Текст книги "Из истории русской, советской и постсоветской цензуры"

Автор книги: Павел Рейфман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 144 страниц)

Запрещено осуждение игры актеров императорских театров (они на государственной службе). Тем более не разрешено сообщать в печати о действиях чиновников, даже хвалить их. В 1819 г. выходит 3-е издание академической грамматики. О ней резко отозвался Греч в журнале «Сын отечества». Академия сразу же заявила, что ее издания нельзя критиковать в печати. Главное Правление на этот раз не согласилось с жалобой. Всё же Голицын сообщил Шишкову (президенту Академии), что оскорбительные для нее отзывы «Сына отечества» противоречат цензурному уставу и цензору сделан выговор. Гречу поставлено на вид. Он предупрежден: если подобное повторится, возникнет угроза запрета его журнала (157). В 1821 г. высочайшее повеление цензорам, чтоб наблюдали за книгами, где иногда пропускают твердый знак (159). Как и позднее, верховная власть вмешивалась в дела печати вплоть до малейших деталей.

К времени деятельности Голицына относятся и «подвиги» Магницкого и Рунича, «прославившихся» гонениями на университеты. Их вспоминают обычно вместе, в одном ключе. На самом деле они совсем не похожи друг на друга, хотя в конечном итоге пришли к одному и тому же, к крайнему обскурантизму. Д. П. Рунич – попечитель петербургского и киевского университетов, известный мракобес, невежественный, ограниченный, сержант гвардии времен Екатерины последних лет ее правления, ханжа, изувер, реакционер, но искренне верящий во взгляды, которых он придерживался. М. Л. Магницкий – в душе не мистик, не реакционер, но циник, хамелеон, всегда выступавший на стороне того, кто в данный момент в силе. Он учился в московском университете, затем оказался в Вене, Париже; Ф. Ф. Вигель утверждал, что он носил якобинскую дубинку с серебряной бляхой с надписью: «права человека», обожал Наполеона. Магницкий – активный сподвижник Сперанского, ближайший поверенный в его планах и проектах (с Магницким связаны мифы об отставке Сперанского, к которой он якобы приложил руку, см. воспоминания Никитенко). После падения Сперанского, Магницкий отправлен в ссылку в Вологду на четыре года (с 1812 по 1816 г.) (См. Феоктистов). После возвращения он начинает делать карьеру, стремится к цели любыми средствами, интригами, клеветой, доносами. Непродолжительная служба вице-губернатором в Воронеже. Оттуда он шлет письмо в Симбирск с призывом к Библейскому обществу стать центральным инквизиционным судилищем для литературы, искоренить все безбожные книги (письмо не подписано, но сообщающий о нем Феоктистов утверждает, что по ряду признаков именно Магницкий его автор) (130). Привлекательная наружность, высокий рост, голубые умные глаза, умение говорить увлекательно (Лажечников). Тартюф, явившийся воплощением лицемерия эпохи (130). Втершись в доверие Голицына, прикинувшись набожным мистиком, Магницкий стал членом Главного Правления Училищ. В 1819 г. он назначен попечителем Казанского учебного округа.

Голицын, став министром просвещения, помимо Главного Правления Училищ, создал Ученый комитет, под контроль которого попадали все книги для учебных заведений, чтоб в них было «сохранено единство между знанием и верой». Выработана инструкция по контролю над учебными книгами. В ней детально излагалось, что следовало и не следовало сообщать в различных отраслях знания. Согласно этой инструкции учение о первобытном состоянии человека должно излагаться только как гипотеза. В исторических книгах история обязана рассматриваться как движение человечества к познанию Бога. В сочинениях по естественным наукам требовалось отвергать все суетные догадкио происхождении и переворотах земного шара. В физических и химических книгах предписывалось давать полезные практические сведения, без примеси надменных умствований. В книгах по физиологии и анатомии не разрешалось излагать учения, низвергающие духовный сан человека, ставящие его на уровень животных. На основании этой инструкции Ученый комитет рассматривал все учебные руководства, разрешал или запрещал их. Это была та же цензура, более строгая, чем обычная, хотя и с более узкой сферой применения (учебные книги).

В 1820 г. директор Царскосельского лицея Е. А. Энгельгардт обратился к Голицыну с просьбой о разрешении преподнести императору экземпляр сочинения «Право естественное» профессора А. П. Куницына, единственного из лицейских преподавателей, которого высоко ставил и с благодарностью вспоминал Пушкин. В книге отразились влияния Канта, Руссо. В ней не было ничего революционного, но само понятие естественного права вызывало у властей раздражение. Вообще естественное право – одна из самых древних и основных категорий философии. Его обосновывали все крупные философы, с глубокой древности, с античности до новых времен. Естественное право противопоставлялось, как идеальное, присущее природе человека, вечное и неизменное, праву положительному, меняющемуся, зависящему от обстоятельств времени. При всей благонамеренности, в книге Куницына было кое-что, способное вызвать недовольство начальства. Высказывалось мнение, что властитель, ограниченный или неограниченный, обязан соблюдать: а) права членов общества, б) права самого общества, в) условия и коренные законы, содержащиеся в договоре соединения и в договоре подданства. Утверждалось, что употребление власти общественной без ограничения ее законами – есть тиранство, что из естественной свободы человека вытекает понятие личной свободы и т. п. Говорилось в частности, что власть родителей над детьми противозаконна, если не способствует их воспитанию и пр. В какой-то степени получалось, что закон естественного права – высший, главный, более важный, чем конкретные земные законы.

Голицын передал книгу в Ученый комитет. Фус одобрил ее, но Рунич вынес ей самый суровый приговор. Он писал о том, что книга противоречит учению Святого Откровения, объявляя непогрешимость разума, как единственной проверки побуждений. Заканчивался отзыв словами: «Злой дух тьмы носится над вселенною, силясь мрачными крылами своими заградить от смертных свет истинный, просвещающий и освещающий всякого человека в мире. Счастливым почту себя, если <…> вырву хотя одно перо из черного крыла противника Христова» (131).

Большинство Главного Правления… согласилась с Руничем. Книга Куницына была запрещена, изъята из продажи, отобрана из библиотек, от частных лиц. Куницын в 1821 г. уволен из Лицея (ум. в 1841 г). Комитет решил: отобрать руководства по естественному праву из всех высших учебных заведений; используя их, составить одно, обязательное для всех, основанное на уважении к религии и к существующему порядку. Кажется, на этом можно бы успокоиться. Но Рунич и Магницкий не согласны с решением Комитета. Они высказывают особое мнение,требуя запрещения вообще преподавать естественное право. По их словам, доказано ничтожество естественного права, не говоря уже о вреде произвольного толкования его и лживых положений, входящих в состав учения. Необходимо безоговорочно запретить преподавание естественного права по всей России. И без естественного права римские, французские, другие монархии много столетий славились своим правоведеньем и правоведами.

По распоряжению Главного Правления… запрещены для учебных заведений многие книги. Среди них даже прописи: не нравится как почерк, так и приведенные примеры (перечень см.132–133). Недовольство университетами, даже иностранными, до которых вроде бы российскому министерству дела нет. Отношение министра иностранных дел в Комитет министров о вредном влиянии немецких университетов на русские (развратный дух, революционные идеи, пагубная философия). Особенно плохо обстоит дело, по мнению русских чиновников, в Гейдельбергском университете. Поэтому предписано: русским студентам, учившимся за границей, вернуться в Россию (134).

В 1819 г. разгром Казанского университета. На него поступали доносы. Голицын, по высочайшему разрешению, поручил Магницкому разобраться в происходящем, произвести тщательную и полную ревизию, как ученой, так и хозяйственной деятельности. На время ревизии Магницкому даны права попечителя Казанского учебного округа. Позднее он окончательно утвержден в этой должности. Прекрасный предлог выдвинуться, показать себя высокому начальству. Магницкий его вполне использовал, несколько перегнув палку. Он обнаружил полную несостоятельность университета во всех сферах, господство опасного духа свободомыслия, вольнодумство, разврат и буйства, взяточничество и разложение (135-40; см. Е. Феоктистов). Такой вывод Магницкий относит и к студентам, и к профессорам. По его словам, профессора деморализованы, что сказывается в их преподавании, в личной жизни. Упор делается на том, что кафедра богословия, особенно важная для воспитания студентов, вакантна. Перечислив все недостатки, Магницкий делает вывод: Казанский университет необходимо закрыть. Здесь ревизор переусердствовал. Правительство не согласилось с ним. Принято решение о преобразовании университета, об устранении беспорядков, увольнении ряда профессоров. Введена должность специального чиновника (директора) для руководства экономической, полицейской и нравственной частью. Попечителю поручено заняться улучшением устройства университетской гимназии (136-7). За неблагонадежность или недостаток знаний уволили 11 профессоров. Позднее последовали новые увольнения (137-8). После ревизии университетской библиотеки уничтожено и опечатано большое количество книг. При просмотре каталога библиотеки Магницкий пощадил только две книги, требуя сожжения остальных. Приказано не выдавать книги на руки не только студентам, но и профессорам. За время правления Магницкого университет вообще не покупал книг.

Все студенты делились на три разряда: отличных, испытуемых, под особым присмотром состоящих. Каждый разряд жил на отдельном этаже, занимал определенные места в столовой. В 5 утра их будили. Далее весь день был расписан по минутам. Начиналось с общих молитв, затем еда и т. д. Контроль одежды, обуви, волос. И так до отбоя. Настоящая казарма. Право без суда и приговора отдавать студентов в солдаты. Три категории провинностей и наказаний, начиная с карцера (138-9). Не разрешался даже переход с этажа на этаж. Регламентировалась и частная жизнь профессоров. Они, как и студенты, находились под строгим надзором. Провозглашена борьба за трезвость, нравственность. Все лекции сводились к единственной цели: насаждения в юных душах благочестия (Лажечников). Полный произвол в назначениях, увольнениях. Доносы, интриги.

Позднее подобные гонения происходили и в других университетах. Но начало им положил Магницкий, бывший вольнодумец, сторонник якобинцев и сподвижник Сперанского. В 1821 г. разгром недавно открытого Петербургского университета. Главным гонителем здесь выступает Рунич. Опять жертвы, увольнения профессоров (140). Рунич доносит в Главное Правление…, что философские и исторические науки преподаются в университете в духе, противном христианству, в умы студентов вкореняются разрушительные идеи. Гонениям подверглись профессора всеобщей истории Раупах, статистики Герман и Арсеньев, истории философии Галич (140-9). 3,4,7 ноября 1821 г. в университете прошли чрезвычайные заседания Совета университета, длившиеся по 9-11 часов. Рунич заявил, что заседания формальны: всё уже решено, надо только одобрить. Он с яростью набрасывался на каждого несогласного, сомневающегося, не давал обвиняемым сказать ни одного слова в свою защиту, называл их государственными изменниками, бунтовщиками. Доходил до площадной брани, зажимал нос (дескать, воняют). Утверждал, что лишь его великодушие избавило виновных от введения в зал под конвоем, с саблями наголо. А члены университетского Совета слушали Рунича с почтительным подобострастием. С наибольшим достоинством, мужественно держался профессор Раупах, резко и убедительно парирующий все обвинения, и устно, и в письменных ответах. Он довел Рунича до крайнего неистовства. На примере Казанского и Петербургского университетов стало ясно, как далеко может дойти наглость, не получая отпора, ощущая общую поддержку свыше и трусливое раболепие большинства.

Среди обвиняемых Руничем был А. И. Галич, один из учителей Пушкина, профессор российской и латинской словесности в Царскосельском Лицее (1814–1815). Позднее он стал первым профессором философии Петербургского Педагогического института, преобразованного затем в университет. В1818-1819 гг. Галич пишет книгу – диссертацию «История философских систем», в 2-х тт. – обзор философских учений, заканчивавшийся Шеллингом, последователем которого он был. Ее одобрили, но решили, что книгу печатать не нужно, а Галича предупредили, чтобы в преподавании философии он следовал не своей системе, изложенной в диссертации, а «держался книг, начальством введенных». За эту диссертацию и ухватился Рунич. Он обвинил Галича в том, что, излагая философские системы, тот не опровергал их, что сам Рунич, если бы не был истинным христианином, не поручился бы за себя, мог бы поддаться убеждениям Галича, читая его. По словам Рунича, Галич предпочел язычество христианству, распутную философию – девственной невесте Христианской церкви, безбожника Канта – Христу, а Шеллинга – Духу Святому. Галич отвечал на обвинения обтекаемо, вроде бы соглашаясь с Рничем: просил «не помянуть грехов юности и неведения, так как не могу отвергнуть или опровергнуть обвинения» (143). Рунич от такого раскаяния в восторге. Он рыдал, обнимал и поздравлял Галича, все члены Совета тоже. До начала Совета существовала угроза признания Галича сумасшедшим, но он предпочел раскаяние, несколько двусмысленное. Видимо, сомнения в искренности Галича появились и у Рунича (описание сцены 144). Но он не показал этого. Галича всё же оставили экстраординарным профессором, с казенной квартирой. И лишь в 1837 г., при реорганизации университета, он лишился места. Работал начальником архива при Провиантском департаменте. Написал несколько книг. Главные из них – «Всеобщее право» и «Философия истории человеческой». Пожар их уничтожил. Автор потрясен. Опускается. Пьянство.

Но вернемся к разгрому Петербургского университета. Из 20 членов Совета около половины признали обвиняемых безусловно виновными, остальные – виновными с оговорками. Невиновными не признал никто. Затем дело передано в Главное Правление… Оно решило: Германа и Раупаха удалить из университета, запретив им преподавание в учебных заведениях по министерству просвещения; книги их запретить, вытребовав из всех учебных заведений. Так как обвиняемые требовали, чтоб им дали возможность для оправдания, им предложено представить материалы в надлежащее судебное место для рассмотрения в уголовном порядке. Против последнего пункта решения возражал Магницкий, хорошо понимавший бездоказательность обвинений: он цинично предложил в суд не обращаться, а то их там назовут не судьями, а палачами, а просто выслать без лишнего шума Раупаха и Германа из России и предостеречь союзные державы от «этих опасных людей» (145). Дело поступило в Комитет Министров, который всё же разрешил обвиняемым предоставить возможность оправдаться. Этому предшествовали некоторые события. Заступником обвиняемых выступил С. Уваров, бывший попечитель Петербургского учебного округа, игравший важную роль при открытии университета. Резкое и страстное его письмо Александру в защиту обвиненных профессоров. В письме шла речь и о том, что его вынудили подать в отставку с места попечителя. Уваров требовал, чтобы профессорам дали возможность защищаться, чтобы все протоколы заседаний университетского Совета в подлинниках были представлены на рассмотрение царя, чтобы создали особую комиссию, которая разобралась бы в деле. Он просил о высочайшей аудиенции. Предложения его были приняты, комиссия создана. Партия Магницкого-Рунича потерпела поражение. Но разбираться с делом не торопились. Оно тянулось до 1827 г. Ясно видно желание замять его. В феврале 1827 г., уже при Николае, появилось высочайшее повеление: считать дело профессоров оконченным (147).

Аналогичные погромы, хотя и не столь масштабные, проходили и в других учебных заведениях: в Петербургской духовной Академии, в Харьковском университете, позднее, в1827-1830 гг., в лицее в Нежине (147-9).

Достается и периодическим изданиям. Затруднено разрешение новых журналов и газет. Старые журналы нередко оказывались под ударом. Например, «Дух журналов» Г. М. Яценко (1815–1820). Сам издатель – цензор, журнал – консервативного направления, с крепостнических тенденциями (статьи «Сравнение русских крестьян с иноземными», «О преимущественных выгодах крестьян на барщине перед оброчными»). Журнал выступал против романтизма… Казалось бы всё в порядке с точки зрения властей. Но нет. Подводят конституционные симпатии издателя, похвалы конституциям Англии и Америки. Замечания вызывает и отклик по поводу публикации найденного письма Ломоносова (о браках несовершеннолетних мальчиков на взрослых девицах, о нравах духовенства и пр.). Строгое замечание и журналу, и цензурному комитету, пропустившему этот материал. Само письмо Ломоносова напечатано в «Журнале Древней и Новой словесности», где цензором был Яценко. От цензорства журнала его отставили. «Дух журналов» перестал выходить. Полный достоинства ответ Яценко на обвинения – чуть ли ни единственный смелый и независимый голос (155).

В 1824 г. попало и Магницкому. Он подал в цензурный комитет рукопись «Нечто о конституциях», где ругательски ругал их, писал о превосходстве монархий перед конституционными странами. Запрещение мотивировалось тем, что не следует в государстве с монархическим правлением публично рассуждать о конституциях: сравнения могут оскорбить дружественные конституционные страны, а появление такого сочинения на русском языке, хотя написанного в духе самодержавного правления, способно возбудить желание писать о конституциях и в ином духе, а публике превратно понимать намеренья правительства.

Нашли крамолу и в произведениях Карамзина и Жуковского. На первого нападал даже не Шишков, а Голенищев-Кутузов, попечитель Московского учебного округа. В письме Разумовскому от 10 августа 1810 г. он объявлял Карамзина чуть ли не врагом отечества, проповедником безбожия и безначалия: сочинения его наполнены вольнодумством и якобинским ядом: «Государь не знает, какой гибельный яд в произведениях Карамзина кроется». Еще более кляузный донос Голенищева-Кутузова датирован 2 декабрем 1810 г.: сочинения Карамзина преисполнены безбожия, материализма, самых пагубных и возмутительных правил; они полны республиканского духа («Марфа Посадница»); яд проклятых его сочинений влияет на юношество, к несчастию полюбившего его бредни (161).

В 1816 г. Карамзин намеривается публиковать 8 томов «Истории Государства Российского», за государственный счет, в казенной типографии. Сразу возникли препятствия: и деньги не отпускали, и аудиенцию не назначали. Выяснилась причина: Карамзин не пожелал нанести визит всесильному Аракчееву. Пришлось смириться, занести Аракчееву визитную карточку, и всё пошло как по маслу, «Историю…» стали печатать в военной типографии. Неожиданно дежурный генерал А. А. Закревский, не знавший о литературно-придворных делах, остановил печатанье, потребовав цензурного разрешения. Карамзин обратился с жалобой к министру просвещения Голицыну: академики и профессора печатаются без цензуры, государственный историограф тоже имеет такое право. Карамзин высказывает опасение, что цензура может запретить упоминания о жестокостях Ивана Грозного: «В таком случае, что будет история?». Жалоба Карамзина удовлетворена. Его «История…» печаталась без цензуры.

Цензурные придирки вызвал и перевод Жуковским баллады из Вальтер-Скотта «Иванов вечер» («Замок Смальгольм»). Цензор Бируков не разрешил печатать ее «за отсутствием в ней всякой нравственной цели», за «оскорбление монашеского сана» (163). 17 августа 1822 г. Жуковский обратился с жалобой к Голицыну. Длинное объяснение цензурного комитета по этому поводу, обосновывающее правомерность запрета. Содержание баллады в объяснении излагается так: барон, уверив жену, что едет на войну с противниками Шотландии, « в самом деле уклоняется от своего долга защиты отечества, пылает ненавистью и убивает своего соперника»(164). Попечитель Петербургского учебного округа Рунич добавляет от себя: баллада «не только не заключает в себе ничего полезного для ума и сердца, но и совершенно чужда всякой нравственной цели» (165). Голицын поддерживает решение комитета, советует Жуковскому сделать в балладе изменения (попутно он упоминает с осуждением комедию «Недоросль» Фонвизина, где выведен на сцену священнослужитель только потому, что автор не подумал, к чему могут привести подобные шутки; перевод Жуковского, дескать, плод такого же непонимания). Баллада была напечатана только через два года под названием «Дунканов вечер», с рядом изменений: в частности, вместо слова «знамение» поставлено «печать роковая» (165). Тот же цензор не хотел пропустить перевод Жуковским из Шиллера («Жанна Д'Арк»). Лишь заступничество великого князя Николая Павловича сняло запрет.

Наиболее враждебно цензура относится к молодому либеральному поколению послевоенного периода. Обвинения в порнографии, которая выражала протест против лицемерия, казенной нравственности эпохи (в рукописных сборниках порнографическое и политическое, вольнолюбивое шло вперемешку). Особенную недоброжелательность вызывают воспитанники Царскосельского лицея. Донос «О Царскосельском лицее и духе его». Донос безымянный, но написанный в стиле Голенищева-Кутузова: лицеисты не уважают старших, фамильярны с начальниками, высокомерны с равными, презрительны к низшим, хотя для фанфаронады называют себя «любителями равенства». Источником всех перечисленных бед автор доноса считает масонство, кружок Новикова (168-9). Император вызывал директора лицея Е. А. Энгельгардта и имел с ним беседу о крамольном духе, господствующем в среде лицеистов. С 1822 г., после «разгрома», Лицей передан в ведомство Главного директора пажеского и кадетского корпусов.

В первую очередь подозрения связываются с Пушкиным, самым опасным из лицеистов. Остановимся кратко на том, как складывались события перед первой ссылкой поэта. Донос о нем Н. М. Попова, позднее чиновника III отделения: вернувшиеся из Европы войска принесли мысли о конституционной свободе, равенстве; большой популярностью пользуется Байрон; Пушкин легко усвоил недостатки современного общества; жизнь его проходит в праздности, в попойках, за картами; разгульные мысли, шалости, вольнодумство; ради звучного стиха он не боится нарушить чувства стыдливости, затронуть предметы, чтимые в народе; за малейшее неосторожное о нем высказывание он платит эпиграммами, вызывает на дуэль; многие подражают ему, рассказывают анекдоты, списывают непристойные и недозволенные стихи. Подобная точка зрения на Пушкина, на его влияние характерна не только для автора доноса, но и, в какой-то мере, вообще для администрации. События, связанные с южной ссылкой Пушкина, подробно рассматривает в своей книге исследователь И. В. Немировский (см. библиографию). Мы во многом используем факты, заимствованные из его книги. В начале 1820 г. по Петербургу разнеслись слухи о том, что Пушкин был привезен в полицию и там высечен. Источником этих слухов было письмо Ф. И. Толстого-американца А. А. Шаховскому, написанное в конце 1819 г. Пушкин сообщал об этих слухах в 1825 г., в не отправленном письме Александру I. Там говорится и про мысли его о самоубийстве. Стремлением очистить себя от позорящих сплетен поэт объясняет свое поведение: «Я решил тогда вкладывать в свои мысли и писания столько неприличия, столько дерзости, что власть вынуждена была бы наконец отнестись ко мне как к преступнику; я надеялся на Сибирь или на крепость как на средство к восстановлению чести“ (22). В кратком тексте “<Воображаемый разговор с Александром I>», написанным полугодием ранее не отправленного письма, рассказ о сплетне, о стремлении попасть в Сибирь или крепость отсутствует, но и здесь речь идет о причине репутации поэта, как вольнодумца: «Всякое слово вольное, всякое сочинение противузаконное приписывают мне». Сообщая об этих фактах, Немировский отвергает их объективность, соответствие действительному положению. Он считает, что не имеется оснований рассматривать Пушкина как поэта политической оппозиции, тем более сближать его с тайными обществами. По мнению исследователя, не свидетельствует об оппозиционности поэта и стихотворение «Деревня». Не случайно оно было представлено императору, вызвало одобрения Александра 1. Само обращение к теме крепостного рабства во второй половине 1810-х годов воспринималось как направленное против дворянства, а не как антиправительственное выступление. Записки антикрепостнического содержания писали люди из ближайшего окружения императора: П. Д. Киселев, А. С. Меньшиков, М. Ф. Орлов, даже А. А. Аракчеев. Не случайно уничтожение крепостничества поэт связывал с именем царя: «И рабство падшее по манию царя». Напечатать стихотворение «Деревня» было нельзя (существовал запрет печатать что-либо относительно крепостного права), но распространение в списках не противоречило желаниям императора. К 1819 г. Пушкин вообще мало печатался. Он был известен как поэт в относительно узком кругу членов «Арзамаса». Да и в списках ходило не так уж много пушкинских стихотворений. Самое острое произведение петербургского периода – эпиграмма на Аракчеева («Всей России притеснитель») стала известна не ранее весны 1820 г.

В связи со сплетнями о порке, находясь на грани самоубийства, обдумывая средства восстановления общественной репутации, Пушкин приходит к мысли об отъезде из Петербурга. Кстати подоспело весной 1820 года предложение от семьи Раевских провести с ними лето. Одновременно, стремясь перечеркнуть грязную сплетню, Пушкин весной 1820 г. начинает вести себя вызывающе. Даже доброжелатель и покровитель поэта А. И. Тургенев называет его поведение «площадным вольнодумством». Он активно распространяет свои антиправительственные стихотворения, читает их, собирая знакомых у себя дома, на квартире А. И. Тургенева (эпиграммы на Струдзу, возможно на Аракчеева). В театре Пушкин показывает приятелям портрет убийцы герцога Беррийского, Лувеля, с надписью «Урок царям». От Греча, бывшего на одном из таких чтений, об эпиграммах узнал В. Н. Каразин, который сообщил об этом Министру внутренних дел В. П. Кочубею. Тот доложил царю. Особенно заинтересовала Александра эпиграмма на Аракчеева (о ней стало известно, но текста ее не было). Петербургский генерал-губернатор М. А. Милорадович получает распоряжение достать тексты пушкинских стихотворений. За Пушкином установлена слежка. Один из чиновников тайной полиции, Фогель, безуспешно пытается подкупить дядьку Пушкина Никиту Козлова, чтобы тот показал бумаги барина. К этому времени поэт весьма отрицательно относится к Александру I: «Сказки. Noel» (1818 г.), «На Струдзу» («Холоп венчанного солдата», 1819 г.). Позднее, уже на юге, поэт продолжает писать эпиграммы на царя: «Двум Александрам Павловичам», «Воспитанный под барабаном». Естественно, вольнолюбивые стихотворения поэта не подавались в цензуру и не печатались. Но они распространялись в списках и были известны многим. Царь уже знал о распространении каких-то запрещенных стихов Пушкина, приказал начальнику Гвардейского корпуса князю И. В. Васильчикову достать их, через его адъютанта, Чаадаева. Пушкин послал Александру «Деревню» (1819). Тот поблагодарил Пушкина за добрые чувства, которые внушает его стихотворение.

После попытки подкупить Никиту Пушкин сжигает свои бумаги. Во время встречи с Милорадовичем он говорит тому об этом и предлагает записать по памяти уничтоженные стихотворения. Написал целую тетрадь, но вряд ли в нее входили наиболее одиозные эпиграммы. После допроса Пушкина Милорадович сделал доклад царю, подал ему написанную поэтом тетрадь стихов, но советовал ее не читать. Над Пушкиным нависла серьезная опасность. Царь разгневан. Возникает вариант суровой кары, ссылки в Соловецкий монастырь. На вопрос: «что сделал он с автором?» Милорадович ответил, что именем царя объявил ему прощение. Александр, видимо, недоволен, нахмурился: «не рано ли?», но, подумав, утвердил решение Милорадовича, не отказавшись от идеи ссылки, хотя и смягчив ее: «снарядим его в дорогу, под благовидным предлогом отправим служить на юг». И Пушкин был сослан в Одессу. В упомянутой выше книге Немировского говорится о множестве значительных лиц, просивших не наказывать строго Пушкина, начиная от вдовствующей императрицы Марии Федоровны, царствующей императрицы Елизаветы Алексеевны, директора лицея Е. А. Энегельгардта, начальника Гвардейского корпуса И. В. Васильчикова, многих других. Гарантом Пушкина стал Карамзин, поручившийся, что поэт обязывается в течение двух лет ничего не писать против правительства. С точки зрения исследователя, ситуация вообще была не слишком угрожающей, она даже, вероятно, не требовала таких активных действий защитников (31). Отправка на юг, разрешение на поездку с Раевскими не воспринимались друзьями поэта, самим Пушкином до весны 1821 г. как ссылка, серьезное наказание, изгнание (до истечения предполагаемого срока его южной командировки). Да и позиция царя в отношении Пушкина излагается Немировским как довольно благодушная: нет никаких данных, что именно император был инициатором продления южной ссылки. Вероятнее решение о том, что Пушкину не следует возвращаться в Петербург, приняли друзья поэта (38).

Исследователь, видимо считая, что материал хорошо известен, подробно не останавливается на том, какую роль в судьбе поэта на этом этапе сыграла ода «Вольность», написанная в конце 1817 г., на квартире А. И. Тургенева, из которой был виден Михайловский замок, где убили императора Павла. В оде ощущается влияние бесед с Тургеневым, лекций Куницына по «естественному праву» (см. выше). В ней нет революционных идей, которые приписывали Пушкину в советское время. Ода направлена против деспотизма, в том числе революционного. Главная идея ее – необходимость соблюдения законов, и для подданных, и для коронованных и некоронованных властителей. Эта идея в первую очередь иллюстрируется на материале Франции, судьбы Людовика XVI, событий французской революции, якобинского террора, Наполеона – порождения революции, ставшего императором. Всё это беззаконно, деспотично и в равной степени отрицается автором. Всё должно служить уроком царям, которых поэт призывает первыми склониться главой «под сень надежную закона»: «и станут вечной стражей трона народов вольность и покой». Концовка стихотворения органически вытекает из всего его содержания и вовсе не определяется какими-либо цензурными соображениями. Под этим содержанием вполне мог бы подписаться сам Александр, особенно в первые годы своего правления. Но всё же в оде речь шла об «уроках» царям, и их осмеливался давать Александру мальчишка, лицеист. Вспомним. как реагировали власти на сочинение Куницына. Тем не менее, все перечисленное вряд ли бы вызвало столь сильный высочайший гнев. Но… было одно но.