Текст книги "Из истории русской, советской и постсоветской цензуры"

Автор книги: Павел Рейфман

Материал первой части главы об отношениях поэта и императора может показаться в чем-то смахивающим на идиллию. Но это далеко не так. 9 сентября 1830 г. Пушкин так охарактеризовал эти отношения в письме А. Н. Гончарову, деду Наталии Николаевны, будущей жены поэта: «Сношения мои с правительством подобны вешней погоде: поминутно то дождь, то солнце. А теперь нашла тучка…». Тучкипоявляются с первых лет после возвращения Пушкина из ссылки, с 1826–1827 гг. Начинается длительная история публикации «Бориса Годунова». Напомним, что надежды на нового царя, благоприятное впечатление от встречи с ним Пушкин связывал и с возможностью напечатать «Бориса Годунова»: «Таким образом, „Годунова“ тиснем» (217). Не тут-то было. Об этом во второй части главы.

==============

Приложение:

ТАКОВ ПРЯМОЙ ПОЭТ.

« С Гомером долго ты беседовал один». Так начинается стихотворение Пушкина, одно из лучших в его лирике. В советских изданиях оно называется «К Гнедичу». В дореволюционных – «К Н***». Кому оно адресовано? Об этом ведется спор, начатый вскоре после публикации стихотворения и продолжающийся до нашего времени. При жизни поэта оно не печаталось. Его обнаружили в бумагах Пушкина после его смерти, без названия и даты. В 1841 г. Жуковский напечатал его под названием «К Н***» (послание к Николаю I, царю, как полагал, судя по всему, публикатор). Почти одновременно возникла другая версия: адресатом стихотворения является переводчик «Илиады» Гомера Н.И Гнедич.

Напомню стихотворение:

 
С Гомером долго ты беседовал один,
Тебя мы долго ожидали,
И светел ты сошел с таинственных вершин
И вынес нам свои скрижали.
И что ж? ты нас обрел в пустыне под шатром,
В безумстве суетного мира,
Поющих буйну песнь и скачущих кругом
От нас созданного кумира.
Смутились мы, твоих чуждаяся лучей.
В порыве гнева и печали
Ты проклял ли, пророк, бессмысленных детей,
Разбил ли ты свои скрижали?
О, ты не проклял нас. Ты любишь с высоты
Скрываться в тень долины малой,
Ты любишь гром небес, но также внемлешь ты
Жужжанью пчел над розой алой.
 

Позднее В. П. Анненков обнаружил еще восемь строк и включил их в стихотворение:

 
Таков прямой поэт. Он сетует душой
На пышных играх Мельпомены,
И улыбается забаве площадной
И вольности лубочной сцены,
То Рим его зовет, то гордый Илион,
То скалы старца Оссиана,
И с дивной легкостью меж тем летает он
Во след Бовы иль Еруслана.
 

Они-то, скорее всего, ориентированы на Гнедича, особенно последние четыре строки. Четыре первые из них перечеркнуты.

Версию адресата Николая позднее поддержал Гоголь в «Выбранных местах из переписки с друзьями» (письмо Х. «О лиризме наших поэтов», адресованное Жуковскому): открою тайну, выразившуюся в одном стихотворении, «которое между прочим ты сам напечатал в посмертном собрании сочинений под скромным именем ''К Н***''. Был вечер в Аничковом дворце. Все в залах уже собрались, но государь долго не выходил. Отдаливших от всех в другую половину дворца и воспользовавшись первой досужей от дел минутой, он развернул ''Илиаду'' и увлекся нечувствительно ее чтением во все то время, когда в залах уже давно гремела музыка и кипели танцы. Сошел он на бал уже несколько поздно, принеся на лице своем следы иных впечатлений. Сближение этих двух противоположностей…в душе Пушкина оставило сильное впечатление, и плодом его была следующая величественная ода». Далее цитировалось стихотворение «С Гомером…“. Напомним, что свой перевод “Илиады» Гомера Гнедич посвятил императору и, конечно, послал ему экземпляр. По утверждению Гоголя, Пушкин, в звании камер-юнкера, находился при дворе, присутствовал при этом эпизоде, написал стихотворение «С Гомером…», посвятив его царю. Таким образом Гоголь присоединился к версии Жуковского, подробно обосновав её. Тем самым выяснялась и дата: первая половина 1834 года. Этот рассказ Гоголя цензура не пропустила (публикацию об императоре, лицах императорского дома она не имела права разрешать без утверждения свыше).

Рассказав историю посвящения, как бы предчувствуя, что она вызовет возражения, Гоголь аргументировал свою точку зрения. Традиция величественной оды(жанр к которому Гоголь относил стихотворение Пушкина), по его словам вполне объясняла и панегирический тон, и библейские сопоставления (Николай – Моисей). Гоголь писал о гимнах и одах как об особом высоком жанре русской поэзии; в нем воспеваются героические события, они посвящены монархам, для них характерна гиперболизация и вряд ли правомерно требовать от их авторов соответствия изображенного в них реальным фактам: «Только холодные сердцем упрекнут Державина за излишние похвалы Екатерине». Вероятно, Гоголь имеет в виду конкретно «Оду к Фелице», первую, сделавшую имя Державина известным, начинающаяся словами «богоподобная царевна…», содержащая «излишние похвалы» («ангел кроткий, ангел милый», «кто благостью велик, как Бог» и т. п). По мысли Гоголя, сама поэтика оды подсказывает систему образов, делает необходимым изображать царя в таком библейском высоком стиле, вполне закономерном в послании царю и неуместном при обращении к кому-либо другому. Упоминает Гоголь и о том, что Пушкин, при его гордости и независимости мнений, вряд ли мог посвятить такой панегирик кому-то, кроме царя, поставив себя ниже своего адресата. Доводы убедительные, хотя и не безусловные.

Версию посвящения стихотворения Николаю поддерживала позднее А. О. Смирнова – Россет. Она хорошо знала Пушкина, Гоголя, Жуковского, Вяземского, Лермонтова. Гоголь находился с Россет в активной переписке как раз тогда, когда он заканчивает и публикует «Выбранные места…». Россет благоволил и император. Она была фрейлиной при императрице Александре Федоровне, придворной дамой. Известно, что через нее иногда Пушкин передавал царю или получал обратно свои произведения: «Вы будете курьером Пушкина, его фельдъегерем». В «Дневнике», который Пушкин вел в 1833–1835, неоднократно сочувственно упоминается её имя.

Исследователь В. А. Воропаев, о котором речь пойдет ниже, сторонник версии Николая(по-моему, вполне убедительно им обоснованной), ссылается на воспоминания Россет: «История, рассказанная в статье „О лиризме наших поэтов“, находит подтверждение в „Записках А. О. Смирновой“, изданных ее дочерью Ольгой Николаевной Смирновой <…> Здесь, в частности, упоминаются поэмы и стихотворения Пушкина, которые Александра Осиповна передавала на прочтение Императору Николаю Павловичу…» («Поэт и царь»// Православное информационное агентство. Русская линия. 7.05.08).

Дело осложняется тем, что процитированные им далее строчки приводятся Воропаевым по «Запискам…», опубликованных дочерью А. О. Смирновой. Сразу же после их появления началась полемика об их подлинности. Она шла, то обостряясь, то затихая, до советского времени. В 1929 г. Л. В. Крестова подготовила издание мемуаров А. О. Смирновой, сопроводив его статей «К вопросу о достоверности так называемых ''Записок'' А. О. Смирновой“. Изданный Крестовой текст, её статья считались в течении шестидесяти лет непреложной истиной, полностью опровергающей фальсифицированные публикации дочери Россет. Крестова уверяла, что ни одному слову О. Н. Смирновой нельзя верить, призывала исследователей “никогда более ею не пользоваться». За это и ухватились критики Воропаева, отвергая текст, который он цитирует. Но к тому времени выяснилось, что текст, подготовленный Крестовой, тоже отнюдь не безупречен, о чем идет речь в весьма убедительной статье С. В. Житомирской «А. О. Смирнова-Россет и её мемуарное наследие» (Дневник. Воспоминания. Изд. ''Наука''. М., 1989). Крестова, по словам Житомирской, произвольно смешивала документы, «подчиняя текст своему редакционному замыслу <…>Но мало этого. Нет сомнения, что, решая вопросы выбора и объема печатаемого текста, Л. В. Крестова вынуждена была подчиняться диктату общественных условий, в которых осуществлялось издание. Из него последовательно устранялись, например, все рассказы Смирновой о царской семье и лично Николае I, носящие характер панегирика, опускались доброжелательные характеристики реакционных деятелей той эпохи».

В 2003 г. (изд. «Захаров») «Записки…» дочери Смирновой переизданы, а в 2005 г… в N 6 журнала «Новый мир» напечатана статья В. Есипова «Подлинны по внутренним основаниям…». Автор признает, что «Записки…» дочери А. О. Смирновой далеки от совершенства, что они – источник «очень мутный», что в них множество недостатков, но он решительно отвергает утверждение, что они полностью фальсифицированы и должны быть исключены из научного обихода. Есипов резко осуждает выводы Крестовой, увязывая их с общими причинами: «только в советское время те или иные сообщения мемуаристов возводились, когда нужно было хоть как-то обосновать определенную концепцию, в ранг научной истины»; «Записки…» «оказались не созвучными наступившей эпохе», послереволюционному времени; их реальные недостатки позволили «объявить их подложными <…> и, как тогда казалось, навсегда предать забвению». Эта миссия, как считает Есипов, и была выполнена Крестовой в статье 1929 г., где «Записки…» названы «подлогом», а авторская критика принимает «откровенно обличительный характер“. О царе, читающем Гомера, о стихотворении “С Гомером…“ ни Крестова, ни Есипов не упоминают, но приведенные последним общие оценки позиции Крестовой помогают понять, что приводимая Воропаевым цитата вполне возможно не является выдумкой Смирновой-дочери. В её “Записках…» рассказывается о составленном Пушкином списке тех его произведений, которые Россет передавала царю. Среди них значатся «и стихи, когда государь читал ''Илиаду'' перед балом. Этот последний факт я рассказала Гоголю, который записал его, так он был им поражен». Затем Пушкин спрашивает у Россет: «почему вы настаивали на том, чтобы тотчас показать государю стихи по поводу ''Илиады''?““—Потому, что они прекрасны и доставили ему удовольствие, да вы и сами отлично знаете, что он мне ответил <…> Он сказал: ''Я и не подозревал, чтобы Пушкин до такой степени за мною наблюдал и чтобы это даже могло поразить его. Это не поразило никого более из бывших на бале''». Приведенный эпизод Смирнова-дочь (как и Смирнова-мама) вполне могли сочинить(он укладывается в общее их идиллическое изображение отношений Николая и Пушкина), но только в том случае, если они ориентировались на текст письма Х «Выбранных мест» в издании конца 1860-х годов, где вычеркнутые цензурой места были восстановлены.

Таким образом, можно считать, что каждый из упомянутых сторонников версии посвящения Николаю (Жуковский, Гоголь, Осипова-Россет, её дочь; трое из них, хорошо знавшие друг друга, близкие Пушкину, бывавшие при дворе – довольно авторитетные свидетели.) мог принять участие в создании общего мифа о посвящении царю стихотворения Пушкина. Мог сочинить ( соврать, создать миф), а мог и сказать правду.

Во всяком случае, версия посвящения стихотворения царю была широко распространена, принята массовыми читателями, и не только сторонниками консервативных концепций. Так стихотворение истолковывал позднее и М. Лемке, отнюдь не поклонник официальных мифов («Николаевские жандармы и литература»).

Следует добавить, что, независимо от того, посвятил ли Пушкин стихотворение «С Гомером…» Николаю или нет, оно входило в один из мифов о Пушкине 1830-х гг. как о религиозном, монархически настроенном писателе, выражавшем тенденции высокой русской лирики, её патриотизм (официальный) и любовь к царю. Миф далеко не во всем соответствовал действительности, но вопроса о конкретном случае посвящения стихотворения он не решал.

Вместе с тем, уже до революции были сторонники версии посвящения стихотворения Гнедичу. Впервые связал его с Гнедичем В. Г. Белинский в третьей и пятой статьях «Сочинения Александра Пушкина», не объясняя своей мотивировки. Авторитет Белинского велик, но в данном случае он мог и ошибаться. Белинский не близок писателям пушкинского круга, версия Гоголя не была ему известна («Выбранные места…» еще не опубликованы, да и там эпизод с этой версией запрещен цензурой). Не исключено, что вывод критика основан на ассоциации имен Гомера и его переводчика.

Посвящение стихотворения императору вызвало сомнение и С. П. Шевырева, человека консервативных взглядов, близкого Гоголю, выполнявшего многие его поручения, в частности по подготовке публикации «Выбранных мест…“: “Как ты мог сделать ошибку, нашед в послании Пушкина к Гнедичу совершенно иной смысл. Смысл неприличный даже?». Гоголь ответил Шевыреву, отвергая версию Гнедичa, прилагая к письму не пропущенный цензурой его рассказ о происхождении стихотворения Пушкина и приписку: «Слух о том, что это стихотворение Гнедичу, распустил я. С моих слов повторили это ''Отечественные записки''». Не понятно: зачем Гоголь распустил такой слух? Не исключено, что Николай не хотел, чтобы стихотворение было опубликовано и связывалось с его именем (как и стихотворение «Друзьям»). В примечаниях к этому письму в советском Полном собрании сочинений Гоголя приписка не приводится, о версии адресата – Николая I не упоминается, о стихотворении сообщается: «посвященного, как установлено советским пушкиноведением, Н. И. Гнедичу».

Против версии посвящения Николаю выступили также В. Ф. Саводник («Заметки о Пушкине//“Русский архив». 1904, N 5) и Н. О. Лернер (примечания к стихотворению в издании сочинений Пушкина Венгеровым, Т.6, 1915.С.461-4).

В советское время версия посвящения стихотворения Гнедичу стала основной, канонической. По той же причине, что и правка Л. В. Крестовой мемуаров Смирновой-Россет. Рассказ Гоголя сочли выдумкой, о мнении Жуковского и Россет обычно не упоминали, вообще о версии посвящения Николаю забыли. Необходимо было доказать, что не царь – адресат панегирического стихотворения. Что и было сделано, довольно убедительно, в статье Н. Ф. Бельчикова «Пушкин и Гнедич. История послания 1832 года» (Пушкин. Сборник первый. Редакт. Н. К. Пиксанов. М.,1924).

Версию Гнедича подтвердил своим авторитетом Б. В. Томашевский: «Стихотворение является ответом на послание Н. Гнедича ''А. С. Пушкину по прочтении сказки его о царе Салтане и проч. (1831)'' <…> Первой строкой стихотворения Пушкин напоминал Гнедичу об адресованном ему в 1821 г. послании Рылеева, где имеется стих:

 
С Гомером отмечай всегда беседой новой.
 

В 1832 г. всякое прямое упоминание имени Рылеева было воспрещено». О версии Николая здесь не упоминалось. Более того, стихи связывались с революционной традицией декабристов, от которой Гнедич был далек, как и Пушкин в 1830-е годы. Вряд ли можно также согласиться с толкованием Томашевским слов «Он сетуетдушой на пышных играх Мельпомены» (в стихотворении Пушкина они противопоставлены «забаве площадной <…> лубочной сцены»), как характеристику Гнедича – «театрального деятеля» (курсив мой – ПР).

Поддержали версию посвящения Гнедичу Б. С. Мейлах в примечаниях к стихотворению «С Гомером…» (Стихотворения Пушкина 1820–1830 годов. Л., 1974) и В. Э. Вацуро в превосходной в целом статье «Пушкин в сознании современников» («Пушкин в воспоминаниях современников», любое издание): версия Гоголя и здесь была объявлена выдумкой. Говоря о «Выбранных местах…» Гоголя, видя в них начало «мифологизации» Пушкина, Вацуро считал «ярчайшим её примером <…> полностью изобретенный Гоголем рассказ о стихотворении ''С Гомером долго ты беседовал один''…». Мотивировки такого вывода в статье не дано.

Итак, казалось, что истина окончательно установлена. В изданиях произведений Пушкина стихотворение без всяких оговорок печатается под названием «К Гнедичу». Только в последние годы, в частности в связи с пушкинским юбилеем 1999 г., вспомнили вновь о версии посвящения Николаю. Полемика возобновилась. В. Ю. Белоногова в статье «Гоголь о „тайне“ пушкинского стихотворения „С Гомером долго ты беседовал один“» («Грехневские чтения». Нижний Новгород, 2001) повторила официальную версию, но все же упомянула, как мифотворчество Гоголя, версию Николая.

Не останавливаюсь на популярных публикациях, значительная часть которых имеет к научным исследованиям косвенное отношение (М. Зубков, А. Макаров, М. Искрин и др.). Большинство авторов решительно отвергает версию посвящения Николаю, нередко довольно агрессивно. Но всё же иногда высказывается мнение о неувязкахпри одностороннем отнесении посвящения и к Николаю, и к Гнедичу. Сомнение в верности версии Гнедича высказано в книге Л. М. Аринштейна «Пушкин. Непричесанная биография». С осуждением её автора выступил Н. В. Перцов в статье «Непричесанные мысли о ''Непричесанной биографии''». Перцов считает основной версию Гнедича, но признает, что в ней имеются противоречия: «Можно согласиться с тем, что при отнесении стихотворения к Гнедичу возникает целый ряд неувязок, но, увы, таковые возникают и при безоговорочном отнесении его к Николаю I». Примерно такую же позицию занимает В. И. Мельник («Библейский контекст одного из стихотворений А. С. Пушкина“). По его мнению, текст, даже без присоединенных позднее строк, “заставляет думать о том, что стихотворение должно было быть посвящено прежде всего Н. Гнедичу <…> Всё сказанное, правда, совсем не исключает того, что фигура Николая I так или иначе нашла отражение в стихотворении».

В. А. Воропаев, напротив, считает основной версию посвящения Николаю, но тоже с оговорками, предположив, что версия Гнедича могла быть привходящим вариантом, так как смысл стихотворения не может быть объяснен до конца версией Николая; «Возможно, что Пушкин имел в виду и великий труд Гнедича, и Государя Николая Павловича (его, может быть, более), читавшего „Илиаду“, которая и была ему посвящена переводчиком».

:. Сомнение в версии посвящения Гнедичу выражено и в примечаниях к публикации «Выбранных мест…» в интернете: «Однако обращенность данного стихотворения к Гнедичу проблематична. Вопрос требует дальнейшего изучения».

Приведу послание Гнедича, которое, по словам исследователей, побудило Пушкина написать стихотворение «С Гомером…“:

А. С. Пушкину по прочтении сказки о царе Салтане.

 
Пушкин, Протей,
Гибким твоим языком и волшебством твоих песнопений!
Уши закрой от похвал и сравнений
Добрых друзей;
Ты же, постигнувший таинства русского духа и мира,
Пой нам по-своему, русский Баян!
Небом родным вдохновенный,
Будь на Руси ты певец несравненный.
 

23 апреля 1832 г.

Послание хвалебное, но, по-моему, причиной создания стихотворения “С Гомером…» вряд ли является. Не похоже на восхищение и отношение Пушкина к Гнедичу, всегда доброжелательное, дружественное, но не более того. Пушкин отправил Гнедичу несколько писем, в основном в начале 1820 гг. Тон их всегда сочувственный, почтительный. Гнедич и старше на 15 лет. Письма крайне вежливые, так младший может писать старшему, глубоко уважаемому, но не близкому человеку. Одно из писем, 23 февраля 1825 г., из Михайловского, самое похвальное: «Вам обязан „Онегин“ покровительством Шишкова и счастливым избавлением от Бирукова. Вижу, что дружба Ваша не изменилась, и это меня утешает». В комментарии отмечено, что речь, видимо, идет о первой главе «Евгения Онегина», о каком-то заступничестве Гнедича перед министром просвещения А. С. Шишковым и избавлении от придирчивого цензора А. С. Бирукова. Гнедич для Пушкина «мэтр», по крайней мере Пушкин старается это показать: «Когда Ваш корабль, нагруженный сокровищами Греции, входит в пристань при ожидании толпы, стыжусь Вам говорить о моей мелочной лавке № 1 <…> Ничего не пишу, а читаю мало, потому что Вы мало печатаете». Следует добавить одну деталь. Еще до южной ссылки Пушкина Гнедич оказался издателем поэмы «Руслан и Людмила» и выдал Пушкину, очень нуждавшемуся в деньгах, значительно меньшую сумму, чем получил сам за её издание. 19 августа 1823 г. Пушкин писал из Одессы Вяземскому: «Мне до тебя дело есть. Гнедич хочет купить у меня второе издание ''Руслана'' и ''Кавказского пленника'' – но timeo danaos, т. е. боюсь, чтоб он со мной не поступил, как прежде». То, что издал, в комментариях обычно указывается, то, что обсчитал, как правило, нет.

Позднее «соотношение сил» изменилось, но Пушкин продолжает относиться к Гнедичу с уважением и доброжелательностью. 24 февраля 1831 г. в письме Плетневу, он упоминает о том, что с удовольствием узнал о новом назначении Гнедича (членом Главного управления училищ). А далее пишет: «…oно делает честь государю, которого искренно люблю и за которого всегда радуюсь, когда поступает он умно и по-царски».

В конце декабря 1829 г. вышел перевод «Илиады», сделанный Гнедичем, плод его многолетнего труда. В «Литературной газете“ 6 января 1830 г. напечатан короткий (на пол страницы) отзыв Пушкина о переводе:» «Илиада“ Гомерова. Наконец вышел в свет так давно и так нетерпеливо ожиданный (так! – ПР) перевод Илиады! <…> с чувством глубоким уважения и благодарности взираем на поэта, посвятившего гордо лучшие годы жизни исключительному труду, бескорыстным вдохновениям и совершению единого, высокого подвига. Русская Илиада перед нами. Приступаем к ее изучению, дабы со временем отдать отчет нашим читателям о книге, долженствующей иметь столь важное влияние на отечественную словесность». Конкретного разговора о книге в заметке нет. Он обещан в будущем. Но общий тон в высшей степени сочувственный.

Гнедич тронут отзывом Пушкина, в день выхода в свет «Литературной газеты» с заметкой об «Илиаде» посылает ему записку, выдержанную в завышено эмоциональном тоне, приглашает встретиться в ресторане Andrieux: «Едва ли мне в жизни случится читать что-либо о моем труде, что было бы сказано так благородно и было бы мне так утешительно и сладко!». Пушкин отвечает согласием, в том же стиле; в его ответе тоже много эмоций, но тон несколько меняется, по сравнению с письмами начала двадцатых годов; он скорее доброжелательно-снисходительный, а не восхищенный; а главная суть записки, пожалуй, сводится к объяснению, почему он не может написать обещанный отзыв: «Я радуюсь, я счастлив, что несколько строк, робко наброшенных мною в „Газете“, могли тронуть вас до такой степени. Незнание греческого языка мешает мне приступить к полному разбору „Илиады“ вашей. Он не нужен для вашей славы, но был бы нужен для России».

В полемике с С. Раичем, возникшей по поводу отзыва о переводе «Илиады», Пушкин вновь высоко оценивает подвиг Гнедича, в то же время называя свою заметку «объявлением о переводе» её и повторяя причину, по которой он не может писать о переводе «Илиады» подробно: «Не полагая, что имею право судить немедленно и решительно о таком важном труде, каков перевод 24 песен „Илиады“, я ограничился простым объявлением; по моему незнанию греческого языка замечания мои были бы односторонними» (черновик – ПР). Написал простое объявление, признал огромный труд, а о качестве судить отказался, по уважительной причине.

3 февраля 1833 г., когда Гнедич умер, Пушкин был на его похоронах, но в письмах он не откликнулся на его смерт. Более об «Илиаде» он не упоминает. Всё сказанное совершенно не похоже на панегирический тон стихотворения «С Гомером…».

Еще один факт: в начале 1830-х гг. Пушкин пишет двустишье «На перевод Илиады» и печатает его в альманахе «Альциона» на 1832 год:

 
Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи
Старца великого тень чую смущенной душой.
 

Стихи посвящены выходу в свет перевода «Илиады». Они стали общеизвестными, как бы мерилом пушкинского отношения к Гнедичу. Это верно. Пушкин на самом деле очень высоко ценит его перевод. Но подлинным героем их является все же Гомер, великий Старец.И в тот же год, почти с тем же названием «К переводу Илиады» Пушкин пишет другое двустишье. Не для печати, для себя:

 
Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера,
Боком одним с образцом схож и его перевод.
 

В рукописи это двустишье тщательно зачеркнуто. Пушкин явно не хотел, чтобы оно, написанное для себя, стало известно. Комментаторы акцентируют именно зачеркиванье. А вот почему написано зачеркнутое двустишье обычно не объясняют или пишут что-то невразумительное.

Мало вероятно, что к Гнедичу могло относиться и слово «пророк», как и сравнение его с библейским Моисеем, с его божественными скрижалями. С Николаем это еще менее связано, но там высокий стиль мог объясняться особенностями оды, обращением к царю (как и в «Фелице» Державина). Таким образом, отношения Пушкина и Гнедича, по моему, делают мало вероятным посвящение последнему панегирического стихотворения «С Гомером», опубликованного Жуковским. Кстати, посвящение стихотворения Гнедичу, особенно, если оно написано в 1832 г., делает непонятным, почему Пушкин его не опубликовал.

Большое значение для понимания стихотворения «С Гомером…“ имеют истолкование его В. Э. Вацуро в книге “Записки комментатора» (СПб., 1994) и статья Л. М. Лотман «Проблема ''всемирной отзывчивости'' Пушкина и библейские реминисценции в его поэзии и ''Борисе Годунове''» (Пушкин. Исследования и материалы. РАН. Ин-т русской литературы. Т. 17–18,2003). И Вацуро, и Лотман выводят стихотворение «С Гомером…» из узкого круга вопроса, кому оно посвящено, включают его в важную сферу проблем, отразившихся в ряде стихотворений Пушкина. Начну с Вацуро. Он посвящает стихотворению целую главу «Поэтический манифест Пушкина», открывающую вместе с комментарием к «Пророку» книгу. Главный вывод Вацуро не вызывает сомнений: «оно (стихотворение – ПР) не теряет своего значения литературной декларации – одной из важнейших в поздней пушкинской лирике». Представляются верными и многие более частные уточнения: стихотворение закончено в 1834, а не в 1832 г., является ответом не на послание Гнедича, а на его книгу «Стихотворения Николая Гнедича». Признается, что само послание Гнедича – довольно неискусные стихи, а ориентировка Пушкина на строку Рылеева сомнительна. Можно согласиться с мнением Вацуро, что «Выбранные места» построены «по закону романтического гиперболизма», что даже подлинные разговоры Пушкина, слышанные Гоголем, «отрываются от речевой ситуации, теряют контекст, мифологизируются», что «Пушкин в них – не столько реальное лицо, сколько символ, воплощение национальных, поэтических и шире – духовных начал…». Но из таких верных рассуждений, по-моему, вовсе не следует, что эпизод со стихотворением «С Гомером…» несомненно выдуман Гоголем, является «самым ярким проявлением творимой легенды». Мне представляется не совсем убедительным стремление автора связать стихотворение с Гнедичем, отмежевав его полностью от варианта посвящения Николаю. Вызывает сомнение безусловное согласие с версией Белинского. Не раскрывает, думается, статья и отношений Пушкина и Гнедича, хотя Вацуро и упоминает, что для Пушкина Гнедич был скорее «знаком, символом», что автор стихотворения «С Гомером…» «далеко не безусловно принимал Гнедича-литератора» и «конечно, идеализировал Гнедича». Первое, думается, верно, второе – сомнительно. Не совсем убедительно, с моей точки зрения, объясняется довольно длительный перерыв между началом стихотворения «С Гомером…» и окончанием его, через два года после послания Гнедича. Отношения между Пушкином и Гнедичем несколько приукрашены. В таком толковании стихотворение Пушкина начинает звучать в духе, близком канонической советской версии, хотя повторяю: основной вывод комментария, по-моему, верен. Верно и то, что стихотворения «Пророк» (в нем отчетливо звучат автобиографические мотивы) и «С Гомером…» сближены. Следует отметить, что комментатор дает свое толкование не как абсолютное решение, а как «гипотезу», часто употребляя формулировки: мы предполагаем, кажется, вероятно, насколько нам известнои т. п.

С Вацуро почти во всем соглашается и Лотман, связывающая стихотворение «С Гомером…» с традицией оды, с неоднократно используемым Пушкином высоким библейским стилем, с обращением к Библии, в частности, чтобы «выразить мысль о высоком назначении поэта». В начале статьи поставлены слова: «Пушкин видел свое значение как главы русских поэтов…». По мнению её автора, «иносказательный план стихотворения» «С Гомером…“ “дал ему высокий стилевой регистр, исключающий слишком конкретное толкование реалий». Далее Лотман добавляет: «уподобляя Гомера Богу, а поэта пророку Моисею, Пушкин сознает, что библейская ''оболочка'' запечатлевается в сознании читателя как и образ античного поэта, с которым ''беседовал'' много лет, уединившись, поэт современный…». Слова поэт современныйв контексте явно ориентированы на Гнедича, хотя имени его автор не называет (это объясняет и датировку: 1832 г.).

Отмечу, что почти ни один из выше названных исследователей не упоминает об обстановке первой половины 1834 г., когда, видимо, создавалось стихотворение, важной для его понимания (О камер-юнкерах этого времени см. Рейсер С. А. Три строки дневника Пушкина // Временник Пушкинской комиссии. Л., 1985). 7 января 1834 г. Пушкин записывает в «Дневниках» о том, что царь сказал кн. Вяземской: «Я надеюсь, что Пушкин принял в хорошую сторону свое назначение. До сих пор он держал данное мне слово, и я был доволен им». Доволен, хотя и с некоторыми оговорками, и Пушкин. 1 января в «Дневнике» он пишет, что «пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам)», но «… двору (царю– ПР) хотелось, чтобы Наталия Николаевна танцевала в Аничкове. Так я же сделаюсь русским Dangeau“. И далее: “ ''Медный всадник'' не пропущен – убытки и неприятности! Зато Пугачев пропущен и я печатаю его на счет государя. Это совершенно меня утешило; тем более, что, конечно, сделав меня камер-юнкером, государь думал о моем чине, а не о моих летах – и верно не думал уж меня кольнуть». Рассказывается о встречах с царем, с царицей, с великим князем Михаилом Николаевичем, иногда с крайне негативной оценкой (особенно 10 мая, по поводу перехваченного письма к жене, обычно цитируемая; но даже в ней упоминается, что царь – человек благовоспитанный и честный), иногда нейтрально, даже доброжелательно, особенно о встречах с царицей. 28 февраля 1834 года Пушкин записывает в дневнике: «Я представлялся. Государь позволил мне печатать „Пугачева“; мне возвращена моя рукопись с его замечаниями (очень дельными). В воскресение на бале, в концертной, государь долго со мною разговаривал; он говорит очень хорошо, не смешивая обоих языков, не делая обыкновенных ошибок и употребляя настоящие выражения». И далее: «Царь дал мне взаймы 20 000 на напечатание „Пугачева“. Спасибо“. Поэт даже признает, что “государь, ныне царствующий, первый у нас имел право и возможность казнить цареубийц или помышления о цареубийстве…». 8 апреля 1834 в дневнике делается запись: «Сейчас еду во дворец представится царице». Та подходит к нему со смехом: «Нет, это беспримерно! Я себе голову ломала, думая, какой Пушкин будет мне представлен. Оказывается, что это вы… Как поживает ваша жена? Ее тетка в нетерпении увидеть ее в добром здравии, – дочь ее сердца, ее приемную дочь…». Еще запись: «Я ужасно люблю царицу, несмотря на то, что ей уже 35 лет и даже 36 “.