Текст книги "Коридоры кончаются стенкой"

Автор книги: Валентин Кухтин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 55 страниц)

39

В кабинете остро запахло ваксой: вошел Гальперин в начищенных до блеска сапогах.

– Где вы покупаете ваксу? – спросил Захожай, морща нос.

– А что, – не понял военпрокурор, – тебе нужна?

– Боже упаси! Никогда не пользуюсь этой дрянью. Вонь несусветная!

– Не скажи, – улыбнулся Гальперин. – Запах ваксы приятней камерного духа. Я его за версту не переношу, поэтому единственное спасение для меня – вакса. Забивает любой запах.

– Это ж, надо так обосновать, – засмеялся Захожай.

– Так ты пригласил меня, чтобы обсудить вопрос о ваксе?

– Чтобы забить камерный дух, когда приведут Коваленко.

– А-а! Вот то-то! – улыбнулся прокурор и спросил серьезно: – Что с Коваленко? Насколько я помню, он давал твердые показания.

– Давал. А потом залупился.

– Странно.

– Перед тем, как подготовить окончательный вариант протокола, я еще раз допросил его. Он подтвердил все, что показывал раньше. Я попытался выяснить причину его столь быстрого падения, спросил, почему он поддался Шашкину, позволил сбить себя с толку, столкнуть в омут.

– Что он ответил?

– А вот протокол. Записано дословно, как он сказал: «Главную роль в этом сыграла моя трусость. Я считал, что угроза Шашкина расправиться со мной в случае, если я стану ему мешать, реальна, так как в двадцать девятом году я исключался из партии за сокрытие своего кулацкого происхождения».

– Его действительно исключали?

– Да. Потом разобрались. Выяснилось, что изъяна в своей биографии он ни от кого не скрывал. Восстановили.

– Почему же угрозы Шашкина он увязал с этим фактом?

– Это отговорка. Выбивал показания, как все, фальсифицировал дела, как все, а теперь прячется за чужую спину. Этим он даже противоречит себе: утверждает, что к вражеской работе его привлек Шашкин, в то же время отрицает наличие заговорщической организации.

– Нескромный вопрос: вы пользуетесь правом применять физмеры?

– Нет. Ни при каких обстоятельствах. Когда это делают в моем присутствии вышестоящие – не вмешиваюсь, когда пытаются бить подчиненные – пресекаю.

– Удобная позиция. А Безруков утверждает обратное.

– Он что, снова жалуется?

– Почему – снова?

– Одну жалобу он уже посылал на ваше имя.

– А-а! Да это его право. Вот и сейчас: исписал всю бумагу, какая была в его камере. Так и написал в конце: «У меня в камере уже нет бумаги – я принужден закончить заявление». А написал на девяти… по-моему, девяти страницах.

– Плодовитый писака!

– Ну, что? Начнем? – спросил прокурор, посмотрев на часы. – Скоро полночь.

– Начнем, – кивнул Захожай. Привели Коваленко. – Садитесь, Иван Ефимович!

Обвиняемый сел, предварительно отодвинув стул подальше от стола. Гальперин заметил это, усмехнулся:

– Ученый?

– Наученный, – ответил Коваленко и тоже хмыкнул.

– Иван Ефимович! В допросе участвует военный прокурор войск НКВД товарищ Гальперин. Я пригласил его потому, что ваше поведение на следствии не внушает доверия. Вот сейчас, что вы покажете в присутствии прокурора, то мы и зафиксируем, такими ваши показания и пойдут в суд. Думайте, прежде чем отвечать на поставленные вопросы и, главное, будьте искренни. Ложь нетрудно обнаружить, если сопоставить протоколы других обвиняемых по делу. Вы это знаете не хуже меня. Итак, вы заявили, что показания о вашей принадлежности к антисоветскому заговору неверны. В чем и почему они неверны?

– Неверны в том, что ни к какому антисоветскому, либо другому заговору я не принадлежу. Неверны потому, что показания даны после того, как меня жестоко избил в Лефортовской тюрьме следователь НКВД Миронович. Я подписал все, что мне подсунул Миронович, в надежде на то, что после этого он отправит меня для продолжения следствия в Краснодар. Все, что написано Мироновичем и подписано мной с его подачи, не соответствует действительности.

– Кроме себя, вы назвали ряд других сотрудников УНКВД и подразделений края как участников заговора. От вас требовали давать на них показания?

– Они названы мною под постоянными угрозами избиения.

– Кого конкретно вы оклеветали?

– Скажем так: оговорили, – смягчил вопрос Гальперин.

– Дело в том, что ни о каком заговоре в УНКВД я не знал и, естественно, его участником не являлся. А фамилии назвал тех, кто работал рядом. Все они, как и я, причастны к извращенным методам, следствия, которые насаждались Москвой. Были они участниками заговора, или не были, существовал ли сам заговор я не знаю.

– Вам, как вы выразились, подсунули фамилии, или…

– Нет. Фамилии по указанным причинам я называл сам.

– То есть называл всех, с кем общался по службе? – уточнил прокурор.

– Тех, кто применял извращенные методы следствия.

– Почему вы сразу не заявили следствию, что никакого заговора не было, а применялись методы, которые насаждались руководством УНКВД и бригадами Наркомвнудела, приезжавшими в край для оказания практической помощи? – спросил Захожай.

– Я об этом показал на первом допросе, но такой ответ никого не удовлетворил. Следствие одиночек не любит: ему подавай организацию.

– Это не совсем так, – возразил Захожай, – потому что если быть объективным, то одиночек в таких делах нет и быть не может. Во-первых, потому, что по каждому делу работает группа следователей. Во-вторых, потому, что результаты их работы контролируются соответствующими начальниками служб и руководителями управления тоже. Так что здесь – как посмотреть… Сейчас вы сказали, что перечисленные вами в прежних показаниях как заговорщики Малкин, Сербинов, Шашкин, Шалавин, Бироста, Бродский, Березкин, Лифанов, Полетаев, Фильченко, Ямпольский, Ткаченко, Стерблич, Чардсон, Феофилов, Захарченко, Безруков, проводили вражескую работу, не будучи оформлены организационно как заговорщики.

– Я так не говорил. Я сказал, что не знаю о существовании в УНКВД заговорщической организации, но что эти лица применяли извращенные методы следствия – это без всяких сомнений.

– Вы можете сказанное подтвердить конкретными примерами?

– Безусловно.

– А в чем вы себя признаете виновным? – спросил прокурор.

– В том же, в чем и других.

– А конкретнее?

– В фальсификации следственных дел и избиении арестованных, в понуждении к фальсификации…

– Даже так? Например!

– Например, в феврале тридцать восьмого года я был назначен начальником группы по оформлению справок по следственным делам, направляемых для альбома. По указанию Сербинова, а оно распространялось на всех следователей, я принимал только те дела, в которых все обвиняемые были сознавшимися в совершении преступлений и в обязательном порядке состояли в контрреволюционной организации. Когда мне приносили дела на одиночек, я, руководствуясь указаниями Сербинова, возвращал их обратно для соответствующего оформления.

– То есть, ставили следователей в такое положение, когда они вынуждены были фальсифицировать дела, создавая из арестованных одиночек широко разветвленные вражеские организации и выбивая из арестованных соответствующие показания?

– Именно так.

– Значит, вы сознательно проводили вражескую работу? – прокурор с сожалением посмотрел на обвиняемого.

– Нет, сознательно я ее не проводил. Я лишь беспрекословно выполнял установки руководства, которые оказались вражескими.

– А сознательное выполнение вражеских установок разве не является вражеской деятельностью?

– Нет, не является.

– Это что-то новое. Что же это, по-вашему, такое?

– Это беспрекословное выполнение указаний руководства, которые непросто определить – вражеские они или не вражеские. Тем более что Сербинов облекал их в форму мероприятий особого значения, проводимых в соответствии с установками НКВД СССР и ЦК ВКП(б).

– Вы запутались: говорите, что, выполняя указания Сербинова, понимали, что они ведут к фальсификации, а когда вам ставят вопрос, сознательно ли вы проводили в жизнь эти указания – отвечаете «нет». Тогда поставим вопрос иначе: если человек выполняет какое-нибудь указание и сознает, что это, пусть не вражеское, но противоправное указание, так как ущемляет или нарушает чьи-то законные интересы, это есть сознательное нарушение прав того, против кого оно направлено?

– Что направлено?

– Выполненное вами указание.

– Я понимал вражескую сущность указаний руководства Управления и беспрекословно выполнял их потому, что в тех условиях я иначе поступить не мог: существовала жестокая диктатура руководителя. Страх за себя и свою семью заставлял выполнять все их причуды.

– А вы хоть раз попытались поступить иначе?

– Не пытался, потому что на примере других знал, – чем это закончится.

– А чем это кончалось для других? – заинтересованно спросил прокурор. – Вы можете назвать несколько примеров?

– Сколько угодно.

– Я слушаю.

– Например, оперуполномоченный Одерихин из портового отделения Новороссийска. Он оказался очевидцем фальсификации и применения пыток и стал писать об этом во все инстанции, протестуя против беззакония. Его попытались перевоспитать – не получилось. Тогда его исключили из партии, возбудили уголовное дело и расстреляли бы, если бы он вовремя не сбежал в Москву и не заручился поддержкой начальника Водного отдела. Пока суть да дело – малкинскую банду арестовали, то, о чем сигнализировал Одерихин, вскрылось, и парень был спасен. Иначе – хана. Столовицкий из УНКВД. Тут вообще дикая история. Когда на отчетно-выборном партсобрании избирали партком, кто-то выдвинул кандидатуру Захарченко. Столовицкий как честный коммунист выступил против этой кандидатуры, мотивируя возражение тем, что Захарченко имел тесную связь с врагом народа Жемчужниковым. И что же? Захарченко, как и намечалось руководством Управления, избрали, Столовицкого обвинили во вражеской вылазке и – заведомо клеветническом заявлении против одного из лучших ударников производства, исключили из партии, а затем, присовокупив несуществующую связь Столовицкого с женой врага народа Шефер и предательство, выразившееся в разглашении тайны следствия заинтересованному лицу, арестовали. И расстреляли бы за здорово живешь, если б не наступившие перемены и не арест Сербинова, Шалавина и Захарченко. Могу назвать еще массу примеров, только стоит ли? Ко мне-то это не относится, только подтверждает, что мои опасения имели почву.

– И все-таки надо было сигнализировать, – сказал прокурор.

– Кому?

– Хотя бы прокуратуре.

Горькая усмешка скользнула по лицу Коваленко. Он горестно вздохнул и опустил голову.

– Давайте подведем итоги, – обратился Захожай к присутствующим. – Я понял так, обвиняемый Коваленко, что вы подтверждаете факт проведения вами вражеской работы, но отрицаете принадлежность к вражеской организации. Так?

– Так.

– Вы настаиваете именно на таком понимании вашей линии?

– Да.

– Какие замечания есть по ходу допроса у прокурора и обвиняемого?

– Я нарушений не усматриваю, – заявил прокурор.

– У меня замечаний нет, – ответил Коваленко.

– Допрос окончен, – объявил Захожай. – Видите, что делается, – возмутился он, когда остался наедине с Гальпериным. – Чекистским салом да по чекистским мусалам. Привлекают к ответственности за применение извращенных методов следствия, а показания выбивают теми же методами.

– Да-да! – согласился прокурор. – И все-таки жить стало веселей!

– Вам – да. А каково нам?

– Выкарабкивайтесь! Нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики!

40

Вернувшись в камеру, Безруков в изнеможении повалился на койку и закрыл глаза. Смятенный мозг лихорадочно рождал мысли, но были они короткими, бессвязными и никчемными, хоть и забирали массу энергии, вызывая мощное психическое напряжение. Голову распирала нестерпимая боль. Он сжимал ее горячими ладонями, панически вскакивал с кровати, садился и, чудом удерживаясь на самом ее краешке, раскачивался, пытаясь убаюкать мозг, остановить смятение. Наконец боль стихла, но осталась тревога, которая тяжким гнетом давила сердце и оно напряженно билось, отсчитывая последние версты завершающегося жизненного пути. Мысли перестали метаться и путаться, потекли ровнее, спокойнее.

«Что ж это за проклятый мир, что ж это за мерзкая власть! Сколько нужно еще смертей, чтобы удовлетворить ее, стерву, насытить, подлую, до отвала? – думал он, лежа на койке с открытыми глазами. – Служил, как пес, только что не ползал на четвереньках, а что получил?»

До первого допроса он легкомысленно надеялся на снисходительность коллег, а они показали звериный оскал и стали бить его смертным боем. Пришлось подписывать все, что подсовывали. А там такие вещи, что хоть волком вой! Сейчас бы в самый раз на попятную, но этот молокосос уперся, будто не знает, кто рожал эти показания. Что же делать? Что делать? Перестать хорохориться, сменить тактику, прекратить борьбу? А что потом? Тут заляпаешься – в суде не отмоешься, у суда задача: истребить под корень нашего брата. Он никак не мог отвыкнуть от себя прежнего, самонадеянного, наделенного властью и вооруженного передовыми методами борьбы.

Плавное течение мыслей прервал шум, возникший за дверью. Топот ног, тяжелый дых, грубая брань. «Граждане! Граждане! – умоляющий зов. – Я не хочу! Не хочу! А-а-а! Люди! О-о-ой! Что вы делаете! Руку сломали, гады! Зверье-о-о!» «Та сунь ты ему в пасть что-нибудь! Заткни, пусть не орет». «Шо я воткну?» «Роди, скотина! Кляп нада иметь! Первый раз што ли?» «А ты первый? Вот и имей!» «Поговори у меня… Да заткнись ты, скотина, радуйся, шо стрельнут. Хуже б когда повесили! Заткнись!» «Люди-и-и!»

«Потащили на казнь, – констатировал Безруков. – Каждую ночь!» Он притих, прислушиваясь, закрыл глаза. Сколько сейчас времени? Который час? Наверное, скоро рассвет… За дверью послышался глухой говор и ненавистный смех надзирателей. Безруков ругнулся: как бы он размахнулся, окажись сейчас на свободе! Он и не знал, что во внутренней тюрьме такие порядки! Смех повторился. Лязгнули затворы, дверь без визга открылась, вошли двое.

– Безруков!

Он открывает глаза и видит над собой лицо коменданта.

– Вставай, Безруков! На выход.

– Ночью? Куда?

– Поедем в Бутово.

– В Бутово? А что это?

– Подмосковье.

– Подмосковье?

– Да. Там свежие траншеи.

– Странно ты ведешь себя, командир. Какие траншеи? А-а! Вспомнил! Бутово! Там наш стрелковый полигон!

– И траншеи, – глухо откликается тюремщик.

Безруков без желания натягивает валенки, и вот он на полигоне, обнесенном высоким сплошным забором. Где-то рядом раскалывают морозный воздух выстрелы. От холода сводит челюсти. Он подходит к краю траншеи и видит на дне тела двух мужчин. Лица их покрыты инеем, но он догадывается, что это Малкин с Сербиновым. Лежат рядом, что называется – уравнялись. Скрип снега сзади отвлек его от трупосозерцания, он резко повернулся и ощутил у переносицы вороненый ствол нагана.

– Ты что? Ты что, сволочь, очумел? – шепчет он, цепенея от страха и – просыпается. Ни коменданта, ни траншеи. Мирно посапывает сокамерник, скорчившийся на матрасе, разостланном на полу, да топает по коридору надзиратель, мурлыча вполголоса унылую песню про беспризорника.

– Черт бы вас всех побрал, – безадресно выругался Безруков, довольный тем, что увиденное всего лишь сон, натянул на себя вонючее одеяло, сползшее на пол во время сна (потому, знать, и сводило челюсти у траншеи), подобрал свисавшие края и затих, надеясь согреться и заснуть. Не смог. В камере стоял собачий холод, ныли почки, поврежденные экзекуторами во время допроса, и это нытье напомнило ему о тревожных буднях Лефортово, где Миронович и Буров обещали сделать из него «котлетку». Сколько унижений пришлось стерпеть, пока уговорил Захожая забрать его в Краснодар, сколько бездумных обещаний надавал! А когда поселился во внутренней тюрьме УНКВД… Э-э! Да что там говорить! Кому охота самому лезть в петлю? После первого же допроса возненавидел Захожая всеми фибрами души, стал придирчив к нему и по малейшему поводу, даже самому незначительному, писал жалобы, заявления, дерзил и хамил без удержу. Понимал, что перешел предел, но не мог заставить себя остановиться, утихомирить злобу. «Видел, скотина, как Миронович и Буров лупцевали литой резиновой палкой, но даже пальцем не шевельнул, чтобы защитить. Пялился молча да ухмылялся. Знает, что признание в причастности к заговору – липа, самооговор, но ведь продолжает до сих пор держаться лефортовской концепции. Упирается, мразь, молодой, а настырный, – так честил он своего следователя в свободное от допросов время и начинал придумывать пытки, которым подверг бы его, доведись поменяться местами. Придумывал, представлял себе это воочию и стонал от счастья, сжимая кулаки и скрипя зубами.

Последний допрос с участием помощника военного прокурора навел на глубокие размышления. Угроза представителя прокуратуры вернуть его в Лефортово заставила вздрогнуть. Конечно, не прокурору решать, где содержать бывшего врид помощника начальника УНКВД, но чувствуется, что Захожай не прочь пойти на поводу и загнать его снова в кромешный ад. Надо упредить. Надо пожаловаться Гальперину. Он хоть и упертый, но упертый по делу и человечней других.

С нетерпением дождался утра, и когда лицо надзирателя появилось в металлическом овале «кормушки», потребовал немедленно принести бумагу и карандаш. Надзиратель повиновался.

– Э-эх, раззудись плечо! – исступленно прошептал Безруков и стал торопливо писать. Кому первый ушат? Конечно, Захожаю. Прежде ему, затем всем остальным.

«В предыдущем заявлении я сообщил вам, как путем пыток в Лефортовской тюрьме от меня были получены ложные показания. Под жестоким нажимом я вынужден был оговорить себя и других лиц, а потом, когда на допросах, проводимых Захожаем, я попытался отречься от лжи, Миронович, Буров и Захожай пригрозили мне, что до конца следствия оставят в Лефортово, а еще хуже – переведут в Сухановскую тюрьму. Такая перспектива меня не устраивала и я подписал протоколы, какие нужны были следствию, в надежде, что со временем встречусь с представителем прокуратуры и справедливость восторжествует.

Оставаясь наедине с Захожаем, я несколько раз предупреждал его, что он становится на скользкий путь, выбивая показания от людей, которые всю свою жизнь отдали делу борьбы с контрреволюцией. Захожай обещал быть объективным, но с пути, проложенного в следствии по моему делу Мироновичем и Буровым, так и не сошел по сей день, требуя, чтобы я восстановился в прежних показаниях и подтвердил наличие в УНКВД заговора и мою принадлежность к нему.

Каким-то образом Захожаю стало известно о содержании моего первого заявления вам и мне довелось испытать в связи с этим кучу неприятностей. Прежде всего он предупредил меня, что если он как следователь мне не нравится, я могу отправляться к Мироновичу, который со мной церемониться не будет. Самое скверное, что он прав на все сто процентов. Хорошо зная тамошние порядки, я действительно вынужден буду подписать протокол, что я не только участник заговора, но и шпион, и террорист, и диверсант. Я сказал ему об этом, на что он ответил мне, что его это совершенно не касается. Я обращался по этому поводу к Шулишову, но тот, выслушав меня в присутствии Захожая, тоже предупредил, что если я не дам нужных следствию показаний, то он через 2–3 дня отправит меня в Лефортово. «Пусть там воспитывают вас Миронович и Буров!» – подчеркнул он с усмешкой. Мне по сути дела не дали говорить и я только успел сказать, что от правды не отступлю и свой 19-летний чекистский путь заплевывать ложными показаниями не буду.

Захожай угрожает мне создать невыносимые условия содержания. Что еще он может сделать, если все, что смог изобрести, уже внедрил? Он поместил меня в такое место, где находятся камеры для смертников. Я заявлял ему, что мои нервы до крайности напряжены, в особенности, когда берут из камер осужденных для приведения приговора в исполнение. Берут с шумом, сопротивлением, воплями. На почве этого в первых числах декабря я не спал 7–8 суток, дошел до сумасшествия. Захожай, чтобы успокоить меня, пообещал отправить в сумасшедший дом, но потом сжалился и посадил ко мне еще одного арестованного – бывшего начальника РО НКВД Усть-Качкинцева. Я всю зиму мерзну в совершенно нетопленой камере. Как это назвать? Что еще хочет применить ко мне Захожай? Чем намеревается «смирить» меня?

Я содержусь в камере, в которой в свое время содержался Жлоба. Но то был преступник, а я? В чем мое преступление? В том, что я, как тысячи других, слепо выполнял волю врага народа Ежова, потому что верил ему, был подавлен его авторитетом, потому что он, а не кто-нибудь, разгромил банду Ягоды, он, возглавляя НКВД, продолжал оставаться секретарем ЦК. Разве это не основание для веры? А за эту веру мою девятнадцатилетнюю борьбу с контрреволюцией, с вооруженными бандами называют ерундой».

Неожиданно для себя Безруков прослезился. Всхлипнул несколько раз, вытер слезы со щек: стало горько и обидно, что рабские потуги выбиться в люди закончились так трагично. А может, еще удастся выкарабкаться?

«Мне представляется очень странным, что требования ЦК ВКП(б), так ясно и по-справедливому жестко осудившего преступную практику, существовавшую при Ежове, реализуются теми же методами, которые внедрил Ежов.

На очной ставке между мной и Одерихиным в присутствии вашего помощника, когда вопрос коснулся применения на допросах нашатырного спирта, Захожай сделал удивленные глаза и обрушился на меня с упреками, что я применял, по его мнению, зверские методы, душил газом людей, разрушал арестованным легкие и пр. Зачем он рисовался при помощнике военного прокурора, зачем представлялся «мадонной»? Разве он не знает, что нашатырный спирт применялся и в 1939 году, что применение нашатырного спирта в Краснодаре не прекращалось, будучи раз начато. Зачем же он напускает на себя «невинность», разыгрывает из себя новорожденного? Он не только знает, но и сам им пользовался, – потому что арестованные, к которым наш. спирт применялся, числились за следчастью. Захожай прекрасно знает, что применение нашатыря изобрел Березкин, а в 1939 году им заведовал начальник внутренней тюрьмы Лобода, который держал его в объемистом сосуде в подвале и там же его применял к арестованным. О том, что нашатырный спирт продолжает применяться и после ареста Малкина и Сербинова, я узнал летом прошлого года, когда получил задание от Шулишова применить его к арестованному Хачатурову, а затем – Братченко.

Я думаю, что вы как следует спросите Лободу, и он скажет, кто же внедрял нашатырь. Не напрасно же он держал у себя целую аптеку. Пусть он покажет военному прокурору и те «инструменты», которыми били в тридцать девятом году арестованных. Я думаю, что палки с толстыми и частыми сучками еще не спрятаны. Эти инструменты я впервые увидел в тридцать девятом году и, возможно, недоучел их силы, вследствие чего погиб арестованный Колода. В массовую операцию я бил арестованных, но бил рукой, без всяких инструментов и приспособлений.

Избиение арестованных осуществлялось не только в Краснодаре. Очень усердно пользовались этим методом в г. Сочи. Пом. нач. Сочотдела Иванов избивал арестованных вместе с начальником отдела Поляковым. Об этом он рассказывал мне лично, даже называл фамилии битых. Спрашивается: почему же Безруков арестован, а Поляков до сих пор здравствует? Поляков, который разъезжал пьяным на машине, стрелял из револьвера по автобусу с пассажирами? Почему благополучно здравствует начальник Новороссийского ГО Селезнев, который рвал рейтузы на женщине – ценном агенте НКВД?

Я бы просил вас дать мне возможность написать дополнительно и о «городском» деле (Осипова и др.). У меня в камере уже нет бумаги – я принужден закончить заявление.

Прошу предоставить мне возможность написать в ЦК ВКП(б) о состоянии в крае агентурной работы, которая выглядит очень плохо, а для Кубани – даже опасно. Все это тоже упирается в живых людей.

Прошу также встретиться со мной, я расскажу подробности о том, как ликвидировалось дело «Приезжая». Но рассказ этот возможен один на один, без Захожая.

Н. Безруков».

Ну вот и все. Заявление написано, посмотрим, как Захожай с Шулишовым выйдут из этого положения. Если Гальперин проявит принципиальность – будет несладко…

Когда письмо с заявлением было передано прокурору, Безрукова обуяли сомнения. Правильно ли он поступил? В конце концов пытки и фальсификация были. Разве важно, закончились они при Захожае или продолжались? Применял он их лично или нет? На весах его судьба, а не Захожая, и говорить надо о том, что сделано им, а не другими. Что ни говори, а следствие можно вести по-разному: ограничиться двумя-тремя фактами и с глаз долой. А можно наковырять такого, за что приговорить к сотне расстрелов будет мало. «Вот на это своим неразумным поведением я и толкал Захожая. Зря, черт бы меня побрал!»