Текст книги "Зеркало времени (СИ)"

Автор книги: Николай Пащенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 90 страниц)

Это по его настоянию в университете я стал изучать русскую культуру и русский язык. При финансовой помощи и моральной поддержке деда получил прекрасное высшее образование. Но ещё в преддверии Великой депрессии дед о чём-то смекнул и прозорливо двинул меня в лётную школу. Окончив её, за двенадцать лет я облетал всю поверхность планеты, кроме, разве что, закрытой для мира социалистической России и труднодостижимых полюсов. Перед Второй Мировой я был уже командиром огромного четырёхмоторного семнадцатитонного пассажирского гидросамолёта конструкции Сикорского, «Clipper» S-42, с мягкими VIP-диванами, холодильником для креветок, крабов, мяса и напитков, ковровыми дорожками, фешенебельными интерьерами по санузлы и ванные включительно и – чуть ли не впервые – голубоватой, не беспокоящей зрение ночной подсветкой салонов. И вся эта роскошь послушно и регулярно, соответственно расписанию рейсов, поднимается в воздух в тысяча девятьсот сороковом году!

Работая в авиакомпании «Пан Америкэн», я летал и над Северной Атлантикой, и с терпеливой тихой гордостью возил по тридцать пассажиров из Сан-Франциско в Новую Зеландию почти через весь Тихий океан. Был вполне счастлив, летая на самой совершенной авиационной технике того времени по самым протяжённым мировым маршрутам. Попросту сказать – я был нужен. Или, по-современному, востребован.

Не видя теперь перед собой лица деда, полагаю: «Мне, по его убеждению, станет легче, если поверю, что все ещё этот мир во мне нуждается. Если сумею настолько ощущать и понимать мои связи с миром, что глубоко и всерьёз в них уверую, как верили мои далёкие предки в свою необходимость для окружающего мира, в значимость свою и в житии и потом, после смерти. Как верил мой дед. А он верил, что бессмертен только тот, кто всегда нужен другим, а если нужен не навсегда, то и живёт он ровно столько, сколько Богу и миру необходим. Не долее того».

Новая странная иллюзия накатывает на меня, не вырывая из кабины бомбардировщика:

– Через минуту – боевой, чиф-пайлот, – напоминает штурман, скорее всего, не впервые. Он отвлекает. Как раз перед тем, как Голдмену открыть рот, я размышлял о том, почему оказался в действующей армии, в дальнебомбардировочной авиации, в параболической кабине опередившей время «Сверхкрепости». Почему стал летать на военной машине Майкл Уоллоу? Не путь ли Сент-Экса, французского и всемирного писателя и лётчика Антуана де Сент-Экзюпери, подсказал дорогу мне? Да разве был я тогда знаком с его сокровенными письмами любимой жене Консуэло?

Штурман отвлекает, но я рад, что снова не один, что слышу его, что вижу строй авиасоединения – стаи сотен серебряных «гусынь» и их бледнеющие следы в небе. Почти светло. Кажется, выпала из меня какая-то часть моего жизненного времени… Я, во истине, пребывал в совсем ином мире. Что это со мной? Господи, что это со мной?!

– Сброс! – Снова штурман. Доклад Голдмена означает, что он наконец отбомбился, и пять с лишком тонн бомб, привезённых моей «Сверхкрепостью», нащупывают с высоты небес сквозь рассекаемую толщу воздуха цилиндрические баки нефтебазы и похожие на чёрных пиявок алчные субмарины в порту. И какая-то часть бомб, если не все, попутно поразит теснящиеся вблизи порта торговые и рабочие кварталы игрушечных убогих деревянных домиков с картонными стенами и раздвижными перегородками, затянутыми бумагой.

Их обитатели давно оплатили и чёрную вязкую нефть и примитивное, с точки зрения вечности, стареющее сразу после создания оружие своим хроническим недоеданием, рабочим потом и здоровьем. И теперь вместе с дымом от лачужек к вечным небесам поднимется и их пылающая кровь, чтобы затем осыпаться на пожарища их земных жилищ седым горячим пеплом. А сами эти неизвестные мне люди превратятся в безмолвные жемчужины в небе. В последнем запоздалом прозрении они не успеют послать последние проклятия всему странному жестокому миру и мне – их убийце. И той лучшей жизни, какой они так никогда и не узнают. Потому что смерть от бомб – быстрая. Я – возмездие им за то, что они согласны жить так, как живут… За то, в итоге, что они, начав войну, сами пожелали умереть так, как им ныне предстоит, от чужих бомб.

«И аз воздам…», прямо по Библии…

Но самолёт всё ещё тяжёл. Гусыня не рассталась со своими яйцами, идёт в воздухе грузно, плотно, ровно. После освобождения от бомб облегчающего рывка кверху не последовало – вот новая для меня загадка в каком-то из сквозящих друг в друге миров…

Что подводит меня – память или сознание? Я решил включить радио лишь после того, как мы отбомбимся, чтобы ничем не отвлекаться на боевом курсе, и делаю это немедленно вслед за сбросом, потому что не могу не верить безупречному и проверенному штурману. Не рехнулись же мы с ним оба одновременно?

В наушниках оглушающая сумятица…

Да, в наушниках бесподобная оглушающая сумятица дюжин одновременных воздушных боёв. Я уловил её прошлой памятью и только потом включился в происходящее. Впереди, ещё до подхода армады бомбардировщиков, уже началось ожесточённое сражение в небе над Токио. От множества будоражащих человеческих голосов, лая команд, выкриков, стонов, треска и скрежетов, неожиданно прорвавшейся откуда-то музыки, новых воплей, предсмертного хрипения, ругательств и нечленораздельных выкриков я прихожу в себя. Сознание приобретает предбоевую чёткость.

– Через десять минут – боевой курс, чиф-пайлот, – предупреждает штурман из своего курятника в самом носу кабины.

– Понял.

Ничего я не понял, отозвался автоматически. И не понял, не уловил, памятью или предчувствием был охвачен всего минуту назад, словно обрывками сна. Уже без эмоций напоминаю стрелкам о разрешении вести огонь по неприятельским истребителям без дурацких запросов позволить стрельбу.

– Лупите что было сил, парни, как только возникнет малейшая угроза атаки! Валите их всех!

Значит, действительно ещё не бомбили. Только-только входим в ближнюю зону противовоздушной обороны. Так пораньше надо было вспомнить о стрелках. Двое из них – новички, предполётный инструктаж выветрился из их костяных лбов ещё до старта.

Судя по «плотности» шума в эфире – бой обычный. Полковник Грейзер три дня назад признался, что ждёт, когда же авиация у японцев пойдет на убыль. Ведь только что стёрли с лица земли их завод авиадвигателей в Акаши. Наших потерь над Акаши почти не было – из-за внезапности налёта. А над Токио снижения активности их авиации пока не заметно. Просто временами их самолётов взлетает нам навстречу немного поменьше. Но дерутся они зверски, один самурай в нечеловеческом состоянии боевой ярости способен броситься на дюжину наших машин. И успевает нескольких сбить, пока не свалят и его. Бывает, что и уйдёт.

Кристофер Виг, командир борта N44-86297, имевшего свойское неофициальное наименование «Детройтский джаз», собирался заключить с начальником ремонтников Джейкобом Портером пари, что по крайней мере до Рождества, до Нового 1946 года, прыти у японцев не убавится, несмотря на то, что устаревающие аэропланы у них уже наполовину деревянные из-за нехватки металла. Собирался, но не успел. После рядового налёта на рейд Нагасаки он успокоился вместе с «крепостью» и экипажем на дне шельфа в проливе Осуми из-за прямого попадания зенитного снаряда в кабину – вот же дичайший случай!

О предстоящем пари знали многие, кроме, как ни странно, полковника Грейзера, который почти не интересуется жизнью и бытом в экипажах – он у нас орёл, и по определению превыше всего земного. Повторно заключить несостоявшееся пари желающих пока не нашлось. Думаю, из суеверия. Молоденький стрелок кормовой артустановки из летевшей впереди машины капитана Даррелла увидел, как у «крепости» Вига в огненном шаре вдруг исчезла вся носовая часть фюзеляжа, а бомбардировщик как ни в чём ни бывало всосал факел и потом с четырьмя по-прежнему работающими моторами какое-то время продолжал лететь сам собой с остатками экипажа в своем обезглавленном чреве, разверстом напирающему потоку. Бедный парень от потрясения тронулся умом: обливался слезами и, не переставая, вопил, что не допустит, чтобы его возил по воздуху безголовый «агрегат». Ему ведь из его места в корме удалённого в обоих реалистических смыслах носа собственной машины не видно. Вот, наверное, он и испугался, что вовремя не заметит, когда его «гусыне» самураи неожиданно отсекут клюв вместе с головой.

Густо-синее небо над головой, а в правом секторе, на северо-востоке, за круглым шлемом Дигана, уже заметно порозовело.

– Чиф, внимание, снизу-спереди «Тони», – штурман раньше меня заметил японцев, мне их, как и второму пилоту, из-за приборной панели просто пока не видно.

– Продолжайте наблюдение, капитан Голдмен.

Грегори Диган оцепенел и напряжённо всматривается в сереющий воздух перед собой. Он мгновенно возбудился от обычных слов штурмана, потому что по неопытности не понимает, что атака спереди сейчас маловероятна: вражеским истребителям недостает высоты.

– Диган, даже поднявшись и проскочив сквозь хвост строя нашей группы, японцы практически не успевают развернуться и догнать нас.

– Да, сэр.

– Наши скоростные машины поспешат далеко уйти, пока вражеские истребители будут проделывать свои эволюции. Японцы и не станут разворачиваться нам вдогонку, им ничего другого не остаётся, кроме как снизу идти в лоб «крепостям», следующим за нами.

– Я понял, сэр. Хорошо.

«Боинги» хоть не намного, но на высоте всё же быстроходнее этих остроносых «Хиенов» – «Ласточек» – Ки-61.

Японские высотные перехватчики «Тони», так мы кодированно их называем, чтобы лётному составу и высшим штабам сразу, без растолкований, было понятно, о каких машинах, встретившихся в воздухе, зашла речь, довольно красивы и, наверное, легки и приятны в управлении. Их техническая архитектура элегантно пластична. Эти Ки-61 «Хиен», выпущенные фирмой «Кавасаки кокуки», имеют поджарый, вытянутый, как тело гончей собаки, фюзеляж и развитые, непропорционально длинные, почти планёрные сорокафутовые крылья. В их истребительных статях чувствуется кровное родство с германским «Мессершмиттом-109», а особенные крылья даны им для таких стратосферных высот, которые, как говорят, нордическим арийцам – пилотам «Мессершмиттов» – поначалу и не снились. Наверное, только наши лётчики-истребители, повоевавшие и в Европе, и здесь, знают, правда это или нет. Но лицензионные немецкие двигатели остались с прежней мощностью, и уже не отвечают сегодняшним требованиям боя. Заменить движки японцам реально, в больших количествах, нечем, и абсолютно ясно, что красавцы-истребители теперь обречены.

«Привыкай, Грэг. Чувство хозяина неба не выдаётся бесплатно».

Отворачиваюсь от Дигана и деловито пронизываю взглядом тёмно-сиреневые сумерки внизу, насколько позволяет остекление. Вот теперь я их, стервецов, вижу. Не замеченная «Мустангами» пара «Тони» барражировала в воздухе мористее, заблаговременно поджидая нас.

Оба вражеских самолёта почти одновременно облегчаются, сбрасывают двухсотлитровые подкрыльевые бензобаки и разгоняются, сильно дымя моторами. На форсированном газу они выполняют правый боевой разворот, оказываются только на полторы тысячи футов ниже моей машины и набрасываются на уже подбитую «крепость». Трудно понять, кто это горит, – далековато. Загоревшийся «Боинг» выполз из строя и вяло снижается, кренится на левое крыло и уходит под пол моей кабины. «Хиены» остервенело клюют жертву со «змейки». Играя в небе, как две безобидных стрекозки, они размашистыми ножницами сходятся и расходятся за хвостом бомбардировщика, слепят его стрелков, выбивают экипаж, глушат огневые установки и тоже пропадают из виду. Заметно, что пулемёты «крепости» упорно молчат. Наверное, уже без боеприпасов. Стрелки, отбиваясь, расстреляли всё. Теперь кусают локти и погибают один за другим. Четыре двадцатимиллиметровых авиапушки пары «Хиенов» против одной в хвосте «Боинга» – его кормовому стрелку не позавидуешь, но только этот храбрый оруженосец, прикрывающий спину своего воздушного рыцаря, всё ещё жив и, вижу, отстреливается.

Где же чёртовы тугодумы «Тандерболты»? Это их обязанность – прикрывать нас с тыла.

– Чиф, ещё пара нам в лоб… Облегченные они, что ли? О-ох… Командир, вон они, вон, прут парами по всему фронту!

Коротко рыкнула верхняя спарка крупнокалиберных пулемётов из колпака позади пилотской кабины. Их гул отозвался звоном и дрожью во всём теле корабля. Не выдержал новичок, «продул» стволы. Бесполезно – пока ещё далеко, но молодец Хаски, что не проворонил, вовремя обнаружил противника. Слева мою машину на скорости, с прижимом чуть книзу, обходит звено «Мустангов». Шестёрки их крыльевых пулемётов, а это реальная сила, тоже ведут заградительный огонь, трассирующими очередями разгоняя «Тони» и расчищая нам путь к цели.

– Робинсон, что там с горящим «Боингом»?

– Уходит, как может, обратно домой, сэр, – отвечает кормовой стрелок. – И да хранит его Господь… «Тандерболты» сбили одного «Тони». Другой смылся, сэр.

Голос негра спокоен и торжественно-деловит. Не наблюдаю за ним в полёте, но убеждён, что в хвосте моей «Сверхкрепости» он священнодействует. Иного я и не потерпел бы в собственном арьергарде. С той же искренностью, с какой склоняется перед капелланом, получая благословение, Робинсон приникает и к прицелу. А ведь мелкий, смотреть не на кого, щуплый негритёнок с двумя шариками выпуклых глаз. Вечно поддергивает форменные брюки, хоть носом не шмыгает. Но – ой какой снайпер!

– Через две минуты – боевой курс. Правее на градус, чиф-пайлот.

– Выполняю, Голдмен.

Диган оставляет управление, откидывается на спинку сидения, и я мягко и властно сжимаю свой штурвал ладонями в меховых перчатках. Я отдохнул и привычно приготовился к моей боевой работе.

Диган салфеткой вытирает лицо, оттянув маску, кажется, хочет что-то сказать, но перехватывает мой испытующе-предостерегающий взгляд и принуждённо улыбается.

Я промолчал. Занят. Высота – около предельной для имеющейся полётной массы. «Сверхкрепость» теперь почти на границе своей лётной способности: вялая, неповоротливая, в воздухе неустойчивая. Держать её трудно. Но я держу.

Над моей машиной, выше и ниже неё, в нескольких уровнях, расположились воздушные корабли соединения, перестроившиеся согласно предписанной Джиббсом диспозиции.

Вот-вот…

Сразу после сброса я, если уцелею, за счет крутого снижения сильно и резко разгоню машину, чтобы вынудить зенитчиков не успевать вводить в расчёты стрельбы всё новые и новые поправки, а самому как можно быстрее уйти от Японии на юго-юго-восток, в океан.

– Сэр, сзади, выше-слева, на три четверти… Кажется… Это – «Хаяте»! Японцы! Сэр, это восьмёрка «Хаяте»!

– Обрадовали, сержант Новак… Именно сегодня я не расположен к вашим шуткам. Робинсон, в чем там у вас дело?! Выплюньте чуингам!

– Нет причин для факта беспокойства, сэр. Ожидаю, когда эти блохи вползут в мой прицел, сэр. Разрешите заметить, до сброса бомб я не жую.

– Учту, что до сброса не жуёте. Где чёртовы «Тандерболты», Робинсон?

– Они догоняют этих подонков – «Хаяте», сэр. Не стал вас отвлекать. Факта действительной опасности нет, сэр.

Значит, неповоротливые «Тандерболты» опять чуть не проспали уже мою машину. Японские истребители «Ураганы – Хаяте» гораздо более серьёзные воздушные противники, чем «Тони». Они более опасно вооружены, чем «Тони», и уж точно быстроходнее наших громадных «Сверхкрепостей». «Ураганы» Ки-84 почти на равных дерутся с мощными семитонными «Тандерболтами», а на вертикалях, пожалуй, и посильнее, потому что намного легче.

Мой «Суперфортресс» задрожал, словно старый боевой конь при звуках битвы. В очереди крупнокалиберных пулемётов вклинивается резкий отрывистый лай кормовой авиапушки. «Значит, «Ураганы – Хаяте» уже за моим хвостом, и это по ним долбит из хвоста Робинсон».

– Через минуту боевой, – это голос Голдмена. – Чиф, сносит, ещё полградуса вправо.

– Выполняю.

Стрельба на «крепости» смолкает. Робинсон доложил, что небо сзади очистилось. Сержант Новак молчит, но пока не до него. Я сосредоточен, слежу, как могу, чтобы надо мной и подо мной не оказалось других машин. В то же время выдерживаю курс, облегчая работу бомбардиру Голдмену. Взошло некстати солнце на занимаемой самолётом высоте. Теперь мой огромный серо-серебристый воздушный корабль перестал сливаться с серым предрассветным небом, режимное время закончилось. Бомбардировщик хорошо различим из полумрака сумерек снизу, в сильно увеличивающие оптические прицелы вражеских зениток.

Быстрый взгляд влево-вверх: над «крепостью» с высоты обратно к материку устремляется модернизированный Ки-100, планёрными крыльями похожий на «Тони», но с двигателем воздушного охлаждения и цилиндрической носовой частью фюзеляжа. За ним гонится наш пузатый короткокрылый «Тандерболт» с мощнейшим двигателем, каких на моём «Боинге» целых четыре. Наверняка на пикировании «Тан» превысил шестьсот миль, то есть разогнался почти до тысячи километров в час. В секунду замечаю на его тёмно-синем борту между кабиной и белой звездой в голубом круге намалёванную грудастую розовотелую девицу в красных туфельках и с гитарой в руках. Девка весело скалит хищные, по-мужски крупные зубы. Японец горит. Его, скорее всего, зажгла пара «Мустангов», оставшихся на высоте.

«Тандерболт» уверенно настигает Ки-100 и бьёт его из всех своих стволов почти в упор. Из-под крыла японского истребителя отлетает стойка с колесом. Ки-100 медленно переворачивается и… вдруг разваливается, раздираемый на скорости бешеным потоком воздуха на клочки. От него отделяется мотор с неожиданно замершими лопастями воздушного винта. Облако взрыва догоняет и окутывает разлетающиеся куски бывшего самолёта и обрывки металла и фанеры. Пилот, видимо, убит парой секунд раньше. Теперь он вместе с машиной превратился в жемчужину в небе.

– Уберите снос! Полградуса вправо…

– Выполняю, капитан.

– Командир… Боевой!

С напряжением ожидаю этой команды штурмана, подсознательно опасаясь её пропустить. До сброса нельзя и на волосок отклониться от боевого курса, строго должны выдерживаться скорость и высота, иначе промажешь. И только услыхав голос Голдмена, с полусекундным опозданием я ощутил частые удары в фюзеляж снизу, треск разрывов снарядов из вражеской авиапушки внутри моего корабля, почти костяной хруст пропарываемых обшивок и сокрушаемых осколками силовых шпангоутов. С таким болезненным звуком захрустели бы мои собственные кости в хищных крокодильих челюстях. Нижние огневые установки молчат. Ничего не докладывает Робинсон, его кормовая пушка бездействует.

Атака на «крепость» снизу повторяется.

В момент наивысшего напряжения нервов перед бомбометанием ко мне внезапно приходит ясновидение. Или это состороннее видение, которое сродни ясновидению. Понимаю, что оно вспыхнуло на предельно обострившемся чувстве пространства. Потому что на миг от неожиданности открывшегося стало по-настоящему страшно. Но только на единственный миг. Словно со стороны, как несколько минут назад, когда на моих глазах остервенелые «Тони» избивали серьёзно повреждённую и едва отвечающую им огнём «крепость», я вдруг увидел мой собственный самолёт.

В прозрачном и чистом узком пространстве, ограниченном по сторонам вертикальными дымовыми колоннами – последними следами сгоревших машин, – распластал огромные крылья гуашево отчётливый на акварели утра светло-серо-серебристый четырёхмоторный самолёт. Солнце безучастно поблёскивает на стёклах кабины и смотровых выпуклых боковых блистерах, ослепительно сверкает в дисках винтов, бешено перемалывающих отточенными ножами лопастей стерильную пустоту стратосферы. Но самолёт застыл на месте, как будто увяз концами крыльев в колоннаде стоячих дымов. Недвижимо напряжены вздувшиеся, удерживающие его, серые инверсионные канаты. Они намертво вцепились, словно вмёрзли, в ледяной металл несущих плоскостей. Самолёт-гигант околдованно неподвижен на боевом курсе, а чуть пониже его, блёкло-салатовый на фоне палевых и дымчатых лоскутиков бесчисленных кварталов Токио, с места на место, не приближаясь, деловито переползает крохотный крестовый ядовитый паучок – «Хаяте» – порождение зловещего мрака в глубинах военных подземелий. Он прицеливается разнесёнными на щупальцах кроваво-красными с тонким белым кольцевым ободком глазками, отражающими блеск восходящего солнца, поводит крыльями, словно хищно раскрывающимися жвалами. Поднимает воронёно поблёскивающую головку с вытянутым к моему самолёту хоботком и выплёвывает из него невесомую огненно-жёлтую паутинку судьбы. Деловито, заботливо оплетает ею хвостовое оперение «Боинга», кабины оцепеневших, парализованных стрелков, израненное чрево не успевшей разродиться гусыни. Он уже вплотную подбирается паутинкой к самым крыльям, всё ещё удерживающим «крепость» в разреженном воздухе стратосферы, а чтобы жертва не вырвалась из липкого плетения паука, невидимый загонщик с земли с паскудным усердием помогает хищнику и щедро вываливает перед атакованной машиной пригоршни грубо-клочковатых, самопроизвольно разрывающихся чёрных и серых тоже ядовитых облачков, отрезая намеченной жертве путь к спасению.

Умом я понимаю всю необъективность и неполноту промелькнувшего, как злостное наваждение, видения. В действительности моя машина завязла в самой сердцевине многослойного пирога, толщу которого вот-вот пронижут болтающиеся в воздухе после вываливания из отсеков и непредсказуемо выбирающие себе последний путь фугасные и зажигательные бомбы.

Я знаю, что по хищному паучку беспощадно хлещут сходящиеся огненные трассы близлетящих «крепостей», и жить ему в сверкающей паутине осталось считанные мгновения. Но он неотступно въедлив, этот паучок, он чует кровь жертвы и, кажется, не отцепится от неё даже мёртвый.

– Сброс!

Корабль облегченно рвётся вверх и вдруг содрогается, словно от взыгравшей придури выскочил с готовой гладкой дороги на воздушные ухабы. Это опять зенитки. Видно не разрывы снарядов, а беззвучные отсветы вспышек молний на переплётах остекления кабины. Отсветы означают, что снаряды рвутся совсем близко. И только теперь отстранившийся от всего мира до сброса бомб мой мозг с опозданием воспринимает глухое злобное рычание пулемётов «крепости», град осколков, дырявящих борта, разгорячённые выкрики стрелков, передающих друг другу в прицел теневые силуэты осатаневших «Хаяте», снующих вокруг бомбардировщика буквально со всех сторон.

Страшная оранжевая беззвучная вспышка справа. Подобно волку, на бегу цапающему зубами пулевую рану в боку, самолёт теряет направление скачков через ухабы и резво валится из строя вправо. Словно ища и не находя спасения в непредвиденно предательском небе, он интуитивно стремится хоть на мгновение припасть к простёртой под ним матери-земле, но ужасается огромности расстояния до неё и, опомнясь, тут же передумывает.

Вдвоём с Диганом мы едва удерживаем неожиданно и неузнаваемо взбесившуюся машину от стремления свесить правое крыло и боком ссыпаться на землю. Теряя высоту, она всё же кренится вправо, от солнца к западу, вываливается из строя бомбардировщиков и продолжает свой безумный одинокий бег к мечтаемой свободе.

Диган нетерпеливо осматривается, ещё пытается понять, что изменилось в лётной конфигурации воздушного корабля, но я уже сработал и выполнил экстренно необходимое.

Из первых слов доклада верхнего стрелка понял, что в аварийном темпе сработал правильно: до крыльевого силового кессона вырвана часть задней кромки правой плоскости за умершим третьим мотором, самопроизвольно раскрылись створки охлаждения правого крайнего двигателя – я немедленно раскрыл для симметрии створки на левом крайнем. Но оторванную заднюю кромку крыла реально заменить почти нечем. Триммерами отбалансировываю машину по крену, и нехотя-нехотя она выравнивается. Усилия на штурвалах постепенно, но ощутимо ослабевают.

«Сверхкрепость» сразу теряет почти шестьдесят миль скорости. Свой скоростной максимум – триста пятьдесят миль в час – ей в этом полёте уже не развить. Как не подняться больше на свой потолок – сорок три тысячи триста футов – тринадцать тысяч метров. Створки – «юбки» – на двух двигателях, один из которых не работает, растопыриваются во все стороны и действуют как приличные воздушные тормоза. Приходится флюгировать, то есть развернуть по потоку, лопасти гигантского бесполезного мёртвого пропеллера, воздушный винт замедляет вращение настолько, что из кабины видно мерные взмахи закрученных полотнищ отдельных лопастей, но скорость всё равно продолжает падать. А без скорости я не могу удержать самолет на занимаемой высоте. Он тяжело нависает над машинами, величаво выплывающими из-под нас вперёд и вправо всего в двухстах ярдах ниже. И начинает неудержимо и грузно снижаться. Наше возвращение постепенно увязает в болоте сплошных вопросов и проблем. Слышу хрипящий голос сержанта Новака:

– Это была… бомба, командир… Она разбила самолет майора Уилки… Я ранен, сэр… Робинсон и Хаски мне не отвечают… Госп-поди, я видел, я видел, как она… К-как она на них падала!.. Господи, как она на них п-падала!.. Как она на них-х-х… Я… О, гос… Меня… Я ра-нен… Я… Н-на мне кровь…

– Новак, вы в состоянии перевязаться?!

– Я… терял сознание… сэр… А-а-а-э-э-й-х-х-х-р-р… М-а-а-э…

– Новак! Сообщите состояние! Кто может, помогите, кто может, – помогите сержанту Новаку! Хаски, Лопес, Робинсон, ответьте командиру! Робинсон, Робинсон, ответьте командиру!..

Корабль сотрясается с треском и затихающей вибрацией в конструкции. Исчезает слышимость, наушники немеют. Но, может быть, люди меня услышат! Да, конечно, наверное, они меня обязательно услышат, но и это лучше уж потом, погодя.

Пока и говорить и некогда, и некак – зубы сжаты. Надо срочно увести машину из-под «крепостей», сыплющих бомбы вниз и заметно обгоняющих меня. Ведь я не знаю в каждую секунду времени, кто из наших надо мной и что они, самозабвенные идиоты, делают. В такой ситуации они все сейчас для меня враги!

Не прекращая оценивать приблизительное положение машины в пространстве, боковым зрением замечаю, как шевельнулся на своем правом сидении Диган. Молодчага, наверное, овладел собой и взял на себя руководство стрелками. Без связи вообще некому подсказать мне, как пробиться в сторону от строя под чистое небо, а не тащиться под летящими выше бомбардировщиками. Никак не до тебя, и потому справляйся сам, только пойми это правильно, Грегори!

Мою серьёзно израненную гусыню продолжает обгонять на глазах расползающийся строй бомбардировщиков. У всех пилотов в головах только одно: к чертям идиотскую диспозицию – поскорее отсюда! Далеко, уже милях в пяти впереди, на полном газу удирает от всех нас чей-то одинокий «Боинг». Я более чем уверен, что это машина Грейзера и Джиббса, потому что эскортирует её целая свора истребителей.

Новые разрывы спереди. Сразу следом – справа, за крылом, и в корме, но, чувствую, машина управляется. Боль… Эта боль задержала в моих ушах вскрик-стон штурмана, услышанный до онемения наушников: «Командир, я…» Голдмен тоже смолк.

Вероятно, я воспринял прощальные слова штурмана с задержкой, с выпадением из действительного времени и из памяти. Стрельбу бортовых пулемётов я ведь тоже не в состоянии синхронизировать, правильно привязать к развёртывающейся последовательности событий. Происходящее живёт собственной для него упоительной и отъединённой жизнью независимо от меня.

И я – здесь! И меня здесь нет!..

…Кажется, я терял сознание. Сколько меня не было, не знаю: миг нового взрыва, минуту или час. Я здесь и меня здесь убедительно, категорически нет…

…Мне кажется, вокруг снова ночь. И небо полно звёзд, каких не видно с земли – дневных. Это от них в кабине тишина и мягкий задумчивый рассеянный свет. Я сказал – задумчивый? Почему кабина настолько узка, что я локтями могу упереться в её боковые стенки? Где Диган?» Диган, отзовитесь!» Курс – девяносто семь градусов. Курс на Иводзиму. До Сайпана не долететь. Кто только что пел: «…в свежем просторе над юной землей Синею птицей ты вместе со мной…» Я никогда не слыхал этого шлягера! Кто она, эта призывно поющая женщина? Русская? Пела по-русски. «Отзовитесь, Диган!» Курс на Иводзиму…

…Диган зачем-то снял шлем, повернул голову и улыбается мне. Хочу понять, что такого забавного он увидал на моём мокром от пота теле. Осматриваю себя. Не различаю, какого цвета на мне комбинезон. Кажется, цвета он ослепительно белого, ярче звёзд.

Ещё удар в бренное тело самолёта. И ещё…

…Мои грудь и живот, как поле. По белому снежному полю бежит-струится безмолвный красный ручеёк. Он почернел внизу. Почернел, словно запёкся оттого, что на бедро мне легла тень переплёта остекления кабины. Всё. Всё…

Нет, ещё не всё. Сосредоточиться. Я ещё жив. Я веду «Сверхкрепость» домой. Домой. До-мой! Курс – сто семьдесят градусов, курс на Иводзиму. Даже только лишь до неё – более четырех часов, почти тысяча миль, полторы тысячи километров. Такой размах. Такая война над Тихим океаном. До Сайпана мне вообще не долететь.

Диган продолжает приветливо улыбаться мне. Зажмуриваюсь, чтобы восстановилась резкость зрения, и снова гляжу на него. Я ошибся, Диган не улыбается. Это не лицо его в жёстком солнечном свете, а расстрелянный лётный шлем. Диган обвис в привязных ремнях, у него без крови разворочен затылок. Кровь ушла в полости внутри его тела и в бельё, под лётный комбинезон. Его тело, как и моё, плавает в этой липучей сырости, пахнущей ржавым железом и сгоревшим порохом.

– Кто жив – отзовитесь! Кто жив – отзовитесь!..

Ни слова мне в ответ. Не чувствую запаха пороховой гари от разрывов снарядов, не слышу свиста потока, врывающегося сквозь пробоины в обшивке, – его-то я должен слышать, как и шум двигателей. Не могу вспомнить, как узнать, работают ли двигатели, но воздушный поток в кабине резок и осязаем. От ледяных струй, режущих выше маски моё лицо, я и пришёл в себя. Но тишина… Почему я не слышу рёва двигателей?! Почему я их не слышу?! Я ничего не слышу!

Заученно обегаю взглядом приборную доску, хотя не вполне осознаю, что стану предпринимать дальше. Высота – двадцать пять тысяч футов, это семь с половиной километров. Три двигателя, кроме правого среднего, на номинальном режиме выдают по две тысячи лошадиных сил, положенную им мощность на занимаемой высоте. Створки охлаждения крайних двигателей растопырены. Правый средний винт остановился и зафлюгирован, лопасти огромного двухсотдюймового пропеллера установлены по потоку для уменьшения его вредного воздушного сопротивления. Только один мой пропеллер весит столько же, сколько весь чёртов японский истребитель вместе с пилотом, горючим и боеприпасами. Наверное, я оглох… Слава Богу, не ослеп. Я не потерял сознания. Продолжаю лететь и управлять всё ещё живой «Сверхкрепостью». Курс – сто семьдесят градусов, курс на Иводзиму. Скорость машины… Скорость… Провал…