Текст книги "Коридоры кончаются стенкой"

Автор книги: Валентин Кухтин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 55 страниц)

33

Слушая Рукавцову, Гальперин и его помощник Кондратьев недоуменно переглядывались. Лжет ведь, бесстыжая, лжет и не чешется. Но почему с таким упорством старается убедить их в своей виновности?

– Вам действительно Кабаев передал порошок? – спросил Гальперин.

– Да.

– И вы его всыпали в пищу Аллилуева?

– Да!

– Для чего? Для вкуса? – интересуется Кондратьев.

– Не знаю, – пожимает плечами Рукавцова. И потом, словно спохватившись: – А я не весь всыпала. Часть выбросила в уборную.

– Зачем?

Рукавцова удивленно смотрит на прокуроров.

– Я сомневалась.

– В чем вы сомневались?

– Я не думала, что это отрава, я даже выпила оставшийся порошок…

– Вы сказали – выбросили.

– А оставшийся выпила… попробовала на язык.

– Вы правду говорите?

– Правду.

– А почему вы поначалу отрицали все?

– Мне сказали, что нужно сознаться.

– Вам никто не говорил, что нужно сознаться, – вмешался в беседу Захожай. – Вам говорили, что нужно сказать правду.

– И я сказала правду.

– То, что вы отравили Аллилуева – правда? – уточнил Гальперин.

– Так говорит Кабаев.

– Кабаев может говорить что угодно… В чем дело? Почему вы плачете? Что вас мучает?

– Все мучает, – всхлипнула Рукавцова. – Все.

– Что именно?

– Мне тяжело.

– По закону вы вправе вообще не давать показаний. Можете отказаться. Все равно нас ваши ответы не удовлетворяют.

– Я сказала все, что нужно.

– Нужно кому?

– Следствию.

– Следствию вы можете говорить то, что оно от вас требует. Нам скажите правду, вы отравили Аллилуева?

– Да!

– Нам вы сказали, что всыпали яд в пищу. Рюмину показали, что Аллилуев отказался от еды.

– Отказался? – растерянно переспросила Рукавцова. – Да. Точно. Отказался. Как я забыла?

–. Я вам не верю! – твердо заявил Гальперин, и встал. – Вам следует понять следующее: если, сознаваясь, вы говорите правду – вы помогаете следствию установить истину и имеете шанс получить от суда снисхождение. Если, сознаваясь, лжете – вы теряете этот шанс. Итак, спрашиваю в последний раз: вы подтверждаете, что сказали нам правду об отравлении Аллилуева?

Рукавцова глянула на прокурора большими печальными глазами и вдруг, закрыв лицо ладонями, разрыдалась. Ее не успокаивали и, плачущую, отправили в камеру.

– Что скажешь? – обратился Гальперин к Захожаю. – Ведь врет, а? Врет! Но почему так упорно!

– Со страху. Долго все отрицала. После очной ставки с Кабаевым подыграла ему. Идти на попятную – снова рисковать, раздражать следователя. Вот и врет.

– Этот Рюмин, следователь, он как? Что за человек?

– Мне он показался непорядочным.

– Бил ее?

– Вероятно. После допроса, на котором она дала признательные показания, ее вынули из петли.

– Да. Женщина запугана, это видно. Давай-ка, брат Захожай, поручим ее психиатрам. Пусть допросят без нажима, как это они умеют. А Кабаев… он же отказался от своих показаний в этой части. В суде отказался.

– Я в курсе.

– Ну, вот. Рукавцова об этом не знает, потому и мудрит.

34

На дворе бушует апрель. В открытые настежь окна льются волнующие запахи весны. Светло, радостно. Среди буйной зелени рдеет кумач: город готовится к Первомаю.

Захожай с удивлением смотрит на Березкина. Заместитель начальника следственной части непривычно оживлен, человечен, даже галантен. Последний из приближенных Малкина, остающийся пока на свободе. Последний из могикан. Двое сотрудников вводят Рукавцову.

– Здравствуйте, Ефросинья Федоровна! – восклицает Березкин и идет навстречу измученной женщине, от которой сногсшибательно несет специфическим запахом тюрьмы. – Присаживайтесь, пожалуйста, – показывает он решительным жестом на стул.

Рукавцова с удивлением смотрит на Березкина, задерживает взгляд на Захожае и, кажется, только ему шепчет устало:

– Здравствуйте, – садится и опускает глаза.

– Ефросинья Федоровна, – говорит ей Березкин, – мы пригласили вас на необычный допрос…

– Скорее даже не на допрос, а на беседу, – уточняет Захожай.

– Да-да, конечно, – соглашается Березкин. – Именно на беседу. Проведут ее с вами совершенно нейтральные люди, светила кубанской медицинской науки: заведующий кафедрой фармакологии Кубанского мединститута профессор Авроров, крайсудмедэксперт профессор Давидович, завкафедрой внутренних болезней названного института профессор Жданкевич и врач санчасти УНКВД Терновский. Мы – Захожай и я, можем присутствовать, можем не присутствовать, все будет зависеть от обстоятельств.

Рукавцова подняла глаза и внимательно посмотрела на Авророва.

– Да, Ефросинья Федоровна, – улыбнулся он ей, – здесь присутствуют совершенно новые лица, которые не слышали ваших прежних показаний относительно дачи порошка Аллилуеву. Я надеюсь, что вы нам расскажете, что это было, как было, все ли вы правильно показали следствию, ведь с того времени прошло полтора года и что-то вы могли забыть, перепутать.

– Да, – подтвердила Рукавцова. – Действительно. Полтора года.

– Важно знать: Кабаев, который дал вам порошок, он был хорошо вам знаком или это случайный человек?

– Он был знакомым по службе.

– Вы работали с ним в одном учреждении?

– Он был моим начальником.

– И он вам дал какой-то порошок. Какой это порошок?

– Не знаю. Порошок белого цвета.

– И что, он сказал, нужно сделать с этим порошком?

– Он сказал – всыпать в пищу.

– У вас, вероятно, возник вопрос: зачем всыпать порошок кому-то в пищу, это ж наверняка не простая соль?

– Он сказал что это нужно, – прошептала Рукавцова и прижала нижней губой дрожащую верхнюю. Глаза ее увлажнились.

– Да вы не волнуйтесь, – дотронулся до ее плеча Давидович. – Говорите спокойнее, громче и яснее.

– Говорите правду о том, что было, и больше ни о чем не думайте.

– Не было ничего, – громко всхлипнула Рукавцова. По бледным щекам ее из-под покрасневших век покатились крупные градины слез.

– Вот и расскажите только то, что было, – вмешался Березкин.

– Ничего не было!

– Почему вы волнуетесь? – спросил Жданкевич.

– Потому, что это неправда. Я ничего не делала!

– Никто вас ни в чем не обвиняет.

– Я ничего не сделала! Я скоро с ума сойду!

– Наоборот, – возразил Жданкевич, – надо собрать все силы и вспомнить. Ведь вас ни в чем не обвиняют.

– Меня уже обвинили!

– Вы должны помочь разобраться в деле. Не надо волноваться. От вас хотят услышать только то, что было в действительности, ничего не сочиняйте, вам ведь никто обвинение не предъявляет. Вас спрашивают: было это обстоятельство или нет. Вот вы говорите, что Кабаев был связан с вами по службе. Вы долго вместе с ним служили?

– Нет. Всего один год. Но я ходила к нему только два раза.

– По каким делам?

– По служебным.

– Что вас заставило первый раз пойти? По какому делу – помните?

– Первый раз – когда он пригласил меня на службу.

– А второй раз?

– Второй раз – когда я отказывалась работать.

– Почему вы отказывались работать?

– Я испугалась.

– Чего вы испугались?

– Мне показалось, что эта работа слишком ответственная.

– А третий раз вы говорили о порошке? – неожиданно вставил «крючок» Жданкевич.

– Он ничего не говорил. Потом он приходил на дачу. – Рукавцова заволновалась. – Я давала показания…

– Вы не вспоминайте то, что вы показывали. Расскажите только то, что было.

– Вы учились где-нибудь? – почувствовав напряжение, сменил тему Давидович.

– Я училась всего три года. Потом училась в Сочи на курсах диетсестер.

– Вы что, были медсестрой?

– Нет, не была.

– Сколько вам лет?

– Тридцать восемь.

– И вы только в тридцать восьмом году заняли должность сестры-хозяйки?

– Нет, в тридцать четвертом.

– А до этого где вы работали?

– В Краснодаре машинисткой.

– Вы замужем?

– Нет.

– Значит, среднего учебного заведения вы не оканчивали? – продолжал Давидович уводить Рукавцову от опасной черты.

– Нет.

– А как же вы попали в Сочи?

– Я плохо себя чувствовала – в Краснодаре и переехала в Сочи.

– И там поступили на службу?

– Да.

– А кто вас рекомендовал?

– Врач, который знал меня, когда я работала машинисткой в Доме Красной Армии в Краснодаре.

– И он рекомендовал вас в дом отдыха СКВО?

– Да.

– Сколько вы там прослужили?

– Четыре года.

– А затем перешли в Сочи?

– Да.

– А этот Кабаев, он давно там служил?

– Я не знаю. Он меня принимал на службу.

– Часто вы с ним виделись?

– Нет. После приема один раз, когда я ходила увольняться. И потом он раза два приходил к нам на дачу номер один.

– Вы с ним говорили, когда он приходил, или только видели его, но не разговаривали?

– А девятнадцатого октября? – спросил вдруг Жданкевич.

– Это неправда! Я показывала так, как показывал Кабаев.

– Откуда вы знаете, как он показывал?

– Была очная ставка.

– Это ничего не значит, что он показывал, – тоном, не вызывающим сомнений, заявил Авроров. – Может, он показывал правильно, может, неправильно. Вы должны рассказать как было. Независимо от его показаний.

– У следствия имеются материалы, которое говорят против меня.

– В этом вы сами виноваты. То одно говорите, то другое. Скажите честно, положа руку на сердце: давал вам Кабаев порошок или он сочинил это, чтобы снять с себя вину и переложить на вас? Давал или нет?

– Нет, не давал.

– Что-нибудь другое, какую-нибудь жидкость, вещь, что угодно, давал или нет?

– Нет.

– Значит, вы утверждаете, что Кабаев вам ничего не давал, ничего не поручал, и то, что вы показали следствию на допросе в присутствии прокурора, – это неправда?

– Все, что я показала – неправда. Он мне ничего не давал.

– Значит, ничего не было?

– Ничего не было.

– Значит, вы утверждаете, что никто вам ничего не давал, никому ничего в пищу вы не подмешивали… А ведь вы рассказывали, что и сами пробовали этот порошок.

– Это все неправда.

– Понятно, Ефросинья Федоровна. Понятно. Все, Геннадий Федорович, – Авроров повернулся к Березкину. – Допрос окончен. Есть у присутствующих заявления, замечания?

– Нет, – за всех ответил Березкин.

– Ну, что ж: всем спасибо за участие.

В тот же день Захожай позвонил Мироновичу, сообщил о результатах работы с Рукавцовой.

– Чему ж, ты радуешься? – спросил Миронович. – Тому, что смазал дело? Подсиживаешь меня? Дур-рак! Мы здесь сидим крепко и навсегда! Перешли Рукавцову мне. Я с ней разберусь.

В суд Рукавцову не пустили: опасно. Стараниями Влодзимирского, Мироновича и Рюмина она была осуждена Особым совещанием за террористическую деятельность к восьми годам исправительно-трудовых лагерей. Так оценили ее бездумно-трусливую игру в поддавки.

35

«Секретарю Краснодарского крайкома ВКП(б) по кадрам тов. Бессонову. Докладная записка о грубейшем нарушении революционной законности и Постановления ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 17.11.1938 г. по управлению НКВД Краснодарского края». Написав заголовок и поставив жирную точку, Джичоев – заведующий сектором кадров НКВД и оборонных организаций крайкома ВКП(б) – вдруг почувствовал, что больше не сочинит ни строчки. Впечатление от материалов, полученных в результате проверок заявлений ряда коммунистов, недавно освободившихся из застенков НКВД, было столь сильным и удручающим, что сосредоточиться на главном вряд ли достанет сил. Он достал чистый лист бумаги, порвал его на куски и принялся с усердием, достойным лучшего применения, чистить изрядно загрязнившееся перо. Лишь когда оно засияло первозданной чистотой, отложил ручку в сторону. Перечитал заголовок докладной записки – не понравился. Слабо. И сути содеянного не отражает. Надо усилить, уточнить. Не просто «о грубейшем нарушении», а об умышленном, да-да, именно об умышленном грубейшем нарушении нужно вести речь и не об одном, а о многих, потому что с каждым днем их выявляется все больше и больше. «Об умышленных грубейших нарушениях революционной законности»… и далее по тексту. Вот так звучит. Сразу чувствуется и серьезность, и общественная опасность содеянного. Он торжественно взял ручку со сверкающим пером, макнул в чернильницу и вдруг замер от неожиданного озарения: а чем доказать умысел, если Шулишов начнет свои выкрутасы? Он хитер и нагл, сошлется на любое постановление ЦК, коих много, и все? Умысел превратится в пшик. В конце концов – умышленное нарушение или неумышленное – не важно. Главное – грубейшее. И главное – добиться такого положения, чтобы законность не нарушалась, чтобы любое отступление от нее рассматривалось как ЧП с далеко идущими выводами.

Джичоев отложил ручку. Пиши не пиши – толку мало. Прошло больше года как принято Постановление ЦК и СНК, проведена огромная работа по реализации содержащихся в нем требований, множество руководящих работников НКВД, да и рядовых тоже, расстреляно, а воз и ныне там. Те же методы и те же нарушения. Число жертв, правда, уменьшилось, и то за счет активного вмешательства партийных организаций на местах, но методы… как были изуверскими – так и остались. Шулишов, лично арестовавший врага народа Малкина и сменивший его на посту начальника УНКВД, подававший большие надежды, вместо активной работы по ликвидации последствий вредительства своей беспринципностью, а скорее – умыслом, способствует процветанию в органах вражеских методов. Взять хотя бы его отношение к многочисленным сигналам коммунистов управления о причастности к вражеской деятельности Безрукова, Биросты и Березкина. Он не только не арестовал их, он, вопреки мнению крайкома, выдвинул их на» более высокие должности, чем, естественно, способствовал дальнейшему внедрению и распространению вражеских методов работы.

Странно ведет себя прокуратура. Можно как-то понять врид прокурора края. Со времени образования Краснодарского края он уже четвертый врид и скоро, вероятно, будет пятый. Коллектив без хозяина разложился – это тоже естественно, и там, понятно, надо наводить крепкий революционный порядок. А Военная прокуратура войск НКВД? Чем оправдать ее беззубость? Военпрокурора войск НКВД Северо-Кавказского округа бригвоенюриста Волкова, например, его заместителя Меркулова, начальника IV отдела ГВП Дормана? Все они словно загипнотизированы Шулишовым, и постоянно смазывают потуги военпрокуроров по Краснодарскому краю Гальперина и Кондратьева усмирить гордыню матерого антизаконника. Волков дошел до того, что отказался аттестовать Гальперина, заявив: «Пока не наладишь отношения с Шулишовым – аттестовывать тебя не буду». Что значит наладить отношения? Стать на путь нарушений? В итоге такого понимания законности избиение арестованных вошло в систему, санкции на применение к ним мер физического воздействия Шулишов дает без разбору, а нередко и сам принимает участие в Экзекуциях. Членовредительству и даже убийствам во время пыток, а они тоже применяются, не придается значения. 16 января 1939 года умер от побоев негласно изъятый Колода Прокопий Павлович. Труп в тот же день предали земле, но ни прокуратура, ни крайком партии в известность об этом поставлены не были. Сам Шулишов не счел нужным провести хотя бы служебное расследование. Такие ухари от ЧК, как Безруков, Березкин, Фонштейн, практикуют пытки путем применения нашатырного спирта.

Продолжается фальсификация дел по контрреволюционным преступлениям. Примеров тому великое множество. Но самое страшное, за что прощать уж никак нельзя, это то, что продолжаются необоснованные аресты коммунистов и кандидатов в члены ВКП(б). За это надо карать беспощадно!

Джичоев, взволнованный, стремительно набросал докладную записку, усилив ее конкретными фактами антипартийной и антисоветской деятельности Шулишова, перечитал, сделал несколько правок, поручил немедленно отпечатать и успокоился лишь тогда, когда поставил под текстом свою подпись и передал документ Бессонову.

Прошла неделя. Джичоев, нетерпеливо ждавший результатов рассмотрения докладной записки, не выдержал напряжения и написал новую, снабдив ее дополнительными фактами и приложив объяснения сотрудников УНКВД, в которых те признавали свою вину в допущенных «перегибах». «На основании вышеизложенного, – написал Джичоев в конце докладной записки, – считаю необходимым:

1. Ускорить рассмотрение вопроса о грубейшем нарушении революционной законности по УНКВД на бюро крайкома ВКП(б).

2. Срочно созвать совещание оперативного состава УНКВД и дать установку о предотвращении случаев фабрикации дел и необоснованного избиения арестованных, которые этого не заслуживают.

3. Сообщить в ЦК ВКП(б) о вскрытых фактах грубейшего нарушения революционной законности и Постановления ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 17.11. 38 г. со стороны начальника УНКВД тов. Шулишова и других сотрудников УНКВД».

36

– Сегодня, Безруков, вы будете допрошены с участием помощника военного прокурора по Краснодарскому краю товарища Кондратьева и особоуполномоченного Егорова, – предупредил Захожай, начиная допрос.

– Я прокурора не приглашал, – рыкнул Безруков, недослушав Захожая. – В его присутствии давать показания не буду!

– Послушайте, Безруков, – взорвался терпеливый Захожай, – что это за бравада? Почему вы себя так по-хамски ведете? Чего вы, в конце концов, добиваетесь? Вы просили меня посодействовать вашему переводу из Лефортовской тюрьмы в краснодарскую, потому что вам не понравилось тамошнее обращение – я пошел вам навстречу. В «благодарность» вы стали высказывать недоверие мне и я пригласил на допрос прокурора и особоуполномоченного. Вы опять высказываете недовольство. Так, может, вам все-таки удобнее содержаться в Лефортово? Чего вы хотите?

– Скорее всего, – высказал предположение обидевшийся прокурор, – ему не терпится опробовать на собственной персоне те методы следствия, которые в свое время сам изобретал и применял к своим жертвам.

– Вы же их называете вражескими, – парировал Безруков.

– Да, если их применяют к невиновным. По отношению к вам эти методы вполне допустимы и оправданы. И если товарищ Захожай проявляет незаслуженную гуманность, то это не значит, что вы неприкасаемы.

Безруков стушевался.

– Я не думаю, что помощник начальника следственной части на это пойдет.

– Ведите себя прилично, как подобает человеку, осознавшему свою вину, может, и не пойдет.

Безруков промолчал.

– Вы еще не забыли про дело Петра Пушкова? – спросил прокурор.

– О нем так много говорено, что этот Пушков во сне уже снится.

– Это хорошо, что снится. Значит, начинаете осознавать свою неправоту… Как случилось, что по делу арестовали Пушкова Петра вместо его брата Максима?

– Арестовали того, на кого была санкция.

– Санкция меня сейчас не интересует. Вам Одерихин доложил, что по бестолковости оперработника арестован не тот человек. Почему вы не исправили эту грубейшую ошибку?

– Я доверился санкции прокурора. Он же проверяет дело, прежде чем давать санкцию на арест!

– Обязан проверять и, вероятно, проверял. Но по делу не проходит Максим. Вы ж не давали прокурору донесения своих агентов. У него нет к ним допуска. А у вас есть. Почему вы не проверили?

– Я поинтересовался, почему арестован не тот Пушков. Мне ответили, что тот семидесятилетний старик, а этот молодой, да к тому же проходит по делу вместе с ним.

– Проходит как родственная связь, – уточнил Захожай.

– И санкция получена на него, – проигнорировал Безруков замечание следователя.

– Вы опять о санкции! – прокурор раздраженно посмотрел на Безрукова.

– Потому что в этой истории, я считаю, главным пунктом была санкция. Я ей доверился. Тем более что семидесятилетнего Максима никто бы не арестовал.

– Вы по материалам получаете санкции или по возрасту?

– Мы избегали брать стариков. Арестовывали только особо важных.

– Вот тут и есть вражеская рука, – прокурор победно сверкнул глазами.

– Почему? – удивился Безруков.

– Потому что избивали молодых, здоровых людей, трудящихся, приносивших пользу Родине, а хлам, стариков, которые контрреволюцией занимались, не арестовывали!

– Вы утверждаете, – обратился к обвиняемому Захожай, – что санкция прокурора была?

– Да! Дело было до массовой операции, когда санкцию прокурора брать было обязательно.

– Вы нагло лжете, Безруков! – вмешался в допрос особоуполномоченный. – За кого вы нас принимаете? Массовая операция на всей территории края началась одновременно пятого августа, а Пушков арестован двадцать первого ноября. Нужна была санкция на арест или нет? В деле-то ее нет!

– Такого не может быть.

– Какого не может быть?

– Чтобы в деле не было столь важного документа.

– Вам предъявляется следственное дело. Найдите то, чего там нет!

Безруков торопливо пролистал дело и недоуменно пожал плечами.

– Ну! Покажите мне санкцию! – особоуполномоченный брезгливо скривил рот.

– Возможно, ее вынули, – равнодушно буркнул под нос Безруков. По выражению его лица было видно, что отсутствие в деле санкции его нисколько не удивило.

– Вот опись документов, имеющихся в деле. Она составлена Кузнецовым – работником одиннадцатого отдела УГБ, работавшим тогда в Новороссийском портовом отделении. В описи санкция не зафиксирована. Значит, вопрос стоит так, что Кузнецов ее из дела изъял?

– Возможно.

– Зачем?

– Вы же сами сказали, что дела тогда оформлялись без санкций…

– Я сказал, что для ареста контрреволюционера в период массовой операции санкция прокурора не требовалась. Такова была установка НКВД СССР, согласованная с ЦК ВКП(б). Зачем же вы в нарушение этой установки сначала берете санкцию, а затем выбрасываете ее? Вам это нужно для чего? Чтобы переложить вину с себя на прокурора, якобы давшего санкцию, и на вашего подчиненного, якобы уничтожившего ее? Вы идете на гнусные вещи, Безруков. Вы способны без оглядки оклеветать любого, лишь бы спасти свою шкуру.

– Я знаю, что тогда дела перешивались.

– Ну и что? Были чьи-то указания об изъятии санкций?

– После объявления операции они изымались.

– Кто изымал, по чьей установке?

– Был приказ о порядке оформления этих дел. Там было ясно сказано, какие документы должны быть приложены.

– Там было сказано, что если есть санкция, то она должна выбрасываться?

– Нет, так сказано не было.

– Тогда в чем дело? Кто вынимал из дел санкции?

– В Новороссийске вынимали.

– Кто? Не юлите! Говорите конкретно – кто?

– Я вынимал.

– Из каких дел?

– Я говорю, что был приказ…

– Были указания изымать санкции прокурора?

– Не было.

– А вы вынимали! Значит, и здесь вы проводили вражескую работу.

– Я не вижу в этом преступления.

– Изымать из следственного дела документы не преступление? – возмутился прокурор.

– Вы будете продолжать врать, Безруков, или возьметесь за ум? – остановил затянувшийся диалог Захожай.

– Я говорю правду.

– Разве правда, что Пушков Максим семидесятилетний старик?

– Да!

– Он тысяча восемьсот восемьдесят пятого года рождения, что составляет далеко не семьдесят лет, как вы заявляете, а всего лишь пятьдесят два к тому времени. Что вы на это скажете?

– Я сказал, что с делом не знакомился. Мне его доложили и я доверился.

– И кто теперь должен отвечать за неправильный арест и осуждение Пушкова?

– Тот, кто его арестовал и вел следствие.

– А кто должен отвечать за то, что не было принято мер к освобождению напрасно арестованного? Кто должен отвечать за то, что контрреволюционер остался на свободе?

– Я, во всяком случае, отвечать не собираюсь!

– Не собираетесь, но будете. Почему вы не арестовали Максима?

– Я забыл об этом деле.

– О том, что контра гуляет на свободе – забыли?

– Разве я мог помнить всех?

– Отправляйте-ка вы его, Захожай, в Москву, – безнадежно махнул рукой прокурор. – Чувствуется, что он страсть как соскучился по Лефортово. А может, вас Сухановка больше устроит? Я могу оказать протекцию…

– Не надо так зло шутить, гражданин военный прокурор. У меня после Лефортово почки на волоске висят и живот – сплошная рана.

– Значит, не хотите? – спросил Захожай. – Тогда прекратим о Пушкове, тут все ясно, а расскажите-ка вы следствию, как убили арестованного Ильина.

– Вы хотели сказать – Колоду?

– Нет. Сейчас об Ильине. О Колоде успеется.

– Но Ильин покончил жизнь самоубийством!

– Вы затеваете новую игру со следствием. Ну что ж, мы терпеливые.

– Мы располагаем информацией, что Ильина убили во время допроса!

– Нет! Его никто не убивал! Я прибыл на место сразу после происшедшего. Вся обстановка показывала на самоубийство.

– В связи с чем был арестован Ильин? – спросил особоуполномоченный.

– Он проходил по делу Осипова.

– На него были показания? Чьи?

– Осипова и других лиц.

– Чьи конкретно. Фамилии!

– Не помню.

– Как только требуется конкретика, у него отшибает память, – съязвил прокурор.

– Не помните или таких показаний не было? – продолжал спрашивать особоуполномоченный.

– Показания были. Не помню, чьи именно.

– Кем он был арестован?

– Его арестовали по предложению секретариата УНКВД. И было мнение крайкома партии.

– Что вы виляете! Что за гнусная привычка уходить от ответа. Вы ж бывший следователь, не вас учить, что на конкретный вопрос надо давать конкретный ответ. Назовите фамилию лица, истребовавшего санкцию на арест Ильина.

– Не помню.

– Тогда ответьте, кто добывал материалы, на основании которых он был арестован?

– Осипов давал показания мне. По чьим еще он прошел показаниям – не помню.

– К моменту ареста Ильина показания Осипова были проверены? Вы убедились, что эти показания правдивы?

– Поскольку были другие показания – отсюда все ясно.

– Я спрашиваю: в показаниях Осипова вы были уверены?

– Первые показания на Ильина были получены от Матюты. Осипову я верил, потому что он давал их без нажима.

– Без нажима помогал вам фабриковать на себя дело? Зачем вы лжете? Сегодня ведь достоверно известно, что дело вами сфабриковано.

– Это неправда, я не фабриковал.

– Кто вел следствие по этому делу?

– До меня начали вести.

– Кто взял показания от Осипова?

– Он сам двадцать суток писал.

– По собственной инициативе? Или после того, как к нему были применены меры физического воздействия?

– Я взял.

– От Матюты?

– Другие сотрудники.

– Это ваша группа и ваши сотрудники?.

– Да.

– Так применялись к Осипову меры физического воздействия?

– Применялись.

– По проверенным материалам или непроверенным?

– Уже были показания.

– Я спрашиваю, проверены были эти показания или нет?

– Во всяком случае, я верил им.

– Я в последний раз спрашиваю: материалы, по которым были арестованы Осипов, Литвинов, Матюта, были проверены вами?

– Я считал, что они заслуживают доверия.

Захожай тяжело вздохнул. Прокурор осуждающе покачал головой. Особоуполномоченный походил на разъяренного быка, готового нанести удар.

– Они ва-ами! Вами! Вами, Безруков, были проверены? Были или нет?

– Все были перекрыты.

– Ну, нет! Я так не могу. С ним по-хорошему нельзя. Я предлагаю прекратить допрос и вернуться к нему после соответствующей обработки обвиняемого.

– Я же говорю, – побледнел Безруков, – я же говорю, что показания Осипова совпадали с показаниями Гужного, Алексеева, Фетисенко, Матюты… Я же говорю!

– По каким материалам были арестованы Осипов и Матюта? – спросил прокурор.

– Я не знаю.

– Вы же лично арестовывали Осипова!

– Арестовывал Малкин. Я только сопровождал его из Сочи в Краснодар.

– А материалов не видели?

– Не видел.

– Значит, и проверить не могли.

«– Я беседовал с Гужным.

– Он подтвердил?

– Да.

– Где протокол?

– Я не писал.

– Вы очные ставки проводили?

– Мне их запретили проводить.

– А нужны были очные ставки?

– Можно было обойтись и без них.

– Зачем же вы по непроверенным материалам применяли меры физического воздействия? Кто вам дал установку избивать арестованных Литвинова, Ильина, Галанова и других?

– Литвин.

– Кто-кто?

– Руководитель бригады НКВД СССР, приезжавшей в декабре тридцать седьмого года в край для оказания практической помощи.

– Он лично дал вам такую установку? По группе Осипова конкретно?

– Нет.

– Тогда кто?

– Сербинов.

– И вы эту установку приняли?

– А куда мне было деваться?

– Вы сомневались в ее правильности?

– Сомневался.

– Но применяли?

– По всему Советскому Союзу применяли.

– Были люди, которые протестовали. Почему вы не протестовали?

– Я считал, что это установка наркома.

– Вы ж ее не видели и не читали!

– Зачем читать, если живые люди приезжали и внедряли. Московская бригада была!

– Не ссылайтесь вы на бригаду! Применение мер физического воздействия ведет к фальсификации, или нет?

– Может привести.

– В осиповском деле привело?

– Не знаю.

– Так знайте: в осиповском деле нет ни слова правды. Это доказано. Сплошной вымысел и ничего более. Сейчас все они освобождены, восстановлены в партии…

– Это еще ни о чем не говорит. Бывает, что и назад возвращаются.

– Вам предъявить материалы?

– Я помню живых участников.

– Вернемся к Ильину, – попытался Захожай направить допрос в нужное русло. – Из ваших показаний следует, что по сфабрикованному делу вы арестовали Ильина, бывшего чекиста, ушедшего в отставку по состоянию здоровья, и жестоким обращением довели его до самоубийства.

– Я не доводил.

– Его били?

– Били.

– И что?

– Он напал на сотрудника, разбил ему графином голову, отобрал у него наган и застрелился.

– Даже не пытался уйти?

– Из той комнаты выхода не было.

– Он давал показания?

– Начал давать.

– О чем?

– О том, что признает себя участником контрреволюционной организации и что вместе с другими готовился к террористическому акту.

– Против кого?

– Лично Ильин готовился убить Малкина.

– Это правда, что против Малкина и Сербинова готовился теракт?

– Им никто не подсказывал.

– Как же случилось, что они дали одинаковые показания? Ведь между ними даже очных ставок не было!

– Зачем мы будем разбирать этот вопрос здесь?

– Это не ваше дело.

– Люди на свободе – спросите их, почему они дали одинаковые показания.

– Я спрашиваю у вас. Потому что протокол с местным террором подписали вы.

– Если арестованные настаивают на своих показаниях, как я могу не подписать?

– Мерзавец вы, Безруков, – не выдержал прокурор издевательского тона Безрукова. – Отвечайте на вопрос: кто арестовал Ильина?

– Если я не запутался, то я… по указанию Сербинова.

– Вы запутались и основательно. Утверждали, что арест произведен секретариатом, теперь говорите, что вами по указанию Сербинова. Скажите четко: кто истребовал санкцию на арест Ильина?

– Я. По указанию Сербинова.

– Вы утверждаете, что Ильин застрелился. Чем вы докажете, что все было так, как вы говорите?

– Есть живые люди: Скирко – участник происшествия, тот самый, кому Ильин размозжил голову, оперуполномоченные Трубицын и Макеев, которые видели умирающего Ильина и Скирко, лежащего на полу без сознания.

– Видели умирающего Ильина, а не стреляющего в себя. Это не свидетели. Я прихожу к мысли, что Скирко застрелил Ильина, а затем с помощью корешков инсценировал нападение.

– Предположить можно что угодно. Особенно, если человек с фантазией. Ваша версия красива, но бездоказательна.

– Так же, как и ваша о самоубийстве. Осипов рассказывал, что в ту ночь он находился в соседней камере, слышал крики, матерщину, глухие удары, а потом все стихло. Среди кричавших он хорошо слышал голос Ильина. Осипов вообще считает, что Ильина забили до смерти, а самоубийство инсценировали.