Текст книги "Из истории русской, советской и постсоветской цензуры"

Автор книги: Павел Рейфман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 144 страниц)

Щедрин в возобновившемся после приостановки «Современнике», в «Нашей общественной жизни» (63 № 1), с иронией пишет о позиции редакций «Русского вестника» Каткова и «Отечественных записок» Краевского: оба журнала считают успехи «нигилизма» чуть ли не результатом предупредительной цензуры; с отменой ее «нигилизм» исчезнет: «Радуемся его (Каткова– ПР) радости и будем ожидать».

Несколько иная точка зрения высказывалась славянофильской редакцией газеты «День», в передовой № 31 за 62 г., написанной И. С. Аксаковым. В ней говорилось о том, что мнение о пользе свободы слова и вреде цензуры стало общим местом; нет ни одного разумногочеловека, который объявил бы себя врагом такой свободы (196). Автор присоединялся к этому мнению, утверждая, что стеснения печати гибельны для самого государства;цензура – орудие стеснения слова – опасноедля государства учреждение; она не может остановить мысль, но порождает в ней раздражение и противодействие (196). По словам Аксакова, во взаимных отношениях общества и государства свобода слова имеет большое значение; она – залог нормальной общественной деятельности; всякое ограничение печати, стеснение ее – нарушение правильных отправлений общественного организма; возможные злоупотребления словом дела не меняют (ведь нельзя всем связать руки из-за того, что кто-то ими совершает преступления).

Разговор о цензуре Аксаков продолжает и в следующем номере, в передовой № 32 «Дня» (Лемке находит ее блестящей). В ней ощущается. искренняя приверженность к свободе слова. Автор предлагает ввести в Свод законов пункт, где свобода печатного слова объявляется « неотъемлемым правом каждого подданного России»(курсив Аксакова – ПР). Он дает краткий проект постановления о печати: право на свободу слова и ответственность за него; преступные действия печати подлежат единственно ведению судов; суд не мыслим без присяжных, которых пока не существует, его необходимо создать; обвинения против печати выдвигают министры полиции или внутренних дел, а суд разбирает такие обвинения и выносит решения. Довольно смелые предложения, во всяком случае искренние. В заключение Аксаков просит высказывать критические замечания на его предложения. И всё же он тоже не выходит за рамки критики современной цензуры и проповеди ее улучшения правительством.

Примерно так же, даже с несколько большей оппозиционностью, цензура осуждается в журнале братьев Достоевских «Время». В статье «Законы о печати во Франции» (62 № 6?) содержится суровая критика этих законов. Они сравниваются с веревкой, распущенной настолько, чтобы удавленник не сразу задохнулся. В России закон о свободе печати совершенно необходим. Всякий имеет право писать, печатать, издавать всё, что хочет. Правительство может рассчитывать на здравый смысл своих подданных и не имеет повода опасаться ни за себя, ни за граждан. Более того, оно нуждается в проявлении общественного мнения, чтобы принимать меры и постановления, необходимые для общего блага (197). По мнению редакции, печать не руководит общественным мнением, она – при непременном условии свободы – его следствие; правительство представляет общественное мнение и поэтому должно находить в печати полезные для своего дела указания. На опыте французских законов о печати, опровергается мысль, что общественное мнение можно истребить, подавить запретными мерами. Каждый опытный машинист мог бы объяснить Наполеону III неблагоразумие его действий: стенки парового котла выдерживают большое давление, но всему есть мера; если закрыть все предохранительные клапаны – произойдет взрыв.

Но и в этой статье все же высказывалась надежда, что русское правительство не пойдет по пути французского, что ему можно будет доказать необходимость свободы печати, и оно даст такую свободу. Тем не менее. Валуев был весьма недоволен суждениями и сравнениями «Времени». Он сообщал Головнину, что такие суждения имеют целью вооружить публику против существующего в России порядка цензурного контроля, заранее настроить ее против готовящегося правительством нового цензурного устава. На самом же деле разница между высказываемыми в печати точками зрения, при всем отличии их, была не столь значительной. Антонович в «Современнике» отмечал непрактичность, нежизненность высказываемых во «Времени» иллюзий, «которые пишутся лишь для собственного удовольствия сочинителей и развлечения читателей» (198).

Подведем некоторые итоги: все перечисленные выше периодические издания, участвовавшие в обсуждении, в основном, критиковали цензуру, требовали изменения ее, облегчения положения печати, иногда более или менее искренне, иногда демагогически, лицемерно, с замаскированным оправданием цензурных преследований. Прямо против свободы слова не выступал почти никто. Но одновременно все утверждали, что цензурная реформа приведет к укреплению существующих основ, что русское самодержавие хочет и может ввести законы, обеспечивающие свободу печати, что она сама должна помочь правительству в обсуждении и подготовке таких законов.

Глава шестая. “ Песни о свободном слове». Часть вторая
_{(: …И два шага назад)}

Революционные демократы о проектах преобразования цензуры. Статья Чернышевского «Французские законы по делам книгопечатания». Пожары и прокламации. Разные версии, объясняющие их. «Молодая Россия». Поворот к реакции, не только правительственный, но и общественный. Нигилисты превращаются в титулярных советников. Временная приостановка «Современника» и «Русского слова“. Арест Чернышевского, Писарева, других революционных демократов. Падение авторитета Герцена. Щедрин и Герцен об изменении атмосферы. Проблема позиции революционных демократов (слабые и сильные стороны). Вопрос о революционной ситуации в России 60-х гг. Правительственная газета “ Северная почта». Газета «Наше время». «Временные правила» 62 г. Проект цензурного устава, подготовленный комиссией Оболенского. Критика его Николаи. Отмежевание Головнина. Щедрин о проекте устава. Передача цензуры в министерство внутренних дел. Вторая комиссия Оболенского. Усиление влияния реакционной журналистики. Разжигание слухов о поджигателях. Новые нападки на Герцена. Роль Каткова. Польское восстание 63 г. Антипольская кампания Каткова. Конфликт его с правительственными кругами, с Валуевым и Головниным. Приостановка славянофильской газеты «День». Прекращение газеты «Современное слово». Лишение В. Корша права издания «Санкт-Петербургских ведомостей». Запрещение газеты «Москва». Утверждение закона 6 апреля 65 г. (указ «О даровании некоторых облегчений и удобств отечественной печати»). Более поздние дополнения, ужесточающие закон. Покушение Каракозова. Усиление реакции. Запрещение «Современника» и «Русского слова». Отставка Головнина, позднее Валуева. Покровительство царя Каткову. Назначение министром просвещения Д. Толстого – поклонника и единомышленника Каткова, а начальником Главного управления по делам печати Лонгинова. 1-го марта 81 г. народовольцы убивают Александра II. Начинается новый период. Царем становится Александр III.

Иная точка зрения высказывалась в демократических изданиях, особенно в «Русском слове» и «Современнике». Редакции двух последних журналов не хотели, да и не успели прояснять свою позицию (приостановлены на 5-м номере). Они вообще не касались вопросов цензурного законодательства в России, останавливались только на французских законах о цензуре. Основная их мысль: свобода слова несовместима с реакционными правительствами, а правительства такого рода в свою очередь несовместимы со свободой слова, могут существовать лишь обуздывая ее; обсуждение вопроса о цензурных законодательствах в разных стеанах практически не может воздействовать на проведение цензурной реформы в России, но может быть полезно для прояснения сути вопроса. Такая основная идея статьи И. П. Рагодина (Писарева) «Очерки из истории печати во Франции», напечатанной в «Русском слове» (62 г. т. 6–5): Человеческая мысль не зависит от наших личных капризов и внушений. Она создает писателей, формирует направления. Поэтому предупредительные законы едва ли могут изменить течение идей, сообщить им то или другое произвольное направление (199). Намек, что новый устав ничего не изменит. Такова неизбежная участь всевозможной цензуры (200). Писарев дает обзор французских цензурных постановлений Наполеона III и его министра Персиньи. По его словам, при сравнении предупредительной и карательной системы, без сомнения, предпочтение следует отдать последней. Но несостоятельна и французская карательная система. Если выбирать меньшее из зол, то следует остановиться на законе, по которому литература ответственна перед судом присяжных, без вмешательства администрации. Под такими высказываниями Писарева могли бы подписаться редакторы не только либеральных, но и консервативных изданий. Как говорилось выше, все они считали цензурные изменения необходимыми. Но главный смысл статьи Писарева к этому не сводился. В ней шла речь о несовместимости самодержавного неограниченного правления и свободы слова, о тщетности надежд на правительство: «Правительство ненавидит самую свободу мысли; его тревожит самое безвредное проявление этой свободы; оно боится простых выводов здравой логики, потому что его существование, его происхождение, его действия во всех отношениях противоречат этим простым выводам». Писарев относит свои доказательства к французскому правительству, но в первую очередь имеет в виду русское. Он связывает свои размышления с обсуждением в печати предстоящей цензурной реформы в России, но не разделяет надежд, что такое обсуждение сможет сыграть какую-либо положительную роль, повлиять на проводимую реформу: «Я очень хорошо знаю, что мой практический вывод на самом деле не может иметь никакого практического значения».

Подобные же взгляды высказывала редакция «Современника». В № 3 за 62 г. напечатано письмо в редакцию журнала Н-ена (Н. Л. Тиблена) «По делу о преобразовании цензуры“. Автор так отвечал на призыв председателя комиссии Оболенского к обсуждению вопроса о цензуре: по разным причинам надо сомневаться в полезности участия литературы в этом деле; слишком велико различие взглядов сторон на цензуру вообще; в самом основании вопроса; в таком случае всякое обсуждение делается невозможным; неизвестно, чего хочет комиссия; может быть хочет ознакомиться с мнением одного только направления; тогда другому мнению нет надобности и заявлять о себе» (199).

И как бы разъяснением позиции «другого мнения» в том же номере опубликована статья Чернышевского «Французские законы по делам книгопечатания». В ней еще более акцентировалась мысль, сформулированная Писаревым, о несовместимости русского самодержавия и свободы печати. На первый взгляд, мнение Чернышевского значительно более консервативно, чем доводы, неоднократно выражаемые в либеральной и даже в охранительной печати. Выводу, что правительству не следует бояться свободы печати, Чернышевсий противопоставляет свой, диаметрально противоположный: у правительства есть все основания бояться проявления общественного мнения, оно правомерно принимает меры обуздания печати. Речь не идет о том, хорошо это или плохо, но это с точки зрения властей необходимо (в этом Чернышевский как бы единомышленник правительства) и неразрывно связано с самой основой правительственной политики: одно не может быть без другого. Если бы оказалось, что специальные законы «нужны у нас», то, признавая это, «мы вновь заслужили бы имя обскурантов, врагов прогресса, ненавистников свободы, панегиристов деспотизма». По словам Чернышевского, «добросовестное исследование этого вопроса „привело бы нас к ответу: да, они нужны“. Парадоксальная ситуация: либералы, даже реакционеры ратуют за свободу слова, а руководитель революционных демократов приходит к выводу о необходимости обуздания. За это ухватился один из крайне реакционных публицистов, Скарятин. Цитируя последние слова статьи Чернышевского, он комментировал их следующим образом: „Таков взгляд самого редактора журнала, который по странному смешению у нас слов и понятий, слывет в публике либеральнейшим. Поздравляем русскую печать, если г. Чернышевский доберется когда-нибудь до министерского портфеля“. Становиться министром Чернышевский не собирался. А вот несостоятельность надежд на то, что правительство даст свободу слова он хорошо понимал и разъяснял это своим читателям. Понимал он и другое: свободную мысль не задушить, и никакие меры, никакие цензурные преследования не спасут отжившего государственного устройства: „Нам кажется, что без достаточной причины не может произойти никакое потрясение или ниспровержение <…> если есть достаточные причины, то действие произойдет, как там не хлопочи об устранении способов и поводов произойти ему“. Чернышевский наивно верил, что условия для крушения деспотического порядка уже созрели. Утопичность такой веры, прочность „основ“ демонстрировало, в частности, сохранение цензуры, без которой существующее общественное устройство обойтись не может, какие бы формы это устройство не принимало. Это не означало, что не может быть другого устройства. Но в близком будущем оно. вроде бы, в России не предвиделось.

Правительственным постановлением 15 июня 62 г. „Современник“ приостановлен на 8 месяцев. Приостановлено и „Русское слово“. Как бы иллюстрация к работе комиссии Оболенского. После возобновления журналов в начале 63 г. в девятом (последнем) номере „Свистка“ (сатирическое приложение к № 4 „Современника“) опубликована заметка Змиева-Младенца (Салтыкова-Щедрина) „Цензор впопыхах. Лесть в виде грубости“: цензор читает статью об обсуждении в печати какого-то проекта (подразумевается и проект о цензуре) и не знает, что с ней делать, разрешить или запретить. Содержание статьи – пародия на реальные обсуждения: „И потому, принимая в соображение, что, в существе вещей, общество привлекается к обсуждению сего предмета в размерах весьма благонадежных, мы думаем, что упомянутый выше проект представляет залоги преуспеяния весьма изрядного“. Цензор так и не может разобраться в статье: то ли позволено, то ли нет. В конце жена рвет её, а малолетний Коля, сын цензора, кричит: «Блаво, мамася!» (Щедр.275-80).

О планах цензурных преобразований иронически высказывались и другие сатирические издания. В первую очередь «Искра». Но не только она. Например, «Гудок» сравнивал положение писателя в условиях предупредительной цензуры с собакой в наморднике, а в условиях карательной – с медведем, которого водят по ярмаркам, с кольцом в носу и подпиленными зубами; «Которая цензура лучше, представляем делать вывод самому читателю, что же до нас, то, по нашему мнению, – обе лучше». В «Искре» помещен рисунок с подписью «свобода тиснения» (т. е. печатанья): народ теснится у кабака, единственная свобода, ему доступная.

Но прервем рассказ о цензурных преобразованиях и остановимся на некоторых общих проблемах. Думается, что 62 год открывает новый период в истории русского общества и русской цензуры. Этот год является важным рубежом. По инерции еще проводятся реформы. В 64 г. – судебная, вероятно, самая прогрессивная и существенная (не считая отмены крепостного права): введен суд присяжных. Оформляются земские учреждения. Установлено местное самоуправление. Но все же с 1862 г., после пожаров и прокламаций, отчетливо заметен поворот к прошлому. Некоторые исследователи называют рубежом другие годы, 1863 или 1864. Каждый из этих годов и на самом деле, по тем или другим событиям, был в какой-то степени поворотным, но началось, по нашему мнению, именно с 1862 г. Именно этот год называет поворотным Герцен в «Былом и думах». Так же оценивает его и Салтыков-Щедрин. Именно в этот год начались аресты, процессы с суровыми приговорами, репрессии против наиболее прогрессивных изданий. «Да, я обязанбыть веселым даже в то время, когда мне докладывают, что приятель мой М. исчез неизвестно куда из своей квартиры», – пишет Щедрин (40). А дальше пошло-поехало. Восстание 63 года в Польше. Покушение Каракозова на царя (66 г.). Покушение Березовского (67 г.). Начинается многолетняя охота на императора, завершившаяся в 81 г. убийством народовольцами Александра Второго. Ряд покушений и действий, направленных против крупных сановников и столь же длинный ряд правительственных мер, усиливающих реакцию. Дело Нечаева и другие политические процессы. Трудно даже сказать, где причина, где следствие. Одно рождает другое и наоборот.

Кратко о прокламациях и пожарах. Они во многом определяли действия властей, изменение общественной атмосферы. Прокламации появляются, в основном, с 60-го года, но особенно радикальные, резкие относятся как раз к 62 – му. В России в 61 г. выходят три номера журнала «Великорусс» В. А. Обручева. В 62 г. Обручев приговорен к каторжным работам (позднее, после возвращения, военная служба; дослужился до генерала). Прокламация «К молодому поколению» М. И. Михайлова (приговоре к 6 годам каторги; умер в Сибири). Прокламация «Молодая Россия», особенно радикальная и напугавшая власти (весна 62 г.). Она связана с именами П. Г. Зайчневского и П. Э. Аргиропуло. Первый провел около 20 лет на каторге, в тюрьмах и ссылке, остался верным своим радикальным взглядам. В 89 г. его вновь арестовали и сослали на 5 лет в Восточную Сибирь, откуда он вернулся в 95 г., незадолго до своей смерти (2 февраля 96 г.)). Его друг и единомышленник Аргиропуло, принимавший участие в создании и распространении «Молодой России», был приговорен к 2.5 годам содержания в «смирительном доме». Умер вскоре после выхода из него. Зайчневского же приговорили к 3 годам каторги и вечному поселению в Сибири. Ими была создана нелегальная типография в Москве (или в Рязанской губернии?) Зайчневский, студент физико-математического факультета Московского университета, был арестован летом 61 г. В заключении он пишет «Молодую Россию» и передает ее на волю. Ее напечатали в подпольной типографии и стали распространять в Москве, Петербурге, других городах. Содержание ее такое: Россия вступает в революционный период своего существования; ее население делится на две части с диаметрально противоположными интересами; усиливается ропот народа, угнетаемого и ограбленного; грабят все: помещики, чиновники, царь. Они опираются на сотни тысяч штыков; ограбленные и угнетенные – подавляющее большинство – это партия народа; ей противостоит небольшая кучка людей; во главе их – царь. В современном строе всё ложно, нелепо, от религии до семьи. Остается один выход – революция кровавая и неумолимая, которая всё изменит и погубит сторонников существующего порядка; «Мы не страшимся ее, хотя знаем, что прольется река крови, что погибнут, может быть, и невинные жертвы; мы предвидем все это и все-таки приветствуем ее наступление, мы готовы жертвовать лично своими головами, только пришла бы поскорее она, давно желанная!». Ссылки, аресты, расстрелы только увеличивают ненависть и приближают революцию. «Больше же ссылок, больше казней! – раздражайте, усиливайте негодование».

Далее в прокламации сообщалось, что Центральный революционный комитет (на самом деле такого не существовало: вновь цель оправдывает средства – ПР) решил 7 апреля начать издание журнала – органа революционной партии. Идет обзор различных оппозиционных изданий, которые по разным причинам не удовлетворяют революционный комитет. Начинается с Герцена. Об уважении к нему. Но он испугался, перестал верить в революции; влияние «Колокола» на молодежь уменьшилось; она ищет другого издания. Герцен поверил в возможность нужных преобразований, которые может совершить Александр или кто-либо другой из императорской фамилии; ответ Герцена на письмо человека, который говорит, что нужно бить в набат, призывать народ к восстанию, а не либеральничать (симпатии автора «Молодой России» явно на стороне призывающего к топору, а не к Герцену); о Герцене говорится в прокламации относительно подробно, так что понятна реакция издателя «Колокола» на прокламацию (его как бы вызвали на полемику – ПР). Более примирительно говорится о «Великорусе»: он ошибочный и отсталый, но заслуживает уважения, как протест против существующего порядка. С резким осуждение упоминаются другие русские заграничные издания.

«Молодая Россия» довольно развернуто формулирует программу необходимых мер: уничтожение современного деспотического правления; создание республиканско-федерального союза областей; вся власть передается в руки Национального и областных собраний; каждая область состоит из земледельческих общин; земля остается общинной собственностью, но передается каждому члену общины на определенный срок; судебная власть выбирается народом; общественные фабрики, с руководством, избранным народом, отчитывающимся перед ним; общественное воспитание и содержание детей; выплата жалования войску, постепенно заменяемому Национальной гвардией; уничтожение монастырей, мужских и женских; полная независимость Польши и Литвы. Т. е. развернутая, всесторонняя программа.

И концовка прокламации: главные надежды возлагаются на молодежь (отсюда и название прокламации). «Скоро, скоро наступит день, когда мы распустим великое знамя будущего, знамя красное и с громким криком ''Да здравствует социальная и демократическая республика Русская!'' двинемся на Зимний дворец истребить живущих там. Может случится, что все дело кончится одним истреблением императорской фамилии, то есть какой-нибудь сотни, другой людей, но может случиться, и это последнее вернее, что вся императорская партия встанет за государя»; тогда мы издадим крик: «в топоры <…> тогда бей императорскую партию <…> бей на площадях <…> бей в домах <…> бей на широких улицах столиц, бей по деревням и селам! Помни, что тогда кто будет не с нами, тот будет против; кто против – тот наш враг; а врагов следует истреблять всеми способами». Восстание может не удасться, тогда мы пойдем на эшафот, смело и бесстрашно, кладя голову на плаху или влагая ее в петлю, повторим великий крик: «Да здравствует социальная и демократическая республика Русская!» (см. «Революционный радикализм в России: век девятнадцатый. Документальная публикация». Ред. Е. Л. Рудницкая. М., Археографический центр, 1997).

Вероятно, я остановился на прокламации «Молодая Россия» слишком подробно, но она менее известна, чем прокламации Чернышевского, Писарева, деятельность Герцена в «Колоколе». Вернее, известно то, что она призывала пролить реки крови, истребить тысячи во имя счастья миллионов. Оно почти и так, но к этому не сводится ее содержание – ПР.

Создание в 62 г. нелегальной организации «Земля и Воля» (Н. А. Серно-Сольвьевич, один из создателей, в 64 сослан на вечное поселение в Сибирь). Прокламации Д. И. Писарева о Шедо-Феротти и Н. Г. Чернышевского «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон» (62 г.). Первый провел с 62 по 66 год в Петропавловской крепости; второй с 64 по 83 годы на каторге и в ссылке). Такого массированного наплыва революционной нелегальной литературы в России ранее не бывало. И таких расправ за создание и распространение её.

А тут еще майские пожары, которые в общественном мнении связывались с прокламациями (да и в правительстве это считалось возможным). Пожары начались с 16 мая 62 г. и продолжались почти три недели. Они произвели страшное впечатление, вызвали панику. Возникла напряженная обстановка, накаленная до предела. О пожарах и связанных с ними слухами неоднократно упоминается в дневнике Никитенко. Очень рельефная их картина. Чуть ли не весь Петербург в дыму. Все толкуют об их причинах. Говорят о поджогах. Различные версии. Слухи, что поджигают поляки, студенты, революционеры. Некоторые основания для подобных сближений были. За несколько дней до начала пожаров появилась прокламация «Молодая Россия», о которой говорилось выше (156). Правительство и общество сильно напуганы. Уже в это время в зародыше проявляются тенденции, которые позднее скажутся в нечаевщине, да и не только в ней, не только в XIX веке (на вооружение взят лозунг иезуитов: цель оправдывает средства). Были и другие крайне радикальные прокламации, призывы к свержению существующего порядка, к революционным действиям (прокламации Писарева, Чернышевского). Но особенное впечатление произвела именно «Молодая Россия». Герцен, сообщая о ней, полемизировал с ее авторами («Молодая и старая Россия», «Колокол», 62, л.139). Даже Чернышевский встретил её холодно. Но реакционная, охранительная печать (да и не только она) связала пожары, прокламации, демократическую идеологию воедино. Нельзя сказать, что такое связывание было всегда сознательной клеветой, намеренной фальсификацией. Многие искренне верили, что пожары – результат пропаганды студентов и революционеров. Ведь пришел же Достоевский в 62 г. к мало знакомому ему Чернышевскому, моля распорядиться прекратить поджоги.

Позднее возникла версия, которая высказывалась и в советское время: поджоги организованы правительством, чтобы натравить народ и общество на революционных демократов. Версия сомнительная. Правительство на самом деле испугалось. Чрезвычайные меры, которые были приняты против «поджигателей», вряд ли были симуляцией, да и шутить с подобными слухами правительство не любило, опасалось их (об этом пишет Никитенко). И тем не менее правительство, само перепуганное пожарами и прокламациями, сумело использовать их в борьбе с радикалами, «нигилистами».

Среди версий была и такая, тоже сомнительная: поджигают помещики-крепостники, возненавидевшие царя за освобождение крестьян. Вернее всего, все эти версии были несостоятельны. Пожары возникли в обстановке послереформенной сумятицы. Много бывших крепостных, особенно дворовых, оказались «на воле», да и водка сильно подешевела в связи с отменой «откупов» (ее и называли «дешевка»). Объяснение причины пожаров может оказаться похожим на размышления Толстого, писавшего в «Войне и мире» о причинах пожара Москвы во времена Наполеона (дело не в поджогах; в таких условиях Москва не могла не загореться).

Панику усиливала напряженная обстановка в Царстве Польском, накануне восстания, которое началось в 63 г. Оно увеличило страх обывателя и одновременно вызвало в обществе волну официального патриотизма. Изменение общественной атмосферы, общественногоклимата. Не только под влиянием действий правительства и «разжигания страстей» в реакционной печати. Напуганы были не только реакционеры, обыватели. О Достоевском мы упоминали. Н. С. Лесков в «Северной пчеле» (№ 143 за 62 г.), признавая связь между пожарами и «нигилистами», призывал полицию «образумить молодежь» (156). Письмо Кавелина Герцену с резким осуждением «поджигателей». Тургенев позднее вспоминал, что, когда он вернулся в Петербург в день пожара Апраксинского двора (26 мая 62 г.), первое восклицание, вырвавшееся из уст первого встреченного знакомого: «Посмотрите, что вашинигилисты делают! жгут Петербург!» (10.347). К этому времени слово «нигилист» было подхвачено тысячами голосов и повторялось в связи с пожарами. Тютчев, имея в виду их, писал об оправдании самых решительных мер против поджигателей. В обществе(речь идет именно об обществе, а не только о правительственных кругах) начался поворот к реакции. Вчерашние либералы превращаются в ярых реакционеров, «нигилисты» в «титулярных советников». Об этом пишет Щедрин в «Нашей общественной жизни», в 1863 г., в первой хронике возобновленного «Современника». Это отмечает Герцен в «Былом и думах», в последнем разделе главы «Апогей и перигей».III. Оба называют 62 г. переломным. «Я <…>утверждаю, – пишет Щедрин, – что, в 1862 году, в нашу общественную жизнь, равно как и в нашу литературу, проникла благонамеренность», существенный признак которой «заключается в ненависти к мальчишкам и нигилистам» (46). Писатель упоминает о событиях 62 года: «летом 1862 года, по случаю частых пожаров в Петербурге, ходили слухи о поджогах – благонамеренные воспользовались этим, чтоб обвинить нигилистов», «всё это было до 1862 года, но в этом году россияне вступили в новое тысячелетие… Как же тут не созреть, как не пойти в семена!» (стр.46; в 1862 г. торжественно отмечалось тысячелетие российского государства). Щедрину вторит Герцен отмечая, что именно в 1862 г. возникает совсем другая обстановка, чем прежде: повсюду толки о пожарах, разгул реакции, клевета. Положение «Колокола» все труднее и труднее, как у витязя на распутье. Трусость. Гниение: «Семь лет либерализма истощили весь запас радикальных стремлений» (Герц. Том 11. Ч.7. С. 312).

Несколько слов о революционных демократах. В советском литературоведении обычно шла речь о безусловной верности их позиции. Они противопоставлялись не только консерваторам, официальному лагерю, но и либералам. Ленин осуждал «либеральные колебания» Герцена («Памяти Герцена», «Из прошлого рабочей печати в России»). Он признавал заслуги Герцена, утверждал, что революционер в нем всегда брал верх, но либеральные колебания, по Ленину, большой его недостаток. Вслед за Ленином, советские историки и литературоведы, как пример таких колебаний, рассматривали статьи Герцена «Через три года» («Ты победил, галилеянин»,58 г.), «Very dangerous!!!» («Очень опасно!!!», 59 г.), «Лишние люди и желчевики», (60 г.) и др. Герцену противопоставлялись, как положительный пример, революционные демократы 60-х гг., в первую очередь Чернышевский, который особенно близок Ленину.

В исследованиях, созданных после развала Советского Союза, там, где авторы нередко просто меняют плюс на минус и наоборот, революционность не в моде. Но и это не является решением вопроса. Настороженное восприятие Герценом крайнего радикализма не является его слабостью. В этом он прав. Однако, есть и другое. В своей положительной программе Герцен, конечно, утопист. Но и крайние радикальные призывы революционных демократов были не менее утопичны. Утопично их совершенно беспочвенное обращение к крестьянству, вера в близкуюкрестьянскую революцию. Один из самых крупных знатоков истории России второй половины XIX века, П. А. Зайончковский, вскоре после того, как мы познакомились и поняли, что можем друг другу доверять, закрыв подушкой телефон (опасался прослушиванья), говорил, что никакой революционной ситуации в Росссии 60-х гг. не было. Следовало бы добавить: и хорошо, что не было. Это он и подразумевал. В ином случае мог возникнуть только бунт, «бессмысленный и беспощадный», кровавый и потопленный в крови. В начале 1970 гг., когда происходила наша беседа, такие утверждения являлись крамолой. В существовании первой революционной ситуации (считалось, что была еще и вторая) не принято было сомневаться (по крайней мере, никто не решался выразить свои сомнения в печати). Создана была специальная исследовательская группа под руководством академика М. В. Нечкиной по изучению революционной ситуации в России 60-х годов. До этого Нечкина всячески революционизировала декабристов и их окружение, в том числе Пушкина (книга «Грибоедов и декабристы» и др.). Подобный же подход применялся в отношении 1860-х гг. Группа провела массу исследований, собрала горы фактического материала, в том числе ценного, полезного, верного. Огромное количество публикаций. Но вопроса: «а был ли вообще мальчик?» никто не задавал (во всяком случае, вслух). Всё было подчиненно заранее сформулированной концепции: доказать существование революционной ситуации. И «доказали», сами в это поверив. Как и поверили искренне радикальные представители общественного движения 1860-х годов. Они считали, что революция может произойти в самое ближайшее время. Чернышевский полагал, что она совершится где-то в 63 году (см. в романе «Что делать?» главу «Перемена декораций»: события 65 г. происходят уже после революции). Обращение революционных демократов с их призывами к современникам, тем более к простому народу, являлось насквозь утопическим, могло только напугать, оттолкнуть большую часть общества. Оно не могло встретить широкой народной поддержки и не встретило ее. Когда либеральные издания обвиняли «нигилистов» в том, что те подтолкнули правительство и общество к реакции, они не во всем ошибались. Подтолкнули с самыми лучшими намерениями, что дела не меняло.