Текст книги "Коридоры кончаются стенкой"

Автор книги: Валентин Кухтин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 55 страниц)

28

Биросту вызвали в Москву. До отправления поезда оставалось около получаса и он, не заезжая домой, отправился на вокзал, теряясь в догадках, кому он понадобился так срочно.

Лубянка встретила его настороженно. Постовой тщательно изучил предъявленное Биростой служебное удостоверение, заглянул в лежавший на столе список и несколько раз нажал на кнопку вызова.

– Присядьте, – сказал он Биросте вежливо, продолжая держать в руке удостоверение, – за вами придут.

– Что, – спросил Бироста сочувственно, – строго стало?

– Да, – живо откликнулся постовой, – товарищ Берия не любит болтающихся по коридорам.

– Мера нужная, – рассудительно заметил Бироста, подавляя зевок. Занятый собой, он не заметил, откуда явился и стал перед ним лейтенант госбезопасности.

– Бироста Михаил Григорьевич?

– Да.

– Из Краснодара?

– Из Краснодара.

– Идемте со мной.

Лейтенант бойко пошел по гулкому коридору, но, сделав с десяток шагов, резко остановился и повернулся к Биросте.

– Вы забыли мне вернуть удостоверение, – напомнил Бироста, сам только сейчас вспомнивший об этом.

– Оно вам больше не понадобится.

– Как это? – заволновался Бироста. – Я что, уволен?

– Вы арестованы!

– Как это? – повторил он глупый вопрос, потому что все другие слова вылетели из головы.

– Так это, – съязвил лейтенант. – Вот ордер на арест, а это – для вашей же безопасности, – он звякнул наручниками. Прошу!

Бироста машинально протянул руки.

– Я помещу вас пока в одноместный номер, – шутил лейтенант. – Вы же прибыли в командировку… Там тепло, уютно, легко думается и вши не отвлекают, – он легко подхватил чемодан. Биросты и пропустил его вперед.

Оформление вновь прибывшего, длилось долго. По крайней мере, так показалось Биросте. Наконец его отвели в камеру и на несколько дней оставили одного. Он метался по камере, мучаясь неизвестностью, а с губ его не сходила улыбка, сотворенная им в момент ареста.

– Прочитал ваши записи, – крикливо известил его жизнерадостный капитан на первом допросе. – Судя по всему, вы намеревались дожить до пенсии и потом подарить людям роман? Вы какой жанр предпочитаете? Мемуарный? Художественно-публицистический?

– Это обычный дневник человека с плохой памятью.

– Да? А я думал, наброски… Судя по записям, вы довольно лояльно настроены к советской власти и руководству НКВД. Это результат прозрения или маска на случай ареста?

– При чем арест? Я записывал то, что волновало, выражал свое отношение к действительности.

– Вы одинокий человек?

– Почему вы так решили?

– Вам не с кем поделиться мыслями и вы решили доверить их бумаге?

– Может быть.

– Получается так, что вы человек с двойной моралью: в мыслях – советский человек, в практической деятельности – враг?

– Я не давал повода для таких выводов.

– Пока вы размышляли в камере о превратностях судьбы, мы изучили массу материалов, характеризующих вашу деятельность, которые окончательно рассеяли сомнения в том, что вы враг.

– Странная манера сначала арестовывать, а потом рассеивать сомнения.

– Сбил с панталыку ваш дневник. Но оказалось, что налицо чисто иудейская хитрость: иметь в загашнике документальные доказательства преданности советской власти при патологической ненависти к существующей системе.

– Вы меня с кем-то спутали, – возразил Бироста. – Я был и до конца буду предан моей партии и моему народу.

– Какому народу? С которым жили и чью кровь проливали, или тому, к которому принадлежите от рождения? Как бы там ни было, а у следствия имеется достаточно оснований считать вас заговорщиком. Сразу предупреждаю: мне не нравится ваше поведение. Колкости в адрес следствия, запирательство – это к добру не приведет. Не прекратите борьбу – будем изобличать вас всеми доступными средствами.

– Меня никто ни в чем не сможет изобличить, потому что я никогда не был заговорщиком.

– Ну что ж, закончим препирательство. Начнем с малого: вы знали о вражеской работе… ну, скажем… Захарченко. Почему не приняли мер к его разоблачению?

– Потому, что знал об этом понаслышке. Конкретными фактами не располагал.

– Разве не вам Захарченко в присутствии Безрукова предлагал допрашивать арестованных троцкистов таким образом, чтобы они давали организацию РОВСа?

– Мне.

– Как вы поняли это предложение?

– Как намек на необходимость фальсификации дел.

– И как вы его восприняли?

– С возмущением отверг.

– Вот видите! С воз-му-щением! Значит, поняли, что вам предлагают проведение в следствии вражеской линии. Почему не ударили в набат? Почему не доложили рапортом Малкину или Сербинову?

– А доказательства? Безруков и Захарченко пользовались авторитетом у обоих. Они превратили бы меня в лагерную пыль – только и всего. И потом… это был единственный случай в моей следственной практике и произошел он накануне ареста Захарченко. Я решил официально об этом не докладывать, но среди сотрудников возмущался.

– Сплетничал?

– Понимайте, как вам удобно.

– Я понимаю так, что вы не собираетесь разоружаться и объявляете войну следствию. Вы помните, о чем писали в своем дневнике?

«Черт меня попутал с этим дневником, – злобился на себя Бироста, – подложил свинью самому себе… ид-диот!» – Помню, – сказал вслух.

– Там вы тоже возмущались в… носовой платок.

– Я веду речь не о ростовских неурядицах.

– Ах, не о ростовских! Ну да! Вражеская работа в Ростове – это пройденный этап, о нем можно забыть. А в Краснодаре вы рвались в бой, горя единственным желанием наладить агентурно-оперативную работу на доверенном вам участке борьбы с контрреволюцией. Так, кажется, вы писали, сочинитель?

– Почему – сочинитель? Так оно и было.

– Нет, Бироста. Так не было. Вот цитата из вашего дневника: «Я категорически Против извращенных методов следствия, но, наученный горьким опытом, уже не демонстрирую свои убеждения, так как понял: плетью обуха не перешибешь. Расследуя дела против участников правотроцкистских организаций, я, по возможности, стараюсь избегать применения мер физвоздействия к обвиняемым». По возможности! А когда такой возможности не было? Применяли? А когда в вашем присутствии применяли – молчали? А как с делами иной окраски? Против правых старались не применять, а против других? А почему жалели правых? Потому что свои? Вот, Бироста, где собака зарыта! Договоримся так: тратить время на уговоры я не буду. Не хотите каяться, не надо. Мы будем изобличать вас на очных ставках. Не поможет – будем пороть.

– До порки, я думаю, дело не дойдет, – содрогнулся Бироста, вспомнив экзекуции, которые устраивались в подвалах УНКВД нередко по его инициативе. – Что касается очных ставок – я сам хотел об этом просить с уверенностью, что они-то как раз и расставят точки над «i».

– Считайте, что вашу просьбу мы удовлетворили.

29

К празднованию 22-й годовщины Октябрьской революции органы государственной безопасности готовились со свойственными им цинизмом и жестокостью.

Направо и налево раздавались санкции на аресты и применение мер физического воздействия к неразоружившимся врагам партии и народа. Не холостыми залпами салютовали надвигающемуся празднику расстрельные команды войск НКВД, стопроцентно поражая неподвижные живые мишени, стоящие у края свежевырытых «братских» могил. Ценный подарок преподнес нарком внутренних дел страны краснодарским чекистам: 24 октября номером 02/25456 он направил им санкцию на ликвидацию агентурной разработки под кодовым наименованием «Осиное гнездо» путем ареста главных ее фигурантов. Как порадовался бы за свое детище Бироста, будь он на свободе в дорогом его сердцу трудовом коллективе! Увы! Биросте не суждено было порадоваться потому, что он сам уже был ликвидирован, а краснодарским чекистам потому, что рожденная ими агентурная разработка при ближайшем рассмотрении оказалась не «Осиным гнездом», а обыкновенной липой, одной из тех, что немало гнездилось в многотрудных, замешанных на человеческой крови, чекистских делах.

– Что будем делать? – сухо спросил Шулишов, расстроенный тем, что приуроченное к празднику мероприятие сорвалось.

Новоиспеченный начальник 1-го отделения 2-го отдела УГБ Андреев, к которому был обращен вопрос, беспомощно развел руками:

– Единственный выход – сообщить Москве, что от ликвидации разработки воздерживаемся из-за возникших сомнений. Что еще можно придумать?

– Изобьют.

– Разработку осуществлял Бироста – с него и спрос.

– С Биросты спросят за липу, а с нас – за бесконтрольность, попустительство и прочее. Вы в деталях разобрались, что произошло?

– Я поручил оперуполномоченному Кладко тщательно разобраться в этой авантюре. Лучше, если он доложит сам.

– Хорошо. Пригласи его. Он из второго отдела?

– Из второго.

– Приглашай.

Кладко оказался на месте и вскоре явился, запыхавшийся и встревоженный.

– Присаживайся, Николай Иванович. Тебе сколько лет?

– Двадцать семь, – Кладко непонимающе взглянул на Андреева.

– А выглядишь мальчишечкой. Из местных?

– Усть-лабинский.

– В белых армиях, конечно, не служил?

– Не-ет, – расплылся в улыбке Кладко. – Если б семилетних брали – служил бы у красных.

– Ясно, – улыбнулся Шулишов. – В органах, конечно, недавно?

– С тридцать восьмого.

– Новое поколение чекистов… Это хорошо. Ну, ладно. Что ты там раскопал в «Осином гнезде»?

– Липу, товарищ капитан.

– Так уж и липу? А может, ошибся?

– Никак нет, – товарищ капитан. Липа высшей пробы.

– Ну, тогда рассказывай.

– С самого начала?

– Давай.

– После ареста Мухина – бывшего начальника первого отделения, я узнал от Мещерякова, исполнявшего обязанности, что существует агентурная разработка на группу троцкистов под названием «Осиное гнездо». Поскольку я тогда не был связан с агентами, которые вели разработку, и с самой разработкой тоже, то и сути ее не знал. После того, как начальником отделения назначили Андреева, он дал команду Мещерякову передать мне разработку и всю агентуру, которая ее вела, так как я имел объект по разработке троцкистов и правых.

– Разумно, – подбодрил Шулишов.

– Когда я принял разработку к своему производству и ознакомился со всеми материалами, мне показалось, что в ней что-то неправильно. Получалось так, что агенты «Сибиряк», «Стрела», «Тузов» и «Алтайский» разрабатывали друг друга. Я поделился сомнениями с товарищем Андреевым, он со мной согласился, а когда вдвоем проверили разработку, то убедились, что она фиктивная.

– Откуда же возникли фигуранты, чьи фамилии мы указали в спецсводке, отправленной в Москву?

– Они прошли по первым донесениям, но впоследствии выпали из поля зрения агентов. Дальше речь шла лишь об одной «террористической пятерке», состоявшей, как выяснилось, из четырех агентов и одного фигуранта – Балабанова Ивана, которого они усиленно провоцировали на создание своей «пятерки».

– Получается так, что в соответствии с установкой Биросты агенты должны были искусственно создать террористическую организацию, помочь ей стать на ноги, а затем сдать органам НКВД?

– Да. Что интересно – за эту липу агентам в порядке вознаграждения было выплачено около пяти тысяч рублей.

– Плакали народные денежки, – согласился Шулишов. – Ну что ж, в такой ситуации нам остается одно: информировать Москву о своем провале. И это накануне празднования двадцать второй годовщины Октябрьской революции! Позор!

30

Сокамерниц оказалось две. Обе спали безмятежно, свернувшись калачиком и по-детски подложив «ручки под щечки». Рукавцова осторожно прошла к койке, на которую ей указал надзиратель, легла по-мужски на спину, подложив руки под голову, и замерла, боясь потревожить спящих. Сон не шел, но она не страдала от этого. Мысли были заняты увиденным и услышанным за последние сутки. Как изменился Кабаев! Потух огонь в глазах и оттого он казался не зрячим и равнодушным ко всему, что его окружало. Похудел, как похудел! Скелет в мундире, да и только. И седина… Столько седины – а ему, верно, еще и сорока нет. Скрюченный стал – старик стариком. Бьют, наверное, плохо кормят. Иначе откуда это все… Зачем он сочинил эту ложь об Аллилуеве? Всем известно, что человек был больной. Елфимов рассказывал, что врачи отказали ему в Мацесте, так он настоял, потребовал. И вдруг – отравление. Неясно, неясно и ничего не понятно. И зачем он меня втянул в это дело? Играйте в свои мужские игры, но при чем здесь я – слабая женщина? Господи, что за кутерьма в этом зловонном мире!

– О-о! Да у нас никак новенькая, – проснулась одна из сокамерниц. Или обе? Да. Вторая тоже сидит, свесив ноги. – Ну-ка, ну-ка! Покажись! Красавица! Знакомься: это – Раиса, я – Ефросинья.

– Тезка, значит, – улыбнулась Рукавцова. – Я тоже Ефросинья. А уже, значит, утро?

– Не совсем, но уже, знать, забрезжило. За что ж тебя такую…

– Не знаю. Говорят о каком-то отравлении. Ошибка, наверное.

– Ты, подруга, об ошибке молчи. Разве не знаешь, что НКВД не ошибается? Взяли – значит, вина доказана. Колись до задницы, получай свое и катись… куда скажут.

– Он говорит «арестовали», а не «взяли», – засмеялась Рукавцова. – Так с вами тоже Рюмин поработал?

– Рю-умин, козел, – отозвалась Раиса. – Встретился б он мне на воле!

– А на вас тоже терракты вешают?

– А они другого не признают. Терракты, шпионаж, диверсии – лексикон людоедки Эллочки.

– Лексикон бедненький, зато власть беспредельная. Что хочу – то и ворочу, – возразила Ефросинья.

– И на старуху бывает проруха. Ими сейчас забито Лефортово.

– Да-да, – согласилась Рукавцова. – Я ведь тоже иду по делу одного из них, хотя этот – мужик достойный. Видели б вы, каким он стал! Поиздевались, наверное, вволю.

– Да, сюда лучше не попадать.

До «подъема» сокамерницы успели рассказать Рукавцовой о своих мытарствах, посетовали на то, что долго хорохорились, не желая брать на себя несуществующую вину, и лишь настрадавшись от побоев, после которых и жить не хотелось, и умереть было невозможно, взялись за ум и дали следствию нужные ему показания. Сейчас их оставили в покое, они рассчитывают на снисхождение суда и уверены, что им удастся еще и допеть, и долюбить.

Непринужденная беседа с «подругами», оказала на Рукавцову сильное воздействие. Она подумала о том, что, пожалуй, в самом деле не стоит сопротивляться, лучше подтвердить показания Кабаева, тем более, что основную вину он берет на себя, и избавиться таким образом от мук, которые достались на долю Раисы и Ефросиньи.

Через сутки, вызванная на допрос, она подтвердила, что действительно по поручению Кабаева положила в пищу Аллилуева какой-то порошок.

– Что это был за порошок? – спросил Рюмин, довольный поведением Рукавцовой.

– Я не знаю. Мне его дал Рюмин… прошу прощения – Кабаев. Сказал всыпать и я всыпала. С какой целью – тоже не знаю.

– Где он дал вам этот порошок?

– В парке, недалеко от кухни, где я резала розы.

– Это на территории дачи «Бочаров Ручей»?

– Да.

– В какое время это было?

– В первой половине дня.

– Что представлял собой этот порошок? Он был в упаковке?

– Он был завернут, как обычные порошки – в белую бумагу.

– Каким образом вы его использовали? Всыпали в пищу?

– Нет. Аллилуев отказался обедать.

– Тогда… как же?

– Аллилуев попросил воды. На столе в большой столовой всегда стоял кувшин с кипяченой водой. Я наполнила стакан и всыпала в него порошок. От волнения перепутала, с какой стороны надо подавать стакан, и поставила с левой, хотя, положено с правой.

– Между кем и кем?

– Между Лемешко и Аллилуевым.

– Кто такой Лемешко?

– Сотрудник НКВД, который состоял при Блюхере.

– Кто из них выпил воду?

– Просил Аллилуев, я подала ему. Позже увидела, что стакан уже пуст.

– Лемешко не мог выпить?

– Я поставила ближе к Аллилуеву.

– А вас не пугало, что порошок мог иметь неприятный вкус и что Аллилуев, попробовав воду, мог отказаться от нее, заподозрив неладное?

– Я не думала об этом.

Рюмин хитро плел сети. Мелкие детали, которые, на первый взгляд, не могли иметь для дела решающего значения, нужны ему были не столько для воссоздания полной картины преступления, сколько для создания впечатления доброжелательности, присутствовавшей на допросе.

– Вы доложили Кабаеву о том, что всыпали порошок?

– Он встретил меня на территории дачи и спросил: «Вы сделали?» Я утвердительно кивнула ему и удалилась.

– То есть вы подтвердили, что выполнили его задание – отравили Аллилуева?

– Если это было отравление – то да.

– Скажите честно, Ефросинья Федоровна, – лицемерит Рюмин, – вы правду говорите? Не обманываете следствие? Не всякая женщина пойдет на такой риск, как отравление, и не каждый арестованный признается следствию в содеянном так откровенно, как вы, тем более что никаких других доказательств, кроме показаний Кабаева и вашего чистосердечного признания на этот счет не имеется.

– Я показала правду, – ответила растерявшаяся Рукавцова.

– Что же вас сдерживало раньше, почему вы отрицали свою вину с таким упорством?

– Я боялась ответственности.

– Следствие понимает вас так, что вы боялись сознаться, чтобы не нести наказания?

– Да.

– Боялись, что будет тяжелое наказание?

– Да.

– А сейчас у вас страх прошел?

– Сейчас мне уже все равно.

31

– Ну вот видишь! – вместо приветствия крикнул Влодзимирский вошедшему Захожаю. – Оказывается, не – все так безнадежно было, как ты думал! Нашел Рюмин болевую точку у Рукавцовой, нажал и дело сделано.

– Можно ознакомиться? – Захожай потянулся к протоколу.

– Естественно! Читай и учись! Какой-никакой, а опыт.

Захожай прочел протокол и не сдержался, брезгливо поморщился.

– Опять что-нибудь не так? – живо отреагировал Влодзимирский, внимательно следивший за выражением его лица во время чтения. – Сомневаешься?

– Мой девиз: не вижу – не стреляю. Рюмин бьет вслепую.

– Что ты предлагаешь? – забеспокоился Влодзимирский. – Прекратить дело?

– На худой конец закрепите эти показания допросом Рукавцовой с участием прокурора. А вообще – нельзя начинать с конца. Чтобы обвинять в отравлении – надо иметь факт отравления. А что если в суде кто-то поинтересуется заключением медиков о причинах смерти? А там об отравлении ни слова?

– Я допускаю, что исследования на предмет отравления не проводились. Он был тяжело болен и ограничились прежним диагнозом.

– Но если мы поднимем вопрос об отравлении – последует новое исследование. Дополнительное. А это повлечет за собой эксгумацию трупа. Вы представляете, что может произойти? Если отравление не подтвердится?

– Ну тебя к черту, Захожай! С тобой социализм и за сто лет не построить: слишком осторожен и фантазируешь много. Вот забирай свою Рукавцову домой и закрепляй ее показания с местными прокурорами. А суда не бойся: там дурак на дураке сидит и дураком погоняет. Эксгумация для них – слишком тонкая материя. И не рискнут. Никогда не рискнут! Кто захочет подставлять свою задницу в случае чего? Ты бы подставил? Вот то-то и оно! Впрягай своих прокуроров, заставляй их работать и брать на себя ответственность за соблюдение законов. Их же вырвали из «ежовых рукавиц»?

– Вроде бы, – засмеялся Захожай и Влодзимирский поддержал его своим дробным смехом.

32

К началу 1940 года почти весь руководящий состав УНКВД малкинского набора сменил уютные горкоммунхозовские квартиры на грязные и завшивленные тюремные камеры. Для одних базовой тюрьмой была Лубянка, для других – Лефортово, иные перебивались во внутренней тюрьме УНКВД в городе Краснодаре. При необходимости их перемещали из одной тюрьмы в другую, но ненадолго. «По миновании надобности» возвращали обратно. Шла напряженная работа по ликвидации старых чекистских кадров, выполнивших свой долг перед ВКП(б). В конце февраля Военная коллегия Верховного суда СССР осудила к высшей мере наказания Кабаева, Абакумова, Шашкина и Захарченко. Верные слуги Сталина и Ежова уходили в бесчестье тихо, без митингов и демонстраций, оставляя свои жуткие тайны в пухлых архивах Лубянки. В тридцать седьмом эти люди дружно откликнулись на призыв вождя всех времен и народов о ликвидации идиотской болезни беспечности и повышении бдительности, и под мудрым руководством ЦК провели в стране огромную очистительную работу, выуживая из всех щелей «затаившихся троцкистско-бухаринских шпионов и диверсантов». Они уходили, оставляя в наследство будущим поколениям чекистов отработанную систему борьбы всех против всех, забрызганные кровью обличительные протоколы и свои «чистосердечные» признания, в которых со свойственным им цинизмом щедро делились опытом безудержной показухи, изощренной фальсификации, изуверских пыток, варварского растления масс и насильственного приобщения к сотрудничеству в форме стукачества и злобных оговоров.

Брали их не всех сразу, а группами, доводили до кондиции и лишь потом производили новые аресты.

Для Коваленко арест не был неожиданностью. Один из немногих в УНКВД, кто имел высшее образование, он, кроме того, обладал богатой интуицией, которая помогла ему увидеть будущее беспредела задолго до того, как начался отстрел старых чекистских кадров. Использовать свой бесценный дар для спасения собственной души он так и не смог, как ни старался: слабый волей, он безропотно выполнял установки старших по должности, и в конце концов о нем заговорили как о классном специалисте по фальсификации уголовных дел. Первые опыты этого жестокого творчества сам он относил к периоду его работы в УНКВД по Азово-Черноморскому краю под руководством начальника следственного отдела Розенблюма и руководителя промышленной группы отдела Вайнштейна. Им удалось тогда «поднять» нашумевшее дело по Таганрогскому металлургическому заводу им. А. А. Андреева, по которому как участники троцкистской диверсионно-террористической организации были арестованы многочисленные кадры специалистов вместе с директором завода и его заместителем. Удача вдохновила группу на избиение кадров Других таганрогских заводов. В их числе оказались авиационный и «Красный котельщик». Именно там Коваленко набил руку на фальсификации и стал считать себя специалистом по промышленности. После образования Краснодарского края Коваленко оказался во вновь созданном УНКВД в Краснодаре и, вооруженный опытом Розенблюма – Вайнштейна, приступил к выкорчевыванию шпионско-диверсионных кадров на заводах Краснодара и края в качестве руководителя специально созданной промышленной группы УНКВД. Лихая была эта группа. Трудно представить, что было бы с заводами имени Седина, нефтеперегонным, Главмаргарином, шорно-галантерейной фабрикой, «Майнефтью», если бы не зоркость доблестной кубанской разведки, не поразительный феномен Коваленко и его вдохновителей – Малкина, Сербинова, Шашкина, Полетаева, с их способностью всегда вовремя, за считанные секунды до взрыва обнаруживать и обезвреживать установленные диверсантами адские машины. Правда, эти важные вещественные доказательства никто никогда не видел, но могло ли это иметь значение при наличии главного – предотвращенного взрыва?!

Однажды, реагируя на ворчливое бормотание Малкина по поводу постоянного нервного напряжения, от которого все валится из рук, Коваленко со свойственной ему рассудительностью заметил:

– По тем вестям, что идут из Москвы, видно, что скоро грянет гроза. Придется нам отвечать сразу за все, что сделано в последние годы.

– Почему «нам»? – возмутился Сербинов. – Чувствуешь за собой грех, так помалкивай. «Нам»…

– Да я что, – спокойно возразил Коваленко. – Я солдат, а вы – командиры.

Оказавшись в Лефортовской тюрьме, Коваленко растерялся и вместо признания очевидного стал яростно отрицать все, что ему ставилось в вину. Миронович, задетый за живое, решил не церемониться с бывшим коллегой и отстегал его для начала резиновой палкой, которую постоянно держал в ящике стола.

– Слушай, ты, умник! – жестко процедил он сквозь зубы, когда страсти улеглись и оба угомонились. – Если ты думаешь, что я позволю издеваться над собой, то это твоя последняя ошибка. Изобличен десятками, а туда же, выделываешься, как сухарь в помойной яме. Будешь давать показания?

– Буду, буду, – закивал головой Коваленко и выплюнул на ладонь осколок зуба. – По лицу-то бить палкой не положено. Она хоть и резина, а… куда его?

– Оставь себе на память. Садись, покалякаем.

Коваленко встал на ноги, пошатываясь подошел к столу, отодвинул стул подальше и присел на самый краешек, опасливо поглядывая на руку Мироновича. Следователь насмешливо хмыкнул:

– Мы ж договорились с тобой, чо бздишь?

– Мало ли что…

– По себе судишь?

– По себе, по тебе, по всей системе!

– Ты систему не трожь! Система не заставляла меня щекотать тебя.

– Может, и не заставляла, но позволяет.

– Не умничай. Кто допрашивал Сорокашиша?

– Шашкин.

– Протокол подписан тобой.

– Я оформлял.

– Кто брал у него показания о Лунге, Столовицком, Мовропуло, Александрове?

– Шашкин.

– Когда?

– Точно не помню, но вроде бы в средине июня тридцать восьмого.

– То есть после ареста Столовицкого?

– Да.

– Почему эти показания датированы пятым марта?

– Не знаю.

– Кому и зачем потребовалось фальсифицировать дату допроса? Может, протокол составлен раньше?

– Раньше я не мог подписать этот протокол как зам. начальника третьего отдела, потому что на эту должность назначен в мае.

– Подписывал задним числом и ошибся?

– Нет.

– Ты писал только этот протокол или другие тоже?

– Арестованных допрашивали следователи, а мне как грамотному человеку давали оформлять протоколы.

– Ты лично допрашивал?

– Когда при оформлении протокола возникали вопросы – я вызывал арестованных, уточнял. Полностью не допрашивал.

– Сорокашиш инициативно назвал сотрудников УНКВД как сообщников?

– Нет. Его несколько раз допрашивал по этому поводу Шашкин.

– Он отрицал их причастность?

– Поначалу да. После соответствующей обработки…

– Шашкин был заинтересован лично в их осуждении?

– Да. И Малкин требовал обязательного их ареста.

– Почему?

– Они пытались провалить кандидатуру Захарченко при выборах партбюро.

– И только? Значит, они были арестованы без всяких оснований, а затем Шашкин пытался подогнать дату допроса Сорокашиша под дату их ареста? На твой взгляд – это является фальсификацией?

– Любые умышленные действия, направленные на то, чтобы поддельное выдать за истинное, являются фальсификацией.

– Кто и при каких обстоятельствах завербовал тебя в контрреволюционную организацию, существовавшую в УНКВД?

– Такой организации не было.

– Повторить вопрос или применить «извращенные методы следствия»?

– В контрреволюционную организацию, существовавшую в УНКВД, меня завербовал Шашкин, – отчеканил Коваленко.

– Ну вот, оказывается, ты все понимаешь, – усмехнулся Миронович. – Но ты не сказал при каких обстоятельствах состоялась вербовка.

– В первых числах января тридцать восьмого года я, находясь в кабинете Шашкина, спросил у него, чем объяснить, что в УНКВД массово применяются извращенные методы следствия. Шашкин ответил, ЧТО таковы указания наркомата, и если я не буду их выполнять, а буду болтать и оригинальничать, со мной расправятся, как с куропаткой.

– И ты не возразил?

– Я ответил, что раз это установка НКВД, я обязан выполнять ее наилучшим образом.

– Так прозаично? Тебе предложили и ты, не задумываясь, головой в омут?

– А что мне оставалось делать? Избиение арестованных и «липачество» стали применяться в УНКВД почти сразу после его образования. Все происходило у меня на глазах, в процессе работы я и сам втянулся в это дело. Часто помогал Шашкину.

– Он это делал систематически?

– В избиении он играл заглавную роль. Любил размяться. К нему приводили несознавшихся, и он приводил их в порядок.

– Ясно. На сегодня хватит. На следующем допросе назовешь мне всех участников заговора. Расскажешь подробно про их дела.