Текст книги "Зеркало времени (СИ)"

Автор книги: Николай Пащенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 90 страниц)

– Нечего делать женщине на нашем корабле, – разволновался и разворчался Миша, то и дело подозрительно направляя свой чистоплотный медицинский нос в сторону свежеокрещённой Иванны. – И ванна, и раковина и что там ещё в том туалетном наборе, а, новициуш Зиновий? Зачем она тебе, у неё на щеках кожа корявая от бывших угрей…

– А с лица нам воду не пить, – русской пословицей находчиво отвечал дотошному санитарному врачу хитроумный одессит, – видкормлю на нашем украинском сале, так и кожа повсюду у ней натягнется. А покамест своей юлой хоть на стуле, хоть на табуретке поместится у малогабаритной квартире. Тряпок йий меньше пидэ на юбку. Или ж вы не желаете мне потрафить?

И от волнения переходил на ещё более усиленный мало-по-русски-полуукраинский диалект:

– А я шо – Аполлон? В нас у Одэсе вси родычи Жванецкому. В нэи душа благородна, зовсим как у одесситки, з вэлыкым унутрэнним достоинством. А вогниста яка! Танцюе – очэй нэ видирвэш. От же ж беспонятные… Як вам цэ краще по-русски втолмить, шоб до вас дойшло?!

Моторист Федя послушал перепалку, махнул в мою сторону промасленной тряпкой – ты капитан, ты и решай – и вернулся к капризничающему дизелю.

Однако свою и Зиновия судьбы решила сама Концепция-Хуанита, в нашем сопровождении всё-таки проследовавшая торжественно к причалу, невзирая на неприязненную жестикуляцию длинного Мишиного носа. Но едва она углядела «Солёного дервиша», как тут же собралась дать ходу обратно в город. Мы поняли, что при этом она выругалась по-уличному.

– А что тебя устроило бы? – поинтересовался ничуть не смутившийся Зиновий.

– Авто «Мерседес», – горделиво подбоченясь, без тени сомнения ответствовала «Иванна» на международно-понятном языке. И, ткнув пальцем в «Бомбейского верблюда», добавила, имея в виду непреклонные мнения неизбежных свидетелей её потенциального отбытия из родного порта хоть и не под алыми парусами, но обязательно во славе:

– No Gloria! Тьфу!

И влюблённый Зиновий торжественно пообещал ей и нам, что для соблюдения требуемой «глории», приличествующей избраннице славы, в следующий раз приедет за своей Иванной, то бишь Долорес-Марией, на авто «Мерседесе».

Разборчивая Регия-Хуанита осталась в ожидании очередной улыбки судьбы на щедром на солнце и улыбки, но дорогом в смысле запросов тогда ещё не евро, а песет, лир, марок, фунтов, реалов и долларов испанском берегу. Мы же на обратном пути, набитые от киля до клотика коммерческим грузом, временно потеряли ход и отдали якорь «в сердцах и в виду незнаемых берегов», как с горечью пошутил одессит, возвращаясь к почти русскому языку и пряча двойную досаду.

Провозились весь световой день. В открытом море починили мотор и хотели теперь заслуженно выспаться. А сниматься с якоря разумно решили, когда взойдёт солнце.

Я спал чутко и перед рассветом вышел на палубу вдохнуть свежего воздуха. В бинокль рассматривал недалёкий берег, усеянный тысячами электрических огоньков. Мимо яхты прошёл патрульный катер то ли Испании, то ли Франции и удалился.

Средиземное море было мрачным и тихим, от него веяло холодом. Я не знаю, что подтолкнуло мои руки приподнять бинокль, чтобы разглядеть извилистую кромку очертаний невысоких горных цепей, разделяющих землю и небеса. Над гористым горизонтом на северо-востоке мне привиделся, как сперва я подумал, чёрный горный орёл. Он распластал неподвижные крылья и низко-низко переваливал еле различимый на затемнённом фоне ближний горный хребет. И тут же я понял, что это небольшой самолёт, потому что различил или угадал высокий киль и три выпущенных книзу лапки шасси. Уже не отрывая взгляда от него, я понял, что самолёт, покачиваясь в воздухе, планирует с еле работающим или выключенным двигателем к нашей яхте.

Мысленно я прикинул направление, откуда он мог прилететь к приграничному курортному городу Перпиньяну: Перпиньян – Каркассон – Тулуза, это практически по прямой, если обратным ходом двигаться от берега моря в глубь Франции.

Когда аэроплан беззвучно приблизился, мне стали заметны две неподвижные лопасти воздушного винта. Я распорядился завести двигатель яхты и поднять якорь.

Самолет планировал устойчиво. Это был, насколько помнится, французский, трёхместный и стосильный, если мне память не изменяет, туристский низкоплан «Rallye Club» с неубирающимся трехстоечным шасси и огромным полуцилиндрическим фонарем лобастой кабины.

Пилотский расчёт посадочной глиссады был очень точным. Яхта оказалась рядом с самолетом и корпусом прикрыла его от патрульного катера, когда он, прощаясь с небом, высоко, как ворона, задрал нос и приводнился – просто залюбуешься, – единственный раз припечатав о воду крылья и брюхо почти без брызг. Лётчик в обыденном изношенном штатском костюмишке с пустыми руками, с непокрытой головой выбрался на крыло мгновенно, и мы с носа яхты бросили ему верёвочную лестницу. В кабине больше никого не было.

– Русские, – то ли удивился по-русски, то ли обрадовался он, очутившись на борту. Я подал ему руку и оценил силу хватки его жёстких рабочих пальцев. Вначале показалось, что он сильно хромал, но в действительности оказалось, что одной ногой он вообще ступить не мог. Держался левой рукой за леер, с носка туфли приподнятой полусогнутой ноги на палубу продолжала капать морская вода. Ориентировался он в обстановке и разбирался в людях молниеносно:

– Вот что, ребята, мне не надо ни на берег, ни на пограничный катер. Если можете помочь, дайте задний ход по направлению к патрулю. В паре-тройке кабельтовых от самолета отдайте якорь и спускайте шлюпку. Только не торопитесь подгребать на ней к самолету, патрульный катер должен подойти к нему раньше вас, а то могут возникнуть неприятности. А там как Бог даст.

Фраза его прозвучала столь же непререкаемо, как знаменитые верещагинские слова из «Белого солнца пустыни», который мы за эту поездку из-за того, что кто-то из нас все время был вахтенным, прокрутили по видику раза четыре: «Вот что, ребята, пулемёта я вам не дам».

Зиновий срочно помог пилоту спуститься с палубы в «кают-компанию», служившую ещё и камбузом, и обеденной, и штурманской и спальней, и им занялся Миша. Наш «Бомбейский верблюд» быстро понесло ветром от самолёта, едва мы приподняли якорь. Дизель снова не запустился.

Мы, оставшиеся на палубе вдвоём, полусонно-полупьяно всё ещё возились на борту и бестолково, мешая друг другу, пытались спустить шлюпку, отчаянно переругивались, но не переигрывали, и военные посмеялись над неумехами-туристами, впритирку проходя снова мимо нас ко всё ещё торчащему из воды самолетному хвосту. Фюзеляж и крылья были уже в воде.

Но и военные моряки-пограничники не успели, первая же волна от подошедшего и одерживающего катера подтолкнула полупритопленное воздушное создание, взахлёб пьющее воду всеми отверстиями. Самолёт неторопливо убрал под поверхность вод свой хвост и ушёл под волны окончательно, с кабиной, намеренно оставленной незнакомцем раскрытой. Выровнявшись под водой благодаря обеспечивающей ему автоматическую устойчивость в воздухе аэро-, а теперь, в воде, гидродинамической центровке, и планируя, аппарат мог в непредсказуемом направлении удалиться от точки падения на приличное расстояние, пока хватит глубины моря. Очередной расчёт пилота тоже оказался точным. Мы с облегчением перестали изображать из себя спасателей. Просто глазели с палубы, пока патруль не удалился ни с чем; концы, как говорится, ушли в воду. И заключительный расчёт незнакомца получился безупречным.

Спасённый был похож, подумалось, на казаха лет сорока-сорока пяти с гладкими, не знающими бритвы за ненадобностью, щеками. По-русски говорил чисто и мало. Добряк Миша налил ему стакан общественного ещё одесского коньяку от холода и дрожи и вправил ступню, вывихнутую, как я понял, незадолго до полёта. Незнакомец не курил.

Спасённый пилот определил во мне старшего и поинтересовался, на запад или на восток мы намереваемся двинуться, отдал мне аванс – пятьсот или шестьсот долларов – и попросил довезти и высадить его в море у берега Черногории, на траверсе Бара. Мы планировали побывать ещё в живописнейшем югославском Дубровнике, а потом в болгарском порту Бургасе на пути домой, в тогда позднесоветскую Одессу. Так что пилоту «оказалось» с нами по пути. В начале девяностых годов я обучался новому миру, назвавшемуся переходным к правовому, и в силу этого не предъявляющему и не спрашивающему документов. Только полюбопытствовал, не предполагается ли, что наш гость, прощаясь, заберёт и нашу единственную шлюпку?

– Нет, уйду ночью вплавь. Не беспокойтесь о чепухе. Спасибо.

Миша, припомнилось мне, в тот же день на палубе сказал о нём, округляя и скашивая глаза в сторону жилого помещения яхты:

– Бьюсь об заклад, что он с пушкой. Такие уверенные глаза бывают только когда вооружён.

Нет, человек тот совсем не походил на азиатского бонзу, о котором так много рассказывал Борис. Разве что лет ему в две тысячи десятом году должно бы стать, если доживёт, примерно столько, сколько монаху. Неужели он японец или китаец?

– Нет, и не казах, – поправил меня Борис. – Он, я думаю, пожалуй, калмык. Не волнуйся, он уверенно дожил. Жив и в две тысячи двенадцатом.

Глава седьмая

ИЗ ГЛУБИНЫ ДУШИ

21. Первое слово автора о не планировавшихся изысканиях в процессе работы

Официальная военная история сохранила описание одного из ожесточённейших воздушных боев между американскими и японскими истребителями над океаном на заключительном этапе Второй мировой войны.

19 июня 1944 года в Филиппинском море японские военно-морские силы попытались нанести поражение американскому флоту, готовившему высадку на Марианские острова в центральной части Тихого океана. Для достижения этой цели они собрали в единый кулак все боеспособные соединения палубной авиации.

Но против 324 японских истребителей и устаревших одномоторных палубных бомбардировщиков авианосный флот Соединённых Штатов поднял в воздух 443 новых палубных истребителя «Хеллкэт». Только за один этот день японцы потеряли 217 машин. Потери американцев составили 22 истребителя, то есть практически в десять раз меньше. Настолько хорош оказался американский истребитель модификаций F6F-3 и F6F-5, самый крупноразмерный, самый тяжёлый из одномоторных одноместных палубных машин всех воюющих стран того периода военных действий.

Мощнейший двухрядный звездообразный двигатель в 2000 лошадиных сил, шесть крупнокалиберных пулемётов «Кольт-Браунинг» с электрическим обогревом от замерзания на больших высотах и боезапасом 1200 патронов. Истребитель был способен вести шквальный непрерывный огонь из всех своих огневых точек в течение долгих пятнадцати секунд! Радиовысотомеры, радиолокаторы для перехвата целей ночью, системы распознавания «свой-чужой», системы самоликвидации секретного оборудования при угрозе захвата машины противником. Надувная спасательная лодка с аварийной радиостанцией, запасом воды и пищи, ножом и снастями для рыбной ловли на случай аварии. Способность к энергичному вертикальному манёвру, великолепные скорость и высота. И невероятная для одноместного истребителя дальность полета 2977 километров.

В дальнейшем американские штабисты, планируя военные операции, уже не принимали в расчёт японские авианосные силы. Американцы овладели Марианскими островами, в том числе и Сайпаном, на котором один из моих героев, американский военный лётчик Майкл Уоллоу встретился со своей любимой Кэролайн Ван Веерден.

Человек, о котором я сейчас расскажу, тоже военный лётчик, но японский, мог и не знать подробностей этого воздушного боя: в то время он летал и воевал уже не в тропической и не экваториальной, а в северо-западной части Тихого океана, в климате гораздо более холодном.

Японский Генеральный штаб хранил правдивые сведения о поражениях Страны Восходящего Солнца за семью печатями. Но, без сомнения, этот человек и сам явственно ощущал, что с каждым днем стратегическое положение Японии всё усложняется, сражаться становится уже почти нечем и, главное, некому. Почти выбиты квалифицированные пилоты. Нет и горючего. А ведь Советский Союз тогда ещё не вступил в войну с Японией.

В своем последнем воздушном бою, в среду 1 августа 1945 года в 10 часов 03 минуты по местному времени, этот летчик Императорских Военно-воздушных Сил Японии направил свой новейший истребитель под самое основание капитанского мостика грузового судна типа «Либерти» американской постройки, шедшего к Охотскому морю без поднятого флага государственной принадлежности, и с честью отдал свою жизнь за божественного Императора Хирохито и во имя грядущего процветания Японии.

До предпоследней секунды полета лётчик был в сознании. Поэтому и я с кинематографической отчётливостью, документально достоверно, в детальнейших подробностях, как, кроме меня, никто из живущих более, вижу всё то, что в последние мгновения своей короткой, тридцатипятилетней жизни из тесной пилотской кабины видел он.

Всматриваюсь и испытываю заметное волнение. Потому что, неожиданно для самого себя, «вытащил» именно эту картину из собственного подсознания, задавшись целью узнать, в ком пребывала ныне моя душа в предшествующем своём воплощении.

И картина такова, что, при всей неспровоцированности и сущностной инобытийности её для меня, – ведь я живу совсем другой жизнью, в другой стране и в другое время, – всё-таки не может не взволновать.

Когда, при первой же попытке получить информацию из подсознания даже не о своем прошлом, а о позапрошлом, о жизни человека, в котором пребывала ныне моя душа в предыдущем своем воплощении, неведомо откуда возникает перед твоим внутренним взором портрет мужчины не первой молодости с вроде бы азиатской внешностью, удивляешься слегка, но воспринимаешь представляемое спокойно, потому что ещё не знаешь, кто все-таки он такой и какое имеет отношение к тебе. Ведь он может быть кем угодно.

Не знаешь пока, получил ли прямой ответ на свой вопрос.

Но когда, вслед за тем, совершенно неожиданно «видишь» именно его глазами сцену его гибели, тогда всё острее и насыщеннее начинаешь понимать, что только он, и никто другой, всё же имеет к тебе всё-таки самое непосредственное отношение. Да и последние его жизненные впечатления таковы, что волнуют, хотя порождены событиями, происшедшими, естественно, ещё до моего рождения, и вообще давным-давно.

Непосредственно мне они – перипетии его отшумевшей жизни, – казалось бы, ничем не угрожают. И в то же время таинственнейшим и сокровеннейшим образом с моей жизнью связаны. Потому что это – назначенная мне судьба.

Так ведь я этого сокровенного знания и добивался, не так ли? Знание, это новое для меня знание, вытащенное из подсознания (из подсознания ли? – не однажды я задавал себе этот вопрос), оказывается совершенно неожиданным и оттого волнует.

Поэтому всё, что я «увидел» в своём собственном подсознании (все-таки в подсознании, о чем чуть позже), – для меня объективный факт.

Всё, что я при этом ощутил или почувствовал, – лично для меня тоже факты. И, соответственно, тоже объективные. Хотя я не имею доступа к японским архивам и ничего проверить не могу.

Когда для исследования и анализа я периодически вызываю в памяти ранее последовательно увиденные пять картин (четыре неподвижных и черно-белых, как фотографии, и одну – словно из киноленты – «движущуюся», покадрово подвижную, а через некоторое время и приобретшую цветность и ещё большую жизненную убедительность), они всплывают перед внутренним взором в такой же привычной нечёткости, расплывчатости, фрагментированности, без эффекта всеохватного видения, то есть в той зрительной форме, в какой сознание подаёт мне любые зрительные впечатления, накопленные в течение всей моей нынешней жизни, если только при этом не находится в состоянии экзальтации, эмоционально или болезненно не возбуждено.

Через какое-то время извлечённые из подсознания зрительные образы, если к ним достаточно часто обращаться, могут приобрести обычную многоцветность.

В тот последний его день и в той географической точке земного шара, где он погиб, утро было маловетреное, холодное, с плотной, как бы самосветящейся дымкой, закрывающей и на высоте и внизу, у волн, океанские дали. В небе дымка скрадывала очертания облаков выше и во все стороны от истребителя, и лишь местами, кое-где наверху, сквозь нее слабо просвечивали извилистые облачные кромки, освещаемые солнцем. Даже тени облаков, проскакивающие по капоту двигателя и фонарю пилотской кабины, из-за наличия дымки под солнцем не были контрастными. Океан, расстилающийся внизу, сквозь эту дымку выглядел матово-зелёным, словно поверхность его вод слегка заиндевела.

Ниже полукилометровой высоты дымка отступила от самолета, но свечение кромок облаков погасло, и в кабине потемнело. Горизонт по-прежнему не различался.

Судно виднелось прямо перед полого пикирующим на него самолетом: тёмно-серый сквозь толщу насыщенного влагой воздуха, а вблизи – чёрный с подтёками ржавчины на бортах – корпус, белая надстройка с прямоугольными иллюминаторами, одна высокая чёрная дымящая труба, две кран-мачты над носовыми и кормовыми трюмами. Отвесный нос почти без буруна мягко режет зеленовато-бирюзовую океанскую рябь. Корма далеко выступает назад, нависая над винтом и рулём. Нет, это явно не «Либерти» военной постройки, а нечто гораздо более древнее.

Судно идёт среди беспорядочных двух-трёхбалльных волн без гребней и барашков. Ни души на палубе.

Но «телом» пилота явственно ощущается частое вздрагивание лёгкого самолета в воздухе, – вероятно, его обстреливают. Может быть, стреляют зенитки с поблизости идущих американских военных кораблей, может быть, долбят по фюзеляжу и дырявят крылья японского истребителя преследующие его палубные «Хеллкэты».

Я этого сейчас не знаю, но толчки и вздрагивание его самолёта ощущаю (я, даже я ощущаю!) отчётливо.

Это – не как кинолента, которую можешь прокручивать бесконечно. «Вытащил» один раз, а прокручиваешь потом только то, что записалось уже сейчас в сознание, в действительную память. И я не мазохист, чтобы получать наслаждение от повторных просмотров в подсознании последних жизненных впечатлений нечужого, оказывается, для меня человека.

Нет, камикадзэ, то есть специальным пилотом-смертником он не был.

Как глубоко внутри себя я понимаю, этот лётчик был, по-видимому, в звании майора и то ли командовал авиаполком или тем, что от полка ещё оставалось, то ли, что вероятнее, – я чаще и чётче чувствую второе, – был начальником штаба авиачасти, базировавшейся, мне представляется, на одном из Курильских островов, принадлежавших тогда Японии после русско-японской войны начала ХХ века. Возможно, его авиачасть базировалась на острове Итуруп, который японцы называют похоже – Эторофу. Большей определённости в его должности я от подсознания также пока не добился. Как и некоторых других несомненно важных деталей.

Если он был майором, а не капитаном третьего ранга, то являлся летчиком сухопутной, армейской авиации и, значит, летал, скорее всего, на истребителе Ки-43, поставлявшемся для сухопутной авиации, а не на палубном «Зеро» военно-морской или базовой авиации. Сквозь более чем полувековую толщу времени я не могу определенно различить внутренний вид пилотской кабины, да если бы это мне и удалось, я нынешний не в состоянии сказать, на какой машине он выполнял свой последний полет.

Подсознание сообщает, что это был новенький истребитель «Хаябуса» модели Ки-43-III, «Сокол-сапсан» по-японски. Что и говорить, «собеседник» мой, моё подсознание, или сверхсознание, совсем не из простых. Нехотя допускаю, что он мог летать и на Ки-43, а потом на перехватчике «Шёки-Демон», и наоборот. Ведь оба истребителя имели двигатели воздушного охлаждения с цилиндрическими капотами в носовой части фюзеляжа. Военные снимки этих машин вызывают во мне одинаковое волнение и какое-то внутреннее уважение, рождаемое видом совершенного оружия и чувством личной причастности к нему, даже, пожалуй, ощущение защищённости, окажись я вдруг вновь в пилотской кабине. С течением времени внутри себя я оказываюсь не детально, а интуитивно хорошо знаком с этими истребителями. Временами мне кажется даже, что отключив сознание, наработанное мной уже в моей жизни – сознание мне в этой попытке просто мешало бы, подсказывая, например, что делать этого вообще не стоит, как бы чего не вышло, – я «вспомнил» бы то, что знал японский лётчик, и смог бы поднять в воздух эти истребители и управлять ими, а может быть, справился бы с управлением и другими машинами, на которых он в своей жизни летал и довел искусство пилотирования до автоматизма. Только проверить это не просто. Где взять эти давно списанные машины, да и кто бы меня допустил на них взлететь?

Я поинтересовался также, не получил ли японский майор новый боевой самолет благодаря своему служебному положению в то время, как подчинённые летали на дряхлеющем старье? И подсознание дало наконец более определенный ответ: майор раньше летал на «Хаябусе» первых серий, потом летал ещё на какой-то машине, возможно, более новой модификации Ки-43 или совершенно другом типе истребителя. Нет, он вряд ли погиб на палубном истребителе А6М5 «Зеро», потому что в военно-морской авиации не служил, он был именно армейским лётчиком. Новые машины пришли в часть в качестве плановых поставок. Кто из лётчиков нуждался в истребителе, чтобы драться с врагом, тот и получил, без привилегий. Что могли, то в войска и давали.

Вероятно, в тот последний свой день майор возглавлял группу истребителей, и все они были уже потеряны в жесточайшем воздушном бою с превосходящими качественно и количественно силами американских ВВС. Он один, уже без прикрытия, ещё оставался в воздухе. Полностью израсходованы были боеприпасы. Звездообразный двигатель всасывал уже последние литры горючей смеси, дымил от недостаточного сгорания или повреждений, может быть, горел и оттого тянул с перебоями. Надежды победить и вернуться из боя у пилота больше не осталось.

Ещё вечером 31 июля его одолевали тяжёлые предчувствия, но он справился с ними. Мне кажется, ему нравилось рисовать кисточкой черной тушью по тиснёной желтоватой бумаге, разбавляя тушь водой. Но в тот вечер он не стал рисовать. Он надел свежайшую белоснежную офицерскую сорочку и накинул мундир на плечи, руками не в рукава. Долго сидел в задумчивости за столом. Не знаю, курил ли он. Он написал письма, вызвал ординарца и отдал их ему для отправки завтра. Он не стал пить сакэ, в предчувствии чего-то самого важного в жизни ему не захотелось одурманивать голову. Он ещё очень долго сидел задумавшись. Лёг он поздно и неохотно, но сколько-то всё-таки поспал.

Наутро, в воздухе, когда завязался химерический, неравный воздушный бой, ему стало понятно, чем были вызваны предчувствия, и как-то своеобразно, невзначай, он горько порадовался их точности. Но всё это тут же стало несущественным и утратило малейшее значение. Свой воинский долг перед божественным Императором и народом Японии он выполнит до конца. Для этого его готовили всю жизнь.

Он нацелился на судно под острым углом к его курсу с высоты, когда оно еле угадывалось сквозь дымку. Но, пока боевая машина замедленно снижалась в пологом пикировании, двигалось и судно, и в двухстах метрах от него он понял, что не промажет, ударит именно под мостик почти перпендикулярно оси корпуса, градусов под восемьдесят пять. Бить в палубу нельзя, она прочная. Надо ударить так, чтобы самолет вошёл в белую стенку надстройки, под капитанский мостик, ввалился вглубь судна по центральной шахте, и взорвался вблизи машинного отделения, запаса жидкого топлива и трюмов с военным грузом. Тогда урон врагу нанесен был бы максимальный.

Самолёт полого шёл на судно с левым десятиградусным креном. Лётчик еще немного приподнял цилиндрический нос машины – нацелил машину за кромку борта, за палубу. Белая надстройка заняла всё лобовое стекло фонаря кабины. Вот сейчас будет взрыв…

И тут картинка, увиденная мной его глазами, изнутри кабины истребителя, пропала.

«Почему я не увидел взрыва? Что было после? Сильно ли пострадало судно? Были ли на судне убитые и раненые после этого тарана? Почему самолет шел с креном – был поврежден? Не ранен ли в бою перед тараном был этот лётчик? Почему он не захотел покинуть самолет? Или не сумел?» – вопросы возникали во мне один за другим. Интуитивно ясно было только, что при таране судна японец уцелеть не мог.

Не сразу, но я понял, что гибнущий летчик и не мог увидеть вероятный взрыв, в котором погиб. За доли секунды до удара в судно тонкоматериальное эфирное тело отделилось от физического тела лётчика, и органы чувств пилота перестали воспринимать происходящее. Возможно, что тело покинула душа. О подобном свидетельствуют и пережившие состояние клинической смерти в результате различных катастроф. Наука пока не дала определённого объяснения этого феномена. Когда гипотез различных авторов слишком много, хочется ещё и ещё подождать с выбором самой верной из них, если науке решение такого рода задач по силам вообще.

Но прежде последнего пике я увидел как будто фотографический портрет этого человека. Думаю, что по фотографии в его личном деле или в семейном альбоме, если что-то там, далеко от меня, в Японии, сегодня сохранилось, я смог бы его опознать.

Мужчина он был худощавый, высокий или выше среднего роста. Продолговатое лицо, пожалуй, алтайского типа, не тонкий японский и не расплющенный полинезийский, но толстоватый, чуть мясистый, прямой и довольно длинный нос, выпуклые волевые губы, зачёсанные назад чёрные длинные волосы. Разрез глаз тоже не вполне «японский», скорее, алтайский, южно-сибирский, может быть, корейский, я не специалист в области восточной физиогномики. Анфас его я не видел, и выражение глаз определить не смог. Угадывалось, что он в штатском. Наверное, это «воспоминание» относится ко времени, когда он был дома или, во всяком случае, находился вне службы. Ворот сорочки довольно непривычный, таких в моей жизни я не встречал. Концы воротника над грудью не уголками, а закруглены, вероятно, по тогдашней моде.

Мне надо было собой, моим нутром, прочувствовать этого человека, сравнить его с собой и, таким образом, проявить для себя, для моего внутреннего понимания, характер этого моего предшественника по ныне моей душе. Я не могу полностью отождествить нынешнего себя с ним, всё-таки мы очень разные, и нет во мне его «деревянности», то есть выраженной неотзывчивости на встреченное явление, когда смотришь на что-то, а в тебе не откликается, потому что клеточка, ячейка в душе или пуста или отсутствует, сохранившейся во взрослом японце подростковой негибкости, непластичности применительно к различным жизненным обстоятельствам, которые он встречал, как его учили, стойко, но не всегда оправданно тратил на их преодоление силы.

Я живу в другое историческое время, и нет во мне характерного для него поверхностного отношения к окружающим, «к ближнему». Мне, например, глубоко чуждо так свойственное ему понятие кастовости. Исповедовал он буддизм или шинтоизм пока не знаю. Но, мне кажется, довольно далёк он был даже и от идеи сострадания – ко всем. Исключением, разумеется, были «свои». И был далёк много от чего ещё, неактуального в его годы и не характерного для его социального окружения. Но мне не в чем его упрекнуть, в упреках не нуждаются ни он, ни память о нём, и внутри себя я не ощущаю ничего, хотя бы отдалённо похожего на упрёк.

Мне вначале подумалось, что у нас с ним слишком мало общего, такого, о чем стоило бы долго размышлять. Ведь я не думаю, чтобы кто-нибудь всерьёз анализировал влияние на внутренние особенности своего характера со стороны даже выдающегося исторического деятеля, если только он, как в традиционном русле я себя тут же мысленно поправил, если только он не является прямым потомком недавно ушедшей мировой знаменитости. Поправить-то поправил, да тут же и понял, что не всё настолько просто.

Есть, оказывается, во мне и то же самое, что было лично в нем, что душой меня с ним роднит, хотя он обо мне, наверняка, и не думал и не озаботился обеспечением для меня, его «потомка», комфортных условий существования души. Ведь подобный «эгоизм» характерен и для всех живших и живущих, за редчайшим исключением, от удручающего нашего неведения. И, тем не менее, это его вкусы и его пристрастия я получил при рождении – они были записаны в моем подсознании.

Это его стойкость и хладнокровие не раз и не два спасали меня в, казалось бы, безнадёжных ситуациях. Это его любовь к небу увлекла в воздух и меня, и его способность и отточенный навык к точному расчёту высоты помогли мне, когда не открывался парашют. И это и за его, а не только моих родителей и дедов, ошибочные, неистинные желания я в своей жизни понёс кармическую ответственность. И степень её субъективно оцениваемой «увесистости» вынудила меня обратиться к тематике, остающейся для многих и многих либо неинтересной, либо неизвестной. Но здесь начинается область настолько интимных тонкостей, что сам я берусь за рассмотрение подобных вопросов крайне осторожно и только «с чистыми руками».

Могу ли теперь я, столько уже зная о нём, не уважать этого человека почти наравне с моими земными родителями в этой жизни или, во всяком случае, не менее, чем их? К кому же тогда ещё из людей, ответьте, ближе то мое внутреннее сродство, которое я назвал бы душегенным, или порождённым самой душой?

И, если я с нарастающим изумлением осознаю моё с ним такое душегенное сродство, могу ли я неуважительно относиться и к его родным, в особенности, к его родителям и ещё более далёким предкам, от которых и он, и я получили одни и те же главные черты характера, вкусы, вплоть до любви к брюнеткам и безразличия к штатской одежде, привычки и пристрастия, склонность к одним и тем же движениям души в ответ на известные жизненные обстоятельства?

Могу ли я не любить и не уважать великую Родину, взрастившую и его и его предков? Разве не одно и то же чувство любви, глубочайшего уважения и сыновнего почитания должно быть в моей душе и к самой его стране – Японии, в которой пребывала часть моей души в предыдущей жизни, и к моей нынешней великой Родине – России? К моей любимой планете? К необъятной Вселенной?

И не должна ли быть наивысшей любовь к Творцу всего сущего, Волей Которого мне было открыто для постижения то, без чего существенно обеднена, думается мне, оказалась бы моя дальнейшая жизнь на Земле?..

Теперь я понимаю и ещё нечто важное: не обращение к теме военных событий в прошлой войне и предчувствие серьезных событий в этом регионе земного шара в недалёком уже грядущем вызвало во мне впечатления и «воспоминания» об этом японском лётчике и перипетиях его жизни, а как раз моё с ним душегенное сродство предопределило мой интерес и к этому региону и к этой небезболезненной для меня теме. Да, тысячу раз – да, и я глубочайше уверен, что не наоборот! Ведь не ломаю я голову над проблемами Австралии или Африки.