Ах, партизанская твоя душа! А ведь ты прав: хреновая у меня кадра. Один прячется за широкую спину начальника, другой стоит потеет… Садись, Дмитрий Петрович. Садись, потолкуем. Ты, говорят, Литвину кое-что уже рассказывал. Шутил?

– Перекрыли дыхалку нашатырем, пришлось шутить.

– Нашатырем? – рассмеялся Малкин. – Так у нас этого добра сколько угодно. Есть кое-что покрепче… посолидней, так сказать.

– На большее вы неспособны.

– Ну, почему же? Все будет зависеть от того, как себя поведешь. Ну не будешь же ты отвергать очевидное, не требующее доказательств.

– Например?

– Например – Стальная дивизия. Угробил ты ее, оказывается.

– Я ее создавал.

– Создавал. В расчете потом обратить против советской власти. Но она вышла из-под твоего контроля и тогда ты ее угробил.

– Чушь какая-то. Ты соображаешь, что говоришь? Угробить то, что вышло из-под контроля, с чем справиться не в состоянии?

– Не придирайся к словам. Не вышло, а могло выйти. Разве не так?

– Глупости. Угробили ее вы – тыловые крысы. Это вы принимали абсурдные решения. Это вы посылали людей на убой, корчили из себя стратегов. Кровь и гибель дивизии на вашей совести. Это нетрудно доказать: сохранились архивы и есть живые люди…

– Ладно, ладно. Не горячись. В архивах никто копаться не будет и у жлобинцев что да как – не спросят. Понимать надо, Дмитрий Петрович… А насчет тыловой крысы ты зря. Ну, какой же я тыловик? Ты ж знаешь, что Девятая армия в тылу не была ни одного дня. И отдыхала и пополнялась на передовой.

– Знаю. Рассказывали, как ты на Дону по тылам шастал, со стариками да бабами воевал.

– Ни хрена себе бабы! – всерьез обиделся Малкин. – Верхнедонцов пятнадцать тысяч сабель, да четвертый Сердобский перешел к ним, да конница генерала Секретева хлынула в прорыв…

– Так то когда было! – воскликнул Жлоба.

– Ладно! – оборвал его Малкин. – Ты мне зубы не заговаривай. Арестовали тебя – значит, есть основания. Поэтому предлагаю честно, без утайки рассказать все о своей контрреволюционной деятельности, начиная… ну, скажем, с тысяча девятьсот двадцать восьмого года. Тогда, занимаясь дружком твоим – Демусом, мы располагали материалами, которых вполне хватало для привлечения к суду обоих. По ряду причин тебя вывели из дела. Вот он вывел, Сербинов. Помнишь?

– Помню, как пытались поймать меня на липе. Ума не хватило.

– Лжешь! Вина твоя была доказана. А вывели из дела по требованию Евдокимова и Курского, – не сдержался Сербинов. – Это они решили, что не способен ты рубить сук, на котором сидишь. Умным считали. Порядочным.

– Вот тогда вы поступили по справедливости.

– Если честно, – покривил душой Малкин, – не знали, как отреагирует товарищ Сталин. А сейчас ты арестован по его прямому указанию. Ты ж ему жаловался? Просил разобраться? Он рекомендовал нам начать с тебя.

– Это ложь! Сталин не мог дать такое указание. Это козни Ежова, может, Клима, или Семена, не знаю еще чьи…

– Какие там козни! Какие козни, если тебе ставят в вину создание контрреволюционной повстанческой организации и подготовку вооруженного восстания.

– Ставят. Но пока не поставили. И ты не поставишь, потому, что нет оснований.

– Наивный ты человек, Жлоба. Или притворяешься таким. Ну кто бы стал возиться с тобой без оснований? Мне что? Делать больше нечего? Вот смотри: у меня в руках протокол номер семь заседания Оргбюро ЦК ВКП(б) по Краснодарскому краю от двадцатого октября тридцать седьмого года. Вопрос стоял о Романове, который в ту пору исполнял обязанности крайуполномоченного Комитета заготовок СНК. Ты ведь его знал?

– Разумеется. По работе были связаны тесно.

– Не только по работе, но и по вражеской деятельности тоже. И не только с ним. Мельникова с Поповым еще не забыл?

– Руководители Краснодарского отделения «Заготзерно»?

– Руководители крупной контрреволюционной диверсионной группы и твои с Романовым друзья.

– Не пойму, к чему ты клонишь…

– Я? Да я тут совсем ни при чем. В протоколе записано. Вот послушай, так уж и быть, для пользы дела зачитаю несколько абзацев: «Проверкой установлено, что Романов, работая ряд лет вместе с лютыми врагами народа Рывкиным, Буровым, Ивницким, не, только ни в чем не помог парторганизации в разоблачении их вражеской работы и ликвидации последствий вредительства, но и сам, тесно связанный с разоблаченными врагами Мельниковым и Поповым, проглядел вражескую работу крупной контрреволюционной диверсионной группы во главе с Мельниковым и Поповым в Краснодарском отделении «Заготзерно». Пользуясь бесконтрольностью, потерей политической бдительности Романова, связав его совместными пьянками и домашним знакомством, враги Мельников и Попов осуществляли вредительство, производя смешивание сортов зерна и заражая его клещом. Зная о связи Попова с врагом партии и народа Жлобой и то, что Жлоба за несколько дней до ареста поручался за Попова для вступления в партию, Романов скрыл это обстоятельство от крайкома и не помог крайкому раньше разоблачить Попова».

– Я понял так, что Попова объявили врагом народа только за то, что он был связан со мной по работе. Это все, что ему вменялось?

– Не только. Имея вражеское настроение, он пропагандировал вражеские мысли о том, что очистить семена до кондиций, требуемых ЦК ВКП(б) и СНК СССР, невозможно.

– И что, их всех арестовали?

– А как же! Как же не арестовать, если арест санкционирован крайкомом партии. Вот он, – Малкин показал глазами на Биросту, – раскручивал это дело. С блеском раскрутил!

– Предположим, вы раскрутили. Я-то здесь при чем?

– Как это «при чем»? – Малкин оторопело уставился на Жлобу. – Ты что, издеваешься? Хочешь сказать, что не был связан с этой бандой и не рекомендовал врага для приема в партию?

– Ду-урак ты, Малкин. Знал я тебя дураком по гражданской, таким ты и остался. И, что поразительно…

Он не успел договорить. Шашкин ударом кабеля свалил его с ног. На лежачего обрушился град ударов. Били ногами все: Малкин, Сербинов, Шашкин. Жлоба инстинктивно закрывал голову руками, но уже красные комки забугрились на затылке, обильно лилась кровь из расквашенного носа. Брызги крови повисли на стенах кабинета, ею были перепачканы пол, одежда и обувь избивавших, бумаги на столе.

– Нашатырь! – заорал Сербинов, нанося ногой очередной удар под дых. – Шашкин! Зови «алхимика»! Он у меня сдохнет здесь, или расколется!

– Все! – остановил Малкин Сербинова. – На сегодня достаточно. А то и вправду окочурится, а он числится за Москвой. Бироста! Вызови Валухина с пи…братией, пусть приберут здесь.

Бироста схватил телефонную трубку. Малкин с Шашкиным торопливо вышли, Сербинов, с перекошенным от злобы лицом, еще раз пнул ногой лежащего на полу Жлобу.

– Вот так нужно допрашивать эту сволочь, – сказал он многозначительно и вышел, немилосердно хлопнув дверью.

На следующий день Бироста напросился на прием к Сербинову.

– По какому вопросу? – спросил тот недовольно.

– По Жлобе.

– Вчера ты получил указание пороть, пока не расползется по швам. Что не ясно?

– Кое-что надо уточнить.

– Заходи, только сейчас же и ненадолго. Я ухожу.

– Иду.

– Ну, что там у тебя? – занервничал Сербинов, когда Бироста появился на пороге его кабинета. – Вечно ты не вовремя.

– Я, Михаил Григорьевич, по поводу методов допроса. Думаю, битьем Жлобу не сломить. Если вы не против, я попробую поработать с ним в нормальных условиях.

– Ты что же, считаешь себя сильнее меня и Малкина? Или пожалел врага? Давай! Работай в нормальных условиях, посмотрим на твои способности мирового следователя! Кстати, с Белобородовым, насколько мне известно, ты в нормальных условиях чухался полгода и без толку. С этим хочешь так же? Месяц! И ни дня больше. Не возьмешь показаний – пеняй на себя.

– Вчера я наблюдал за ним во время вашего допроса. По-моему, он не только не пытался избегать побоев, но, наоборот, провоцировал их. Он боялся каких-то вопросов и замыкался или начинал психовать, как только вы приближались к ним. Я попробую, а вернуться к физмерам никогда не поздно.

– Ладно, психолог, ищи чего боится. Но через месяц протокол у меня на столе. Все.

Сербинов торопливо пошел к выходу впереди Биросты и тому ничего не оставалось, как покорно следовать за ним.