Текст книги "Зеркало времени (СИ)"

Автор книги: Николай Пащенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 90 страниц)

– Погоди-погоди, – Миддлуотер недовольно посмотрел на госпожу Одо, заподозрив лёгкую издевку. – Что такое ты говоришь? Как всю эту экзо… Экзи… Как эту муть запомнить человеку с университетским не медицинским образованием? Эту экзотику… Эк… Эзотерику. Ты ставишь перед собой задачу воссоздания его разрушенной личности?

– Да, разумеется. И обращаюсь к тебе именно как к выпускнику того же университета, который окончила и я.

– Понятно. Но кого ты хочешь из него вырастить или, лучше сказать, воспитать? Кто сам собой получится? Или человек с заранее заданными свойствами?

– Я, по всей вероятности, должна восстановить в нём те его свойства, которые были заданы ему при рождении, иначе это будет не его личность. Правильно я понимаю задачу?

– Вот, – оживился Миддлуотер, – восстановительный ремонт? Теперь понятно. Ты дай ему хорошее образование, чтобы он не безмозглой пустышкой, не куклой, не манекеном мог слетать. Там, в полёте, я понимаю, ему придётся крепко посоображать!

– А сколько знаний ему давать? – Видно было, что теперь госпожа Одо немного растеряна от неожиданно прозвучавшего слова «ремонт». Она не успела поднести правую руку ко лбу и замерла в удивлении от непривычно громкого смеха американца.

– Сколько он сможет взять! – Миддлуотер, очень довольный, откровенно и громко расхохотался. – Но учти: мне нужнее храбрый исполнительный боец, чем новый Эйнштейн. Хотя, для такой аэрокосмической машины… Ты создай ему новое сознание. Что в нём хитрого? Немного интеллекта, чуть-чуть культуры, чтоб мыл руки перед едой. Религиозные правила. Необходимый минимум специальных знаний и умение воевать. Ничего не упустил? Да Бог с тобой, Эйко, кто уж у тебя из него получится!

«И тебе, Джеймс, тоже нужен раб, а не партнёр», – с досадой поняла Акико.

– Я удовлетворён, Эйко, твоей работой, – всё так же довольно продолжал Миддлуотер. – Ты вселила в меня уверенность, что у нас всё получится. Теперь можем подписать договор. Две стороны по договору: я и ты. Ты знаешь, что я представляю правительство Соединённых Штатов Америки. Ты – себя лично. Отвечаешь за последствия исцеления больного. Иначе не будет финансирования. Теперь тебе надлежит встать в самом начале обширного международного предприятия. Едем к нотариусу!

Одна из статей подписанного Акико и Миддлуотером «хитро» зашифрованного для посторонних лиц договора гласила:

«Стороны договора в присутствии нотариуса заявили, что они находятся в полном здравии, твёрдой памяти и ясном сознании; действуют добровольно, без принуждения, угроз или насилия; понимают смысл и значение своих действий и не заблуждаются в отношении сделки; по состоянию здоровья могут самостоятельно осуществлять и защищать свои права и исполнять свои обязанности; психическими заболеваниями, препятствующими осознанию сути подписываемого ими документа, не страдают; обстоятельств, вынуждавших бы их совершать данную сделку на крайне невыгодных для них условиях, не имеется.

Стороны договора также подтверждают, что они получили от нотариуса все необходимые и достаточные разъяснения по заключенной сделке. Никаких изменений и дополнений к изложенным выше условиям договора у них не имеется».

«Жаль, что нотариусы не берут на себя более сложный труд, чем все действительно важные разъяснения по заключенной сделке, вот бы и проконсультировали меня ещё, от чего и как этого русского лечить», подумалось госпоже Одо, едва она авторучкой привычно начертала на двуязычных печатных бланках с водяными знаками два иероглифа, означающие её короткую фамилию, и три иероглифа, означающие имя.

Джеймс заметно удивился тому, что последний иероглиф напоминает арабскую семёрку. А госпожа Одо была до глубины души потрясена мимоходом сказанными словами Миддлуотера о предстоящем русскому новом полёте.

За всё утро наступившего дня госпожа Одо ни разу не напомнила о себе и ничем не потревожила меня. На её молчаливых соучастников я не обращал ни малейшего внимания, привычно выполняя под их руководством ежедневные процедуры и упражнения, почти не отвлекаясь ни на людей, ни на занятия, механически съел апельсины и целиком был поглощён собственными размышлениями. Мне важно было серьёзно продумать, как действовать дальше. Но пару раз меня всё же отвлекли от напряжённого внутриумственного анализа.

Первый раз это удалось Такэде, Фусэ и Саи-туу, когда они разглядывали меня голого через какой-то оптический прибор вначале до посещения бассейнов, потом в глицерине и воде, а затем сразу после завершающего бассейна, причём часто повторяли слово «аура». Мне пришло в голову, что подобное со мной уже делали, поскольку некоторые движения моего тела, которые меня просили выполнить, я вспомнил как раз памятью тела. Вспомнил, что слышал слова «компьютер», «видеосъёмка» или что-то подобное в этом роде. Слова были мне знакомы и поэтому отвлекали, мешали сосредоточиться и размышлять. Второй раз меня отвлекла именно госпожа Одо. Пришла в мою комнату, молча взяла меня за руку и повела с собой. С нею был человек, чем-то похожий на моложавого банковского клерка, однако, внешность его я не смог бы описать, настолько невыразительна и неинтересна она была. Госпожа Одо называла его и Джеймсом и Джимом. Вдвоём они привели меня в другую комнату – через одну от моего мира. В ней находились монах Саи-туу в своем жёлтом долгополом одеянии и молодой бледнокожий пациент в серой пижаме. Это в ней было шесть якобы окон, но ни за одним из них сада не было. Ко мне нетерпеливо обратился Джеймс:

– Вам знаком этот человек?

Я без колебаний ответил, что нет, не знаком. Ему подобных, донельзя больных, ко всему безразличных, словно потерянных людей с таким мёртвым, потухшим взглядом, совершенно без собственных мыслей, я ни разу в жизни не видывал.

– Это Станислав Желязовски. Вы называли его Стахом. Вы приятельствовали. Он пилот второго космического МиГа. Это Стах, Стах!..

Мне добавить было нечего. Но Джеймс настаивал:

– Он поляк. Оператором у него был русский – Александр Дымов. С Дымовым произошло то же, что и тогда с Джорджем, он вернулся из их последнего полёта в бессознательном состоянии. Александр был в задней кабине. И сейчас в полном здравии. А Стах пилотировал, привёл машину из района Центральной Азии и посадил её на авиабазу Акротири в Средиземном море. Сразу после приземления Стах уверял, что является русским лётчиком, в восьмидесятых-девяностых годах прошлого века служившим в Таджикистане. Теперь замолчал. Знакомая картина, Эйко?

– Ещё бы, – отозвалась госпожа Одо. – Мёртвое лицо, этот остекленевший взгляд… Сейчас ошё Саи-туу будет жить в комнате как раз между ними. Они оба нуждаются в его помощи. Джеймс, хочу тебя спросить, наверное, для Желязовски теперь понадобится католический священник?

– Не торопись. Он потомок выходцев из Львова. Там у них католики, греко-католики, какие-то греко-римляне, униаты, ещё какие-то религии, религии от религий. Разберусь, тогда решим.

– Почему-то я знаю, – неожиданно для себя самого и присутствующих довольно глубокомысленно сказал я, – что Стах любит произносить такую фразу: «Я всегда рассказываю, как оно есть. Но никогда не говорю всерьёз». Он мне из-за этой фразы понравился.

Джеймс так и подскочил ко мне, потянулся и почти схватил меня за руку. Но мне и теперь добавить было больше нечего. От меня ничего не добились ни Джеймс, ни Одо. Я же вновь захотел единственного, чтобы меня отпустили, не мешали думать. В конце концов от меня отступились. От них меня увел невозмутимый Фусэ и оставил в покое. Теперь ничто не мешало мне предаться размышлениям.

В итоге мысленного анализа я пришёл к выводу, что моя коварная хозяйка, госпожа Одо, изощрённо владеет гипнозом, а возможно, и ещё какими-то средствами воздействия на психику и сумела подготовить и ввергнуть меня в состояние потрясения, почти шока от предчувствия грозной опасности, имеющей прямое отношение ко мне.

Я не сомневался, что уже разнообразие применяемых против меня средств и ощутимая (тем более подозрительная) дорогостоящая роскошь превращения моего обиталища в серый мир, лишённый цвета, запахов и вкуса, многое говорят о серьёзности и значительности целей тщательно подготовленного и теперь производимого совращения.

Вначале я избегал рассуждений вслух. Но впечатлений к обеду у меня стало появляться настолько много, что остро потребовалось как-то их упорядочить. Заглянул Фусэ. Просьба дать мне бумагу и то, чем пишут, натолкнулась на вконец опостылевшее: «Простите?»

Иного я и не ожидал. Но жгучая досада всё же охватила меня. Чувство острой неудовлетворённости – первые полшага к действию, а чтобы сделать полный шаг, надо только понять, в каком направлении двигаться, в какую из четырёх сторон света.

Я решил драматизировать обстановку и, с этой целью, бойкотировать брошенную мне приманку в виде раскрытых двух окон с шелестящим за ними садом. Переставил кровать так, чтобы не отвлекаться заоконным миром, тем самым всё глубже сосредотачиваясь на решении своих проблем и одновременно ускоренно продвигаясь в сторону обострения отношений с господином Такэда в очках и высоким, сутуловатым Фусэ. В конце концов, они окажутся вынуждены сказать мне, чего хотят от меня добиться, размышлял я, привычно рассматривая серый потолок. Иначе я им не союзник.

«Враги – союзники… А почему бы – и нет?»

– Ни за что не поддамся любым её уловкам и козням, – вслух рассуждал я, поднявшись и расхаживая по комнате, а затем возвращаясь в постель, но не прерывая потоков своих мыслей и приятно для моего слуха звучащих слов. – Если цельность сознания, невзирая ни на какие помехи извне, помогла мне довести и посадить «крепость» на Иводзиму (не моя же в том вина, что остров вновь отдали японцам – взлетевший навстречу «Боинг» бежал, истребитель «Мустанг» был сбит на подлёте, а «Доджи» и «Виллисы», замеченные мной у начала бетонки, достались неприятелю в качестве трофеев), мне надо сохранить эту самую, спасшую уже меня, цельность сознания, чтобы действовать дальше и спасти себя окончательно.

Итак, к окнам, за которыми вновь стал серым сад, я больше не подходил. Кружил заворожённо рядом с апельсинами, которых снова стало в пирамидке четыре – три в основании, один сверху, – наклонялся, чтобы понюхать их и погладить. Потом снова съел их. Масличный эфир обрызгал мне руки и пальцы, и они стали пахнуть апельсинами. И тут я вспомнил о маленьком чёрном плеере, как бы случайно оставленном Фусэ три дня назад на прикроватной тумбочке. Тумбочка оставалась в той части моей комнаты, куда я, убрав из неё кровать, решил больше не возвращаться и отгородился от неё серой раскладной ширмой. Я тайно прокрался туда. Плеер оказался на месте. Разглядывая его, я подметил сходство чёрной пластиковой коробочки с компьютером в левой руке госпожи Одо, с которым она почти не расставалась. Я осторожно, чтобы не зашуметь, принёс плеер (что это за штуковина на самом деле?), окончательно лёг в постель и заново с критичным вниманием прослушал свой собственный рассказ о налёте на Токио.

Запись еще больше укрепила мою решимость оставаться тем, кто я есть на самом деле, то есть Майклом Уоллоу.

Потом я обратил внимание на то, что плеер (или компьютер – какая разница?) может работать и на запись, как диктофон, и наговорил ему всё, что думал о госпоже Одо, её соучастниках, их варварских методах обращения с цивилизованными людьми и сером мире, в который они меня заточили. Прослушав новую запись, я решил начать, наконец, отсчёт реального времени, завести собственный календарь, и дописал в своеобразный звуковой дневник: «Сегодня день первый».

После дневного сна я обратил внимание, что апельсинов вновь стало четыре. Пятый в небольшое блюдо не входил. О, я вспомнил, что может быть и число «пять»! Не шесть и не два, а пять само по себе. Кровать вместе со мной переставлена в простенок между окон, причём сами окна сдвинули друг к другу, а за окнами уже не сад, а озеро, дальний берег которого зарос лесом. Стены в комнате тоже сдвинуты, отчего она уменьшилась и стала уютнее, однако всё оставлено серым. Я выглянул из комнаты: спортзал и бассейны взяли и поменяли местами. «Напрасно, – подумал я, – вам ничем не удастся меня удивить.» Отставил от стола стул, уселся и старательно надиктовал мои новые впечатления.

Госпожа Одо пришла ко мне одна, когда опускались сумерки, и в комнате начало темнеть.

– Сидите-сидите. Вы вновь настаиваете на том, что вас зовут Майклом Уоллоу, – сказала она утвердительно.

– Да, – коротко отозвался я.

Она не удивилась, как если бы пришла, изначально настроившись не удивляться.

– Прошу вас, расскажите, как выглядит ваша невеста, чтобы мы могли сообщить ей о вас. Какие у неё глаза, какого цвета волосы? Её зовут Кэролайн, я не ошибаюсь?

– Да, Кэролайн. Её зовут Кэролайн… Кэрри… Кэролайн… – И тут я замялся. Я никак не мог вспомнить, как она выглядит. Нелепицу в предложении госпожи сразу не заметил.

– Понимаю вас, это не просто, – почти ласково проговорила госпожа Одо. – Известны ли вам и другие женские имена? Пожалуйста, прикройте глаза и вспоминайте…

Я повиновался, но не знал, что ей отвечать. Из моей памяти не всплывали ничьи зрительные образы. И вдруг пришло, словно кто шепнул на ухо, странное имя:

– Гульчохра… Официантка из ресторана «Согдиана»… Потом я называл её Гуль…

– Где он находится? – Госпожа Одо задала этот вопрос по-прежнему спокойно, и я это отметил, потому что…

– Н-не… Не помню… Кажется, в Таджикистане…

Вот здесь спокойствие как сдуло с госпожи Одо. Она побледнела, нервным жестом выдернула из кармана халата левую руку и поднесла к глазам. На ладони её была чёрная коробочка, похожая на мой диктофон-магнитофон. Засветился дисплей, там было жухлое лицо молодого больного, которого я видел три дня назад. Он молчал, взгляд его оставался мертвенно-безучастным. Я мог видеть его на дисплее, не поворачиваясь к госпоже. Ещё лучше можно было рассматривать его без дисплея, у себя в голове, внутренним зрением.

Голос госпожи Одо продолжал звучать спокойно, безэмоционально:

– Чем она привлекла вас, почему вы её запомнили?

– У вас волосы, как у неё… Поэтому я её вспомнил… Но от её волос пахло духами – холодным синим горным льдом… У неё три родинки на левой лопатке, как у моей хорошей знакомой Инары… У Гульчохры горячие маленькие ушки. Крепкие полные ноги с округлыми коленями и крупными щиколотками. Мягкие бёдра. И прохладная нежная кожа вокруг пупка. Эта девушка никогда не таяла от жары. Этим она мне нравилась… А от вас ничем не пахнет. Вы стерильны. Вы для меня серы, как серо почти всё в этом маленьком мире.

Госпожа Одо качнулась назад от последних моих слов, но продолжала выслушивать меня терпеливо, не перебивая. Ни мимикой, ни словом, ни жестом она не выказывала своих эмоций и, казалось, не соучаствовала и не соприсутствовала при моём повествовании. Она долго молчала, когда я окончил свой короткий рассказ. Меня же не обеспокоило воспоминание, память сразу выключилась, и я с удовлетворением сосредоточился на том, чтобы отстоять своё сознание и себя как личность.

– Какого цвета лес за озером? – неожиданно спросила госпожа Одо.

– Серого.

– А озеро?

– Тоже.

– Какого цвета вчера были деревья в саду?

– Не вчера, а три дня назад. Зелёного. Потом – снова серого.

– А комната? Вы обратили внимание – цвет комнаты сразу после сада?

– Желтовато-зеленоватого. Цвет, да, уверен, желтовато-зеленоватый. Пожалуй, как цвет лакокрасочного покрытия внутри кабины моей «Сверхкрепости».

– Как называется это покрытие? Вспомните ваш «Боинг»… Итак?..

– Его название… Покрытие называется… Interrior Green.

– Как окрашивалась «Сверхкрепость» снаружи?

– Моя уже никак. Имела натуральный цвет полированного алюминия. Когда поняли, что «Боинги-двадцать девятые» на высоте, в стратосфере, демаскируются своими же инверсионными следами, то от окраски снаружи отказались и выиграли в весе, лётных качествах и стоимости огромного самолета.

– Какие ещё цвета вы знаете? – Госпожа Одо, как и три дня назад, видимо, решила гнать меня без передышки. Она раскачивала меня, как лодку. Надо быть настороже.

– Я уже говорил – серый.

– Какого цвета апельсины?

– Золотистые. И оранжевые.

Вопрос – ответ, вопрос – ответ, беспрерывно, безостановочно. Меня немного удивило, что я выдерживаю такой темп: говорил почти не думая, словно за меня отвечал настроенный на гонку или пальбу очередями словомётный автомат.

– Кто такая Инара? Та хорошая знакомая, что с тремя родинками на левой лопатке…

– Я Такую не знаю. Такая – это имя? Нара – город в Японии – вы о нём? Наша цель.

Госпожа Одо раздумывала несколько секунд, затем вновь задала вопрос, и гонка продолжалась.

– Вы чувствуете боль после ранения?

– Да.

– Куда вы были ранены?

– В грудь и живот.

– Вы в этом уверены?

– Да.

– А висок? Правый висок?

– Я знаю, что он заклеен, но он не должен болеть. Я не был ранен в правый висок.

– Пожалуйста, покажите на груди и на животе, куда вы были ранены.

Я поднялся, расстегнул пижаму и показал.

– Вас не удивляет, что здесь ничего нет? – спросила госпожа Одо. – Следов ранений здесь на вашем теле нет.

– Не удивляет, – спокойно ответил я. – Самолёт прошили с левого борта. У меня болит в левом подреберье и левом боку – вот здесь и здесь. Hier und da, как сказал бы немец. Здесь и тут. Раны зажили – боль осталась. Наверное, на погоду.

И подумал: «Если она полагает, что меня должно взбесить её обращение со мной, как со стремительно глупеющим человеком, пусть думает что угодно. Пускай тогда лучше уж моё равнодушие выводит её из себя. Но не могу же я издеваться над нею. Она, похоже, искренна. Не достаточно ли ей, чтобы оградить себя от моих дерзостей?»

– Вы вспомнили, что сбросили лётный шлем себе на колени непосредственно перед аварийным приземлением на МиГе? – с нажимом, с ощутимым психологическим давлением спросила госпожа Одо, снова усаживая меня лёгким касанием и отходя к окну.

– Когда вы об этом сказали – вспомнил. У меня был плохой обзор вперёд и вправо, помутнело стекло. Мне пришлось заглядывать вперёд с левой стороны. Шлем мешал прижать голову к стеклу. Голова была повернута влево, поэтому при жёстком, грубом касании земли меня бросило вперёд, я сильно ударился правым виском о приборную панель.

– На машине Стаха после лучевого воздействия тоже помутнело стекло. Оно способно защищать экипаж от жёстких ультрафиолетовых лучей на больших высотах? Стекло специальное?

– Естественно.

– На боевой машине Джеймса стекло фонаря кабины предохраняет и от лазерного излучения, – заметила как будто для себя госпожа Одо. – Почему у вас оказалось такое слабое стекло? Что ещё вы могли бы рассказать о полёте на МиГе?

– Каком полёте? Больше ничего вспомнить не могу. – Я действительно не понял смысла её вопроса.

– Сколько вам лет? – неожиданно спросила госпожа Одо.

– Не знаю. Я не стар? Это связано со временем? Века, месяцы, эпохи. Дни, недели, сутки. Год. А какой сейчас год?

– Две тысячи десятый по вашему счёту, – торжественно, как показалось мне, ответила госпожа Одо, и я подумал, что она не лжёт. Ничему другому я не поверил бы настолько всерьёз, как поверил неожиданно прозвучавшей в её голосе торжественности. На цифры года я не обратил внимания, уж очень большими они были, и я не смог вспомнить моего года рождения, а вот торжественность глубоко поразила меня. Ведь это была едва ли не первая эмоциональная окраска слов, звуков, вышедших из уст госпожи Одо.

– Я родилась при императоре Хирохито, за девять лет до наступления ныне длящейся эры Хэйсэй, и сейчас мне тридцать один год, – сказала госпожа Одо. – Вы знаете что-либо о нынешней эре?

Я задумался. Ответ я как будто откуда-то прочитывал. Решил ответить:

– Да, немного. Её название взято из старинных книг и легенд и означает: «Воцарение полного мира на земле и в небесах». Оправдалось оно пока частично и только в отношении Японии и ещё немногих стран, в мире малые войны были и остаются.

– Сколько лет вам? – повторила свой вопрос госпожа Одо.

– Тридцать… Почти, вы сказали, тридцать один?..

– Вы на год меня старше, вам в январе исполнилось тридцать два года, – мягко поправила она. – Здесь, у нас, в Японии, вы без малого полгода.

– Мне казалось, что только три дня… Где же я был всё это время? Хотя бы часть из этого выпавшего из меня времени…

– Вы были там же, где и сейчас. Здесь, у меня. Позже отвечу точнее. Вы двигались, лечились, ели, спали, но – вы жили не своей жизнью. Почти полгода вы живёте одним-двумя эпизодами, по какой-то причине известными вам из чужой жизни. Но в рассказе своём вы допускаете маленькие неточности. Именно они и навели меня на идею, что всё, вами описываемое, никогда полностью не случилось в действительности.

Видите ли, все ваши рассказы – о жизни в каком-то из возможных параллельных миров. Так могло стать, но по каким-то причинам не произошло, не наступило. Мир многовариантен. Предположим, что мир реально прожил какую-то часть времени по одному свершившемуся из множества вариантов. Реализовал вектор по одному из возможных направлений развития. Остальные не наступили. Остались в виде не свершившегося плана, в виде невостребованной информации, оставшейся во Вселенной. А вы её откуда-то считали и приняли за состоявшуюся реальность. Потом мир повернул и прожил какое-то время по вектору свершившегося варианта из другого пучка возможных развитий. И так далее. Вы верите мне?

– Да. Но это ровно ничего не значит.

Госпожа Одо что-то произнесла на непонятном мне языке, но не по-японски. Замолчала, вопросительно глядя мне в глаза и ожидая ответа.

– Я не понимаю вас, – предупредил я.

– Не понимаете по-русски? Снова не понимаете? – Она будто бы удивилась.

– Не понимаю, нет, ничего не понимаю, – подтвердил я. – Говорите со мной по-английски. Please.

Я не поражался собственному хладнокровию. Я вообще ничему уже не поражался.

Майкл ещё помнил русский язык, мало того – изучал русский. Но если она лгала мне, лгала самоуверенно, продуманно, подготовленно и изощрённо, почти неуловимо задумываясь, прежде чем задать очередной вопрос во время гонки, перед нечастыми, как я чувствовал, экспромтами, то её расчет был построен на детально разработанной «легенде», и целью было выбить меня из колеи, вытолкнуть, выбросить меня из моей собственной тарелки. Её целью было раскачать меня, а мне это было не надо. Так почему я должен ей говорить правду?

Если бы я хоть на секунду поверил ей – давно сошёл бы с ума. Очевидно, она этого от меня и добивалась. Торжественностью решила меня обмануть… Сейчас я русский не знаю. Нет его в природе. Как я могу знать то, чего нет? И не было. И меня не было. А в общем, мне всё это глубоко безразлично. «Ин аллен Гипфельн ист Ру… – Горные вершины спят во тьме ночной…». Могу я быть немцем? Запросто! Гёте? Лермонтов? Что я предчувствую, какие горы? Откуда навеяны мне мысли о горных вершинах? Горы, горы, горы – откуда, откуда это?

– Это не прошлое, – продолжая размышлять вслух, негромко и медленно заговорила госпожа Одо. – Прошлым вы не живете. Движетесь не из него. Вы просто черпаете оттуда информацию. Источники? Да самые разнообразные… Прошлым вы не живете, что, между прочим, было бы намного проще для вас. Вы постоянно устремлены из настоящего в будущее, как и большинство из живущих людей. Просто иногда в вас шевельнется предчувствие. Вы наделены от природы за троих чувствующей душой. Это сильно осложняет вам жизнь в настоящем, поскольку вы видите кратчайший путь к цели. Я это уже знаю о вас, сравнивая вас с собой. В этом, я думаю, мы схожи. Ожидаете, что люди рядом также видят этот путь, но у них нет такого дара, и они вам завидуют. Им хочется вас превзойти, потому что вы возбуждаете в окружающих неукротимое желание состязаться с вами. А когда они понимают, что проигрывают, то стремятся вас задавить теми средствами, которыми располагают. У них ведь есть право выбора и право на ошибки, за которые им ещё когда-то придётся нести ответственность. Они не знают, через какой срок наступит это «когда-то»: через год, через век, через миг. И они делают свои ставки, они осуществляют свой выбор. Очень часто они выбирают ошибки.

Может, я и ошибаюсь, говоря это о вас, как о себе. Отец Николай – не тот, не с Аляски, а настоящий, наш японский православный священник – отец Николай сказал мне, что вы понесли наказание в виде временного лишения собственного сознания за свою гордыню. Возможно, вы осуждали ошибающихся людей… Это он подсказал мне и о гнёте… Что же делать?! Вы поступили ко мне для лечения, и мой долг оказать вам помощь. Если нельзя возродить старое, надо дать вам новое сознание.

Понимаете ли, господин Густов, вы стремитесь одновременно жить и в настоящем и в будущем. Не совершаете ли вы преступления против Времени? Чем вы защищены? Какую защиту вы способны использовать в своих рискованных экспериментах при мысленных перемещениях во времени? В реальности, при полетах на сверхскоростном самолёте, при пересечении множеств временных поясов в течение одного полёта, что именно, какие временные факторы, какие временные перегрузки испытывают ваше существо, ваша личность, ваша психика? Пилоты, да и весь экипаж современных авиалайнеров, включая стюардесс, если не предприняты специальные меры, зачастую заболевают профессиональным десинхронозом – потерей временной ориентации… Однако же…

Возможно, что ваше личное стремление быть одновременно и в настоящем и в будущем и спасло вас – лечи подобное подобным, – поскольку в роковую минуту вы сумели, смогли услышать голос будущего и успели уцепиться за нить, протянутую к вам из него. Разглядеть её и уцепиться удаётся также не всем, потому что она в миллион раз тоньше паутинки.

Она вновь задумалась и принялась прохаживаться по моей то ли комнате, то ли камере, то ли палате. Вначале я следил за нею боковым зрением, а потом мне надоело, и я глаза закрыл. Но видеть её не перестал. Я свободно мог видеть, куда она смотрит, когда она поворачивалась спиной ко мне, и как она моргает, как движутся её зрачки сообразно скачкам обрывочных мыслей, которые она не додумывала, и они отлетали в сторону от неё, постепенно тускнея.

В какой-то момент я решил, что могу с её мыслями позабавиться. Зрение, а я не сразу это понял, здесь, в осуществлении этой затеи мне только бы мешало. С закрытыми глазами я принялся гнать самые бледные её мысли прочь, и они прилипали к стенам, занавесям, мебели, переползали по разным поверхностям, как перекатывается под ветерком тополиный пух, и постепенно истаивали в пространстве, а мысли ярко окрашенные, наоборот, старался привлечь к себе, но не впускал их в своё тело. Их наносило, и они переваливали через меня, как облачка через горный хребет. Снова горы? Скоро мне надоело и это занятие. Мне надо было остаться одному, чтобы спокойно и серьёзно обдумать, как быть дальше, как избавиться от этого давящего японского плена.

«Завязывала бы, что ли», лениво, неотчётливо пожелал я.

И, вроде, она это почувствовала.

– Я помогу вам, – сказала госпожа Одо. – Я давно знала, что обязана это сделать…

Она несколько раз неслышимо прошлась по серому ковру в моей комнате в глубоком раздумье. Медленно подошла ко мне, остановилась напротив, на расстоянии побольше вытянутой руки, и я лицом почувствовал встревожившее меня тепло, идущее от её тела, и вновь услышал её негромкий, спокойный голос, пожалуй, излишне жестковато, чуть гортанно произносящий английские слова:

– Мне трудно опереться на то, что вы рассказывали. Всё настолько зыбко, настолько разрозненно, здесь почти нет сознания. Почти нет работы сознания, бессистемные единичные проблески. Идёт из такой глубины, которая не полностью нам подвластна, ибо обитает в другом измерении.

Не могу опереться на разнокатегорийные явления. Если возможно, пожалуйста, вспомните какие-нибудь ещё факты из вашей действительной памяти. Не хотите ли вы прилечь? Я подожду.

Она возвратилась к окну, чем успокоила моё существо, и замерла возле него, глядя на блёстки от звёздного света на ночной глади озера. Когда она отошла от меня, я мысленно поднялся со стула и из-за её спины тоже посмотрел на озеро. Посредине тёмного водного зеркала тихо струилась звёздная река. Я видел её золотой цвет. Что-то похожее на звёздное самосветящееся течение я уже когда-то в своей жизни где-то наблюдал в действительности…

В моей жизни? Где и когда? Тут я заинтересовался.

– Я лучше вижу с закрытыми глазами, – сказал я. – Позвольте мне рассказывать так, как я вижу…

– Да, – не сразу отозвалась госпожа Одо и слышимо вздохнула. – Рассказывайте.

Я встал со стула в действительности, снял пижаму и лёг. Откинув голову на подушке, вольно уложив руки поверх простыни, которой укрылся, некоторое время я смотрел в зенит и, мне показалось, стал различать звёзды, звёздное небо сквозь потолок затемнённой, сумеречной комнаты.

Мне вдруг стало удивительно легко вспоминать, как если бы кто-то вспоминал за меня. Но я не сразу определил, с чего начинать, чтобы, родившись от зрительных образов, слова мои прозвучали для госпожи Одо связно. Не сразу и настроился на подбор наиболее точных и простых по конструкции фраз, лёгких для восприятия человека, не знакомого с тем, что я собирался рассказать.

Полуодетый, я медленно поднялся с постели и встал на цыпочки. Не моя, мощная и чужая энергетика заставила меня реально поднять полусогнутые руки перед собой. Ладони самопроизвольно развернулись от меня, словно ограждая мое существо жестом защиты, но одновременно словно ощупывали нечто передо мной.

Госпожа Одо, вероятно, по-своему понимала причину задержки моего рассказа и не торопила меня, молча ожидала у окна ко мне спиной, и один раз я услыхал её чуть более глубокий, чем обычно, вдох. Но, отметив про себя её вдох, я отстранился от всего окружающего, продолжая в нем пребывать.

– Я, как сейчас, вижу ночной полёт на моём истребителе над Гиссарской долиной. Она не очень широкая, но достаточно протяжённая…

– Простите, – не поняла госпожа Одо и, не оборачиваясь, переспросила, – вы сказали, где?

– Над Гиссарской долиной… В Таджикистане. Перед тем, как меня перевели в космическую авиацию… Меня перевели… Меня?.. Я пока не могу… вспомнить… об этом… О… Об этой службе… Сейчас… Перед космическим самолётом я год летал на обычном Су-37 над горными хребтами и долинами юга Средней Азии. – Замечу, мне стало легче говорить, когда я смог настроиться на новый аспект разговора. Но ей я об этом не сказал.

Я замолчал на несколько секунд, потому что увиденная внутренним зрением вновь дивная панорама ночных горных хребтов, между которыми застыли всклубленными озёрами серые в свете луны майские дождевые облака, напомнила мне ещё один полет, правда, дневной, но тоже в горах. Очень трудно доставшийся мне полёт в дни моей юности; я увидел въявь три бугристых хребта, три каменных пояса на Южном Урале и вспомнил странно отдавшееся во мне здесь, на чужбине, загадочное название далёкой уральской горной вершины – Яман-тау…