Текст книги "Из истории русской, советской и постсоветской цензуры"

Автор книги: Павел Рейфман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 89 (всего у книги 144 страниц)

Не забывает Бубеннов и о хвалебных откликах на роман, статьях, в которых проявилась «идейная слепота, беспринципность и связанность некоторых литераторов приятельскими отношениями. Нетрудно видеть, какой ущерб наносит всё это развитию советской литературы». Уже здесь содержится намек на писателей-приятелей определенной национальности. В других местах Бубеннов высказывается еще яснее. Он пишет о семьях Шапошниковых и Штрумов, их родственных связях, о враче Софье Осиповне Левинтон. Он негодует, что таких людей Гроссман изображает, как «типичную советскую семью», достойную быть в центре эпопеи о Сталинграде. Бубеннов публикует это как раз во время антисемитского процесса, обвинения врачей-убийц. Такая статья, напечатанная в то время в «Правде», пахла не только литературным разгромом Гроссмана, но и тюрьмой, а то и чем-то похуже. Не исключено, что и его хотели приплюсовать к сфабрикованному делу врачей. (Лип27).

Об обращении к Сталину, о реакции того, о торжестве Бубеннова наверняка стало известно еще до появления статьи. 16 января 53 г., состоялось обсуждение романа на редакционном совете издательства «Советский писатель». Гроссман отказался прийти на него. Позднее он, находясь в больнице, вместе с другими материалами, передал Берзер стенограмму этого заседания, велел прочитать ее и сохранить. Берзер подробно излагает и цитирует стенограмму (с.153..). Докладчик – старший редактор издательства Клавдия Сергеевна Иванова, человек мужественный и честный, фронтовик, хвалила роман, ссылалась на мнение Фадеева, говорила о том, что тот редактировал роман, что его дважды рассматривали в ЦК партии. Иванова утверждала, что главный герой романа – народ, который защищает Родину. Докладчик защищал интересы Гроссмана. Ей задают вопросы. Она отвечает. Но за ней слово сразу же предоставляется некоему И. А. Арамилеву, третьестепенному литератору, делающему карьеру. Он громит роман, как неудачное, порочное произведение, сравнивает Гроссмана с Фейхтвангером (тогда в СССР критикуемым), который, по словам выступающего, видит основное зло фашизма в его отношении к евреям и с этих позиций «еврейского буржуазного националиста» изображает немецкий фашизм; когда же американский фашизм снял антиеврейские лозунги, «у Фейхтвангера не оказалось никаких разногласий с американским фашизмом» (Берз158). Намекается, что Гроссман напоминает подобную позицию. По утверждению Арамилева, у Гроссмана, допустившего серьезные недостатки в изображении Гитлера, происходит примерно то же самое. Суть Гитлера в его романе раскрывается именно «на еврейском вопросе», выпячивается на первый план эта проблема, как будто бы самое характерная, с точки зрения Гроссмана, в фашизме. «И естественно, что здесь Гроссман скатывается на сионистские позиции Фейхтвангера, а надо раскрывать фашизм в том плане, как это сделано товарищем Сталиным» (Берз158-9).

За Армилевым выступают другие, и все осуждают Гроссмана, требуют существенных переделок, ничего не оставивших бы от романа. Почти хором все повторяют одно и то же: «Большая ошибка…Выхолащивается сущность фашистской агрессии», «это вопрос бесспорный, и мы должны со всей серьезностью указать Гроссману на то, чтобы он встал здесь на правильный исторический путь»; Гроссман «должен более художественно обрисовать образ товарища Сталина, на таком же уровне, как Бубеннов» и т. п., и т. д. (Берз161-2). Критик И. Гринберг, сам еврей, соглашаясь с предыдущими обвинениями, добавляет еще одно: в самом начале Сталинградской битвы автор погубил Вавилова, «который и появился-то в романе как представитель народных масс, как русский колхозник, гвардии колхозный активист» (161). Он же заявлял: «Говорить об истреблении евреев – это значит говорить об одном внешнем проявлении…» (т. е. не о сути фашизма – ПР).

И лишь немногие пытаются защитить Гроссмана, да и то с оговорками: Александр Бек, автор повести «Волоколамское шоссе», отмечаето жизненность и мощность романа, несмотря на провалы и слабости. По его мнению, не нужно создавать книге искусственных препятствий, пускай она отлежится, а автор потом поработает над ней, как Фадеев после критики «Молодой гвардией». Объективно это звучало как скрытое предостережение Гроссману: не идти по следам Фадеева. Бек солидаризуется с выступлением редактора Ивановой, считающей, что переделки можно сделать довольно быстро и коренного исправления не потребуется. С Беком сразу же не соглашаются, утверждают, что нужна «очень значительная работа», так как в романе «нет ни главного героя, ни главного героя народа», а фигура Штрума – вообще «лишняя в романе». При этом один из выступавших добавляет: «Зная несколько характер автора, я думаю, что он будет упорно отстаивать свою точку зрения» (Берз 163).

Заключительное слово произносит Лесючевский, главный редактор издательства «Советский писатель». Он выражает сожаление, что Гроссман не пришел на обсуждение, не прислушался к критике; «это первый случай, когда автор отказался присутствовать на обсуждении своего произведения» (163). В итоге выносится лицемерное постановление: 1.Рекомендовать автору и издательству при подготовке издания романа учесть замечания. 2. При выполнении этой работы издать роман отдельной книгой (т. е. после переделки, с учетом всех замечаниь – ПР). Что значило такое постановление? Принят или угроблен роман? Конечно, последнее. Он выйдет лишь в 56 г., после доклада Хрущева о «культе личности», в том же издательстве «Советский писатель», под редакцией той же Ивановой, со включением тех страниц, которые вычеркнуты в журнальном варианте.

А пока обвинения следовали за обвинениями. В «Литературной газете» (она еще в январе хвалила роман, относила его к лучшим произведениям прошлого года) 21 февраля 53 г. появилась редакционная статья «На ложном пути» (о романе В. Гроссмана «За правое дело»). В статье осуждались те, кто в прошлом хвалил роман: «В Московской секции прозы встали на вредные для дела позиции безудержного захваливания романа» (Берз152). Обличительная статья в журнале «Коммунист», подобные же выступления в других изданиях (Берз.182).

Заставили «покаяться» и редакцию «Нового мира». 2 февраля 53 г. в журнале происходит совещание по обсуждению романа. На этот раз на нем присутствует и Гроссман. Фадеева на совещании нет. От руководства Союза писателей присутствует А. Сурков. В центре – мнение о романе военных, генералов и полковников. Хотела ли редакция опереться на них, защищая роман? Или отмежевываясь от него? Гроссман вроде бы об этом не знал. А Твардовский? (Берз 165). Его вступительное слово. Вроде бы в прежнем духе, с признанием высоких достоинств романа, с призывом к деловому, объективному его обсуждению. Но далее о том, что нужно обратиться к фактам той действительности, которая легла в основу романа; «Могут ли эти успехи ослепить нас в отношении существенных и серьезных недостатков, которые имеются в первой части романа?» – задает риторический вопрос Твардовский. «Нет», – отвечает он сам себе. И начинает критиковать роман (Берз166). Выступают генералы. Один из них говорит, что образы «резко не удались. Они не являются типичными образами офицеров Советской Армии…». Другой (который хвалит роман за военные эпизоды), отмечает, что писатель «не показывает полностью роль товарища Сталина. Остальные стороны войны очень неплохо изложены» (169). Обсуждение идет на интеллектуальном уровне генералов. Сперва не слишком резко. Но кто-топривел Арамилева (о нем уже говорили). Почему? Зачем? Не военный. Не член редколлегии. Выступает второй раз за 10 дней, чувствуя себя гораздо более уверенным, чем в первый. Со ссылкой на Сталина, который поднял после окончания войны тост «за здоровье русского народа, как ведущей нации»: «В эпопее должен быть представлен русский народ»; «Мы не Иваны, не помнящие родства… А в романе ни слова об этом нет…Большой идейный порок». Особенно Арамилеву не нравится Штрум: «Главная роль – это Штрум, но Штрум не типичная фигура для такой роли. Штрум занимает непропорционально много места в романе», в рассуждениях Штрума присутствует «метод провокации».

Основной же порок романа, по словам Арамилева, даже не в этом; самое существенное – отношение Гроссмана к «еврейскому вопросу: „Уничтожение еврейской нации не было главной программой фашизма“; когда автор „выдвигает еврейскую нацию на первый план, он снижает программу фашистов…“. И вновь сопоставление с Фейхтвангером, „который подходил к этому с сионистских позиций“; понятно, почему тот сейчас в Америке: у него „нет в этом разногласий с американскими фашистами“; надо было раскрыть фашизм не с позиций Фейхтвангера, „а с позиций коммунизма, в духе указаний товарища Сталина“ (170).

В стенограмме приводится еще ряд выступлений, в частности молодого тогда критика А. М. Туркова, который пытается защищать роман. Все остальные ругают. Полностью даются выступления Гроссмана и Твардовского. До этого последний сообщает, что Гроссмана вызывают срочно в высокие инстанции, поэтому надо дать ему слово и подвести итоги. Гроссман извиняется за то, что должен уехать, благодарит тех, кто сделал критические замечания; они ему помогут, хотя и не сразу отзовутся на измененных страницах книги. Автор говорит о работе над второй ее частью, во многом снимающей сделанные ему замечания. Он соглашается отчасти с некоторыми из них, обещает их учесть, но многие решительно отвергает, в первую очередь Арамилева. По словом Гроссмана, об его общей концепции Гитлере в планах романа „было несколько глав“; „По разным причинам они не были напечатаны“; о том, что Гитлер уничтожал евреев (а это исторический факт) говорится в романе на полутора страницах из тысячи: „Я считаю это обвинение недобросовестным и не принимаю его, хотя оно сформулировано довольно жестко“ (178). Еще раз поблагодарив выступавших за замечания и критику, Гроссмани уходит.

Выступает Твардовский, благодарит участников обсуждения, обращая внимание на то, „что заключительное слово товарища Гроссмана меня крайне не удовлетворило“. Твардовский повторяет, что обсуждается крайне значительное произведение; сам проявленный интерес говорит в пользу книги. На этом похвалы Твардовского заканчиваются и начинается „проработка“; по его словам, огорчает «пренебрежительный, отчасти барственный тон», с которым Гроссман отозвался на замечания, «высказанные здесь от большой любви к нему, от горячего сердца, – и иногда очень толково» (79). Далее идет речь о «несостоятельности некоторых его философских формулировок», о «излюбленных идеях, от которых мы должны помочь Гроссману избавиться» (179). В большей или меньшей степени Твардовский соглашается с рядом критических выступлений, в том числе Арамилева: «Товарищ Арамилев, конечно, допустил неправильное сближение концепций советского писателя Гроссмана с концепциями нацизма у писателя Фейхтвангера. Это оскорбительно. Но в некоторых своих замечаниях он был полезен для товарища Гроссмана» (181). Твардовский явно не одобряет неуступчивостьГроссмана: автору неприятно, когда его упрекают; это закономерно; но в таких случаях «надо смириться, с большей терпимостью относиться к замечаниям товарищей. И стоило бы даже в заключительном авторском выступлении проявить несколько большую скромность». Тем не менее Твардовский считает собеседование очень плодотворным, несмотря на «на односторонность этого взаимодействия». Он выражает надежду, что беседа «имела свой смысл и она послужит не только итогом и уроком для товарища Гроссмана», но и для всей редакционной практики, для литературно-критической жизни (181). В целом выступление Твардовского явилось отмежеванием от Гроссмана, автора романа и своего друга.

По инерции критика романа Гроссмана продолжалась некоторое время уже после смерти Сталина, 24 марта 53 г. состоялось совместное заседание Президиума Правления Союза писателей с авторским активом. Гроссман и на него не пришел. Новые обвинения, со ссылками на «исключительные указания товарища Сталина», на 13 том его собрания сочинений, только что вышедший (на этом томе издание прекратилось – ПР). В выступлении Фадеева еще содержатся восхваления решений XIX съезда партии, который «дал нам развернутую программу», пересказ доклада Маленкова, скорбь о смерти Сталина, ссылки на речи Маленкова, Берия, Молотова на Красной площади во время похорон. Здесь еще идет речь о «безродных космополитах», с которыми и далее нужно бороться, о «низкопоклонниках», антипатриотической критике.

В том же духе после Фадеева выступают другие писатели и критики. Все ссылаются на Сталина, ругательски ругают «Новый мир», Гроссмана. Прямые угрозы: «если он не поймет всей глубины своих ошибок, тогда будет другой разговор <…> Если он не желает ответить на критику, с ним у нас по-другому будут говорить» (К. Симонов) (232); «это прямо-таки диверсия!» (Первенцов) (228).

Пришлось каяться Твардовскому и Казакевичу. Выступление первого как бы итог, завершение его отмежевания от Гроссмана. Трещина, возникшая между бывшими друзьями, останется навсегда (217). Осенью 56 г. Гроссман писал Липкину, что посмотрел стенограмму заседания Президиума СП: «Самое тяжелое впечатление вызвала у меня речь Твардовского. Ты знаешь, прошло три года, я растерялся, читая его речь. Не думал я, что он мог так выступить. Он умнее других, и ум позволил ему быть хуже, подлее остальных. Ничтожный он, хоть с умом и талантом» (33).

Кается и Казакевич в своем коротком выступлении. Он принимает критику в свой адрес, обещает ее продумать и сделать нужные выводы. Такое полупризнание вызывает одобрение участников заседания. Казакевича хвалят, противопоставляя его Гроссману (см. у Берзер стенограмму заседания 186–244). В заключительном слове Фадеев подводит итог заседанию: «хотя мы и совершили крупные ошибки, из них мы можем извлечь очень полезные для нас уроки <…> И мне кажется, что мы сумеем навести хороший порядок в нашем литературном деле <…> раскритиковать ошибки и смелее пойти по дороге, которая указана нам товарищем Сталиным!». Не успели разобраться. И никто не понимает, что со смертью «вождя» умирает старая эпоха, и все эти разговоры об «ошибках», «выводах», которые нужно из них сделать не имеют никакого смысла. Как будто бы заседание мертвецов. Не понимает этого и Гроссман. Но он не хочет участвовать в этом гнусном спектакле. Он осмелился. «Не пришел…Не выступил… Не отказался от себя…От своего романа…Наперекор всем законам, канонам, травле, угрозам, уговорам и приказам…Наперекор стоящей за его спиной расправе, аресту и тюрьме» (Берз237).

А через год, 30 марта 54 г., в письме в Воениздат, Фадеев рекомендует читателю роман «За правое дело», упоминая первые «необъективные» хвалебные отклики на него, но и последующие «серьезные перегибы», зачеркивающие роман, в том числе свою статью в «Литературной газете», с неоправданно резкими оценками, вызванными «преходящими и устаревшими обстоятельствами литературной дискуссии того времени» (Берз244). 13 мая 56 г. Фадеев застрелился. По слухам того времени, среди причин самоубийства, называют и реакцию его на роман Гроссмана (там же).

Верно ли последнее, сказать трудно. Как и нельзя ныне понять, было ли в высказываниях Александра Бека по поводу романа Гроссмана предостережение не следовать примеру Фадеева, переделавшего «Молодую гвардию». Во всяком случае, события эти происходили примерно в одно время и в какой-то степени могли оказаться связанными. Напомним, что Фадеев активно поддерживал публикацию романа «За правое дело», рекомендовал его на Сталинскую премию, затем вынужден отмежеваться от него, наверняка чувствовал свою вину и хотел хотя бы частично загладить ее, рекомендуя роман к публикации и признавая свою неправоту. Вероятно, здесь уместно остановиться на некоторых событиях, касающихся Фадеева. Руководитель Союза писателей СССР, человек с давним партийным стажем (с 18 г.), участник партизанского движения на Дальнем Востоке, делегат Х съезда партии, один из тех, кто подавлял мятеж в Кронштадте, проливал свою кровь за победу советской власти. Человек талантливый, творческий. Но уже с середины 20-х годов высокопоставленный литературный чиновник, борец за линию партии, ее идеологию, «солдат революции», как иногда говорили о нем. Как и другие руководители, он «не церемонился» с противниками, и на его совести было немало покалеченных судеб. Он, вероятно, верил, что так нужно и он делает полезное дело. Выступал против присуждения Шолохову за «Тихий Дон» Сталинской премии. Громил А. Платонова, А. Ахматову, М. Зощенко. Громил, а затем испытывал муки совести. Особенно по поводу Платонова. Ощущение, что талант теряет, что бюрократическая работа «заела». Запои, перешедшие постепенно в алкоголизм. Приступы депрессии.

В феврале 43 советские войска освободили Краснодон (Донбасс). Вскоре стало известно о существовании там во время фашистской оккупации подпольной молодежной организации «Молот». Она была разгромлена. Нашелся предатель. Большинство участников, выдержавших жестокие пытки, были расстреляны. На Фадеева история краснодонцев произвела большое впечатление. Найдена тема для нового произведения. Через несколько месяцев он пишет о ней статью, опубликованную в «Правде», а позднее роман «Молодая гвардия». Роман закончен в 45 г. И сразу же завоевал огромный успех. Он напечатан в журнале «Знамя» и одновременно в газете «Комсомольская правда» (в последней публикация заняла целый год, с 8 апреля 45 г. по 1 марта по 46 г.; такого, обычно, не бывало). «Молодая гвардия» удостоена Сталинской премии 1 степени. И все было бы хорошо, но через два года по «Молодой гвардии» сделан фильм. По слухам, Сталин посмотрел его и выразил недовольство, и фильмом, и книгой, найдя в них «ряд несовершенств». И сразу все стали ругать «Молодую гвардию», во многих критических статьях и рецензиях, начиная со статьи в «Правде». Фадееву пришлось писать вторую версию. Он, вероятно, убедил себя, что она будет лучше, но вряд ли был в этом уверен. «Исправления» давались нелегко. Их оказалось довольно много (по словам Фадеева, около 8 печатных листов нового текста). Прежде всего пришлось изменять во второй главе сцены отступления Красной армии, панического бегства населения. Уничтожены фразы типа «толпы беженцев», «дороги забиты». Отступление происходит необыкновенно стройно и организованно, даже торжественно. Нечто вроде хорошо спланированной демонстрации. Руководители колонн наводят порядок. Все продумано и предусмотрено. Усилено изображение роли партийных руководителей, партийного подполья, оставленного в области. Именно коммунисты определяют действия молодогвардейцев. Намеки, что Олег Кошевой обращается к ним за советами (временами он куда-то исчезает). Некоторые из персонажей, присутствовавшие в первой редакции, переосмысливаются (Проценко превращается в стереотипного крупного руководителя, мудрого и всезнающего), другие (Лютиков, Бараков) придуманы заново, приобретают весьма важное значение. Зато Шульга, один из главных героев первой редакции, превращается во второстепенную, мало заметную фигуру. Изменено большинство армейских эпизодов. Целая глава посвящена успехам Красной армии. Официальные реплики, объясняющие сложность обстановки. Многие сцены первоначальной и второй редакции оказываются плохо стыкованными (реплики Любки Шевцовой по поводу грузовика с милиционерами). Отдельные новые сцены получились удачными, но в целом первый вариант был лучше, правдивее. Иного и быть не могло в варианте, созданном под внешним давлением, по заказу. Хотя в печати утверждалось, что вторая редакция была необходимой, так как открылись новые обстоятельства, появились новые материалы, ранее не известные… Фадееву проделать всю эту работу было противно и не легко: он испытывал «чувство горечи и унижения». В. Шаламов – прозаик лагерной темы – писал Пастернаку о второй редакции «Молодой гвардии»: «Фадеев доказал, что он не писатель, исправив по указанию критики напечатанный роман». Зато Фадеев удостоился высочайшего одобрения. Вторая редакция закончена в декабре 51 г., а вскоре Фадеев награжден орденом Ленина.

Но вот Фадеев застрелился, на даче в Переделкино, из револьвера, сохранившегося у него с времен гражданской войны. В этот день на его даче был В. Ажаев. В тот же день к даче подъехало несколько машин. Из одной выскочил Серов, в то время глава МГБ. Он вбежал в комнату и закричал: «Письмо есть?» Ажаев отдал ему письмо, оставленное Фадеевым. Серов буквально выхватил его и, вместе с сопровождающими, даже не взглянув на труп, сел в машину и уехал.

Письмо осталось погребенным в архивах КГБ на долгие годы. О нем ходили слухи. Его связывали с докладом Хрущева о культе Сталина. Но точно его содержание было неизвестно. Опубликован текст письма был лишь 20 сентября 90-го года. В нем говорилось: «Не вижу возможности дальше жить, т. к. искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии, и теперь уже не может быть поправлено. Лучшие кадры литературы <…> физически истреблены или погибли, благодаря попустительству власть имущих». Как видим, Фадеев не идеализировал прошлого. Он хорошо знал то, что происходило, у него не было в отношении прошедших времен никаких иллюзий. Он сам относился к «власть имущим». Многое из того, что загублено, делалось его руками. И он понимал это. После доклада Хрущева многие писатели вернулись из лагерей и из ссылки. Не все были готовы простить Фадееву вмешательство в их судьбу. Но, вероятно, не боязнь встречи с ними, а собственная совесть являлась главной причиной самоубийства. Доклад Хрущева был не внезапным раскрытием неизвестного, а внешним толчком, давшим возможность осмыслить давние накопившиеся размышления. Фадеев верил Сталину. «Да, этому человеку я верил», – говорил он своему другу, писателю Ю. Лебединскому. На столике, рядом с кроватью Фадеева, стоял портрет Сталина. Тот благоволил Фадееву. Он мирился с его запоями, считая, что его на посту главы Союза писателей неким заменить. Он с иронией спрашивал у Фадеева: нельзя ли сократить запои с 3-х до 2-х недель. Один из детей Фадеева, Михаил, женат на внучке Сталина. И все же, решив покончить с жизнью, Фадеев не испытывал скорби по поводу крушения культа Сталина. Почти наверняка Фадеев вспоминал и то чувство унижения и горечи, с которым он переделывал роман «Молодая гвардия», коверкая его по приказу свыше. Было и ощущение, что он – один из тех, руками которых творились сталинские преступления. «Трудно жить, после того, что мы узнали о Сталине <…> совесть мучает, – говорил он Лебединскому-, Трудно жить, Юра, с окровавленными руками».

Было и другое. Фадеев не связывал никаких надежд с приходом к власти Хрущева, с разоблачением культа Сталина. Хрущева и его сподвижников Фадеев считал «самодовольными нуворишами», от которых можно ждать даже худшего, чем от сатрапа Сталина. На XX съезде, по убеждению Фадеева, выдвинут новый лозунг: «Ату его!», не слишком отличающийся от старых: «тот путь, которым собираются исправлять положение, вызывает возмущение: собрана группа невежд, за исключением немногих честных людей, находящихся в состоянии такой же затравленности и потому не могущих сказать правду, – выводы, глубоко антиленинские, ибо исходят из бюрократических привычек, сопровождаются угрозой, все той же ''дубинкой''»; сейчас, когда вроде бы можно что-то исправить, сказалась примитивность, невежественность, самоуверенность; литература передана во власть людей неталантливых, мелких, злопамятных; его самого превратили в исполнителя бюрократических дел; три года, несмотря на просьбы, его даже не принимают в верхах, не дают высказать свои мысли, и он с великой радостью уходит от гнусного существования, где царствуют подлость, ложь и клевета. Последняя фраза письма – просьба похоронить его рядом с матерью.

Письмо, естественно, скрыли. О самоубийстве сообщили, приписывая все алкоголизму, многократно повторяющимся на этой почве приступам депрессии. Просьбу о похоронах рядом с матерью не выполнили. Похоронили на Новодевичьем кладбище, где положено хоронить знатных людей. Видимость благополучия соблюли. В заключение можно сказать: в чем-то Фадеев недооценил объективного значения доклада Хущева, но суть происходящего он уловил верно, более верно, чем, например, Твардовский или Вас. Гроссман, многие другие, надеющиеся на благотворные изменения. Фадеев понял, что речь идет не о крушении системы, а о некоторой переориентации ее, не меняющей сущности (Волк575-577. См. также В. Боборыкин. Александр Фадеев. Писательская судьба; А. Авдеенко. Наказание без преступления, М., 91; Дробышев В. Солдат революции //Архив N 19, 01).

Вернемся к Гроссману. После разгрома романа «За правое дело» многие знакомые писателя отмежевались от него. Его перестали узнавать, здороваться при встрече, звонить по телефону. Ходили слухи, возможно небезосновательные, что роман вызвал гнев Маленкова, одного из самых влиятельных людей после Сталина. Гроссман с Липкиным решили спрятаться от бурина даче. Каяться, как ему предлагали, Гроссман отказался. Однажды позвонил Фадеев, звал приехать к нему домой, срочно. Основная цель – уговорить Гроссмана покаяться, публично отречься от романа. Тот не согласился. Однажды Гроссман зашел в редакцию «Нового мира», чтобы объясниться с Твардовским, выяснить отношения. По словам Гроссмана, говорили резко, грубо. Твардовский, объясняя свое поведение, между прочим, сказал: «Ты что, хочешь, чтобы я партийный билет на стол выложил?» «Хочу», – сказал Гроссман. Твардовский вспыхнул, рассердился: «Я знаю, куда ты отсюда должен пойти. Иди, иди, ты, видно, не все еще понял, там тебе объяснят». Гроссман шел в редакцию «Правды», куда его пригласили. Там собрались писатели, ученые, художники, артисты – евреи. Им прочли проект письма Сталину, который предлагали подписать. Смысл письма: врачи – подлые убийцы, должны подвергнуться самой суровой каре, но еврейский народ не виноват, есть много честных тружеников, патриотов. Гроссман, считая, что таким образом, ценою смерти немногих, можно спасти еврейский народ, подписал письмо, не очень веря в виновность «врачей убийц». Оно не было послано Сталину, сверхуего не одобрили. Позднее Гроссман долго не мог себе простить этого поступка (см. об этом письме в пятой главе).

К 54 г., после смерти Сталина, отношение к Гроссману начинает меняться. Весной 54 г. роман «За правое дело» хочет выпустить Воениздат, и Фадеев рекомендует его читателям. Фадеев присылает Гроссману телеграмму: «Роман „За правое дело“ сдается в печать. Обсуждения на секретариате не будет. Вопрос решен положительно и окончательно. Крепко жму вашу руку». Гроссман с иронией писал Липкину, что Фадеев хочет перекрыть евангельское чудо, приняв участие и в погребении, и в воскрешении Лазаря. Гроссман сперва даже опасается, что телеграмма – розыгрыш. Письмо полковника Крутикова из Воениздата: «Всё в порядке. Звонил Сурков, сказал, что сделаем большое дело, если<…> книгу выпустим к съезду писателей. Был разговор с руководящей инстанцией. Туда не надо посылать» (35). Книга подписана к печати. Гроссману привозят макет переплета и новый договор на массовое издание, которое собираются осуществить в 55 г. На совещании перед писательским съездом, где были Фадеев и Сурков, выясняется, что «нет никаких задерживающих книгу причин и что обсуждать ее на секретариате Союза не нужно». Роман публикуют, правда, в сокращенном варианте (в полном в 56 г.).

После двадцатилетнего перерыва собирают П съезд писателей, Гроссман находится в числе делегатов. Фадеев, выступающий на съезде со вступительным словом (он просит Правление освободить его от большого доклада, который делает Сурков), находит в себе силы, чтобы публично извиниться перед Гроссманом за свои нападки на роман. Тот же Симонов, грозивший поговорить с Гроссманом «по-другому», сменивший Твардовского на посту редактора «Нового мира», настаивает, чтобы Гроссман печатал свой новый роман именно у него, в редактируемом им журнале. А Гроссман уже во всю работает над таким романом, «Жизнь и судьба». Всё как в сказке, которая заканчивается победой добра. Но, на самом деле, сказка вовсе не оканчивается. Основные мытарства впереди, как раз в хрущевский период. (см. Липкин о Фадееве с. 34–35).

К этому времени мировосприятие Гроссмана сильно изменилось. Новый роман написан без тех иллюзий, которые характерны для предыдущего. В нем возникает важное для позднего Гроссмана сопоставление советской и фашистско-немецкой идеологии, государственной политики (оно будет и позднее, в повести «Всё течет»). Подробно описываются, как нечто однотипное, фашистские и советские лагеря. Писателя начинает волновать тема Бога, религии, «дурьей доброты», которая «и есть человеческое в человеке… Она высшее, чего достиг дух человека» (37). Возникает тема трагической судьбы колхозного крестьянства, советского народа. Иначе, чем прежде, обрисовываются партийные работники. Образ Гетманова, секретаря обкома, в годы войны крупного политработника, по своему искреннего, но страшного в своей бездушности. Московский докладчик П. Ф. Юдин – реальная фигура, академик и т. п. Очевидно, что многое в новом романе, как и у Тавардовского в поэме «Теркин на том свете», определяется ориентировкой на решения XX партийного съезда, верой, что система в корнеменяется. В новом романе Гроссман – сознательный противник этой системы, которую власти, на самом деле, и не думали менять. И если предыдущий роман кое-как укладывался в ее рамки, то новый был совсем «не ко двору».

Начинается цензурная история, связанная с творчеством Гроссмана периода «оттепели». К концу 59 г. роман «Жизнь и судьба» закончен. Большой. Около тысячи страниц. В нем много общего с предыдущим. Как бы продолжение его, вторая часть. Надежды на его публикацию, но без особых иллюзий. Гроссман понимает, что роман нелегко будет напечатать, что может снова разразиться скандал. Письма к Липкину. В них беспокойство за судьбу книги, «пророческая печаль» (43). В начале 60-го г. Гроссман посылает Липкину машинопись романа и отправляет в средине того же года письмо с просьбой перечитать присланное и ответить на два вопроса: 1.Считает ли Липкин, что «после неизбежных купюр, вставок, тяжелых и легких ранений есть все же реальная возможность того, что роман будет опубликован?» 2. Какие места следует снять заранее, такие, «что их даже показывать нельзя?». После чтения романа в третий раз, Липкин отвез его Гроссману. На первый вопрос он ответил: «нет никакой надежды, что роман будет опубликован». На лице Гроссмана появилось ставшее знакомым злое выражение: «Что же <…> ты считаешь, что, когда они прочтут роман, меня посадят?““ – Есть такая опасность“. “– И нет возможности напечатать, даже оскопив книгу?““– Нет такой возможности. Не то что Кожевников – Твардовский не напечатает, но ему показать можно, он не только талант, но и порядочный человек» (57).