Текст книги "Коридоры кончаются стенкой"
Автор книги: Валентин Кухтин
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 55 страниц)
101
В первых числах декабря Малкин вспомнил о своих депутатских обязанностях и решил провести ряд встреч с Избирателями. Просмотрел записи, которые сделал на Второй сессии Верховного Совета, освежил в памяти принятые ею законы и постановления, набросал «тезисы» отчета о проделанной работе и выехал в свой любимый город Сочи. Кабаев, Шашкин, Лубочкин, предупрежденные о приезде Малкина, заблаговременно подготовились к встрече, приняв в первую очередь меры к предупреждению возможных провокаций со стороны греков, наиболее пострадавших от НКВД в конце 37-го – начале 38-го годов. Зал, в котором проходила встреча, заполнился добродушными русскими и лояльно настроенными представителями других национальных меньшинств. Доклад Малкина многократно прерывался аплодисментами. Было задано несколько заранее подготовленных и согласованных с Малкиным вопросов, он с готовностью на них ответил, за что Лубочкин от лица присутствующих выразил ему сердечную благодарность.
После «встречи» собрались в кабинете Кабаева. Выпили. Налили по второй. Лубочкин взялся произносить длинный тост в честь дорогого гостя и надежного друга Ивана Павловича Малкина, патриота земли русской и пламенного борца за народное счастье, но неожиданно прозвучавший телефонный звонок прервал его и он обиженно опустил рюмку.
– ВЧ, – встрепенулся Кабаев, – я подниму.
Он торопливо поднял трубку и, судорожно зажав в руке, плотно прислонил ее к уху.
– Кабаев у аппарата. Здравствуйте, Михаил Григорьевич. Иван Павлович? Здесь. Закончилась. Нормально. Да. Даю, – он протянул трубку Малкину. – Сербинов, – прошептал одними губами, заслоняя трубку ладонью. – Чем-то встревожен.
Малкин взял трубку.
– Слушаю, Михаил Григорьевич! Отлично! Сочинцы меня еще помнят и любят. Ну что ты! Столько лет жизни отдал им. Да-а! Из Москвы? Нет, не звонили. А что, собственно, случилось? Фриновский и Дагин? Когда?
Услышав знакомые фамилии, присутствующие насторожились. Малкин стоял бледный, растерянный и жалкий, с полуоткрытым ртом и безвольно отвисшей нижней губой.
– Ясно, ясно. Сейчас выезжаю. Ну, это еще не конец света, так что давай без паники. До встречи. – Малкин медленно опустил трубку и, передав ее Кабаеву, взял наполненную рюмку и молча выпил.
– Что-то случилось, Иван Павлович? – нарушил молчание Лубочкин.
– Случилось, ребята, случилось. Фриновского и Дагина вызывали в ЦК. Допрашивали с участием Вышинского. Готовится постановление ЦК об отстранении Ежова от должности и назначении Берия.
– Но вы правильно сказали, что это еще не конец света. Допросили, но не арестовали… Значит, все не так плохо?
– Поживем – увидим, – Малкин снова налил себе, залпом выпил, резко поднялся. – Все, ребята, уезжаю. Спасибо за встречу. Будьте здоровы. – Он крепко пожал всем руки. – Провожать не надо. Машина здесь, поедем без остановки. Надо разобраться и по возможности обезопасить себя от нелепых случайностей.
Возвратившись в Краснодар, Малкин, не заезжая в УНКВД, поспешил к Ершову.
– Что там с Дагиным и Фриновским? – спросил с порога. – Это правда, что их допрашивали?
– Не знаю. Как и ты, пользовался слухами.
– Как не знаешь? Хвастался, что везде полно друзей, а пользуешься слухами. Позвони, узнай!
– Зачем? Позвони Дагину, он тебе сам все расскажет. Заказать? – Ершов взял телефонный справочник.
– Нет! Ни в коем случае! Если что-то было, то телефон Дагина наверняка прослушивается. Не надо. Позвони своим. Интересуйся Фриновским. Дагина там могут не знать.
– А если спросят, почему меня это интересует?
– Не знаешь, что ответить? Ну, хотя бы потому, что… что Фриновский наш депутат! Прямо не спрашивай, а в разговоре о чем-то обмолвись, что, мол, звонил Фриновскому, хотел предложить ему встретиться с избирателями, а его на месте не оказалось. Он, мол, не в командировке? Можешь так? Или ты только по пьянке умеешь орать на улице, что с Иваном договорился?
– Ну зачем ты так? Мы же условились: кто старое помянет…
– Давай, давай, звони!
Ершов не торопясь поднялся из-за стола и нехотя пошел на ВЧ. Малкин, не доверяя бывшему другу (так он решил), последовал за ним. Выяснилось, что Фриновский на месте. С Мехлисом готовит докладную записку товарищу Сталину.
Малкин успокоился.
– Спасибо, дружище! Утешил! Пойду к себе, поручу Кабаеву связаться с Дагиным. По вопросам Первого отдела они контачат напрямую.
– Вот видишь, какой ты! С этого надо было начинать. В Сочи все и выяснил бы. А ты с перепугу рванул в Краснодар! – Ершов рассмеялся. Малкин, глядя на него, хохотнул несколько раз, словно подбирая тональность, и вдруг залился дробным счастливым смехом.
Уезжая в командировки срочные ли, плановые – все равно, Малкин никогда не прощался с женой, а возвращаясь, вел себя так, словно на час, на два отлучился из дому. «Служба такая, – твердил неизменно, когда жена начинала роптать, – не до сантиментов. И вообще: какая разница – на сутки ухожу, или на десять? Ушел-пришел, ушел-пришел, куда я денусь?» Иногда вдруг бог знает откуда напоминал о себе телефонным звонком, интересовался здоровьем и опять исчезал, и снова ни слуху ни духу. А дома частенько хватался за сердце.
– Тебе бы пить поменьше. Не жалеешь себя, – говорила жена. А в ответ неизменное: «Служба такая!»
Вернувшись от Ершова, Малкин не бросился, как обычно, на кухню со словами: «Что у тебя есть вкусненькое?» Подошел к жене, заглянул в глаза, подмигнул ободряюще, улыбнулся с непривычной нежностью.
– Что-нибудь стряслось? – насторожилась жена.
– Да нет. Просто давно тебя не видел.
– Позавчера был дома.
– Был. А не видел. Такая, знаешь, служба. Да… Завтра еду в Апшеронскую на встречу с избирателями. Вернусь – возьму недельку в счет отпуска, махнем куда-нибудь. Махнем?
– Махнем, – согласилась жена. – Только куда зимой-то?
– В лес. В зимнюю сказку. Чтоб вокруг никого, только мы да скрипучий снег. Да еще заря. Огромная такая, полыхающая…
– Хорошо, милый. В сказку – так в сказку.
102
«Милый»… Как забыто и как волнующе прозвучало это слово! Тихий голос, любящий и проникновенный, тот самый голос, что когда-то, давным-давно, вскружил ему голову и увлек за собой. Малкин вздрогнул от неожиданности и вдруг почувствовал, как быстро-быстро забилось его сердце. Он взглянул на ее лицо и увидел глаза, некогда горящие, а теперь задумчивые с тихим, звездным сиянием. Как давно он не видел эти глаза! Как давно… Кажется целая вечность прошла с тех пор, когда наполнилась их жизнь новым смыслом и новым звучанием. Где оно, это все? Закружила жизнь, заметелила, даже от первой брачной ночи на слуху ничего не оставила. Закупорила все в закоулках души, накрыла пеплом. Продолжал любить жену, но как-то походя, между прочим, подсознательно, в перерывах между командировками и служебной суетой, забывая, что рядом существо, без которого прежде не мыслил своего существования. Как случилось, что его быт, его чувства, его сокровенное стало лишь мало что значащим приложением к бурной и необузданной служебной деятельности? Что привело его в такое состояние? Непомерные амбиции? Или некая сила жестокая и непреодолимая?..
В эту ночь они легли рано, но долго не спали, все говорили, говорили, наслаждаясь вдруг пробудившейся душевной близостью. «А помнишь?.. – спрашивала жена шепотом, доверчиво прижимаясь к нему жарким телом. «Помню», – отвечал он, млея от восторга. – «А ты помнишь? Помнишь?» – «Да, милый, да! Все это было. Было!» Вспоминали и переживали все заново, как в первые недели счастья. Угомонились, устав от нахлынувших чувств, и вскоре Малкин услышал тихое посапывание жены. «Спит, – подумал с умилением. – Спит. Приятных тебе сновидений, любимая…»
А сам он не мог заснуть. Лежал с открытыми глазами, прислушиваясь в ночной тишине к своим собственным мыслям, которые безжалостно и настырно возвращали его в омут взбалмошной повседневности. Стало тоскливо и на кого-то обидно, и жалко себя: вроде бы и власть в руках, огромная власть, а жить приходится не так как хочется, и делать далеко не то, что душе угодно. Обострилось давнее чувство вины перед всеми, с кем в угоду чьей-то злой воле, поступал жестоко и несправедливо. Давно приметил: шарахаются от него люди, встречаясь на улице. Так было в Сочи, это продолжается здесь, в Краснодаре.
И нет друзей настоящих. Есть соратники разных мастей, подхалимы и приспособленцы, готовые предать в любую минуту. И есть собутыльники – мерзкое племя алчущих, тоже потенциальных предателей…
Вспомнились недавние похождения Ершова – второго секретаря крайкома ВКП(б): напился до невменяемости, устроил разгон семье, избил сотрудника госбезопасности, приставленного к нему для охраны, а поняв, что крепко влип, притащился к нему прямо домой с жалобой, которую получил давно, но держал за пазухой, чтобы ударить в удобный момент прямо по темечку. А жалоба серьезная, с конкретными фактами и с прямым указанием на то, что Малкин – враг народа. «Кому поручим проверку?» – советуется, доброхот вонючий. Получил – молчал, исподтишка наводил справки, а нашкодил – приплелся, припугнуть решил, чтоб прикрыл его похождения. А Сербинов? Подсиживает, жидовский выродок, спит и видит себя в должности начальника Управления. Не выйдет, змееныш! Меня загребут – и ты наплаву не останешься. И Безруков дрянь. Да кого ни возьми, все виляют хвостом до поры до времени. А случись что… Нет! Надо все вокруг как-то переиначивать, как-то строить свои отношения с людьми так, чтоб они были «за» и только «за». Чтобы досточтимые граждане не жалобы и анонимки строчили, а писали благодарности. Чтобы у ершовых, сербиновых и им подобных земля под ногами плавилась. Придется после Апшеронской заняться этим вопросом вплотную. С фальсификацией надо кончать и с пытками: несправедливость и жестокость долго терпеть народ не будет. Шок пройдет и восстанет…
Размышляя так, Малкин почувствовал вдруг, как неистово потянулась душа к обновлению. Захотелось прямо сейчас, немедленно, вскочить с постели и начать действовать, не откладывая в долгий ящик. Пора становиться на рельсы законности. Давно пора.
Телефонный звонок сорвал его с постели. Не найдя в темноте «шлепки», он босиком помчался в прихожую, схватил трубку и, прикрыв ладонью рот, чтобы не разбудить жену, буркнул глухо и недовольно:
– Малкин у аппарата.
– Иван Павлович! – услышал он крикливый голос Сербинова. – Извините за беспокойство в столь неурочный час. Я понимаю, что перед поездкой вам надо отдохнуть, но…
– Говори покороче!
– Извините… Если совсем коротко, то… Известный нам отец Димитрий, священник нового прихода, приказал долго жить!
– Ну и что? Он такая выдающаяся личность, что ты решил растрезвонить о нем всему свету?
– Дело в том, Иван Павлович, что он покончил с собой. Повесился, так сказать.
– Чего ты от меня хочешь? Говори, не темни! Вечно ты с какими-то закорючками!
– Он оставил посмертную записку на ваше имя.
– Да ну? Надо ж, какая честь… Объясняется в любви к НКВД, что ли?
– Если слово «супостат» воспринимать как синоним слова «любимый».
– Ладно. Покороче: о чем он там?
– Обвиняет вас в доведении его до самоубийства.
– Чушь какая-то… Порви это посмертное послание и выбрось.
– Он пишет, что о методах нашей работы сообщил в ЦК, в НКВД товарищу Берия и в другие инстанции, видимо по своей линии.
– Это уже хуже. По нынешним временам это уже бомба, от которой вони будет много.
– Да.
– Вот так, наслушаешься советов от дурака и сам дураком станешь.
– Кого вы имеете ввиду?
– Тебя. Кого ж еще? Ты ж мне подсунул его!
– Иван Павлович! Этот поп не первая кандидатура, которую я подобрал вам для вербовки. До сих пор ведь сбоев не было? Все исправно дают вам нужную информацию. С этим не получилось и видимо его надо было оставить в покое… до поры до времени.
– Вот-вот! Ты в стороне, а я в бороне. Ладно, разберемся на досуге. Что ты намерен предпринять?
– Думаю, прежде всего надо попытаться перехватить письма. Если он не врет, конечно.
– Зачем ему врать? Не вижу смысла. А перехватить их вряд ли возможно: он наверняка отослал их не вчера и не позавчера. Обиделся на меня, написал, не думая о последствиях, а когда очухался – испугался и полез в петлю. Так?
– Возможно. Потому я и сказал: «Попытаться перехватить». Попытка ведь не пытка? Отработаем как одну из версий.
– Он был трезв?
– По внешним признакам – да… Все-таки я вашего пессимизма, Иван Павлович, не разделяю. Последний раз он был у вас вчера – значит письма мог написать и отослать вчера, по возвращении от вас. Значит их можно перехватить здесь, в Краснодаре. Если отослал раньше – надо дать команду в Москву, пусть изымут на почтамте. Если еще раньше – надо подключить секретариаты ЦК, НКВД, Священного Синода…
– Согласен, занимайся. Только не так последовательно, как ты разрисовал, а сразу действуй по всем направлениям. И помни: здесь больше затронуты твои интересы. Не управишься – полезешь сам в петлю.
Малкин положил трубку. Ожидал, что Сербинова снова позвонит, разговор ведь прерван на полуслове. Нет. Не позвонил. Не решился. Дрейфит, гаденыш. А не организовал ли он сам этот спектакль? С него станет. Мерзавец.
Мысли завертелись вокруг священнослужителя. Случись подобное два-три месяца назад – никакого повода для суеты! О чем речь? Мало ли кто что напишет. Жаловались не раз и не два. Сейчас времена изменились. Берия нахрапом лезет к власти, заигрывает с массами, создавая из себя образ освободителя. В этой ситуации попадешься – пощады не жди. Да-а-а… А все этот выскочка Сербинов: порочный, мол, поп, компры навалом, осведомителем будет отменным. Вот и получили осведомителя с обратным зарядом. Как же я клюнул тогда? Почему доверился? Впрочем, компра была и впрямь надежная. Донос был с прежнего места работы или как там у них… служения господу? «Поговаривают, – писали анонимные служители культа, – что отец Димитрий, на миру – Шейко, подвизается ныне в кубанских краях. Так вот он, этот отец Димитрий, матерый греховодник, половой разбойник, если не сказать более. В семинарии крепче склонялся к зелью, нежели к постижению Истины, а буде возведенным в духовный сан – до самозабвения увлекся прихожанками. Брал их властью духовной, лестью, подкупом да обманом, располагал к себе притворством. Исповедуя, дотошно выпытывал, как предавали грешницы богом данных мужей своих, как любовников ублажали, как, блудливые, дурили женихов своих, прикидываясь девственницами, в то время как во чреве уже дрыгало ножками бог весть кем оплодотворенное семя. Затем, угрожая разоблачением, домогался их ласок и под звонкие лобызания отпускал грехи прежние и вводил в новые. Свои грехи замаливать не спешил, ибо, бесстыдник, тяжести их не чувствовал».
И еще одно, пожалуй, самое важное: 15 марта 1922 года, когда в Шуе строптивые прихожане воспротивились декрету Ленина об изъятии церковных ценностей для обращения их в помощь голодающим и вышли на Соборную площадь, он тоже был в той толпе и вместе другими бросал в конных милиционеров, прибывших для обеспечения порядка, все, что попадалось под руку. А когда подоспевшие военные стали стрелять по ним из пулеметов – он тоже был ранен, легко, правда, после чего с места побоища скрылся. Внимание! В Шуе он не жил, а как попал туда именно в этот день и именно на Соборную площадь – лишь ему да Богу известно. «Да-а! Вот на эту наживку Малкин и клюнул тогда, хотя истинную цену подметным письмам знал не хуже их авторов. Клюнул потому, что хорошо был осведомлен о шуйских событиях: о них подробно писали «Известия ВЦИК» и «Правда», информируя население страны о судебном процессе над зачинщиками и о вынесенном приговоре. Официально было заявлено, что «антисоветское выступление в Шуе было тщательно подготовлено черносотенным духовенством и возглавлялось священнослужителями, купцами, домовладельцами, эсерами и прочей братией», чему Малкин тогда ни на йоту не поверил, потому что по иной, более достоверной информации, выступление было ответом на грабительские действия властей.
Характер кандидата на вербовку проявился сразу: он наотрез отказался от сотрудничества. Как ни нажимал Малкин на сложную международную обстановку, на происки заклятых врагов, как ни взывал к священному чувству советского патриотизма, отец Димитрий оставался непреклонным. Тогда Малкин пустил в ход главное свое оружие – компрометирующие материалы.
– Водку пьешь? – просил с издевкой.
– А кто ж ее, милую, не пьет? Коли во здравие – не грех, – ответил поп мягкой улыбкой. – Главное не переступить грань дозволенного.
– А бабы? Бабы тоже во здравие?
– И тоже в пределах дозволенного господом. У меня есть супруга-матушка, которую люблю, ею удовлетворен и порочных связей не позволяю.
– Ей. А себе?
– Себе тем более.
– Врешь! У меня на этот счет иные данные: разлагаешь паству, мерзавец! И еще, как разлагаешь! С именем бога! Что уставился, как баран на новые ворота? Вот письмо – прочти, здесь все о твоих похождениях! – Малкин протянул попу анонимный донос.
– Зачем? Письмо адресовано вам. Вы ж не на исповеди…
– Ты, давай, не шустри! «Не на исповеди»… Ты на исповеди! Понял? Поэтому делай, что велят. Читай вслух! Ну!
Священник взял конверт, вынул письмо, стал читать молча, время от времени осуждающе покачивая головой. Прочитал – тяжело вздохнул.
– Ну что? – нетерпеливо крикнул Малкин.
– Навет.
– Навет?
– Происки диавола.
– Происки, говоришь? Диавола? И в Шуе ты не был, и в бунте не участвовал? С церковным старостой Парамоновым не знаком и с эсером Языковым не общался.
– Вы правы. Никого из поименованных не знаю. В Шуе никогда не был, к существующей власти отношусь лояльно.
Малкин слушал попа и не возмущался. Слушал и не испытывал к нему неприязни. И, что самое странное, – верил в его непогрешимость. Такого с ним никогда не бывало. Что происходит? Одолела усталость? Рассудок возобладал над эмоциями? «Что происходит, Малкин? Ну-ка, возьми себя в руки! Удар! – Он нехотя двинул священнослужителя в челюсть. Двинул так, что тот, звонко клацнув зубами, вместе со стулом свалился на пол. Свалился и затих, прикрыв голову руками.
Малкину стало весело. Обычно кипела злость, а тут раздирает смех.
– Вставай! – он легонько ткнул ногой в бок поверженного. – Развалился, как свинья на паперти!
Поп вскочил на ноги и стал поодаль.
– В общем так, зловредный опиум! Уговаривать я тебя не стану; надоел ты мне. Отныне и навсегда о всех исповеданных тобой будешь докладывать мне лично. В письменном виде. Понятно? Раз в неделю. Информацию об антисоветской деятельности докладывай немедленно. Вот так! За верную службу отпущу тебе все грехи и дам хороший приход. Воспротивишься – остригу, накачаю спиртом и в самом мерзком виде, в обнимку с пьяной свиньей положу на паперти. Пусть прихожане полюбуются на посланца Господа, на его полномочного представителя на этой грешной земле. Понял? А теперь иди. Встречаемся раз в неделю, как договорились.
В условленный день священник не явился. По приказу Малкина его доставили в Управление в наручниках.
– Садись, твое преподобие. Буду исповедовать.
– Мне каяться не в чем.
– Нарушил договор, выразил непочтение властям – это не грех?
– Никакого договора не было.
– А я понял так, что мы пришли к соглашению.
– Исповедь есть таинство. Переступать через него величайший грех.
– Ах какой ты богобоязненный! Не знаю, право, что с тобой делать… спустить на недельку в камеру да устроить экзекуцию? Жалко. Поместить к уголовникам, чтобы прочистили тебе задний проход – вдруг понравится, а я доставлять тебе удовольствие не нанимался. Ладно: сегодня я почему-то добрый, ограничусь предупреждением, бороться со мной – дело безнадежное и вредное. Явка через неделю без напоминаний. Не подчинишься – не взыщи. Все. Можешь идти.
«Не будет с него проку, – лениво подумал Малкин, когда поп вышел, осторожно прикрыв за собой дверь. – «Никакой он не пьяница и не бабник, а тем более не антисоветчик. Так – ни рыба, ни мясо. Верну его Сербинову, пусть занимается. Это решение он принял вчера… вернее – позавчера. И вот пожалуйста: сломался поп, повесился. А ведь это тоже грех. Похлеще нарушения таинства. А не есть ли это вражья вылазка Сербинова? «Вернусь из Апшеронской – разберусь», – решил Малкин. Уезжая, позвонил Сербинову:
– Пока я в командировке – подготовь общественное мнение.
– Это вы о чем?
– Не о чем, а о ком. Я про отца Димитрия. Поручи «Большевику» растрезвонить про самоубийство на почве алкоголизма. Поп человек здесь новый, газете поверят. Состряпай соответствующее заключение врачей.
– Я об этом думал, Иван Павлович! – обрадовался Сербинов. – Хорошо, что наши мысли совпали. Только я бы даже маленько усилил.
– Как?
– Под рубрикой «НКВД сообщает» поместил бы в газете «Большевик» материал следующего содержания: «Сегодня в полночь священнослужитель такого-то прихода такой-то, находясь в сильной степени опьянения, явился в НКВД и сообщил, что ряд прихожан, исповедуясь, поведали о проводимой ими вражеской работе, направленной на свержение советской власти на Кубани. За эту информацию он потребовал крупную – сумму денег. Уличенный доблестными органами НКВД во лжи, священнослужитель отправился домой, напился до положения риз и покончил с собой через повешение. Собаке собачья смерть!»
– Неплохо, рассмеялся Малкин. – Тут тебе и антиалкогольная и антирелигиозная пропаганда и органам почет. Только «собаке собачья смерть» – убери. Это ни к чему. Мы то с тобой знаем, что он ни в чем не повинен. Да и по отношению к собакам это как-то бесчеловечно.