Текст книги "Из истории русской, советской и постсоветской цензуры"

Автор книги: Павел Рейфман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 90 (всего у книги 144 страниц)

Отвечая на второй вопрос, Липкин посоветовал выбросить сцену беседы Лисса с Мостовским, где гестаповец говорит старому большевику: «Когда мы смотрим в лицо друг друга, мы смотрим в зеркало… Наша победа – это ваша победа» (58). По другим причинам посоветовал выбросить намеки на Твардовского: «Поэт, крестьянин от рождения, наделенный разумом и талантом, пишет с искренним чувством поэму, воспевающую кровавую пору страданий крестьянства, пору, пожравшую его честного и простодушного труженика-отца». У Липкина было еще несколько предложений, иногда выбросить несколько страниц, иногда – несколько строк, примерно полтора-два печатных листа. Отобранных в тексте мест было на так много: «всё в романе было опасным» (57). Гроссман принял поправки.

Обиженный на «Новый мир», Гроссман решил печатать роман в журнале «Знамя», что привело, по мнению Липкина, к трагическим последствиям: «Это – самая роковая и самая главная причина. Бессмысленно предполагать, что „Новый мир“ напечатал бы „Жизнь и судьбу“, но могу твердо поручиться, что роман не был бы арестован, если бы рукопись была сдана в „Новый мир“. Твардовский бы не отправил рукопись „куда надо“. Но Гроссман ни за что не хотел иметь дело с отрекшимся от него редактором. Это была обида не только автора, но и бывшего друга» (54).

В пользу «Знамени» подталкивала Гроссмана начала 60-х гг. и мысль, что либеральные редакторы нередко оказываются трусливей казенных ретроградов, у которых «есть и сила, и размах, и смелость бандитов», поэтому они способны пойти на риск (54). Такая мысль возникла, в частности, в связи с публикацией рассказа «Тиргартен» (его можно было воспринимать как антифашистский, но в нем проглядывались и аллюзии, побуждающие читателей думать о зеркальности двух режимов, фашистского и советского, об их сходстве). Казакевич, редактор альманаха «Литературная Москва», куда был сдан рассказ, не решился его напечатать (Казакевичу все равно «досталось» за альманах, прежде всего за повесть Яшина «Рычаги»).

Как раз в это время главный редактор «Знамени», В. М. Кожевников, вероятно знавший об обиде Гроссмана на Твардовского, попросил дать новый роман в его журнал. Гроссман оказался в этот момент совсем без денег. Кожевников предложил ему солидный аванс, под произведение, которого не читал. Он был заинтересован в Гроссмане, помня об огромном успехе романа «За правое дело» и всей его истории. Он ожидал от писателя чего-то в том же роде, что, в новых условиях хрущевской оттепели, после XX съезда, после доклада о Сталине, могло стать очень выигрышным для журнала. Кожевников, конечно, совсем не подозревал об изменениях, которые произошли с Гроссманом. Заместитель редактора «Знамени», Кривицкий, помнил, что совершил оплошность, отказавшись в свое время, вместе с Симоновым, печатать «За правое дело». Теперь представлялась возможность исправить эту оплошность, утвердить авторитет «Знамени», опередив поблекший несколько «Новый мир».

Гроссман в виде пробы дал рассказ «Тиргартен», отвергнутый Казакевичем. Кожевников принял его, довел до верстки (действительно, хотел напечатать), но цензура запретила, найдя аллюзии с советской действительностью. Вины Кожевникова в этом не было. Гроссман как бы убедился в его искренности и решил печатать роман в «Знамени».

Где-то в середине 60-го года он передал роман в редакцию журнала. Шли неделя за неделей, месяц за месяцем. Редакция ничего не отвечала. Попытки Гроссмана через знакомых узнать судьбу романа оказались безуспешными. В редакции роман прятали от всех (кроме ведущих сотрудников), не давали читать беспартийным. Одному из спрашивавших Кожевников буркнул в ответ: «Подвел нас Гроссман», перевев разговор на другую тему (59). Слухи, что редакция не хочет печатать роман. Наконец в феврале 61 г. Гроссмана вызвали на редколлегию. Чувствуя, «чем пахнет», он отказался туда пойти. Ему прислали стенограмму обсуждения: все единодушно отвергли роман, «как произведение антисоветское, очернительское».

Еще до этого Гроссман попытался восстановить отношения с Твардовским. Произошла беседа. О ней Гроссман рассказывает в одном из писем: «Встретились у него, говорили долго. Разговор вежливый, осадок тяжелый. Он отступил по всему фронту, от рукописи и от деловых отношений отказался полностью, да и от иных форм участия в жизнедеятельности собеседника отстранился. Так-то». Осенью 60 г., в Коктебеле, их жены помирили мужей. Твардовский сказал: «Дай мне роман почитать. Просто почитать». Вернувшись в Москву, Гроссман передал Твардовскому роман. А в феврале 61 г. «Жизнь и судьба» арестована. Тщательный обыск. Изъяли всё, что относилось к роману, сам роман, копии, которые были у машинистки и в редакции «Нового мира». Другие бумаги, рукописи обыскивающих не интересовали (в частности, первый вариант повести «Всё течет»). Липкин писал, что это – первый случай ареста не автора, а его произведения (потом узнал, что в 26 г. изъяли рукопись у Булгакова) (61). Полковник, возглавлявший обыск, потребовал подписки, что Гроссман не будет никому говорить об изъятии рукописи. Гроссман дать ее отказался. Полковник не настаивал.

После ареста «Судьбы и жизни» Твардовский приехал к автору, ночью, трезвый; говорил, что роман – гениальный; выпив, плакал, повторял: «Нельзя у нас писать правду, нет свободы». Упрекал: «Напрасно ты отдал бездарному Кожевникову <…> Я бы тоже не напечатал, разве что батальные сцены. Но не сделал бы такой подлости, ты меня знаешь». По его словам, текст романа был передан Кожевниковым в «соответствующие органы» (60).

Гроссман подавлен. Совершенно выбит из колеи. Переживает значительно болезненнее, чем травлю по поводу романа «За правое дело», когда была реальная угроза ареста, приобщения к делу врачей. Но все же не теряет надежд, внушаемых Хрущевым, решениями XXП партийного съезда. Решил поговорить с Д. А. Поликарповым, который заведовал отделом культуры ЦК КПСС. Одно время тот был оргсекретарем Союза писателей; у Гроссмана с ним шапочное знакомство. Поликарпов при встрече резок, суров, читает Гроссману нотацию: «Многократный орденоносец, член правления Союза писателей, а что написал!» (63). Всё же посоветовал обратиться с письмом в ЦК, обещал устроить встречу с руководителями Союза писателей. Она состоялась. Представители руководства, Марков, Сартаков и Щипачев, вели себя жестко, но чувствовалось, что арест романа им не по душе. Признали, что в романе нет «очернительства», много правды, «но в нынешнее сложное время издание романа нанесло бы вред нашему государству, если и можно будет издать роман, то лет через 250» (63). Мягче был Щипачев: он предлагал вместо слова «вредный» в оценке романа поставить «субъективный» (63).

Письмо Гроссмана Хрущеву, полное достоинства, веры в свою правоту, без малейшего признания своих ошибок, покаяния, отмежевания от книги (без указания даты Где-то 62–63 гг.). Подробная защита своих взглядов. Думал, вероятно, что убедит Хрущева, по крайней мере, дать приказ о возвращении рукописи. В том же духе, как все письма на «высочайшее имя» крупных писателей, начиная от Пушкина. Изложение происшедшего, с осени 60-го по февраль 61 г. Об аресте романа и встрече с Поликарповым (с той поры прошел год). О том, что роман – десятилетний труд писательской жизни, что, после беседы с Поликарповым, много думал о происшедших событиях: «Я хочу честно поделиться с Вами моими мыслями. Прежде всего должен сказать следующее: я не пришел к выводу, что в моей книге есть неправда. Я писал то, что считал и продолжаю считать правдой, писал лишь то, что продумал, прочувствовал, перестрадал» (64). О том, что книга не политическая; в ней говорится о людях, их горе, радости, заблуждениях, смерти, о любви и сострадании к людям; в книге есть горькие страницы, обращенные к недавнему прошлому, к событиям войны: «писать их было тоже нелегко, но я не мог не написать их» (64). О том, что книга начата до XX съезда, до смерти Сталина; тогда не было ни тени надежды на её публикацию; «И все же я писал её». Затем идут слова о докладе Хрущева на XX съезде, который «придал мне уверенности», ссылки на Ленина, на новую политику партии и т. п. Фразы «дипломатические», но и отражающие искренние надежды Гроссмана. Об отношении с редакцией «Знамени», с руководством Союза писателей, о том, что ему говорили: печатать книгу нельзя, вредно, но не обвинили её в неправдивости. О том, что книга не противоречит той правде, «которая была сказана Вами»; она, может быть, субъективна, но оттенок личного имеют все произведения литературы, которые не написаны рукой ремесленника. Ссылки на Плеханова и Ленина: они не ополчались за субъективность на писателей, видели в них союзников, а не врагов. О конфискации книги: «почему она забрана у меня методами административного насилия, упрятана от меня и от людей, как преступный убийца?» О том, что год уже не знает, цела ли она, не уничтожена ли, не сожжена ли. Если в ней ложь, клевета, пусть об этом будет сказано людям, и пусть они сами судят об этом; но читатели лишены такой возможности; на их вопросы рекомендовано отвечать, что книга еще не закончена, что окончание затянется надолго, т. е. говорить неправду; так с ложью не борются, так борются против правды; как это понять в свете идей XXП съезда партии? «Я убежден, что самые суровые и непримиримые прокуроры моей книги должны во многом изменить свою точку зрения на нее, должны признать ошибочным ряд кардинальных обвинений, высказанных ими в адрес моей рукописи год-полтора назад – до XXП съезда». Просьба вернуть свободу книге, чтобы о ней говорили и спорили редакторы, а не сотрудники КГБ; «Нет смысла, нет правды в нынешнем положении, в моей физической свободе, когда книга, которой я отдал свою жизнь, находится в тюрьме. Ведь я не отрекался и не отрекаюсь от нее. Прошло двенадцать лет с тех пор, как я начал работу над этой книгой. Я по-прежнему считаю, что написал правду<…> Я прошу свободы моей книге» (67). А далее подпись, адрес и телефон. Можно ответить, а можно и отдать приказ об аресте. Последнего Хрущев не сделал. Но и ответил не сразу, через месяц или два. Разбираться в деле Гроссмана сам не стал, а переправил его Суслову (мрачная фигура, ведавшая идеологией). Это было еще хорошее, полублагоприятное решение.

Суслов принял Гроссмана. Беседовали часа три. Дома Гроссман записал беседу по памяти. После его смерти вдова передала запись беседы в спецхран ЦГАЛИ. Не ясно, сохранилась ли запись. Возможно, где-то «затерялась». Липкин передает ее по памяти, возможно, не совсем точно, но основной смысл сохранен. Суслов похвалил Гроссмана за то, что тот обратился к Хрущеву, сказал, что партия и страна ценит прошлые произведения Гроссмана («Народ бессмертен», «Степан Кольчугин», военные рассказы и очерки). Признался, что роман «Жизнь и судьба» он лично не читал, но поручил дать на него отзыв двум своим референтам, хорошо разбирающимся в художественной литературе, которым доверяет (тоже «отфутболил; император Николай I в подобном случае всё же читал „Бориса Годунова“). Оба референта, не сговариваясь, пришли к выводу: „публикация этого произведения принесет вред коммунизму, Советской власти, советскому народу“ (68). Суслов посочувствовал, узнав, что Гроссман живет лишь переводами, пообещал дать указание Гослитиздату выпустить пятитомник, разумеется, без „Жизни и судьбы“. На просьбу вернуть рукопись ответил отказом: „Нет, нет, вернуть нельзя <…> а об этом романе не думайте. Может быть, он будет издан через двести-триста лет“ (68). Разговаривая, перебирал обе рецензии, заглядывал в них, читал отрывки. Рецензии показались довольно большими, страниц 15–20 каждая. Значительно позднее выяснилось, что одна из них написана Черноуцаном, важным работником отдела культуры ЦК, слывшим либералом. Говорили, что Черноуцан ставил себе в заслугу отзыв: порекомендовал не печатать роман, а автора не трогать.Обещанный пятитомник так и не вышел. Его вставляли в план, вынимали, опять вставляли, снова вынимали. После смерти Гроссмана дело, казалось, сдвинулось с мертвой точки. Но после публикации за рубежом повести „Всё течет“ на пятитомнике окончательно поставили крест. Писатель быстро стареет. Болезнь. Одиночество. Отход многих бывших друзей. Апрель 63 г. Больница. Рак почки. Некоторое облегчение. Выписан из больницы. Ухудшение осенью 63 г. Вновь больница. Смерть 15 сентября 64 г. (109). Незадолго до свержения Хрущева.

Уже после смерти Гроссмана последнее столкновение его с цензурой. За границей напечатали повесть „Всё течет“ (в ней идет речь о том, что репрессии начались уже при Ленине; страшные картины голода, организованного в начале 30-х гг. на Украине и пр.). Суровый приговор советской власти. С самого начала ее существования. Председатель комиссии по литературному наследству Гроссмана, писатель Березко, перетрусил. Предложил самораспустить комиссию и в „Литературной газете“„с гражданским гневом“ осудить Гроссмана, написавшего „грязную, враждебную нам повесть „Всё течет“, теперь изданную за рубежом и прославляемую всяким охвостьем“. Решение о самороспуске формально не было принято, но более комиссия не собиралась. Произведения Гроссмана перестали издаваться. Имя его все реже появлялось в печати, постепенно стало забываться. Полностью „Жизнь и судьба“ издана во Франции, переведена на французский, на другие языки, стала бестселлером. В 74 г. Липкин обратился к Войновичу с просьбой помочь в публикации. Помогали и Боннэр с Сахаровым. Роман переправили за границу. 5 лет зарубежные издатели отказывались печатать его. И всё же он вышел за рубежом в 80-м году, ранее, чем у себя на родине. Большую роль в публикации «Жизни и судьбы» сыграли литературовед Е. Эткинд и С. Маркиш (сын репрессированного еврейского поэта), проделавшие огромную работу по переводу и подготовке к печати главного произведения Гроссмана (120). Позднее, с началом перестройки, главы из «Жизни и судьбы» появляются то в том, то в другом журнале, но целиком роман долго не печатают. Только в конце 80-х гг. (88 г.) главный редактор журнала «Октябрь», А. А. Ананьев, решился его опубликовать. Повесть «Всё течет», отразившая раздумья писателя 53–63 гг., написанная от лица зека с тридцатилетним стажем, напечатана в Германии 70-м году, в пределах СССР в 89 г. в Эстонии.

В конце периода правления Хрущева репрессиям подверглись два совершенно разных писателя: Илья Эренбург и Иосиф Бродский (в то время властям, вероятно, казалось, что речь идет о несопоставимых величинах; один – весьма известный писатель, автор многих произведений, фигура авторитетная и уважаемая, хотя иногда не умещающаяся в рамки официальности; другой – ничтожный мальчишка, пописывающий стишки, не имеющий определенного статуса, тунеядец; мало кто тогда думал, что он станет классиком, поэтом огромного масштаба, лауреатом Нобелевской премии).

В записке Отдела Культуры ЦК КПСС, направленной в ЦК не позднее 13 февраля 63 г. шла речь о новой части книги И. Эренбурга «Люди, годы, жизнь». Сообщалось о том, что Главлит просит рассмотреть вопрос о второй части 5-й книги воспоминаний Эренбурга. По мнению Главлита, она «не может быть опубликована в представленном виде». Там отражены события 42–43 гг. В этой части немало интересных, содержательных страниц, но заметно стремление взглянуть на события «сегодняшними глазами»: «Писатель много внимания уделяет отрицательным явлениям и тенденциям в общественной жизни страны, которые были следствием культа личности Сталина. В ряде случаев с ним можно соглашаться, но большая часть того, что он пишет, вызывает решительные возражения». Намерение сказать «всю правду, какой она ему представляется» ведет к утере объективных критериев. Появляется тенденциозность и предвзятость. Автор усмотрел в ряде случаев признаки социального перерождения, возвращения к дореволюционному прошлому (закон о браке, раздельное обучение, форма для школьников, дипломатов, юристов, железнодорожников). «Эренбург неоднократно намекает, что под влиянием культа личности советское общество в годы войны якобы начало обнаруживать признаки социального перерождения <…> проявились тенденции отхода от принципов пролетарского интернационализма, стал насаждаться великодержавный шовинизм, получили поддержку антисемитские настроения». Допускаются выпады по поводу «ответственных товарищей», ведающих вопросами литературы и искусства. Один из персонажей книги говорит о руководителях: «Всё, чего они не понимают, для них заумь. А их вкусы обязательны для всех». В уста другого, писателя Павленко, вкладываются слова: «В литературе хочешь не хочешь, а ври, только не так, как вздумается, а как хозяин велит» (последнего фрагмента воспоминаний в тексте «Нового мира» нет. Бох. прим. 95, стр. 612). В записке Отдела Культуры указывалось, что при публикации первой части 5-й книги Эренбургу указывалось на его предвзятость; он частично это учел и внес некоторые поправки; по второй части цензурных замечаний было сделано гораздо больше, но автор с ними не посчитался; поэтому печатанье февральского номера «Нового мира» приостановлено; главному редактору журнала предписано предложить автору внести необходимые исправления; Эренбург не высказал своего отношения к сделанным рекомендациям, но сообщил в идеологический отдел ЦК КПСС, что рукопись воспоминаний им отправлена в издательство итальянских друзей; он просил сообщить им его просьбу: не печатать отрывки из 5-й книги, за исключением первых 10 глав; отсылка рукописи в Италию, до опубликования ее в нашей стране, «представляется нам преднамеренным шагом <…> чтобы таким образом оказать давление на наших работников <…> Полагали бы необходимым еще раз рекомендовать т. Твардовскому предложить автору внести в текст мемуаров необходимые исправления. Без этих исправлений считаем публикацию их невозможной. Просим рассмотреть» Помета: «В архив: Эренбург внес приемлемые поправки <…> Дано указание номер верстать. Материал для третьего номера будет рассмотрен особо». Подпись и дата: Д. Поликарпов. 18.02.63 г. В дневнике критика В. Лакшина, работавшего в то время в «Новом мире» (В. Лакшин. «Новый мир» во времена Хрущева. Дневник и попутное (1953–1964).М., 1991.с.104) рассказывается о публикации мемуаров Эренбурга: «16.02. 1963…Д. А. Поликарпов предложил ужасающую правку <…> Предлагает снимать чуть ли не целыми страницами, и не только места, заподозренные в „еврействе“, но и направленные против культа <…> 08.03.63. Эренбург разрешен с поправками. В ЦК пошли на компромисс, потому что Эренбург послал Хрущеву письмо <…> где писал о возможном международном резонансе на запрещение его книги и о том, что его деятельность эмиссара мира будет в этом случае сильно затруднена». Международного скандала побаивался и Поликарпов, инициатор правки (Бох138– 40, 612).

Весной 64 г. возникло дело Иосифа Бродского. В Ленинграде состоялся суд над ним. В чем было его «преступление»? Он писал стихи, читал их, в частности в Ленинградском Доме ученых. Не антисоветские, но и не официально просоветские, написанные в русле общепринятого. Ощущение огромной силы, таланта, масштабности типа Блока (я слышал тогда его чтение). Судили Бродского как тунеядца. Записка КГБ в ЦК КПСС 20 мая 64 г. Секретно. О процессе над И. Бродским, 1940-го года рождения, «автором упадочных, идеологически вредных стихотворений». Изложение дела с точки зрения «органов»: В 60–62 гг. Бродский поддерживал близкие отношения с осужденными за антисоветскую деятельность Уманским и Шахматовым, вместе с ними пытался передать американскому туристу антисоветские материалы, разделял намерения Шахматова захватить самолет для побега. По словам автора Записки, учитывая молодость Бродского, его раскаяние, органы ГБ решили не привлекать его к уголовной ответственности. Но и после «профилактики» Бродский уклонялся от общественно-полезного труда, вместо этого занимаясь сочинением идеологически вредных стихотворений; часто менял работу (с 56 г. 14 раз); в начале 64 г. по ходатайству общественности(курсив мой– ПР) прокуратура Ленинграда завела на него уголовное дело, по обвинению в тунеядстве; дело разбиралось в открытом судебном заседании, с участием общественного обвинителя; Бродский осужден к высылке на 5 лет «в специально отведенные местности с обязательном привлечением к труду».

В записке речьидет и о том, что дело Бродского вызвало «различные кривотолки» среди творческой интеллигенции: член Союза писателей Ф. А. Вигдорова, по собственной инициативе присутствующая на суде, составила «необъективную стенографическую запись»; эту запись Вигдорова разослала в различные учреждения, в Ленинградское отделение Союза писателей, вместе с копией коллективного письма – протеста, «якобы за подписями пятидесяти четырех молодых литераторов», с выписками из письма поэтессы Грудининой и др. Кроме того она распространила эти материалы и среди некоторых творческих работников. Тенденциозный подбор материалов создал в ряде случаев мнение, что осуждение Бродского «является возрождением методов, применявшихся в период культа Сталина». Члены Союза писателей Л. Чуковская, Р. Орлова, Л. Копелев оценивают процесс как «рецидив печально известных методов произвола». Грудинина считает, что во время суда допущено беззаконие. Евтушенко, прочитав материал, заявил, что процесс «пахнет фашизмом, нарушается законность». С. Маршак, К. Чуковский, Д. Шостакович принимали меры к защите Бродского, «к которому, по их мнению, суд отнесся несправедливо». Сотрудница Сибирского отделения Академии наук Р. Берг заявила, что дело Бродского – «историческое явление, поворот к 1937 году». Следует отметить, что слухи вокруг дела Бродского наиболее активно «массируется» (так! – ПР) «в кругах творческих интеллигентов еврейской национальности». Материалы Вигдоровой попали за границу, стали достоянием буржуазной прессы. 13 мая 64 г. в английской газете «Гардиан» опубликована «клеветническая статья» о процессе Бродского. КГБ «принимает меры по розыску лиц, способствовавших передаче тенденциозной информации по делу Бродского за границу». Подпись: Председатель Комитета Госбезопасности В. Семичастный (Бох142-3. все названные в тексте имена выделены заглавным шрифтом – ПР).

Репрессии властей в «хрущевский период» не ограничиваются действиями против литературы. Они касаются и других видов искусства. В частности кино. Аналитическая справка министерства культуры СССР, направленная в ЦК КПСС (не позднее 10 октября 55 г.) Смесь идеологии, внутренних свар и копания в грязном белье. В начале справки, как и положено, идет речь об успехах, достигнутых под руководством… и т. д. Но главная суть ее – о серьезных недостатках при создании художественных фильмов. «Некоторые работники кино оторвались от жизни, стоят в стороне <от?> больших задач, предпочитая важным и злободневным темам лишь темы прошлого, или темы отвлеченные». Далее идут конкретные обличения. При этом затрагиваются самые крупные и талантливые деятели кино: режиссер Г. М. Козинцев «категорически отказывается ставить фильмы на современные темы», настаивает, чтобы ему разрешили экранизацию «Дон Кихота»; режиссер Анненский, закончив фильмы «Анна на шее» и «Княжна Мэри», хочет ставить «Дело Артамоновых»; режиссер С. А. Герасимов, выступая перед молодежью с установочным докладом, изложил многие вопросы «путанно и неверно»; в докладе нет ни одного слова о партийности искусства; профессор Кулешов, выступая во ВГИКе, пытался оправдать явления формализма; лишь при обсуждении на партийном бюро Кулешов вынужден был признать свои грубые политические ошибки; на Коллегии министерства культуры слово взял режиссер И. Пырьев: по единодушному мнению министров Культуры союзных республик, присутствующих на Коллегии, его выступление было «образцом разнузданности и невыдержанности»; по слухам, до заседания состоялся «групповой сговор некоторых режиссеров», решивших «дать бой» Министерству и с этой целью выпустивших Пырьева; об этом министру культуры говорили в беседе Довженко и Птушко (и здесь не обошлись без доноса– ПР); они, не без основания, утверждали, что в последние годы в кино сложилась группа монополистов (М. Ромм, И. Пырьев, Г. Рошаль, Л. Арнштам), которые хотят всем диктовать свою волю.

Рассказывалось о совещании в Министерстве культуры: там «поставлен вопрос» о том, что нужно в художественных образах показать в кино борьбу за новое в деревне, при этом делались ссылки на то, какой богатый материал дает «такая на первый взгляд прозаическая тема, как задача расширения посевов кукурузы в стране. Некоторые работники кино отнеслись к этой теме скептически, с усмешкой <…> режиссер М. И. Ромм, например, прямо заявил: – Кукуруза – это спекуляция на злободневной теме…».

«В заключение, следует сказать о том, что некоторые работники кино неправильно ведут себя в быту. С. Герасимов уличен в неправильном отношении к женщинам и будет за это привлекаться к партийной ответственности»;. но он признал «свои недостойные поступки» (стало быть достоин снисхождения? – ПР). «И. Пырьев устраивает картежные игры. Во время таких игр обсуждаются вопросы, относящиеся к политике развития советского кино»; «Бывший начальник Главка Кузаков был в связи с женщинами, что дискредитировало его как руководителя и коммуниста». В конце автор аналитической справки заверял, что Министерство Культуры будет вести «твердую и крепкую линию на укрепление дела в советском кино» и «намерено поправить тех товарищей, которые допускают ошибки и ведут себя неправильно». Подпись: Н. Михайлов (Министр Культуры). (Бох116-18). Убогий стиль. Убогие мысли. Многократные повторения слова «неправильно». Убеждение, что именно начальство может решить, что правильно и что неправильно.

Отражением копанья в интимных делах является покаянное письмо знаменитой балерины, народной артистки СССР М. М. Плисецкой Хрущеву 17 марта 59 г., с просьбой разрешить ей заграничные поездки. Здесь тоже речь идет об идеологии, о контактах с иностранцами. Всемирно известная артистка кается в своих «грехах», как нашкодившая школьница: «В последние несколько лет я вела себя из рук вон неправильно, не понимая всей ответственности, которая лежит на мне, как на артистке Большого театра»; по ее словам, она безудержно «болтала языком», что «абсолютно непозволительно» для человека, который на виду; позволяла себе «безответственно, недопустимо высказываться о нашей советской действительности и о людях, руководящих нашим искусством»;. нетактично и вызывающе вела себя на приемах, «беседуя главным образом с иностранцами»; «Я очень жалею, что позволила себе несколько раз принять у себя дома секретаря английского посольства <…> ни с кем не посоветовавшись об этом»; был случай, когда не пошла на прием в посольство Израиля, сказав им, что не получила приглашения, «чем очень подвела работников МИД» (т. е. призналась, что приглашение кто-то перехватил? – ПР); вообще «моя несдержанность и недисциплинированность очень часто ставили меня в ложное положение и по отношению к коллективу, с которым я выросла и который так хорошо ко мне относится, и по отношению к нашим руководителям, которые всегда были добры ко мне, и даже по отношению к моей беспредельно любимой Родине, о чем сейчас не могу без стыда вспомнить». О том, что искренне раскаивается, глубоко сожалеет о всех этих ошибках – «следствиях прежде всего моей легкомысленности». О перемене, происшедшей с ней год назад, в связи с замужеством. Она верит: теперь её жизнь пойдет по – другому. Чувствует себя до конца советским человеком, любит Родину, которая «дала мне всё». Ей очень тяжело, что «своими необдуманными поступками и безобразным поведением» она лишила себя доверия коллектива. Несколько лет заграничные гастроли театра обходятся без нее. Состояние ее ужасно, особенно от того, что она сознает – «никто кроме меня в этом не виноват». «Я должна сделать всё и я сделаю всё», чтобы вернуть доверие. Понимает, что одним письмом не сможет исправить ошибки, но, сознавая, что никогда их больше не повторит, считает возможным «обратиться к Вам с заверением, что если всё же найдут нужным послать меня с гастролями Большого театра в США, то никому не придется за меня краснеть и я сумею с честью пронести знамя советского человека и художника. Преданная Вам Майя Плисецкая» (Бох539-41).

Совсем нелепо сложилась судьба талантливой киноактрисы Татьяны Самойловой. В 57 г. она снялась в главной роли Вероники в фильме М. К. Калатозова «Летят журавли» (по сценарию В. Розова «Вечно живые»). Фильм получился удачным, одним из лучших советских фильмов. Позднее он получил «Золотую пальмовую ветвь» на кинофестивале в Канне. Самойловой предрекали блестящую карьеру. Но фильм вызвал возмущение Хрущева. Согласно сюжета Борис (главный герой) уходит на фронт. Вероника и Борис любят друг друга. Но она, считая, что Борис погиб, выходит замуж за другого. Хрущев разгневался на Самойлову так, как будто это она, а не героиня, которую она играла, проявила неверность. Фильм ему не понравился: советские люди так не поступают. Отблеск высочайшего гнева сказался как-то на дальнейшей судьбе актрисы. Роли в кино ей предлагали редко. Жизнь не сложилась. Любимый человек, артист Лановой, ее оставил, так как она, в ожидании блестящих ролей, не хотела ребенка. Может быть, в этой истории есть элемент мифа. Она в чем-то похожа на скверный анекдот. Если не считать, что из-за дурости высокого начальства во многом поломана жизнь хорошего и талантливого человека (см. телепередачу «Упавшие с небес». 18.10.06. 1 канал).

Существенные «мероприятия“ власти были связаны с изобразительным и декоративным искусством, главным образом с живописью. И вновь всплывает борьба с формализмом. Записка Отдела Культуры ЦК КПСС “ О формалистических увлечениях в декоративном оформлении театральных постановок». 5 августа 58 г. И в ней вначале говорится о значительных успехах театрально-декоративного искусства, перечисляются примеры высокохудожественного оформления спектаклей. Далее, как водится: «Однако…»: даже в лучших театрах, тем более в других, имеются постановки, «по своему оформлению формалистические». Особенно резко оценивается спектакль Э. де Филиппо «Никто», поставленный режиссером А. Эфросом в молодежном театре-студии «Современник» (художник Ф. Забарский): «Условность живописных декораций в этом спектакле доведена до предела; она явно подражает модернистическим тенденциям живописи современной Польши и Югославии <…> Поставленный на сцене МХАТ (там ставил свои спектакли „Современник“– ПР) спектакль прозвучал как полемическое выступление против традиций реалистического декорационного искусства…».