Текст книги "Из истории русской, советской и постсоветской цензуры"

Автор книги: Павел Рейфман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 144 страниц)

Вернемся к упоминании о Dangeau“. Что значит названное имя? Данжо (-де Курсильон), маркиз, академик, придворный летописец, приближенный короля Людовика XIV, вел “Дневник» («Journal du marquis de Dangeau»), охватывавший несколько десятилетий жизни французского двора, педантично фиксируя мелочи придворной жизни, льстил королю, его близким. «Дневник» сурово оценивал в мемуарах Сен-Симон Луи-де Рувре («Mémoires de duce de Saint Simon…»): «он им льстил и пресмыкался перед ними». Осуждал дневник Данжо и Вольтер (об этом пишет Крестова. См. ниже). Но огромное количество материалов, факты, в изобилии приводимые Данжо, позволяли иногда делать выводы, не совпадавшие с замыслами королевского панегириста. Поэтому, в частности, Сен-Симон, осуждавший Данжо, использовал его «Дневник» в своих мемуарах. Тем не менее, возможность таких выводов не превращала дневник в обличение Людовика XIV, придворной жизни. В библиотеке Пушкина хранились и Данжо, и Сен-Симон. Судя по всему, поэт понимал цену первого и предпочитал второго. Смирнова-Россет в воспоминаниях несколько раз отмечала, что Пушкин советовал ей писать свои мемуары в духе Сен-Симона. Данжо упоминается толькоодин раз, в приведенной пушкинской фразе. О смысле её велась длительная полемика. О ней рассказывается в статье. Л. В. Крестовой. «Почему Пушкин называл себя русским Данжо? (к вопросу об истолковании ''Дневника'')». (Пушкин. Исследования и материалы. Т.4, 1962). Крестова как бы подводила итог всем спорам, формулируя истину в последней инстанции. Она утверждала, что Данжо воспринимался Пушкином, как писатель-обличитель, объективно показавший разврат двора и высшего духовенства. Сам Пушкин, по мнению Крестовой, вслед за Данжо, в своем «Дневнике» намеривался стать таким же обличителем, выражая ненависть к абсолютистскому строю, отмечая «темные стороны придворной жизни“, “бедственное положение народных масс»; он выступает как «сатирик-обличитель», создает образ императора, «ограниченного, развратного, грубого, невысокой культуры мелочного человека».

Более подробно и содержательно «Дневник» Пушкина, полемика, связанная с ним, проанализированы Я. Л. Левкович («Последний дневник»// «Автобиографическая проза и письма Пушкина»). Левкович дает подробный обзор высказываний в связи с затронутой ею темой, детально останавливается на содержании «Дневника», избегая прямолинейного толкования Крестовой. Но все же она считает, что Крестова внесла «Ясность в истолкование записи Пушкина» о русском Данжо, «летописца и обличителя придворных нравов». По моему мнению, такая трактовка «Дневника» не соответствует действительности. Думается, упоминание Данжо имеет иной смысл. Задачу прямого обличения самодержавия, скрытой сатиры на царя поэт перед собой не ставил. Он просто, в интимном дневнике, не предназначенном для печати, записывал для себя свои впечатления о придворной жизни, отлично понимая, чего от него хотят, делая, камер-юнкером; не только для того, чтобы его жена танцевала в Аничковом; самого Пушкина надеялись превратить в придворного летописца, в русского Данжо. Имя последнего в применении к себе звучит у великого русского поэта с некоторой долей ирониеи и самоиронии. Пушкин якобы соглашается с навязанным ему амплуа, собираясь не статьДанжо, а играть его роль, которая ему не очень по нутру. В жизни и творчестве поэта ролевая игра имела большое значение (см. Л. И. Вольперт «Пушкин в роли Пушкина» и «Пушкинская Франция»). Без учета игрынепонятен «Дневник» – текст игровой. В нем нарочито акцентируются мелочные, малозначительные события, но его автор сообщает и факты с иносказательным подтекстом: о безумной ревности Безобразова (жена его была любовницей царя), о получении Николаем известия о казни декабристов. В дневнике многократно упоминается бедность, нищета народа, противопоставленная непомерной роскоши, огромным тратам богачей. Иронически, довольно подробно рассказывает Пушкин о праздновании совершеннолетия наследника, многократно упоминает он о своем неумении приспособиться к придворному этикету, нелепому и тягостному для него. Многое ему интересно: встречи со Сперанским, рассказы того о временах Александра. Для Пушкина важны исторические сведения: об императоре Павле, его убийстве, об Екатерине II, её любовниках: «Конец ее царствования был отвратителен». Упоминается об Аракчееве, его смерти, об отношении к нему Николая I. Несколько записей посвящены открытию Александровской колонны: Пушкин уехал из Петербурга, чтобы не присутствовать на связанной с этим событием церемонии; он считал, что «Церковь, а при ней школа, полезнее колонны с орлом и с длинной надписью, которую безграмотный мужик наш долго еще не разберет». Окончание дневника (февраль 1835 г.) – резкая критика Уварова и Дундукова-Корсакова, усиления цензурных придирок: «Времена Красовского возвратились».

Анализ «Дневника» Пушкина не является моей задачей (для этого следовало бы писать особую статью). Мне хотелось лишь отметить, что Пушкин, создавая его, использует различные краски, а не только черную, обличителную, как старались доказать его исследователи, в первую очередь Крестова. Для роли, играемой Пушкином, панегирическое стихотворение, адресованное царю, было вполне уместно.

Для неё немалое значение имела и сатира, ирония, мистификация. При этом возникала тема Державина. Не исключено, что Пушкин в стихотворении «С Гомером…» в какой-то степени, как и Гоголь, ориентировался на «Оду к Фелице». Ее мотивы, возможно, как-то преломлялись в сознании Пушкина («роза алая» – «роза без шипов», дважды появляющаяся в оде Державина; обращения к народному лубку – у Пушкина «Вослед Бовы иль Еруслана», у Державина – «Полкана и Бову читаю»; в обоих случаях лубок противопоставляется: у Пушкина «пышным играм Мельпомены», у Державина – Библии, при чтении которой автор-повествователь засыпает). Пушкин как бы угадывает будущее обращение Гоголя к традиции Державина при толковании им стихотворения «С Гомером…». Но Гоголь рассматривает традицию, мотив любви к царю всерьез, Пушкин же в духе ролевой игры, с некоторой долей иронии и мистификации, переключаясь затем на высокий библейский стиль при создании образа истинного поэта, пророка, Моисея. Кстати, Пушкин, как и Державин в «Оде к Фелице», тоже не выделяет себя из круга лиц, противопоставленных воспеваемому адресату.

Нечто сходное можно уловить в неоконченной иронической поэме «Езерский», с явно автобиографическим подтекстом. Езерский – сосед автора, который собирается воспеть его в оде, ссылаясь на авторитет Державина:

 
Державин двух своих соседов
И смерть Мещерского воспел;
Поэт Фелицы быть умел
Певцом их свадеб, их обедов.
 

Сопоставление дается в ключе самоиронии, но связано с верным пониманием Державина, который не сводится к воспеванию Фелицы. В том же духе поэт возражает на будущие упреки:

 
Заметят мне, что есть же разность
Между Державиным и мной
<…>Что князь Мещерский был сенатор,
А не коллежский регистратор
 

В то же время мотив Державина как бы подготавливает две предпоследние строфы, XIIIXIV и XIV. В них тон резко меняется, происходит переключение. Если ранее, и в Езерском, и в авторелишь просвечивались черты самого Пушкина, то в предпоследних строфах, выдержанных в высоком стиле, автобиографичность вполне ясна: речь идет о роли поэта, сравниваемого с ветром, с орлом, с любовью Дездемоны:

 
Затем, что ветру и орлу
И сердцу девы нет закона.
Гордись: таков и ты поэт,
И для тебя условий нет
 

Приведенные строфы органично входят в круг пушкинских стихотворений, связанных друг с другом, создают один образ. В них часто используются реминисценции из Библии, высокий стиль: «Пока не требует поэта…» («божественный глагол»), «Эхо» («таков и ты поэт»), «Орион» («я песни прежние пою»). «На перевод ''Илиады''» («звук божественной эллинской речи/ Старца великого тень…»), «Пророк» («голос божий мне воззвал <..> исполнись волею моей и, обходя моря и земли, глаголом жги сердца людей»), «Я памятник себе воздвиг…» («веленью божию, о муза, будь послушна»). В них звучит мотив верности высокому поэтическому служению и гордость им. Автор создает как бы цепочку: Бог – Пророк – Поэт-Творец (Гомер, можно было бы назвать и Шекспира, Гете– ПР). В этот комплекс естественно входит и стихотворение «С Гомером…». Oно – панегирик, не Николаю, не Гнедичу. В нем, возможно, присутствует и мистификация: кому оно посвящено? Императору, Гнедичу, кому-либо еще? Хороший вопрос для потомков.

Адресатом названных выше стихов является Истинный поэт, Пророк, послушный только воле Бога, народный, всеслышащий, всевидящий, всемирно отзывчивый, жгущий божественным глаголом сердца людей. Моисей с божественными скрижалями, библейский дух, высокий стиль в одном из них вполне уместен. В России таким поэтом, которому и посвящено в конечном итоге стихотворение «С Гомером…», был только сам Пушкин, что он, конечно, хорошо понимал.Первая же строчка могла быть ориентирована и на послание Гнедичу, и на оду Николаю, что не так важно.

Приведенные выше рассуждения – гипотеза, по моему мнению, кое-что объясняющая, не только в вопросе об адресате стихотворения. Полагаю, что в любом случае спор о том, кому оно посвящено, когда написано следовало бы прекратить, если не появятся новые документальные свидетельства; в будущих изданиях стихотворение печатать без названия, в том виде, в котором оно сохранилось в бумагах Пушкина (в оглавлении – по первой строчке); датировать его 1834 годом (или публиковать без даты); в примечаниях сообщать о версиях его адресата и печатать строчки, обнаруженные позднее. Понимаю, что мои пожелания вряд ли будут выполнены.

Глава четвертая. Тягостное благоволение. Часть вторая

Начало неприятностей. Чтение в Москве «Бориса Годунова», стихотворений. Письмо Бенкендорфа с выговором за неразрешенное чтение. История публикации «Бориса Годунова». Роль Булгарина. Женитьба. Разрешение печатать «Годунова» «под личную ответственность». «Песни о Стеньке Разине», «Сцена из Фауста», виньетка к «Цыганам». Использование имени царя для давления на цензуру. Расследование по поводу отрывка из стихотворения «Андрей Шенье». Дело о «Гавриилиаде». Самовольное путешествие Пушкина на Кавказ. Просьба о заграничных поездках (Франция, Италия, Китай). Выполнение придворных обязанностей. Отражение в дневнике и в письмах недовольства поэта формальностями службы при дворе. Перехваченное полицией письмо к жене, негодование Пушкина. Просьба об отставке. Недовольство царя. Роль Жуковского в урегулировании конфликта. Материальные трудности. Денежные пособия Николая. Стихотворения «Анчар», «Бог помочь вам, друзья мои». Обострение отношений с Уваровым, придирки к поэме «Анджело». Запрещение поэмы «Медный всадник». Пушкин и периодические издания. Сотрудничество в «Литературной газете». Редактирование «Современника», отношения с цензурой. Публикация стихотворения «На выздоровление Лукулла», эпиграммы. Дуэль и смерть Пушкина. Посмертная оценка его Николаем. Отклики печати на смерть Пушкина, реакция властей на такие отклики. Некоторые итоги: Пушкин и Чаадаев («Философическое письмо»). Юбилейные празднества 1881, 1937, 1999 гг.

В первой части главы я говорил, в основном, о том, что условно можно бы назвать «сторона светлая». Во второй, тоже в основном, пойдет речь о «стороне темной». С некоторым нарушением хронологии: так как и во второй части иногда будет светлое, и в первой – было темное. Последнее начинается сразу после первой встречи с царем. Окрыленный свиданием, сразу же после него (10 сентября 1826 г.) Пушкин читает в Москве «Бориса Годунова», у Веневитинова, в присутствии Вяземского, Соболевского, других. Бенкендорф узнал об этом и пишет ему 30 сентября. Уже здесь содержались упреки за чтение Пушкиным в Москве без разрешения царя своих стихотворений, «Бориса Годунова». Пушкин на письмо не отвечает (к чему Бенкендорф не привык), и шеф жандармов делает ему выговор в следующем письме (22 ноября): до него, Бенкендорфа, дошли слухи, что Пушкин читает свою трагедию, стихи; он просит сообщить, верно ли это; выражает уверенность, что Пушкин ценит снисхождение царя и будет стремиться показать себя «достойным оного». Бенкендорф напоминает, что новые произведения Пушкина, до печатания или распространения их в рукописи, необходимо представлять на просмотр царю. Любопытно, что здесь идет речь о распространении рукописей, чтении стихов, о чем при встрече с царем не говорилось. Бенкендорф отлично знал, что Пушкин читал «Годунова», но делал вид, что даже помыслить не может о таком нарушении царской воли. Когда позднее, в мае 1828 г. Бенкендорф пожаловался царю на чтение Пушкиным «Годунова», царь ответил: «Никто не запрещал Пушкину читать свои стихи друзьям», но далее добавил: «Я его единственный цензор. Впрочем, он это знает» (473). Но цензором хотел стать и Бенкендорф, вовсе не желавший ограничиваться ролью беспристрастного посредника. Царь делает вид, что не понимает этого, иногда выгораживает Пушкина, но Бенкендорфа не одергивает. Тот постепенно входит в роль цензора, гораздо более строгого и недоброжелательного, чем Николай. Пушкин вынужден отвечать на выговор Бенкендорфа. 29 ноября 1826 г., из Пскова, он пишет ответ шефу III Oтделения: оправдывается незнанием «хода деловых бумаг», тем, «что худо понял высочайшую волю государя», что «тронут до глубины сердца» письмом Бенкендорфа и «никто живее меня не чувствует милость и великодушие государя императора, также как снисходительную благосклонность Вашего превосходительства» (218). Поэт посылает Бенкендорфу рукопись «Бориса Годунова», «в том самом виде, как она была мною читана, дабы вы сами изволили видеть дух, в котором она сочинена». О том, что «не осмелился прежде сего представить ее глазам императора, намериваясь сперва выбросить некоторые непристойные выражения» (218). Здесь же Пушкин сообщает, что роздал несколько мелких своих сочинений в разные журналы, что попробует остановить их печатание, просит простить его «неумышленную вину“. Завершается письмо заверениями в благодарности, уважении, преданности и учтивейшей подписью: “ честь имею быть, милостивый государь, Вашего превосходительства всепокорнейший слуга». Всё это – чистая дипломатия. Неискренность письма совершенно ясна. После грубых «головомоек», устроенных Бенкендорфом Пушкину, об искренности и думать нельзя. Начинается регулярная переписка между Бенкендорфом и Пушкиным, игра в кошки-мышки. В тот же день Пушкин посылает короткое письмо М. П. Погодину, прося остановить как можно скорее в московской цензуре все, что носит его имя: « такова воля высшего начальства»(курсив текста – ПР). Здесь же Пушкин выражает сожаление, что он пока не может участвовать в журнале Погодина («Московском вестнике» – ПР).

Отклик на выговоры Бенкендорфа находим и в письме С. А. Соболевскому от 1 декабря 29 г.: «освобожденный от цензуры, я должен, однако ж, прежде чем что-нибудь напечатать, представить оное выше; хотя бы безделицу. Мне уже (очень мило, очень учтиво) вымыли голову». Сообщив, что он в точности выполняет высшую волю, Пушкин упоминает о письме Погодину, где он просит задержать в цензуре свои произведения.

Но вернемся к «Годунову». Получив его рукопись и письмо Пушкина от 29 ноября 1826 г., Бенкендор передает их царю, который возвращает рукопись с записочкой, что очарован слогом письма Пушкина и с большим любопытством прочтет его сочинения. Однако, «Бориса Годунова» он не торопится читать. Царь предлагает Бенкендорфу поручить кому-либо из литераторов сделать краткий пересказ трагедии, кому-нибудь верному, чтоб сочинение не распространялось (Лемк474). Не исключено, что поручение Николая в какой-то степени вызвано и неуверенностью его в возможном качестве своего первого цензорского отзыва, если он будет самостоятельным. Тем же могло определяться указание: поручить кому-нибудь верному (не хотелось, чтобы стало известным, что не сам император составлял отзыв). Может быть, подобных опасений и не было, и царю было просто лень читать. Во всяком случае 9 декабря 1826 г. Бенкендорф уведомляет Пушкина о получении трагедии, передаче ее царю, просит прислать ему для той же цели и мелкие произведения его «блистательного пера» (474). Отзыв же о «Борисе Годунове», изложение его содержания, выписки из него Бенкендорф поручает Булгарину, самому «подходящему» для этой цели человеку. Следует, однако, помнить, что это происходит до полемики начала 1830-х гг, что Булгарин и Пушкин еще не враги. В начале 1824 г. Пушкин благодарит Булгарина за присылку «Северного архива», за «снисходительный отзыв» о «Бахчисарайском фонтане»; он просит опубликовать стихотворения «Элегия» и «Нереида», с похвалой отзывается о Булгарине: «Вы принадлежите к малому числу тех литераторов, коих порицания или похвалы могут быть и должны быть уважаемы». В конце 1827 г. Пушкин называет Булгарина «любезнейший», заверяет, что не забыл своего обещания: «Дельвиг и я непременно явимся к Вам с повинным желудком сегодня <…> Голова и сердце мое давно Ваши». Видимо, речь идет о приглашении на обед (237). Всё так. Но следует помнить, что Булгарин в это время работает над романом «Дмитрий Самозванец» (1830), т. е. произведением на ту же тему, что и «Борис Годунов», и видит в Пушкине конкурента. Это не помешало Булгарину «позаимствовать» некоторые сцены из «Годунова». Когда Пушкин заметил плагиат и стал открыто говорить о нем, Булгарин 18 февраля 1830 г. обратился к Пушкину с письмом, уверяя, что он вообще не читал «Бориса Годунова» и знает о нем только понаслышке. Кроме того, по принципу сам дурак, он обвинил в плагиате Пушкина, напечатав рецензию на седьмую главу «Евгения Онегина», где утверждал, что Пушкин «взял обильную дань из „Горя от ума“ и, просим не прогневаться, из другой известной книги» (имеется в виду роман Булгарина «Иван Выжигин» (т.7.с. 691).

Не исключено, что Булгарин предполагал, какого рода отзыв ждет от него Бенкендорф. Была, вероятно, и зависть к тому благоволению, которое высказал Пушкину царь. Поэтому задача рецензентасводилась к тому, чтобы помешать публикации «Бориса Годунова» (по крайней мере задержать её), сохраняя видимость объективности, не проявляя открыто недоброжелательства.

С этой задачей Булгарин отлично справился. В приложениях Лемке приводит составленные для царя замечания Булгарина о «Борисе Годунове». В них отмечается, что дух сочинения в целом монархический, нигде не введены мечты о свободе, как в других произведениях Пушкина (не забыл упомянуть об этом– ПР). Литературные же достоинства трагедии ниже, чем он, Булгарин, ожидал. В ней ряд живых сцен (в Чудовом монастыре, в корчме), но нет ничего, что бы показывало сильные порывы чувства, пламенное поэтическое воображение. Всё сводится к подражанию, от первой сцены до последней. Нельзя даже сказать, что это – подражание Шекспиру, Гете или Шиллеру, у которых всегда есть связь и целое. У Пушкина же – подражание, напоминающее Вальтер Скотта. Трагедия кажется собранием листов, вырванных из Вальтер Скотта. Некоторые выражения необходимо исключить, их нельзя произнести даже в благопристойном трактире (например, речь Маржерета). Человек с малейшим вкусом и тактом не решился бы их представить публике. Прекрасных стихов и тирад мало.

Далее идут «Отдельные замечания»: отмечается сцена с юродивым, слова о царе Ироде; люди плачут, не зная о чем, прося Годунова принять венец; упоминается и лук, которым трут глаза, чтоб вызвать слезы. Булгарин предлагает смягчить сцену в корчме, где монахи даны в слишком развратном виде. Он считает, что монахов вообще нельзя изображать на сцене: хотя приверженность к вере – характерная черта народа, в нем нет уважения к духовному званию, так что изображение патриарха и монахов не производит дурного впечатления. Булгарин предлагает выбросить весь монолог Бориса, упоминание об Юрьеве дне. Кроме этих поправок, по словам Булгарина, не имеется препятствий к печатанью пьесы, но играть ее не возможно и не должно.

Затем следует изложение содержания «Годунова», перечень действующих лиц. Последняя сцена Булгариным не акцентируется. О ней лишь несколько слов: «Провозглашение царем Дмитрия». Потом даются выписки, на которые, с точки зрения Булгарина, следует обратить внимание: французские слова– ругательства Маржерета, сцена Бориса и юродивого, отрывки из монолога Бориса («Лишь строгостью<…> тебе не будет хуже»); сцена, когда народ просит Бориса на царство («то ведают бояре…), отрывки из сцены в корчме („нужна не водка, а молодка“), сцена с Пушкиным („Такой грозе, что вряд царю Борису <…> Юрьев день, так и пойдет потеха“). Булгарин старается казаться объективным, но сущность его отзыва явно недоброжелательная. И этот отзыв в значительной степени определил мнение царя, дальнейшую судьбу „Бориса Годунова“.

Через несколько дней после получения отзыва Булгарина Бенкендорф передает его царю („Замечания на комедию о Царе Борисе и о Гришке Отрепьеве и выписки из „Бориса Годунова““). Одновременно поданы рукопись „Бориса Годунова“ и записка Пушкина „О народном воспитании“. Всё это сопровождается докладной запиской Бенкендорфа: пьеса не годится к представлению на сцене, но с немногими изменениями ее можно напечатать; если царь прикажет, то он, Бенкендорф, вернет пьесу Пушкину и сообщит ему замечания, помеченные в выписке, предупредив, чтоб сохранил у себя копию и чтоб знал, „что он должен быть настороже“ (Лемке474). Т. е. отзыв царя сперва составлен Булгариным, а затем доходит до императора в изложении такого знатока литературы, как Бенкендорф. В вежливой форме („если царь прикажет“) Бенкендорф подсказывает Николаю, как ему поступить в отношении „Бориса Годунова“ (передать Пушкину от имени царя замечания Булгарина и угрозу „быть настороже“).

Ориентированный подобным образом, Николай следует по предложенному пути. Ознакомившись с «Годуновым» он отмечает несколько сцен красным карандашом, на «Замечаниях» же пишет: «Я считаю, что цель г. Пушкина была бы выполнена, если бы с нужным очищениемпеределал комедию свою в историческую повесть или роман наподобие Вальтера Скота» (Лемке– 475).

14 декабря 1826 г. Бенкендорф уведомляет Пушкина о мнении царя, добавив, что тот прочел трагедию с большим удовольствием. Одновременно передается совет императора о переделке «Годунова» в роман «наподобие Вальтер Скотта». Естественно, Бенкендорф и намеком не упоминает, что совет царя по сути принадлежит не ему, а Булгарину. Пушкин отвечает на письмо 3 января 1827 г. Он благодарит Бенкендорфа за передачу «всемилостевейшего отзыва его величества», целиком соглашается с ним, с тем, что его произведение более сбивается на роман, нежели на трагедию, «как государь император изволил заметить»; одновременно он выражает сожаление, что «не в силах уже переделать мною однажды написанное». Ответ вежливый, но полный достоинства, выражающий несогласие с мнением высочайшего покровителя и цензора.

История с публикацией «Годунова» затягивается на длительное время. 20 июля 1829 г. Плетнев передает фон Фоку два рукописных экземпляра «Годунова», чтоб показать, что исправления, требуемые царем, сделаны. III Отделение только 30 августа делает всеподданнейший доклад, в котором отмечается, что, несмотря на волю царя, «Годунов» остался драматическим произведением. Сам же исправленный текст трагедии, видимо, царю не послан (решили ограничиться изложением собственного мнения!?  – ПР). Однако, Николай потребовал прислать текст для прочтения. Пришлось выполнить волю императора. 10 октября 1829 г. Бенкендорф посылает Пушкину прочитанный царем экземпляр «Годунова» и излагает своими словами высочайшее решение: на публикацию пьесы соизволения не последовало; велено возвратить ее Пушкину, чтобы тот исправил слишком тривиальные места; тогда он, Бенкендорф, вновь доложит о «Годунове» государю.

В письме Бенкендорфу от 7 января 1830 г., где шла речь о возможности поездки во Францию, Италию или Китай (о чем ниже), вновь затрагивается вопрос о «Борисе Годунове»: «В мое отсутствие г-н Жуковский хотел напечатать мою трагедию, но не получил на то формального разрешения. Ввиду отсутствия у меня состояния, мне было бы затруднительно лишиться полутора десятков тысяч рублей, которые может мне доставить моя трагедия, и было бы прискорбно отказаться от напечатания сочинения, которое я долго обдумывал и которым наиболее удовлетворен» (806). В ответ Бенкендорф вновь просит (требует) переменить некоторые «тривиальные места» и обещает представить царю «Годунова».

И лишь весной 1830 г. Пушкин получает разрешение печатать трагедию. Для этого потребовались чрезвычайные события. 16 апреля 1830 г. Пушкин пишет Бенкендорфу, что со смущением вынужден обратиться к нему по личным обстоятельствам: он женится на Гончаровой, получил согласие ее и ее матери, но ему высказаны два возражения: «мое имущественное состояние и мое положение относительно правительства»; в ответ на первое мог бы ответить, что оно достаточно, «благодаря его величеству, который дал мне возможность достойно жить своим трудом»; положение же относительно правительства, «я не мог скрыть» «ложно и сомнительно». Далее Пушкин напоминает о своей жизни, о том, что в 1824 г. он «исключен из службы <…> и это клеймо на мне осталось». Поэт говорит о том, что ныне, несмотря на желанье, ему было бы тягостно вернуться на службу: он не может принять должность, которую мог бы занять по своему чину (10 класса, чин, полученный по окончанию Лицея, в 1817 г.): такая служба отвлекала бы его от литературных занятий, дающих средства для жизни, доставила бы лишь бесцельные и бесполезные неприятности. Гончарова «боится отдать дочь за человека, который имел бы несчастье быть на дурном счету у государя» (813). «Счастье мое зависит от одного благосклонного слова того, к кому я и так уже питаю искреннюю и безграничную преданность и благодарность». Разрешение напечатать «Годунова» приводится Пушкиным как одно из существенных обстоятельств, способствующих устранению помех к его браку. Поэт напоминает Бенкендорфу историю с публикацией его трагедии, с 1826 года: «Государь, соблаговолив прочесть ее, сделал мне несколько замечаний о местах слишком вольных, и я должен был признать, что его величество был как нельзя более прав». Отпустив комплимент своему венценосному читателю, Пушкин, по сути, вступает с ним в полемику: «Его внимание привлекли два или три места, потому. что они, казалось, являлись намеком на события, в то время еще недавние (декабрьское восстание – ПР); перечитывая теперь эти места, я сомневаюсь, чтобы их можно было истолковать в таком смысле. Все смуты похожи одна на другую. Драматический писатель не может нести ответственности за слова, которые он влагает в уста исторических личностей. Он должен заставить их говорить в соответствии с установленным их характером. Поэтому надлежит обращать внимание лишь на дух, в каком задумано все сочинение,на то впечатление, которое оно должно произвести. Моя трагедия – произведение вполне искреннее, и я по совести не могу вычеркнуть того, что мне представляется существенным». Пушкин понимает, что вступает в весьма опасный спор. Он умоляет царя «простить мне смелость моих возражений». По словам поэта, он до сих пор упорно отказывался от всех предложений издателей, касающихся «Годунова», «почитал за счастье приносить эту молчаливую жертву высочайшей воле», но нынешними обстоятельствами (т. е. женитьбой – ПР) «вынужден умолять его величество развязать мне руки и дозволить мне напечатать трагедию в том виде, как я считаю нужным»; «хотя я ничем не мог заслужить благодеяний государя, я все же надеюсь на него и не перестаю в него верить». Пушкин просит Бенкендорфа сохранить его обращение в тайне (814) Чрезвычайно важное письмо, в примечаниях к 10-томнику никак не прокомментированное. В связи с ним возникают некоторые размышления. Обычно считается, что Николай согласился с предложением Булгарина переделать драму в роман в духе Вальтер Скотта. Любопытно, знал ли царь, что автором отзыва является именно Булгарин. Николай вполне мог поинтересоваться этим вопросом. А к Булгарину царь относился без особого уважения и даже вступался за Пушкина в связи с нападками на «Онегина» в «Северной пчеле» (см. предыдущую главу). Почему же император столь безусловно принял его рекомендацию и так настаивал на её выполнении? И здесь возникает одно предположение: дело заключалось вовсе не только (может быть, и не столько) в высказанных требованиях, в том числе о переделке в духе романов Вальтер Скотта. Совсем не исключено, что читая «Бориса Годунова», даже с большим удовольствием (о чем говорится в письме Бенкендорфа Пушкину), царь обратил внимание на некоторые аналогии с современными событиями, которые могли возникнуть у читателей. Не исключено, что император оказался более прозорливым цензором, чем кажется на первый взгляд. Не случайно, в цитированном выше письме Бенкендорфу от 16 апреля Пушкин ссылается на два-три места, которые могли показаться царю намеком на современные события, о переделке же в роман Пушкин вообще не упоминает.

Напомним, что еще в начале ноября 1825 г., сразу после окончания «Бориса Годунова», Пушкин писал Вяземскому: «Жуковский говорит, что царь меня простит за трагедию – навряд, мой милый. Хотя она и в хорошем духе написана, да никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого. Торчат!». «Колпак юродивого» – из сцены «Площадь перед собором в Москве». Николка – железный колпак, юродивый, говорит Годунову: «Вели их зарезать, как зарезал ты маленького царевича». И далее: «нельзя молиться за царя Ирода – Богородица не велит». «Годунов» и на самом деле написан «в хорошем духе». Никаких прямых или скрытых аналогий с современностью в нем не было. А всё же… Не случайно, через много десятилетий против постановки оперы Мусоргского «Борис Годунов» решительно возражал Сталин, тоже умеющий уловить скрытую крамолу.

Наконец «Годунов», после многолетних проволочек, был разрешен. Бенкендорф сообщает об этом Пушкину: «Государь император разрешил вам напечатать ее под вашей личной ответственностью» (502). Предлагает явиться к фон-Фоку и взять у него письменное дозволение. Царь согласился с просьбой Пушкина «развязать ему руки». И дело, возможно, не только в том, что к этому побудила его предстоящая женитьба Пушкина. Не исключено, что царь согласился с доводами автора (прошел ряд лет после воцарения Николая и восстания декабристов: возможные аналогии потеряли свою остроту). Императору могла понравиться та смелость и достоинство, с которым Пушкин защищал свое мнение (как и при первой встрече). Император, не очень то разбиравшийся в литературе, в данном случае оказался более снисходительным читателем, чем Булгарин и его покровитель, шеф III Отделения Бенкендорф.