Текст книги "Из истории русской, советской и постсоветской цензуры"

Автор книги: Павел Рейфман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 144 страниц)

Затрагиваются в сборнике и вопросы политики, революционных событий на Западе (часть статей написана в начале1848 года): «всеобщее отвержение всякой власти называется теперь свободою, движением вперед, торжеством человечества, освобождением разума». Жуковский сравнивает сторонников таких взглядов с толпой зверей, вырвавшихся на волю, и задает риторический вопрос: «И что бы произвела эта свобода, это движение вперед, это ниспровержение всякой власти, это неограниченное самодержавие народа?» По словам Жуковского, самодержавие растет и созревает, вместе с ростом России, очищается, все ближе «подходит к своему божественному смыслу. Оно приведет народ “ вернее всех бумажных конституций <…> без всех потрясений, медлительным путем <…> к той цели, к которой все земные народы стремятся, к свободе». Слово свободазачеркнуто цензором и заменено словами эта цель.

В целом же всё крайне благонамеренно. Не случайно цензор отмечает: мысль Жуковского не всегда развита в подробностях, но она «не исключает повиновения властям, а напротив того заключает его в себе, ибо повиноваться властям велит Бог».

При всем при том статьи и воспоминания Жуковского вызывают многочисленные вопросы и замечания цензора. Кое-что он требует исключить, подвергнуть церковной цензуре. Слишком уж масштабные проблемы затрагивает Жуковский, слишком своеобразно рассуждает он о Боге, человеке, вере, жизни и смерти. Всё вроде бы с официальных позиций, но можно попасть впросак. В частности особые сомнения вызывает статья «К графу III. О происшествиях 1848 года», о которой идет речь в Записке П. А. Вяземского, в это время товарища министра народного просвещения, члена Главного управления цензуры. В Записке сообщается о сборнике Жуковского, который цензурный комитет рассматривал 25 ноября 56 года, в частности о статье «К графу III». Статья состояла из трех частей: первая – «О необходимости завоеваний России» почти целиком вычеркнута цензором, кроме раздела о Полъше. В ней шла речь о том, что все завоевания России были вынужденными, за исключением завоевания Польши, но Россия не одна в этом виновата и, во всяком случае, внук не обязан отвечать за ошибки бабки, он должен сохранять «свое царство в той целости, какой получил от его предков».

В третей части оправдывались действия прусского короля во время волнений («мятежа») в Берлине. Цензура сочла этот материал несвоевременным и повелела исключить его.

Наибольший интерес вызвала вторая часть. В ней Жуковский вспоминает с трогательным волнением о событиях конца 1825 года, перед декабристским восстанием. О нем не говорится. Речь идет о том, что Николай, зная, что он должен наследовать престол, что Константин на него не претендует, как только до столицы дошло известие о кончине Александра «в тот же час принес присягу на верность подданства Великому Князю Константину Павловичу и призвал всю Россию к этой присяге». Рассказ Жуковского в деталях расходился с изложением этого эпизода у барона Корфа (со слов императора). Но оба рассказа восхваляли поведение Николая. Получалось некоторое разночтение. Да и вообще вопрос о том, печатать или нет известия, касающиеся царя, цензура была не правомочна. Поэтому Вяземский склоняется к тому, что воспоминания Жуковского более точны, что его свидетельства не подлежат сомнению, но его разночтения с бароном Корфом не существенны. Вяземский упоминает о волнении, чувстве скорби, которое должен был испытывать в то минуту Николай (поэтому мог забыть какие-то детали, подробности, обстоятельства). Возникает вопрос и о том, что воспоминания относятся не к историческим событиям, а к личности государя и, может быть, не следует публиковать их. «Но они принадлежат потомству и показывают характер Государя в таком блеске, что жаль предать их забвению. Невозможно отрицать достоверность его рассказа, его живого отклика». Вяземский предлагает послать воспоминания Жуковского на решение новому царю, Александру II: они должны быть «представлены на благоусмотрение Его Императорского Величества, который один, как сын и Государь, решит <нрзб> вопрос: должны или нет сохранять во всей полноте рассказ Жуковского о минуте столь священной и достопамятной в жизни покойного Государя» (См. РГИА, ф. 1673,оп 1, N 289. РНБ, ф.236, Данилевский Г. П., N184. Вяземский П. А. Благодарю Тимура Гузаирова за сообщенные мне материалы– ПР)

История с французской танцовщицей Фанни Эйслер. Огромный ее успех. Триумфальная встреча в Москве. Царь недоволен. С благословления царя в «Северной пчеле» напечатаны дубовые стихи с осуждением ее почитателей. Комитет, не зная этого, осудил стихи (373-5). На этот раз оплошал.

О цензуре нот (275). О необходимости строгого наблюдения за журналами, чтобы они не превышали разрешенный объем (276). История с дешевой распродажей непроданных томов старых «Отечественных записок» (за 1840,41, 43 гг.). Там статьи Белинского, цикл Герцена (имя которого вообще запрещено упоминать) «Диллетантизм в науке». Отдано распоряжение выкупать эти тома, изъять их из библиотек (277). Даже А. Майков опасается печатать свои лирические стихи. Даль пишет Погодину: «У меня лежит до сотни повестушек, но пусть гниют. Спокойно спать; и не соблазняйте… Времена шатки, береги шапки!» (273).

В 1852 г. цензурные придирки к изданию Кантемира и Хемницера (сатира, басни, даже написанные в XVШ веке, вызывают опасения). 11 марта высочайшая резолюция: «по моему мнению, сочинений Кантемира ни в каком отношении нет пользы перепечатывать, пусть себе пылятся и гниют в задних шкафах библиотек, где занимают лишнее место» (283-4).

Смерть Гоголя. Тургенев за статью о нем арестован и сослан. Погодин попал под надзор за статью о пьесе Кукольника «Денщик», за черную рамку статьи о Гоголе.

Особенный резонанс получила история со славянофильским «Московским сборником». Издание его финансировал А. И. Кошеев. Редатировал сборник И. С. Аксаков. Участвовали в нем братья Киреевские, братья Аксаковы, А. С. Хомяков, Ю. Ф. Самарин, князь Черкаский, С. М. Соловьев, И. Д. Беляев. 21 апреля 52 вышел первый том сборника (из предполагаемых 4-х). Правительство давно, с тридцатых годов, еще до запрета «Европейца», с подозрением относилось к славянофилам. Они были в высшей степени православны, ориентировались на простой народ, на крестьянство, этические ценности, связанные с ним. Положительно относились к монархии, к императору, считая империю – врожденной спецификой России. Но умничали, рассуждали о высшей политике, неодобрительно отзывались об администрации, значительную часть которой составляли немцы. Выражали братскую любовь и сочувствие угнетеннымЗападным славянам (вновь вмешательство в высшую политику, которое могло осложнить отношения с иностранными государствами). Всё это отразилось в «Москвском сборнике», вызывая недовольство властей.

Редактор его, И. С. Аксаков, совсем недавно, в 50 г., подвергся цензурным преследованиям: запрещена его драма «Освобождение Москвы в 1612 году» после премьеры на сцене Московского Малого театра; запрещена и комедия «Князь Луповицкий или Приезд в деревню». Весной 49 г. Аксакова арестовали, но вскоре освободили. Как будто бы за него заступился царь, сказавший начальнику III Отделения: «Призови, прочти, вразуми, отпусти!». Отпустить отпустили, но все же установили за Аксаковым негласный надзор. 4 июня о сборнике пишет Анненков (председатель Комитета 2 апреля) Шихматову: о том, что еще ранее обратил внимание на «зловредный альманах», в котором помещены «неприличные насмешки» над обществом. Особое внимание привлекли статьи И. Киреевского «О характере просвещения Европы и об его отношении к просвещению России (Письмо к графу Е. Е. Комаровскому)», И. Аксакова «Несколько слов о Гоголе», К. Аксакова «Богатыри времен великого князя Владимира по русским песням», «О древнем быте у славян вообще и у русских в особенности (по поводу мнений о родовом быте)». На содержании статей я останавливаться не буду. Отмечу лишь, что статья И. Киреевского в значительной степени перекликалась с его же статей «XIX век», послужившей главной причиной запрещения в 32 году журнала «Европеец». Уже тогда Киреевский назван «неблагомысленным и неблагонадежным». Такую репутации он сохранил на много лет.

Комитет 2 апреля дает обзор и статьи К. Аксакова о древнем быте славян. Он отдает справедливость ученым поискам автора, верит, что у него не было предосудительной цели, но приходит к выводу, что статья может приобрести двусмысленный характер (284). Нравится Комитету то, что из статьи становится ясно, чего «ожидать должно от своевольства и безначалия». Нравится и другое: по словам ее автора, в жизни русского народа постепенно возникло другое начало – «именно начало единовластия и неограниченного самодержавия». Но Аксаков, по мнению Комитета, к сожалению, «подробно не остановившись на последнем, создал талантливую, но не дорисованную картину». Комитет пытается ее дорисовать: дает краткий обзор русской самодержавной власти, от Иоанна III-го до Петра; речь идет и о смутном времени, о «всенародном акте призыва на царствование Михаила Федоровича»; в этом акте «окончательно запечатлелось самодержавное единовластие русских монархов, утвержденное могучею рукой Петра Великого на началах европейской государственной жизни» (285).

Таким образом, кое-с чем соглашаясь, Комитет решительно осуждает отсутствие в статье Аксакова развернутого славословия правлению имперской России. Поэтому предлагается поставить на вид Аксакову, призвав его к осторожности на будущее время, запретить где-либо перепечатывать его статью, обратить внимание на пропустившего ее цензора кн. Львова, «не оставляя его без соответствующего наказания» (285).

Еще об одной статье, К. Аксакова, о богатырях времен князя Владимира.

Речь в ней идет о фольклоре, главным образом былинном, помещенном в «Сборнике» Кирши Данилоова. Естественно, что автор передавал содержание текстов, цитировал их. Именно они составляли основу статьи. Речь шла в основном о богатырях двора князя Владимира, отмечалось, что это не реальный мир, а сказочное отражение его в народных песнях. О самом Владимире говорилось, как и в былинах, не так уж много. Речь шла о том, что именно при его дворе начинается обычно действие: славный пир, пирование

 
Как во славном городе во Киеве,
У ласкового князя, у Владимира
 

Отмечается, что Владимир радушный, гостеприимный хозяин, «красное солнышко», что он «ласковый» (постоянный эпитет в его описании), добродушный, приветливый, что он именно христианский, православный правитель. Христианская основа, по словам Аксакова, вообще подчеркивается в былинах, противопоставляется началу не христианскому. Богатыри подчеркивают отсутствие икон при дворах иноземных государств, в Золотой орде, на которые можно бы помолиться:

 
Некому у тя помолиться,
Не за что стенам поклониться
 

Для былинного мира характерно подчеркиванье и семейного начала. Богатыри относятся с почтением к отцу, матери, просят их благословления, собираясь на подвиг. Они повинуются родителям (когда Василий Буслаев слишком разбушевался, новгородцы просят защиты у его матери; та сажает сына под «замки и запоры“).

Все это не должно было вызывать неблагосклонного внимание цензуры. Но многое могло не понравится. Начиная с деталей. В статье отмечается, что богатыри сидят на пиру на скамье не по аристократическому праву, а по заслугам. Здесь и богатый боярин Стар, и Алеша Попович, и приезжий Дунай, все равны. А главным является Илья Муромец – крестьянский сын (его постоянный эпитет).

В статье отмечается и то, что князь Владимир, при всех своих положительных чертах, не наделен богатырской силой, решительностью, даже храбростью; он часто смущается, пугается, не знает, что делать при наступлении беды, если в Киеве в тот момент не оказалось кого-либо из богатырей. Особенно боится он грозных посланцев из Орды, которые ведут себя за столом грубо и нагло. Когда приходит с войском Калин-царь, грозит взять Киев, а “ Владимира-князя в полон полонить», Владимир просит Илью Муромца «думушку думать»:

 
Сдать ли мне Киев,
Не сдать ли Киев,
Без бою, без драки,
Без кровопролития напрасного
 

И только вмешательство Ильи выручает князя.

Иногда Владимир совершает безнравственные поступки. Когда Добрыня Никитыч уезжает на долгий срок совершать подвиги, он разрешает своей жене, по истечении этого срока, выйти замуж, за кого угодно, кроме Алеши Поповича. Князь Владимир сватает жену именно за Алешу. Добрыня, возвратившись, с упреком говорит князю:

 
Не диво Алеше Поповичу, —
Диво князю Владимиру;
Хочет у жива мужа жену отнять
 

Приводит Аксаков и ряд текстов, где жена князя Владимира, Афросинья-королевишна, изображается влюбчивой и сластолюбивой. Она способна на злое дело. В былине «Сорок калик со каликою» рассказывается, что она вльбляется в атамана странников, идущих в Иерусалим на богомолье. Когда тот отказывается выполнить ее домогательства, она, при помощи Алеши Поповича, подкладывает ему в сумку серебряную чарочку и обвиняет в воровстве. Странников обыскивают и… На этом Аксаков обрывает перессказ, «так как эта прекрасная песня» выходит за рамки богатырских, которым посвящена статья, и нужна только для изображения характера Алеши Поповича, пособника во злом деле. Аксаков, видимо понимает, что этот эпизод привлечет внимание цензуры, что и произошло на самом деле.

Такой же сластолюбивой и неверной княгиня предстает в былине о Тугарине, прямом враге народа Киева и князя. Она благоволит Тугарину, называет его «милым другом», ругает Алешу, который с ним расправился: «Но княгиня бранила Алешу, что он разлучил ее с милым другом, с молодым тугариным Змеевичем». Понятно, что такая статья, особенно в общем контексте «Московского сборника», по замыслу совершенно не оппозиционная, послужила тоже одной из причин обвинения.

В итоге «Московский сборник» запрещен. Второй том его не вышел. Как и остальные планируемые тома. Так как их предполагалось всего четыре, возник вопрос: не следует ли подчинить подобные издания правилам о журналах и газетах, разрешаемых только лично царем (285). Резолюция Николая: «всё справедливо» (286). Многие считали, что дело о «Московском сборнике» раздуто Шихматовым и III Отделением. Думается, оно идет в общем русле цензурной политики того времени. 3 марта 1853 г. приведено в исполнение решение по всеподданнейшему докладу Шихматова: 1) 2-й том «Московского сборника» запретить; 2) прекратить издание этого сборника; 3) редактора его, И. С. Аксакова, лишить права редактировать какие-либо издания; 4) участникам сборника (перечисляются имена) сделать «наистрожайшее внушение за желание распространить нелепые и вредные понятия, приказать в дальнейшем представлять свои рукописи в Главное управление цензуры» (286). Шихматов хотел вообще лишить их права печататься, но Орлов (III Отделение) несколько смягчил наказание, в то же время установив за ними, «как людьми открыто неблагонамеренными», явный полицейский надзор (286).

Наказан и цензор, В. В. Львов, сочувствовавший славянофилам (он прежде сотрудничал в «Мосвитянине»). Львов получил строгий выговор и вскоре вышел в отставку.

Цензура свирепствовала. Недовольство ею дошло до того, что сам Комитет пишет Шихматову о слухах по поводу цензоров, которые идут гораздо далее видов властей, и выражает надежду, что «бдительность высшего правительства, направленная единственно против предосудительного или неблагонамеренного, отнюдь не будет принимаема цензорами за повод к действиям стеснительным или произвольным» (287). Цензоры же были просто напуганы деятельностью того самого Комитета, который ныне упрекал их за излишнюю строгость.

Недоумевающий по поводу обвинения в излишней строгости Шихматов сообщил все же цензорам о письме Комитета. Попечитель Петербургского округа Мусин-Пушкин поспешил реабилитировать цензоров. 3 мая он пишет Шихматову, прося довести до сведения царя, что « никто из цензоров не действовал и не действует стеснительно или произвольно». Слухи же распускают « люди вредные, ищущие средств ослабить благонамеренное и весьма полезное действие цензуры»или « люди легковерные и неосновательные» (287). По совету своего умного директора канцелярии Шихматов просьбы Мусина-Пушкина не выполнил. Влезать в полемику с Комитетом не имело смысла.

Множество мелких придирок 1852 г. В «Санкт Петербургских Ведомостях» рассказывалось о новом парижском танце М а з е п а; Шихматову показалось, что в сообщении содержится насмешка над Россией, так как Мазепа – ненавистное для всякого русского имя. Сделан строжайший выговор цензору Пейкеру, а редактора Очкина пригрозили отдать под суд (344, 524-5).

Вероятно, в 1852 г. из ведения Комитета изъяты духовные сочинения на восточных и еврейском языках, которые переданы в особый комитет. Такое изменение не свидетельствовало об уменьшении влияния комитета 2 апреля, о недоверии к нему. Возможно, Комитет, слишком перегруженный делами, сам попросил об этом изъятии. Характерно, что как раз в это время Комитет получил право окончательного самостоятельного решения, право доводить до сведения царя только особенно важные дела, вопросы законодательного характера и пр. По сути право окончательного решения свидетельствовало о безграничном доверии царя и передаче комитету всей власти над литературой (288).

Дальше события развивакись в том же духе. В 1853 г. Никитенко записывает в дневник: «Действия цензуры превосходят всякое вероятие». Чего хотят достигнуть? остановить деятельность мысли? – с грустью спрашивает он. «Но ведь это все равно, что велеть реке плыть обратно» (362). Все нелепости цензоры сваливают на негласный комитет, «ссылаясь на него, как на пугало, которое грозит наказанием за каждое напечатанное слово» (363).

В 1853 г. почти одновременно меняются председатель комитета 2 апреля и министр просвещения. В марте Анненков становится Новороссийским и Бессарабским генерал-губернатором. Вместо него назначен давно жаждущий этого места М. А. Корф. В марте того же 1853 г. уходит в отпуск для лечения Шихматов. Исполнять его обязанности поручено А. С. Норову. По сути дела еще при Шихматове Норов управлял министерством.11 апреля 1854 г. его назначают министром (а товарищем министра с 1855 г. становится П. А. Вяземский. («Обзор…» – перечисление министров, попечителей -341).

Как и многие другие сановники, Норов (род. в 1795 г.) – участник Отечественной войны. Раненный попал в плен. Ему ампутировали ногу. С 1823 г. гражданская служба. Чиновник особых поручений при министре внутренних дел. Позднее работа в комиссии приема прошений на высочайшее имя. С 1850-го года деятельность в министерстве просвещения. Его назначают сразу (1850) товарищем министра, а после смерти Шихматова – министром.

Как и Уваров, Норов изучает литературы Востока, классические древности. Знает ряд восточных языков, в том числе еврейский. В 1821 г. путешествует по Европе. Описание путешествия (в 2 тт.). Интерес к истории церкви. Путешествие в Палестину, Египет, другие страны Востока. Автор книги «По святым местам». С 1851 г. член Академии Наук по отделению русского языка и словесности. Таким образом, неплохо образован. Мягкий, гуманный, просвещенный человек, немало знавший, но не обладавший, как и все министры просвещения периода 1816–1858 гг., серьезным образованием и умом (289).

Бесхарактерный, подверженный разнообразным влияниям, похожий на «старого младенца» (дневник Я. И. Ростовцева), Норов ратовал за более самостоятельное положение министерства просвещения, за «благоразумную» свободу науки и литературы. В то же время он выступал против «одностороннего реализма», за классическое, гуманитарное образование. Он оставался министром и в первые годы царствования Александра II. В марте 1858 г. Норов уволен в связи со студенческими волнениями. При этом царь благодарит Норова «за благие и чистые его намерения», видимо, считая, что далее намеренийдело не пошло (Обзор…342)..

И всё же Норов – фигура переходная, стоящая в преддверии нового царствования. Много о нем пишет в дневнике Никитенко, один из ближайших его сотрудников. Но это уже выходит за рамками периода цензурного террора.

В начале 1855 г. Николай умирает. Начинается новая эпоха. Еще при Николае Никитенко пишет о посещении им Норова. Между ними возникает дружба. Норов просит помогать ему. Никитенко сравнивает двух министров, Норова и Шихматова. По его мнению, Шихматов хотел честно и добросовестно исполнять свое дело; стремился защищать просвещение, но сам сознавал свою несостоятельность, не имел ни нравственного, ни гражданского мужества, чтобы повернуть против ветра. Удержится ли Норов? У него благородное сердце и благие намерения, но едва ли достанет сил. Никитенко готов ему помогать и обещал это (369-70). Но и о шаткости своего положения при министре. Опасения о несбыточности их надежд. О характере Норова: он благомыслящий, просвещенный, гуманный, но слабый. Вскоре надежды Никитенко на улучшение цензуры при Норове меркнут: «Сегодня говорил Норову об ее злоупотреблениях, но обнаружил полное равнодушие» (382-3).

По отношению к комитету 2 апреля Норов, как и Шихматов, ведет себя предупредительно и осторожно (никаких столкновений). Не агрессивен, но литераторам от этого не легче. Не случайно Сенковский как раз в это время решает бросить литературу, заняться продажей и производством табака. Его письма приятелю, автору детских книг, сочинителю романов П. Р. Фурману: «Пейкер (цензор „Библиотеки для чтения“) запрещал всё, что я ни напишу, ну решительно всё; не оставалось более ничего делать, как обратиться от литературы к промышленности, и я записался в купцы – открыл табачную лавочку и фабрику» (291). К торговле табаком обратился и М. М. Достоевский. Хорошо его знавший Н. Страхов писал: он «открыл табачную фабрику именно под натиском цензуры» (292). Ряд цензурных запрещений, придирок, но громких дел в 1853 г. не было (296).

Комитет благоволил к Норову. Тот сам становится в 1854 г. членом комитета. Приближает к себе Никитенко, ставшего его правой рукой, хотя и не официально. Тот настаивает на уничтожении комитета. Записка царю о целесообразности слияния комитета и Главного управления цензуры. Решение посоветоваться с Д. Н. Блудовым, «который тоже весьма не одобряет действий комитета» (304) (всё это по дневнику Никитенко).

20 декабря 1854 г. Норов передал царю Записку о слиянии комитета и Главного управления цензуры. Тот сказал: «Дай мне это самому прочесть и обдумать» (302).

Никитенко, возлагавший на Норова большие надежды, активно ему помогавший, уже в 1854 г. все более разочаровывается в нем. Запись о том, что на Норова напал панический страх: «Он поступает с цензурой чуть не хуже, чем его робкий и неспособный предшественник». Да и сам Никитенко все меньше верит в возможность осуществления своих замыслов об изменении цензуры. Отмечая, что надо написать записку о цензуре и подать ее министру, он добавляет: это потребует много времени, «да и надежды мало на успех» (386). Разговор Никитенко с Норовым о необходимости инструкции для цензоров, чтобы знали, чего держаться и «чтобы обуздать их произвол, часто невежественный и эгоистичный». О работе над материалами для личного доклада министра царю, об окончании доклада, одобрении и объятиях Норова (последний обнимается и горячо одобряет довольно часто). О том, что с министром хорошо работать в минуты его воодушевления (390–392). Всё таки надежды у Никитенко полностью не исчезают.

А цензурные казусы всё продолжаются. В цензуре рассматривается учебное руководство, «История» Смарагдова (новое издание). Председатель Петербургского цензурного комитета И. И. Давыдов (мы уже с ним встречались) потребовал исключения всего, что касается Магомета, т. к. тот был «негодяй и основатель ложной религии». Члены комитета изумились; профессор Фишер спросил, чего хочет Давыдов: «чтобы учащиеся истории не знали того, что происходило на свете? Тогда для чего же и история? <…> Неужели наука в том, чтобы заведомо распространять ложь». В итоге Давыдов взял свое предложение обратно (394).

В том же 1854 г. одна дама хотела издать в Москве сборник статей, подаренных ей разными учеными. Так как сравнительно недавно, по представлению Шихматова, царь повелел считать сборники за журналы, надо было просить высочайшего разрешения. «И без того много печатается», – ответил на просьбу Николай, привыкший повторять в различных вариантах эту формулу.

По настоянию Никитенко, Норов просит царя разрешить ему представлять 3 раза в год ведомость о лучших сочинениях, русских и переводных, с изложением их содержания, с указанием достоинств, «чтобы государь ведал, что в нашем умственном мире не одни гадости творятся» (301). 18 февраля 1854 г. разрешение было дано. В октябре составлен такой список. «Наскребли» только 16 названий. Не больно густо. Никитенко: «у нас вовсе не выходит никаких книг, а как и сборники запрещены, то литература наша в полном застое. Только и есть, что журналы <…> Но и в них большею частью печатаются жалкие, бесцветные вещи» (302). Таков итог царствования. Крымская война. Поражения русских войск. Смерть Николая I.