Текст книги "Зеркало времени (СИ)"

Автор книги: Николай Пащенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 90 страниц)

Потом, не в силах сразу вырваться из времени роскошного жизнедействия мисс Стайн, я снял с полки роман самого Хемингуэя «Праздник, который всегда с тобой», посвящённый Парижу и впечатлениям молодости, в нём прожитой.

Начал листать и, отрешённо стоя у книжного шкафа, незаметно дочитался до главы «Шекспир и компания». Первый же её абзац напомнил мне, как лет пятнадцать или двадцать назад, когда я захотел понять, чем воздействует на меня Хемингуэй, и для этого перечитал его вещи, почти все они у меня уже были, то именно построение этого абзаца открыло мне одну из тайн его творчества. К моему удивлению, и абзац, и подаваемую мысль хитромудрый папа Хем частенько выстраивал в соответствии со структурой всего произведения: завязка, развитие действия, кульминация, ударная развязка. Меня, помнится, тогда очень порадовало это маленькое открытие – разгадка чужого литературного секрета. И уже позднее я понял, что не всегда стану использовать подобное построение, как и готовые приёмы других авторов: для меня гораздо интереснее идти от самого текста, чар его внутреннего наполнения, тональности, ритма и многих иных моментов, заключённых даже не между строк, а еще глубже – внутри, как в тайных слоях подсознания, – секретов, заложенных в более тонкие измерения, но здесь я не стал бы подробнее касаться моих собственных творческих тайн. Если они вообще есть, одёрну я себя, чтоб не расхвастаться.

С изумлением понял я уже дома, что мотало меня утром на даче вкруг русской печи не столько от холода, сколько от подспудно осознаваемой необходимости отыскать какую-то ощутимую внутреннюю опору, чтобы от опоры, а не от печки, конечно же, оттолкнуться и увереннее двинуться дальше. Это в старину дома проектировали, отталкиваясь от рационального расположения печи или печей. Потом печка вошла в русскую поговорку, что всё на свете строится «от печки». А меня подпирают, всё настойчивее просятся на страницы и другие мои будущие герои со своими подношениями. Диктуя компьютеру про пафос, я в то же время всматривался в геометрические отклонения характеристик их духовных компонент и искал графические различия в наполнении их душ. «Дайте мне точку опоры!», – ведь это самое главное, практически это, а не что-либо другое, чего настойчиво требуют для себя и Акико Одо, и Борис Густов и Джеймс Миддлуотер. Потом, вслед действующим, того же потребуют от меня и вновь приходящие герои. И, с ними вместе, всё новые, также взаимодействующие с этими характерами авторы.

Я не нахожу опоры себе в художественной литературе – как ни горько, но вынужден в этом признаться. Опоры, созданные другими авторами, для меня чужие, бездействующие. Надо делать свою, этого хотят от меня мои герои. В какой манере? Я не люблю литературы, созданной ради помещения в текст изысков, как ею ни восторгаются эстеты. И эстетки тоже. Но не возражаю, каждый вправе выражать себя, как может. Некоторые герои, да и авторы, обходятся вообще без опоры.

Но ведь в жизни не так! Правду сказать, каждый человек постоянно проверяет, на чём стоит, и успокаивается, лишь обнаруживая под собой или при себе, иногда в кармане, в кошельке, привычную точку опоры. Я ведь тоже, как и мои герои, постоянно, настойчиво ищу всё новые и новые точки опоры. Вот, к примеру, Акико пытается опереться на память о родовых японских традициях. Джеймс, кстати, вполне осмысленно, тоже ориентирован именно на родовые традиции, в его семье отсчитываемые от отцов-основателей его считающей себя демократической страны. Стало быть, Акико и Джеймс – обычные люди, которые и ведут себя так, как в их положении должны вести себя самые обычные, образованные, воспитанные, культурные люди.

И только Борис, да и я, грешный, снова правду сказать, вряд ли попытались бы искать опору для себя в семейных традициях или только лишь в них. И не потому, что Борис не помнит родства своего, а я не могу извлечь из обычаев моей русской родительской семьи духовную силу. Могу! Но что – реальное? Мой русский род, который жил раньше и живет сейчас, слава Богу, многочислен. Мама моя знает, помнит сотни под две наших родственников, о характерах многих из них может интересно рассказать и даже изобразить в лицах. Как-то долгий дождь задержал нас на даче в доме, помешал выйти в сад-огород, она рассказывала, а я, с её слов, торопливо, но старательно набрасывал генеалогию – большущий лист изрисовал! Целый лес родственников, а не просто генеалогическое древо. Сегодня только перевидать их жизни не хватит, где уж там узнать. Объехать придется не только Россию. Только их адреса за год не соберёшь. Как из них извлекать духовную силу, из неизвестных? Мог бы – но из них, по старинке списываясь и встречаясь, извлечь ничего фактически не смогу! Нереально. Зато я знаю теперь, что они у меня есть, что они часть моего народа, чью духовную силу я ощущаю, благодаря которой живу. Знаю и кое-кого из моих душегенных родственников из прошлых времён, из других стран, а пишу о том, что ещё только собирается наступить через пять или десять лет. Значит, в себе самом я должен найти точку опоры, но не самостную, отделяющую и разводящую, а общую для нас для всех, вместе взятых. «Я, ты, он, она – вместе целая страна…» Ощущаю, что эта духовная опора есть и во мне. Но открыть её в себе не помогут мне в данном случае ни традиции семьи, ни образование, ни художественная литература, ни успехи авиации, ни обстоятельные и оригинальные поучения глубокоуважаемой мисс Стайн.

Ничто? Так уж и ничто?

«Царствие Божие внутри вас есть». Вот она, опора! Да это Новый Завет! Другой опоры и искать, кажется, не надо. «Нет, не напрасно…» Какая изумительная, неземная мелодия зазвучала во мне, едва я освободился, преодолел ненужную внутреннюю тяготу!.. Я обрел опору!

«Нет, не напрасно…» Как звонко, как сильно зазвучали во мне эти слова, пропетые голосом, по-моему, Александра Градского! Да хоть кем, хоть насмешником Галкиным, в том ли дело! Нет, не напрасно! Теперь могу разобраться с кем угодно, хоть с тем же новым автором. В моем очередном занозистом авторе оказалось заряда пассионарности до жути: поменьше, чем у Александра Македонского, но никак не менее, чем у странноватого князя Новгород-Северского Игоря Святославича, чье имя обессмертило прославленное «Слово о полку Игореве».

И потому с таким автора «измечтанным» острым желанием нельзя не считаться и мне, раз уж он, автор, не живет без какого-то действия, как неразумный пассионарий князь Игорь:

«Хощу бо, – рече, – копие преломити

конець поля Половецкаго;

съ вами, русици, хощу главу свою приложити,

а любо испити шеломомь Дону».

Не странно ли: древнерусский поэт записал «хощу», а князь мог сказать «хоцю» на своем новгородском наречии, точно так, как сказал «русици». Сразу возникает куча вопросов: взаправду ли новгородцем был князь; новгородцем ли был поэт, создавший «Слово»; не письменная ли это норма «хощу» в отличие от устной «хоцю» или это две нормы, разнящиеся по времени и территориям; и тогда – не разговаривали ли князь со дружиной и простонародье на разных наречиях, а кроме того, не вкралось ли иное написание при позднейшем безвестном переписывании «Слова»?

Вашего внимания, археофилологи, прошу! Памятник перед вами, используйте простой современный энергоинформационный метод и считайте же акашическую информацию. Установите историческую истину и о «Слове», и об его авторстве и о разнице между написанием и «нарецием». Чем не тема для действительно толковой, полезной диссертации?

Я же, как новый, нарождающийся во мне на смену старому, уже самостоятельному, следующий по счету и тоже занозистый и въедливый автор, хочу идти дальше. Не овеять ли вновь и мой старый-престарый, давно и крепко потёртый лётный шелом золотым и синим океаном? Так, где мы с тобой расстались, дорогой мой герой, и не только мой, но и герой, созданный далёкой Акико – Борис? Прошу вас, госпожа Одо, глубоко уважаемая мною Одо-сан. Вам слово о полку Борисовом!

Глава вторая

ПОТАЁННЫЕ КЛАДЫ В УЩЕЛЬЯХ ВРЕМЕНИ

«Итак, братия мои возлюбленные, всякий человек да будет скор на слышание, медлен на слова, медлен на гнев, ибо гнев человека не творит правды Божией». Из Соборного послания святого апостола Иакова, 19,20.

5. Я убедилась: в наше время и в других краях живут такие же, как я, люди

Не так много видела я за мою жизнь разных мест на земле, где проходит человеческая жизнь. Часто они сильно отличаются друг от друга, но человек – существо удивительнейшее по своей приспособляемости к разным климатическим условиям, а особенности местности, где обитают люди, влияют на весь жизненный уклад как ничто другое. Наверное, и в самом деле я стала закисать в моей притокийской лечебнице, пожалуй, и на любимом Хоккайдо, и боги решили как следует встряхнуть и меня и мои глупые представления о жизни, начавшие отставать от требований времени, и чудесным для меня образом переместили нас с любимым моим Борисом в самый центр Азии, в её сердцевинное монгольское захолустье. И вправду, чтобы изменились род деятельности и жизненные впечатления, необходимо решительно переменить место жительства.

Здесь, в великой пустыне Гоби, нет ни заводов, ни электростанций, ни сияющих огнями витрин супермаркетов, заваленных разнообразными товарами, ни густозаселённых жилых кварталов, ни многокилометрового ступора тугих автомобильных пробок во всю ширину шестнадцатиполосных магистралей, которых тоже нет.

Здесь осенью разлит чистый холодный воздух над сглаженными сопками, над безбрежным простором песков, простирающихся к югу, востоку и западу и живущих как будто отдельной, собственной жизнью. Здесь царят первозданные чистота и прохлада над раздольной степью к северу. Нашу жажду утоляет не отравленная отходами цивилизации, а хрустально-прозрачная вода, чуть солоноватая от памяти о некогда бывшем здесь много эпох назад океане. Это водой из Байкала и Ангары не напьёшься – настолько пресная. Она как дистиллированная, чтобы напиться, её приходится подсаливать. Знаю, потому что покупала, мне в лечебницу привозили из Сибири эту воду десятилитровыми канистрами.

Бледно-голубое удивительнейшее небо Монголии. Всего лишь в палец толщиной, если ещё не тоньше, скудная почва, наросшая за многие и многие тысячи лет. В ней подспудно вызревают небольшие продолговато-округлые, как голубиные яйца, но с видимыми прожилками, красивые разноцветные камешки – агаты, потрескивающие возле уха в руке, тихими бесконечными вечерами отдающие накопленное на солнечном свету дневное тепло.

А днём… Сумасшедшие ветры, не сдерживаемые безлесьем, бывает, налетают периодами без предупреждения и гремят, как флибустьерские корабли канонадой своих бронзовых орудий в рейде на мирные караибские острова. Да что днём? Иногда ветер начинается с ночи, сквозь сон слышишь рёв и не понимаешь, самолёты ли взлетают или снова весь день за окнами будет темно от бушующей неподалеку песчаной бури. Жестокие удары гобийских ветров грубо, словно пушечными ядрами, сдирают местами чахлую траву и даже почву и в неглубоких воронках обнажают зреющие в земле агаты. Эзра показал нам, как в здешней почве растут камни, и теперь я знаю доподлинно, что и камни Земли тоже живые. Не понимаю лишь, как зарождаются эти агаты в самой толще земли отдельно от скалы, и что питает их медленный, но несомненный рост. Вероятно, притекающая из Космоса и от Солнца энергия. Бен Мордехай ещё рассказал, что и современная наука признала, наконец, что агаты – действительно живые камни. В отношении остальных разновидностей камней геологическая наука, вопреки очевидному, пока не разобралась.

Я всё-таки отважилась принять приглашение Эзры прокатиться на его любимой «коломбине», и день на четвёртый нашего пребывания в Гоби мы втроём, включая Бориса, сделали безветренным ранним утром огромный, плавно заворачивающийся круг над окрестностями на малой высоте. На юге под низким солнцем сложнорельефные, уходящие в бесконечность, сколько видит глаз, желтовато-серые пески с мягкими от невысокого неяркого солнца тенями на склонах барханов, лишь кое-где заметны перекрученные деревца, мне кажется, вероятно, саксаула с узенькими тускло-зелёными листочками. Наземные впечатления подтверждаются панорамными видами с высоты птичьего, на этот раз не компьютерного, а реального полёта. Обширнейший серый своеобразный песчаный мир, способный поглотить без остатка не только человеческую индивидуальность. Дух захватывает от неизмеримости какой-то бессмысленной, кажущейся совершенно безжизненной, беспредельной пустоты. Ощущается некое мистическое назначение именно этой пустыни для всей планеты. Или напоминание о финале, о котором беззаботно не догадываются никогда не видевшие Великую Гоби. Как я до приезда сюда. До прилёта, конечно, до моего сюда прилёта, если точнее.

Километрах в пятидесяти или ста – кто ж их здесь измерил – к северу от авиабазы первые узкие, пересыхающие кое-где, речки с разбросанными там и сям прибрежными камышовыми зарослями, рядом пасущиеся на словно разостланной яркой зелёнке стада овец. Пастух с негнущейся спиной, в ушастом малахае, на удивительно мохнатой низкорослой лошадке, быстро-быстро перебирающей ногами. Куда-то он заторопился по своим обычным делам на проворной лошадёнке. Он ездил так, когда я жила у себя дома, в Японии, и будет всегда так ездить, что и где ни произошло бы в мире, и куда бы отсюда ни уехала я. Я ему абсолютно не интересна с моей индивидуальностью и бездонным внутренним миром. Обо мне он ничего не знает и не предполагает. Стало быть, не к нему я сюда прилетела. Но, может быть, и для него, а если нет, то для какой-то пользы хотя бы его потомкам.

Снова бесчисленные сопки, лога, луга, урочища, редкие озерца. Через далёкую линию горизонта друг от друга поставлены одиночные белые юрты с округлым верхом и выкрашенной в синий цвет деревянной дверью в войлочной стене. Пески, солончаки. Утренний сахарно-белый иней на темени тех гор и сопок, что повыше. Потом на их склонах, ниже вершин, тёмная влажная полоска тающего инея, а ещё ниже, прямо к нам под ноги в узковатой самолётной кабине – безводная сушь и безграничный песок. Облака в бескрайнем небе как на китайских рисунках, с резными курчавинами по контурам. Пыль, поднятая ветром у подножий сопок, словно и впрямь их основания возлежат на дымящихся пылевых облаках оторванно от земли. И только далеко-далеко на севере, мне увиделось, а больше, пожалуй, в это поверилось, светятся, мерцая, реки, «голубой Керулен и золотой Онон», священные для всех монголов и воспетые в стародавних сказаниях и, вспоминается, в «Сокровенной книге» тоже, и брезжат ещё какие-то еле угадываемые с большой высоты сквозь воздушную дымку другие реки и озёра. Может быть, это петли и извивы одной и той же реки или заливы одного и того же озера, с Борисовой полётной картой в потёртой планшетке «от Бен Мордехая» я ведь не сверялась. И всюду замерзание уже ранней осенью, стоит хоть на минуту перестать двигаться. Какая необыкновенно холодная страна! Говорят, всего две таких самых холодных страны в мире – Монголия и Россия.

А кочевые люди мирно и обыденно живут близ Великой пустыни, повседневно обходясь без высокообразованных многоопытных адвокатов и психоаналитиков, без магистров, бакалавров и докторов различных наук, без инженеров, эффективных менеджеров, продвинутых маркетологов, пищевых добавок, рекламы и демонстраций мод. Зачем городские интеллектуалы, фотомодели, квалифицированные специалисты здесь, в отрыве от комфорта и других лукавых измышлений цивилизации? Как раз этой-то подиумно-офисной братии тут без привычных благ и не выжить. Разве сумеют они, эти городские, вскачь верхом настигнуть барана и спрыгнуть с коня так, чтобы ухватить убегающий будущий ужин семьи за ногу и свалить наземь, а потом остановить баранье сердце рукой, просунутой через быстрый и точный разрез острым ножичком в боку, чтобы на землю не вылилось ни капли священной крови? Разве станут они пить кипящий солёный чай с молоком и сливочным маслом, а тело своё вместо умывания натирать полезным для здоровья тарбаганьим жиром, сберегающим на постоянном холоде драгоценное тепло? Носить своеобразную национальную верхнюю одежду со стоячим воротником и длинными рукавами со специальным лацканом, снаружи прикрывающим кисть и позволяющим обходиться без перчаток, – похожий на халат монгольский дэли, выкроенный из цельного куска ткани вместе с рукавами? Здороваться сразу двумя руками: «Самбайну», не снимая с руки ремешка кнутовища, и вежливо поинтересоваться прежде, как поживает уважаемый скот встреченного путника, а уж потом спросить, как поживают его не менее уважаемая жена, уважаемые дети и тоже уважаемые дальние родственники?

Наверное, здесь всё ещё живут так, как многие сотни или даже тысячи лет назад жили самые первые харачу, монгольские труженики степей и полупустынь, кочевники-скотоводы и ремесленники-рукоделы. Я пытаюсь понять, для чего судьба знакомит меня, пускай поверхностно, с примитивным образом жизни людей скотоводческой кочевой культуры всё на том же протяжённейшем евразийском континенте, с которым от рождения связана и моя жизнь, за пределами которого я не бывала, ведь островная Англия, по сути, та же Европа. Как острова моей Японии – Азия. И пока не понимаю этой неизбежной необходимости глубоко, поскольку не держу пасущегося в степи за юртой сотенного стада скота, от состояния которого в наибольшей степени зависела бы здесь моя жизнь. Даже юрты своей здесь не имею. Верю, что в Великих песках я только гостья, пусть незваная. Но пришла сюда без оружия, и нет моей вины, нет причины сгинуть в этих бескрайних песках.

Люди эти, нынешние араты, достойны уважения не меньшего, чем люди любых иных культур, чем я сама, но что я должна почерпнуть для моей души от естественного величия этих пустынных унылых мест, ничем не напоминающих мой ухоженный крохотный садик на берегах любимого ручья? Или мою прекрасно оборудованную клинику-лечебницу среди всё-таки не слишком большого зелёного парка в новом пригороде Токио. Разве что обрести понятие о безмерном просторе после тесной раковины отшельницы, в противовес тому сдавливающему объёму, в который я сама себя заключила и в нём уединилась. Тогда я, безусловно, покоряюсь неустанным дочерям Зевса Мойрам, ткущим нить и моей судьбы.

В какой-то из вечеров Бен Мордехай показал нам на видеозаписи свою жену Рахиль. Естественно, мне она была довольно-таки любопытна. Но увиденная оказалась для меня, скорее, неожиданностью. Для японского глаза видеть тёмно-рыжую, не крашенную, а природно тёмно-рыжую женщину, очень непривычно, и Эзра заметил моё удивление, хотя и истолковал его, конечно, по-своему. Со смехом признался он, что с юности совсем «не понимал» блондинок. С другими цветами волос «понимал» тоже не всех. Шатенки – ну, те ещё туда-сюда. А рыжие? Они-то для чего, с какой целью существуют, на что придуманы? Настоящие женщины, ясное дело – только брюнетки, как его мать, как родная сестра, как от природы почти все остальные в его стране, если, конечно, не красятся. Исключением стала одна Рахиль, вначале без объяснений даже себе, просто потому, что «я так решил»:

– А когда повидал и других людей, когда выучился по книжкам, привезенным дядей, и сумел припомнить позапрошлое воплощение моей души, когда узнал, что рыжие чаще других несут в себе доставшийся ещё от атлантов божественный ген, наличие которого настолько ценили древнеегипетские фараоны, что женились на родных сёстрах, чтоб только не разбавлять той же обыкновенной кровью, что течёт и в жилах простолюдинов, своё божественное, полученное ими от спасшихся высших жрецов Атлантиды, то понял, почему десять лет назад интуитивно выбрал мою огненную Рахиль. Я ведь не заблуждаюсь? Атланты были рыжими, как красное дневное небо в ту эпоху при повышенной влажности атмосферы. Прошу меня простить, что в вашем присутствии веду речь о другой, мисс Челия, вы по-своему изумительно красивы.

Я ответила, что хорошо понимаю, что разговор наш идет даже не о другой, а о другом. Не могла же я признаться ему, что только от него впервые услышала о каком-то божественном гене, присущем легендарным атлантам, официальной науке неизвестном, ведь даже умудрённые историки, насколько я знаю, объясняют близкородственные браки в фараонских династиях совсем иными причинами, например, жадностью к накопленным веками сокровищам, или, скажем, понятным всем и каждому нежеланием делиться единоличной государственной властью. Но вряд ли заурядному историку придет в голову научиться разбираться ещё и в генетике или фараонской евгенике.

Я перевела взгляд на небольшую книжную полку в личной зоне отдыха гостиной рядом с трельяжем во весь рост явно для того, чтобы в нем своими выпуклыми серо-зелёными глазами могла полюбоваться на себя Рахиль, пока Эзра ждет её в спальне для любви или находится на службе. Ощущение того, что у неё именно такие глаза, возникло во мне ещё в первый вечер в гостях у Бен Мордехая, они будто следовали за мной в её доме повсюду, куда бы я ни повернулась и что бы ни делала. Но отвлеклась от книг Рахили, потому что мне представилось в зеркалах движущееся отражение её, обнажённой. Хорошо, для соблюдения приличия мысленно накину на неё лёгкий халатик, она всё-таки дама замужняя.

Она разделила надвое свои рыжие волнистые длинные волосы и прикрыла ими правую грудь и левую лопатку и в зеркале рассматривала профиль своей небольшой, всё ещё почти юной, розово-молочной левой груди. Потом обнажила правую и придирчиво удостоверилась в безупречности профиля и её. Повернулась спиной и через плечо разглядела, как со стороны смотрятся её талия и ягодицы. Сгибая ноги и напрягая поочередно икры, убедилась в том, что лодыжки сзади всё ещё тонки и изящны. Рахиль не вертелась перед зеркалом, как опаздывающая на свидание студентка или какая-нибудь вовсе безмозглая кокетка, а тщательно работала с отображением в нём всех ракурсов природного рисунка своего тела: линией шеи, очертаниями колен, бёдер, живота в профиль, добивалась притягательности вида подколенных ямочек и ямочек по сторонам крестца. Проверяла осанку, а потом закинула волосы кверху и очень творчески «ставила» себе посадку головы, сочетала её с абрисом груди и фигуры во весь рост. Вновь и вновь приседала и выпрямлялась, сводила и разводила бедра и колени, добиваясь непринужденности не в заученных с приходом в возраст девичества и на всю взрослую жизнь, а естественных пространственных положениях ног. Мне кажется, в последовательности её действий по уходу за собой есть какая-то система, отличная от моей, но тоже богатая подходами к самой себе и, сознаюсь, интересная. Кроме того, гораздо большее внимание уделяет Рахиль своим ногам, они слегка полнее, с крепкими коленями, более круто расширяющимися в стороны бедрами, и чуть покороче, чем мои длинные ноги. Я тоньше и выше, руки, ноги, нос, ушки, всё лицо и шея у меня вытянутее. Даже ноготки у меня на пальчиках рук и ног длиннее. Она чуть выпуклее меня в стороны, а я рельефнее её в направлении «спереди-назад». Я и более гибкая, чем она. Может, я просто чуть моложе. Хотя грудь у меня тоже не очень большая. Но – тьфу на калечащий женщин силикон!

Впервые увиденная мной телепатически ещё до просмотра видеозаписи Рахиль неустанно работает над собой для своего Эзры. Так я поняла его жену. Любительская видеозапись, показанная позже Эзрой, подтвердила, что я почти не ошиблась в увидении внешнего облика Рахили, свободно считанном мной с зеркала. Изменялись, и постоянно, только её прически. В этом я её прекрасно понимаю, потому что тоже очень люблю быть причёсанной по-разному, в зависимости от настроения, даже в течение одного дня. Не всегда, к сожалению, на это есть время. Точнее, его всегда нет. Но люблю хоть помечтать о такой благословенной возможности воли, свободы по отношению к себе, люблю ими воспользоваться.

Заинтересуйся Борис, как я, зеркалом в гостиной у Бен Мордехая, вряд ли сказал бы он о Рахили, что она душевно ленива, как его бывшая русская жена Полина, наверное, преждевременно уставшая от всех, и от самой себя и превыше всего ценящая состояние даже не душевного покоя и гармонии, а сладостного ничегонеделанья, если только это так, ведь не проверишь. Как я, оказывается, остро чувствую всё, что связано с другой женщиной, и сделано по её желанию или её руками! Слишком долго я была одинока, без мамы с детства, и самовластна. Верная служанка Митико не в счёт, она тоже исполняет мою волю, я действую и её руками, даже на расстоянии. Теперь и мне есть для кого следить за собой, и у Эзриной Рахили я, по сути, учусь, как это делается для себя опытными женщинами другой мировой, тоже древней, культуры.

А на полке перед разновозрастными книгами с непонятными угловатыми еврейскими надписями на переплётах стоят два похожих друг на друга бюстика европейского происхождения из палевого тонированного гипса: Моцарт и Бетховен. Постамент каждого с крохотной гипсовой скрипочкой, положенной на закрытый клавир. Подписи выполнены на латинице, потому что гипсовые личики знаменитых композиторов маленькие и, правду сказать, довольно похожи друг на друга. Бюстиков таких, ценных почему-то для Рахили, у меня нет. Пожалуй, они несколько старомодны, вне понятного или интересного мне стиля, и непредставимы, например, в моей викторианской гостиной, тем более, в моих кабинетах, хоть для посетителей, хоть в притокийском подземелье.

Но меня притягивает зеркало женщины, и снова сравниваюсь с Рахилью – фигура её почти правильна и очень хороша! Зато груди у меня всё-таки твёрже и от этого, понятно, выглядят выпуклее и острее, чем у Рахили. И мои маленькие коричневые сосочки не расплываются и не утапливаются постоянно в естественные углубления, как розовые её, твердеющие только при надавливании или сексуальном возбуждении. Правда, я не рожала, а она… О, вижу у неё две беременности и оба раза благополучные роды! Верно, верно, Эзра нам ведь рассказывал о двух дочерях. Своим дважды осуществленным материнством эта незнакомка Рахиль вызвала во мне чувство несомненного уважения к ней. Однако при виде сиротливых композиторских бюстиков сразу подумалось об очень многом в характере Рахили. В частности, о её однолюбии и некоторой ограниченности контактов. О её своеобразной закрытости, приобретённой вместе с социальным опытом. О том, что ей нравится ощущать себя защищённой тем же Эзрой, и для обеспечения этого ей в общении с ним приходится много говорить, вести свою партию, лидировать и солировать. Да, она и в самом деле больше любит говорить сама, нежели выслушивать кого бы то ни было. А ещё эти, ценимые ею бесталанные бюстики на полке, привезённые с другими любимыми вещами и книгами даже в Гоби, напомнили мне о моём совершенно сознательном поступке в первый после прилёта в Монголию вечер.

Перед тем, как предоставить Борису и Джеймсу возможность попьянствовать вволю в моё отсутствие, я «забыла» на тоже стандартной, но пустой, книжной полке в нашей гостиной авторучку, почти такую, как подаренная мной полякам супругам Желязовски, и, таким образом, смогла видеть, слышать и записать, с помощью незаменимой Джоди всё, о чём двое мужчин так непринуждённо разговаривали. Сон меня сморил уже минут через десять – от волнений, усталости и разницы во времени между Японией и Монголией в несколько часов. Но видеоустройство авторучки, передающее на компьютер цифровую информацию для записи, запрограммированно отключилось только через двадцать секунд после того, как Борис окончательно потушил в гостиной люстру и бра и ушёл к себе спать, причём, и в наступившей темноте детализация записываемой картинки не ухудшилась.

Для меня важна любая мелочь, могущая прояснить дальнейшую судьбу Бориса, хоть от него самого исходящая, хоть от Миддлуотера. Я пошла на эксперимент с пьянством в генеральском домике, чтобы узнать, как высококачественный алкоголь повлияет на досадную неспособность Бориса к глубоко личным, интимным воспоминаниям о периоде до катастрофы с его сознанием, не раскачает ли, не развеет ли её. Ведь страшный долг по отношению к Борису всё ещё довлеет надо мной, как я ни оттягиваю этот тяжёлый разговор. Я думаю, он до сего времени не знает, что у него нет больше родителей. Во всяком случае, он этой утраты не осознаёт, и как, скажите, довести до его сознания тягостную весть, повергающую нормального человека в глубочайшее горе? А как воспримет её мой Борис? Каким образом я должна подготовить психику любимого человека? Мне по-прежнему жизненно необходима хоть какая-то разумная подсказка! И в один из ближайших приятных дружеских вечеров у Бен Мордехая я осознанно завела речь о судьбе человеческой. Борис отмалчивался, вряд ли у него тогда было что сказать по этой теме из более чем скромного личного опыта, наработанного при новом его сознании. Но он уже понимал, что его преимущественно книжные познания в данном случае мало кому могут быть интересны.

А вот Эзра разговорился охотно и поведал нам о своих на этот счет представлениях, причем, довольно любопытных:

– Судьба – понятие тёмное и людьми, думается, неимоверно запутанное, поэтому в отношении судьбы поверить чужим мнениям очень трудно. Во всяком случае, лично я вкладываю в него совсем иной, чем принято, смысл. Мне судьба напоминает трубопровод, в котором с рождения оказываешься, и трудно из этой трубы выбраться иначе, чем пройдя через раздаточный кран и потом через сливное отверстие. Но изогнуть трубу своим усилием можно – под любым углом. Можно направить её в любую сторону. Теперь попробуйте сделать это, находясь внутри этой трубы, собственной волей и своими внутренними силами. Изогните и перенаправьте, тогда сможете сказать, что стали хозяином положения хотя бы на время. Гните несильно, терпеливо, только в этой непроницаемой трубе так и останетесь. С вами останутся спутники жизни, прежде всего, члены вашей семьи.

Я отметила, что он не сказал: «кармические спутники жизни». Но, по сути, признал их.

Бен Мордехай оглядел нас и продолжал:

– Известны и более серьёзные мнения некоторых исследователей, – Эзра как будто заколебался, стоит ли заканчивать начатую фразу, и поверится ли нам в то, о чём он говорит, а потом все-таки решился. – Они считают, что судьба человека складывается на протяжении сорока девяти последних воплощений души. Встретилась как-то мне и такая информация. Сам человек может создать предпосылки для изменения судьбы, расчистить от нагромождений кармы поле, путь дальнейшего своего развития, но реально изменить судьбу человека может только Бог. Из этого тоже следует положительная мораль, как всегда. Вот почему в каждом воплощении жизнь прожить надо исключительно высококачественно. Не стоит отмахиваться от самого себя, от кропотливой повседневной работы по развитию собственного сознания. У вас, друзья мои, – в голосе Бен Мордехая теперь отчетливо слышались подчёркиваемые значительность и лёгкий юмор одновременно, – есть свой шанс в отношении мною сказанного. Хотите – верьте, а хотите – проверьте. Привлеките память души, способную подтвердить мою версию. Или аргументированно её опровергнуть. Кроме того, попытайтесь прожить вместе не менее пятидесяти лет. Этим снимаются проклятия, наложенные в целом на род. Если это так. Вот вы и убедитесь.