Текст книги "Из истории русской, советской и постсоветской цензуры"

Автор книги: Павел Рейфман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 144 страниц)

А репрессии продолжались. На этот раз они коснулись московских изданий славянофилов. Первое из них – литературная газета «Молва». Её фактический редактор К. С. Аксаков (номинальный – С. М. Шпилевский). Издавалась газета в Москве, еженедельно, с весны по декабрь 57 г. Всего вышло 38 номеров. Газета не имела политического отдела, не отличалась злободневностью. Отвлеченно-теоретический её характер. Рассматривались проблемы общинного устройства, исторического пути развития России, народности в науке и искусстве. Не революционна, даже не оппозиционна. Но недовольство властей вызывало противопоставление народа и образованных слоев (правящих классов). Причиной закрытия «Молвы» послужила короткая заметка К. Аксакова «Опыт синонимов. Публика и народ» (№ 36). Хотя, вероятно, и прошлое отношение к славянофилам сказалось. Заметка резкая, ироничная. Всего одна страница: когда-то в прошлом не было публики, а был народ. Еще до построения Петербурга. Публика – явление чисто западное, она заведена в России вместе с разными нововведениями. Часть народа оторвалась от русской жизни и составила публику. Далее вся статья строится на противопоставлении народа и публики. И концовка: «Публика, вперед! Народ, назад! так воскликнул многозначительно один хожалый». Заметка написана в чисто славянофильском духе, противопоставляемом Западу. Но в ней усмотрели тенденции, направленные против бюрократии и аристократии. Она обратила на себя внимание. Александр II высказался о ней так: «Статья эта мне известна. Нахожу, что она написана в весьма дурном смысле. Объявить редакции „Молвы“, что если и впредь будут замечены подобные статьи, то газета сия будет запрещена, а редактор и цензор подвергнутся строгому взысканию» (172) Формально «Молву» не запретили (только предупредили), но Аксаков и его брат вынуждены были отказаться от планов её издания в 58 г.

А вот славянофильская газета «Парус» была действительно прекращена на втором номере. Издавалась она тоже в Москве, раз в неделю, в январе 59 г. Редактировал её И. С. Аксаков, брат редактора «Молвы». В газете сотрудничали славянофилы и близкие им литераторы (К. Аксаков, А. С. Хомяков, М. П. Погодин). В передовой говорилось о верности престолу, глубоком отвращении к «опасным бурям и волнениям». Такие заявления определялись не цензурными соображениями. Они отражали точку зрения редакции. Но звучали в газете и панславистские мотивы, не одобряемые правительством. Редакция была за отмену крепостного права с сохранением крестьянской общины, за широкую гласность, в которой, по мнению редакции, заинтересовано прежде всего правительство. Ощущался некоторый скептицизм в отношении отдельных официальных действий, критиковалась справа внешняя политика России (статья Погодина в № 2 «Прошедший год в русской истории»). Она и послужила причиной запрещения. Письмо Погодина Ковалевскому по поводу закрытия «Паруса», где идет речь о Торкмеваде, испанской инквизиции и и т. п. в связи с рассуждениями о русской цензуре; советы объяснить царю значение печатного слова (327).

И все-таки, несмотря на продолжение цензурных гонений, атмосфера начинает меняться. Даже репрессии проводятся несколько в ином духе. Возникает впервые в истории России бесцензурная вольная печать. Правда, издают ее за границей и связана она, в первую очередь, с именем Герцена. Влияние его огромно. Широкое распространение его изданий. В 53 г. Герцен основывает в Лондоне «Вольную русскую типографию», с 55 выходит «Полярная звезда», с 57 по 67 гг. – «Колокол», различные приложения к нему. Сам успех изданий Герцена определялся изменением атмосферы в России. Герцен пишет о том, что несколько лет, с образования «Вольной русской типографии», всё напечатанное им совсем не расходилось. С начала изменений обстановки всё мгновенно было раскуплено. В мае 56 г. вышла вторая книга «Полярной звезды». Она быстро разошлась, увлекая за собой оставшиеся запасы. К началу 57 г. в типографии ничего не осталось. Пришлось печатать вторые издания.

В этом же году начинается борьба с распространением изданий Герцена. Она ведется и в России, и за границей. В декабре 57 г. III Отделение имело точные сведения о зарубежных книгопродавцах, связанных с Герценом (в Лондоне, Гамбурге, Берлине, Бреславле, Познани, Лейпциге, Брюсселе, Париже, Неаполе). Слухи об открытии лавки в Дрездене. Ее запретили, но открылась другая. Сведения III Отделения неполные. Список не был исчерпывающим (Базил152-3). Много книг поступало через Афины, Константинополь, оттуда в Одессу. Сведения, что их переправляли и через Китай, Кяхту. В самом различном обличии. В виде каталогов (они не подлежали досмотру), басен Лафонтена. Никитенко, со слов кн. Юсупова, рассказывает о предложениях доставки «Колокола“ в России, прямо на дом. Доклады об изданиях Герцена царю. Разные способы борьбы с ними (см. Базил“ Колокол Герцена»159-62). Попытки действовать через дипломатов. Временные запреты продажи в «Колокола» в Лондоне, Франкфурте, Неаполе и др. Запрещения в ряде земель Германии. Герцен пишет и об этом в статье «Бруты и Кассии III Отделения“ – письме русскому посланнику в Лондоне Брунову». В то время, когда правительство строже всего преследовало лондонские издания, «они расходились по России в тысячах экземпляров, и их можно было найти едва ли не в каждом доме, чтобы не сказать в каждом кармане» (Баз. 161). Успеха такие запретительные меры не имели. Они лишь повышали спрос. Засылка шпионов, агентов III отделения, но их удавалось раскрыть (Генрих Михаловский, «профессор астрономии» М. Хотинский и др).

О попытках борьбы с его изданиями Герцен пишет в «Былом и думах» (Часть 7. Глава 1 «Апогей и перигей». 1858–1862. с. 136–7). Там речь идет о России до и после смерти Николая. С последним периодом Герцен связывает успех «Полярной звезды» и «Колокола»: «барка тронулась»; весной 56 г. приехал Огарев, а 1 июля 57 г. вышел первый лист «Колокола», как ответ «на потребность органа, не искаженного цензурой» (299,300). Его читали во дворце, в том числе сам царь. В. П. Бутков, Государственный Секретарь, заявлявший, что он ничего не боится, говорил: жалуйтесь на меня государю, хоть в «Колокол» пишите. «Колокол» был более страшной угрозой, чем жалоба царю. Государственный Совет, император думали «как бы унять „Колокол“. „ БескорыстныйМуравьев советовал подкупить меня; жираф в андреевской ленте, Панин, предпочитал сманить меня на службу. Горчаков, игравший между этими „мертвыми душами“ роль Мижуева, усомнился в моей продажности и спросил Панина: – Какое же место вы предложите ему? – Помощника статс-секретаря. – Ну, в помощники статс-секретаря он не пойдет, – отвечал Горчаков, и судьбы „Колокола“ были предоставлены воле божией“ (301–302).

Как ни парадоксально, влияние „Колокола“, необходимость борьбы с ним привели к некоторому расширению свободы печати в России. Сторонники преобразования цензуры отмечали не раз, что появление русской заграничной печати – результат цензурных ограничений. Некоторые льготы для печати, предлагаемые Головниным, имели целью ослабить влияние изданий Герцена. Путятин, потом Валуев предпочитали борьбу с ними. Но тот или другой способ „защитить“ общество от „вредных“ идей, проникающих из-за границы, современники сравнивали с попыткой оградить сад от птиц, запирая ворота (137). Не существовало ни одного запрещенного издания, которого нельзя было бы в России купить или получить для чтения (138). Министр внутренних дел С. С. Ланской (55–61) в 55 и 57 гг. распорядился изымать и посылать к нему „прямо в собственные руки“ издания Герцена. Но все не достигало цели (327).

Были и другие заграничные издания на русском языке. В 49-м году эмигрант И. Г. Головин в Париже выпускает сборник „Катехизис русского народа“. Позднее выходят „Русский заграничный сборник“ (А. Франк, 58–66), „Стрела“, «Благонамеренный» (И. Г. Головин.58–59, 59–62) «Lа Gazette du Nord» (Г. И. Рюмин и Н. И. Сазонов), «Le Veridique» («Правдивый»), «Будущность», «Листок» (П. В. Долгоруков (60, 62,62–64), «Правдолюбивый» (В. Гергардт. 62–63.), «Весть», «Свободnoeа слова», «Европеец» (Л. П. Блюммер. 62, 64), «La Cloche» (Л. Фонтен. 62–65). Они печатались, в основном, в Германии, в типографиях Берлина, Лейпцига, других немецких городов. Издания были разные, по значимости, направлению, степени радикальности. Но все они претендовали на оппозиционность. Герцен писал о них: «Русская литература за границей растет не по дням, а по часам – как ясное доказательство, что нам есть что сказать и что нам нельзя говорить дома». Особое место принадлежит Долгорукову. Одно время он занимал относительно радикальную позицию, в чем-то сближаясь с Герценом, симпатизируя ему. Затем отходит от нее, печатает нападки на «нигилистов» За конституционную монархию, но и за гласность, свободу слова. Его программа: «отменение цензуры и свобода книгопечатанья». Публикует много материалов о декабристах. Хорошо знает правящую среду, владеет ценною информацией о ней. Пользовался влиянием.

В числе мер, направленных против воздействия «Колокола», впервые предлагается, вначале теоретически, вместо замалчивания и всяческих запретов, печатная полемика. О ней, в связи с изданиями Герцена, писал в своей Записке о цензуре Тютчев. По его мнению, для того, чтобы бороться с влиянием Герцена, необходимо понять, в чем его сила, причина его влияния на читателей. По Тютчеву, она не в идеях Герцена, не в его социалистических утопиях, а в том, что он «служит для нас представителем свободы суждения», вызывающего «на состязание и другие мнения, более рассудительные, более умеренные и некоторые из них даже положительно разумные»; в интересах правительства дать простор выражению таких суждений в России. Противопоставить влиянию Герцена, по мнению Тютчева, можно только газету, «выпускаемую в таких же бесцензурных условиях», столь же свободную и независимую. Чисто утопическая идея, но связанная с мыслю о газете, опровергающей мнения Герцена. Позднее, с 62 г. начал выходить официоз, газета «Северная почта». Но она была совсем не тем, о чем писал Тютчев.

Несколько иные советы давал кн. В. Ф. Одоевский («дедушка Ириней»). Он предлагал для борьбы с заграничными изданиями выпускать аналогичные русские, опровергающие заграничные, с порочащими фактами из жизни Герцена, Огарева и др. Для этого нужно разрешить говорить о зарубежных изданиях, давая им отпор. Чтобы осуществить такой замысел необходимы талантливые и ловкие люди. Одоевский предлагал поручить дело высшим чиновникам, академикам, профессорам, благонамеренным писателям; в некоторых случаях материально поддерживать авторов, давать им денежные пособия (141). И эти предложения в какой-то степени были в дальнейшем использованы властями.

Позднее по поводу борьбы с «Колоколом» проводились конфиденциальные переговоры Головнина с шефом жандармов и министром финансов (о них в «Былом и думах». См. выше). Головнин просил совета: как ему поступать? Те отвечали, что они приняли все нужные меры и более ничего предложить не могут. Головнин советовался и с председателем Петербургского цензурного комитета Цеэ. Тот предлагал бороться силой печатного слова, советовал разрешить возражения на статьи «Колокола». По сути Цеэ повторял совет Одоевского. И в том, и в другом случае речь шла о гласной полемике с Герценом.

Такая полемика, по сути, уже началась. В апреле 58 г. отдельными листами распространялась под псевдонимом Ижицына (Бориса Федорова, о котором говорили: «Федорова Борьки Эпиграммы горьки, Мадригалы сладки, А доносы гадки. Провер написанная им „Басня“ – „Ороскоп Кота“. Подзаголовок: „акростих“. Она – первое дозволенное цензурой упоминание об изданиях Герцена. Из первых букв каждой строки составлялась фраза: „Колокольщику петля готова“. О ней пишет Герцен в „Былом и думах“ (327-8). Стряпня Федорова – грубая ругань, в духе лубочной литературы, не рассчитанная на образованного читателя. Но она стала началом открытой полемики с Герценом и тем самым сделала сведения о его изданиях достоянием гласности.

Более серьезными печатными изданиями, направленными против Герцена, инспирированными правительством, стали две брошюры Шедо-Феротти (псевдоном Ф. И. Фиркса, русского агента министерства финансов в Бельгии), которые продавались во всех книжных магазинах (142). Первая из них на французском языке, что ограничивало круг читателей, вторая – на французском и русском. Шедо-Феротти еще ранее опубликовал 6 этюдов о будущем России (на французском языке), где развивал идею важности сохранения самодержавного начала, но не возражал и против реформ. Его воспринимали как клеврета Головнина. На самом деле воззрениями Головнина содержание этюдов не ограничивалось.

Первая брошюра, „Lettre a monseur Herzen“ (61 г.), давала общую характеристику Герцена. Она его вроде бы не осуждала. Наоборот, речь шла об огромном таланте Герцена, который, по словам Феротти, он с удовольствием увидел бы примененным к черновой русской работе. Герцену предлагалось помочь правительству в его реформах (143). Критиковалось даже не содержание статей, а их форма, резкость тона. Феротти предлагает умерить его, тогда Герцену, с его красноречием и талантом, успех обеспечен. Имея ценные сведения из провинции, талантливых сотрудников можно многое сказать о неурядицах в России, их „показать серьезно и без озлобления“ (144). Тогда все прислушаются к такому авторитетному голосу и оценят Герцена. При двух условиях: 1.его идеи должны быть такими, чтобы их возможно было осуществить при нынешнем положении вещей. 2. их необходимо изложить так, чтобы они не задевали никого, кто может провести их в жизнь. Личные нападки мешают этому: надо нападать на учреждения, а не на личности (144). По мнению Феротти, в России следует изменить все законы, оставив неприкосновенным лишь монархический принцип; существующие сейчас административные формы, по Ферроти, не соответствуют нуждам страны; их нужно менять, но для этого недостаточно сменить людей.

С точки зрения автора брошюры, даже близкие Герцену лица утверждают, что его произведения станут доступны по своему содержанию только следующим поколениям. Феротти же полагает, что следует работать не для них, а для настоящего (144). Герцен, по Феротти, считает основным началом будущего социализм. Феротти не берется с ним спорить, хотя сомневается, что социализм окажется благом для человечества; все прежние цивилизации основывались на двух началах: семейном и частной собственности; многие цивилизации погибли, но эти начала остались; если прошло 50 веков и они сохранились, то трудно предполагать, что их окажется возможным сразу отбросить; а, если это так, то трудно говорить о проведении в жизнь идей социализма (145). Феротти не верит, что такие идеи осуществятся в близком будущем. На это потребуется не менее 5 тыс. лет (прогресс движется медленно). Даже если он теперь пойдет быстрее, потребуется одна тысяча лет, всё равно очень далекое будущее. А до того времени останутся правительства, более или менее сходные с нынешними (145). Надо убедить их в возможности использовать новые идеи, но такие идеи, которые применимы к жизни и осуществимы в данное время, в данной стране. Ведь и для народа мало привлекательны самые блестящие перспективы, если они могут осуществиться лишь через 1000 лет. Неужели не заслуживают внимания те поколения, которые будут жить до введения нового строя? Неужели более полезно трудиться для 2863 г., чем для 1861-го? (145-46).

Феротти утверждает, что народ, массы просто не поймут Герцена; ориентироваться на них бесполезно; гораздо полезнее, если он обратится к людям просвещенным и наконец к правительству, которое полно благих намерений. Переменив тон, который иногда доходит у Герцена до бранных выражений, следует говорить о недостатках существующего строя серьезно, пользуясь всем своим обильным материалом; такой труд имеет практический смысл, учитывая, что нынешнее правительство вовсе не то, которое было в молодости Герцена; и не следует бояться обвинений, что он, социалист, республиканец, вступив в какие-то сношения с правительством, изменил своим идеям. Ведь пока в России не существует социалистического строя, все же желательно, чтобы законы и порядок были бы в ней возможно лучше. Не полезнее ли для русских, если бы Герцен, вместо разработки кодексов будущего государства, занялся исследованием и разработкой законов для нынешнего правительства, существование которого все же нельзя отрицать? (146).

Речь в брошюре идет и о том, что Герцен теряет свой авторитет: теперь никто не смотрит на „Колокол“ серьезно; настоящие ученые, люди, желающие блага родины, его больше не читают; никто не интересуется сейчас взглядами Герцена на общество, на политический строй; „Колокол“ потерял и прелесть тайны; его читала молодежь, пока он был запрещенной книгой; ныне „Колокол“ читают лишь чиновники, которые ищут в нем сообщений о скандалах, острого словечка, брани на людей, перед которыми сами пресмыкаются; но ведь такие читатели не посмеют провести в жизнь ни одной из идей Герцена.

Таким образом, Феротти в первой брошюре не бранил Герцена, признавал его талант, но пытался опровергнуть идеи, указать ему более «истинный» путь – поддержку правительственных реформ. В доводах, направленных против утопического социализма Герцена, содержалось немало правды (особенно ясной в свете дальнейшего опыта). Но и путь, предлагаемый Феротти, не менее утопичный: правительство вовсе не собиралось проводить тех существенных реформ, о которых шла речь в его брошюре. Выбора, предлагаемого им, на самом деле не существовало. Был другой: отказаться от протеста, стать на сторону власти, превратиться в ее защитника. Главная же цель: подорвать влияние «Колокола», авторитет Герцена. Тем не менее появление брошюры весьма знаменательно: вместо запрещения, полного замалчивания правительством враждебных ему идей оно переходит к попыткам гласной полемики с ними.

В декабре 61 г. выходит вторая брошюра Феротти «Письмо А. И. Герцена к русскому послу в Лондоне, с ответом и некоторыми примечаниями» (имеется в виду ответ Герцена русскому посланнику в Лондоне барону Брунову «Бруты и Кассии III отделения», «Колокол», 61, № 109; кроме публикации в «Колоколе», ответ разослан во многих экземплярах). Тон второй брошюры совсем иной. Сперва Феротти написал небольшое письмо, обличая Герцена в нескромности, хвастовстве, и послал его в «Колокол». Герцен ответил, что у него нет никакого желание печатать письмо в своем журнале: пускай автор, если хочет, выпускает его отдельной брошюрой. Феротти так и сделал, опубликовав письмо на французском и русском языках (последнее значительно расширяло круг читателей), присоединив к нему текст писем Герцена и свои длинные возражения. Здесь уже нет безусловного признания масштабности и таланта Герцена, много резкостей, отзвуков личной обиды (вполне понятной). Но все же и здесь говорилось об уме Герцена, его значении, об искренности и бесстрашии, которые нельзя не уважать. Но все похвалы тонули в общем тексте, на этот раз резко обличительном. Феротти возражает Герцену, но и пытается оправдываться. Пишет, что он не все действия правительства принимает, далеко не всё защищает, нередко сам становится в ряды обвинителей, желая обратить внимание читателей и на ошибки властей, и на средства их исправления (148). Вроде бы последнее не должно было вызывать симпатии Валуева и Головнина к Феротти, но они прекрасно понимали, что суть брошюры не в критике правительства, а в защите его. Естественно, власти содействовали публикации второй брошюры. В 61 г. выходит четыре ее издания. 14-летнее молчание русской печати о Герцене было прервано (сам Феротти говорил, что до него одно упоминание имени Герцена, даже написанное без сочувствия, вело к безусловному запрету сочинения). Прав был Писарев, поставив в своей прокламации о Шедо-Феротти автора брошюр в один ряд с самыми ярыми защитниками существующего порядка, выполняющим заказ правительства: «Глупая книжонка Шедо-Феротти сама по себе вовсе не заслуживает внимания, но из-за Шедо-Феротти видна та рука, которая щедрою платою поддерживает в нем и патриотический жар, и литературный талант». По словам Писарева, брошюры любопытны «как маневр нашего правительства», когда все стараются казаться либералами, при крайне реакционных действиях. Шедо-Феротти – «наемный памфлетист», «умственный пигмей», «адвокат 111 Отделеня» – свидетельство и того, «что правительство не умеет выбирать себе умных палачей, сыщиков, доносчиков, клеветников», что ему не из кого выбирать: «в рядах его приверженцев остались только подонки общества, то, что пошло и подло, то, что неспособно по-человечески мыслить и чувствовать». Концовка прокламации: династия Романовых и петербургская бюрократия должны погибнуть; «их не спасут ни министры, подобные Валуеву, ни литераторы, подобные Шедо-Феротти. То, что мертво и гнило, должно само собой свалиться в могилу. Нам остается только дать им последний толчок и забросать грязью их смердящие трупы». Крайне эмоционально, хотя не во всем соответствовало действительности. Писарев сам признавался во время следствия, что эмоции слишком увлекли его. Следующий шаг, направленный против Герцена – появление полемических статей в русских периодических подцензурных изданиях. 18 апреля 62 г. в «Современной летописи» «Русского вестника» некий Пановский в статье «Что делается в Москве?» мимоходом упомянул о полемике Герцена и Феротти, как о свидетельстве того, что правительство убеждено в пользе широкой гласности; он увидел в этом задаток давно ожидаемой свободы слова (149).

Затем 21 апреля в «Вятских губернских ведомостях» напечатана заметка о речи Герцена в 37 г. при открытии вятской библиотеки. Автор заметки утверждал, что весь русский прогресс – дело рук правительства. Смысл публикации заключался в противопоставлении давней речи с нынешней позицией Герцена, хотя ничего прямо не говорилось. Заметка была явно направлена против Герцена, но вновь напоминала о нем (151).

«Северная пчела» 9 мая опубликовала без комментариев эту речь Герцена, расхваливая ее: в ней ни одной нечистой мысли, тон благородный и честный, слово сильное и убедительное (152). И здесь старая речь подспудно противопоставлялась современному Герцену. Но было и другое. Как раз в это время происходит обострение отношений русских революционных демократов и Герцена. Оно началось еще ранее. Герцен помещает в «Колоколе» статьи «Very dangerous!!!», «Лишние люди и желчевики» (59, 60). В свою очередь русские революционные демократы осуждают позицию Герцена. Идет спор о том, к чему звать Русь: к топору или метлам. Резкие выпады в адрес Герцена (и Тургенева), хотя имена прямо не называются, содержатся в «Материалах для биографии Н. А. Добролюбова» Чернышевского: «теперь имею честь назвать вас тупоумными глупцами. Вызываю вас явиться, дрянные пошляки<…>Вы смущены? Вижу, вижу, как вы пятитесь. Помните же, милые мои, что напечатать имена ваши в моей воле и что с трудом удерживаю я себя от этого» (Х 36). В такой обстановке речь, напечатанная в «Северной пчеле», противопоставлялась не только современному Герцену, но и выступлениям революционных демократов, радикальным прокламациям.

Подобные публикации о Герцене поощрял министр просвещения Головнин. В. А. Долгоруков, шеф III отделения, сперва испугался их, но потом признал правильным замысел Головнина.

В полемику все активней включается Катков. В статье о выходе в отставку тверских мировых посредников он высказывает солидарность с их выпадами против Герцена, вообразившего себя Цезарем, Мессией, а противников Брутами и Кассиями. Катков пишет о прискорбии такого безобразия и безумия. О Герцене он обещает подробнее поговорить в будущем. Он выполняет свои обещания. Травля Герцена становится с лета 62 г. одной из основных тем его изданий. В № 6 «Русского вестника» помещена статья о Герцене. Ему же посвящено редакционное выступление в № 33 «Современноий летописи». В № 7 «Русского вестника» напечатана статья «О нашем нигилизме», программная, знаменующая окончательный переход Каткова в лагерь реакции, полная грубой брани в адрес революционных теорий радикальных демократов, Герцена, тоже зачисленного в лагерь «нигилизма». Но особенно нападки на Герцена, связанные с сочувственным отношением того к польскому восстанию 63 г., характерны для газеты «Московские ведомости», издающейся с 63 г. под редакцией Каткова. В передовой статье № 86 (63 г.) прямо упоминается о «лондонских изданиях», о «выродках», которые «перешли открыто в лагерь врагов России», «всячески стараются пособлять польскому восстанию». Сближает Катков Герцена и с происходившими пожарами, обвиняя его в создании общества поджигателей в одной из губерний России.

Любопытно, что Катков вступает в полемику и с Шедо-Феротти, приписывая ему симпатии к полякам и к Герцену. В передовой № 195 (64 г.) утверждается, что Шедо-Феротти преувеличивает значение Герцена, отпускает ему комплименты, желая подладиться под настроения молодежи. Катков решительно осуждает «изысканно-почтительные объяснения с г. Герценом», в которые якобы пускается Шедо-Феротти, стараясь доказать, «какое важное значение имеет этот мыслитель и патриот, пребывающий в изгнании, и какие великие заслуги оказал он оттуда России, хотя он впоследствии и испортился»; «божество должно было остаться божеством; нужно было только ущипнуть его, чтобы оно не забывалось». Катков сближает Шедо-Феротти с Герценом и в передовой № 196 (64 г.). По словам автора, они похожи друг на друга: второй действует «с грубым цинизмом», первый – «искусно и тонко», но цель у них одна: оба враждебны России, поддерживают ее врагов. К этому времени отношение русского общества к Герцену меняется к худшему, о чем тот пишет в последнем разделе главы «Апогей и перигей» (III. 1862 год). Меняется и общественная атмосфера, определявшая успех изданий Герцена. Далее популярность их так и не возобновилась.

К действиям, которые, по замыслу властей, должны оказать благотворное влияние на общество, относится и попытка «нравственного воздействия» на литературу. К такому воздействию власти России прибегали с давних пор. Еще при Петре I правительство, непосредственно царь старались создавать угодную им литературу. Петр платил иностранным журналистам, писателям за публикацию положительных сведений о себе, России (см. П. П. Пекарский «Наука и литература в России при Петре Великом»): в те времена полагали, что для хвалебных отзывов «достаточно нанять с десяток голодных журналистов и писателей, которые обязывались писать статьи о России в известном направлении, сообразном с видами правительства». И в относительно либеральном цензурном уставе 04 г., и в чугунном уставе 26 г. заметно стремление не только к запрещению, но и к какому-то влиянию на литературу. Такое стремление сохранялось и позднее. В 33 г. видный сановник, деятель по крестьянскому вопросу, в 36–56 гг. управлявший П отделением собственной императорской канцелярии, граф П. Д. Киселев предлагал делать нечто подобное, ссылаясь на пример Петра I. Ему возражал граф К.-Р. Нессельроде, министр иностранных дел и государственный канцлер (до 56 г.), считая такие действия недостойными великого государства. Тем не менее, минуя его, через Бенкендорфа, у которого за границей были особые агенты – писатели, в Европу посылают одного чиновника (барона Швейцера), чтобы противодействовать революционному духу, опровергать неблагоприятные сведения о России и ее императоре.

В 35-6 гг. были и другие подобные действия. На одном из них можно остановиться подробнее. Герой этой истории – Я. Н. Толстой. В свое время участник «Зеленой лампы». Позднее сотрудник «Московского телеграфа», «Сына отечества». Оказавшись в эмиграции, стремился восстановить в глазах царя репутацию верноподданного. Пишет отзывы на французском языке, в духе ярого патриотизма, о книгах про Россию с неблагоприятными оценками о ней (Ансело, Манье). Русский посланник в Париже посылает ему сочувственное письмо. Брошюра Толстого по поводу призывов турок к полякам восстать против России, с похвалами Николаю, псевдо-патриотическими заявлениями. Русские власти ко всему этому относятся с одобрением, но денег не платят (а у Толстого долги более чем на 30 тыс. франков). Осенью 35 г. брат умершего князя Паскевича – Эриванского просит Толстого составить биографию покойного (на французском языке). Своими славословиями она очень понравилась заказчику. Он обещал похлопотать за Толстого перед царем. По приказу Николая Бенкендорф приглашает Толстого в Петербург. В результате переговоров тот получает 10 тыс. руб. на оплату долгов. Становится литературным агентом русского правительства. 29 января 37 г (день смерти Пушкина) Бенкендорф уведомляет Уварова, что Толстой назначен корреспондентом в Париже русского министерства просвещения, с жалованием в 3800 руб. в год (но числится он, как и другие агенты, чиновником по особым поручениям III Отделения). Летом 37 г. Толстой возвращается в Париж, с задачей: защищать в журналах Россию и опровергать статьи, противные русским интересам.

Дальнейшее развитие идеи правительственного влияния на литературу относится уже к времени Александра, к концу 50-х гг. Возникает проект нового специального учреждения с программой нравственноговоздействия на печать. Правительство ею недовольно. А как действовать непонятно. Прежние меры запрещения не достигают цели. Разные предложения (Будберга и др.). Новый проект цензурного устава готовится медленно (трудности составления, неясность, в каком духе он должен быть выдержан, тактические соображения, ожидания более благоприятного времени) (328). Никитенко 12 октября 58 г. записывает в дневнике: разговоры о проекте учреждения бюро, «которое бы не административно, а нравственно занималось направлением литературы». Никитенко и Ковалевский считают, что это химера. Через месяц – новый слух: правительство хочет издавать свой печатный орган. В декабре 58 г. Совет Министров обсуждает образование нового учреждения, задача которого – служить, «посредством журналов», орудием правительства для подготовки умов к предпринимаемым мерам, направлять, по возможности, периодические издания к общей государственной цели, поддерживать обсуждение общественных вопросов «в видах правительственных». Цель такого учреждения – « обратить литературу на полезное поприще», указать литераторам на предметы, по которым правительство хочет подготовить общественное мнение, собрать сведения, получить разъяснения. Т. е. перед новым учреждением ставилась задача не только воздействия на литературу, но и получение информации. При этом учреждение не должно иметь вида официально-правительственного. Совет Министров единогласно признал «большую пользу от подобного учреждения», указав, что такое дело можно поручить только особенно доверенным лицам, по непосредственному усмотрению царя (328-29).