Текст книги "Зеркало времени (СИ)"

Автор книги: Николай Пащенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 90 страниц)

Три остальных картинки я смог «увидеть» дней через двадцать после портрета лётчика и вида приближающегося, атакуемого им судна.

С фотографической чёткостью, то есть снова из подсознания, проявились перед моим внутренним взором два дерева с плотными кронами, возвышающиеся над декоративным, аккуратно подстриженным кустарником, обрамляющим садовую дорожку. Низина за ними была повита пеленой утреннего тумана, подсвеченного восходящим солнцем. Контровое освещение помешало мне понять по кронам, какие это были деревья, хвойные или лиственные. Если это были сосны, то возраст их не превышал двадцати пяти-тридцати лет. Может быть, увиделись японские сосны, кедры или криптомерии. Во мне возникло ощущение, что «я» смотрю на них из окна «моего» рабочего кабинета в родительском доме. Дом, почувствовалось, построен был отцом, не очень давно (в начале двадцатого века – о не отдалённости от меня этого времени я непроизвольно подумал в точности, как погибший японец), после русско-японской войны, в которой отец мог иметь заслуги, и после завершения строительства вокруг дома разбит был то ли парк, то ли сад.

«Я» родился около 1910 года и около этого времени, может, немного пораньше, был построен дом и был разбит вокруг дома парк. Где? На севере Хонсю? На Хоккайдо? Или в окрестностях Тойохары, города, который сейчас называется Южно-Сахалинском? Пока я этого не знаю. Только вряд ли южная Япония увиделась мне на картинке. Это был или центр или, скорее, японский север.

Очень не скоро я стал понимать, что дом отцом был построен, вероятнее всего, на Хоккайдо.

И ещё возникло ощущение, что отца-строителя их дома у того японского пилота рано не стало. Говорю: «у того пилота», – я все же не стану себя с ним целиком отождествлять, насколько это в моих силах, хотя сродство наших с ним душ весьма и весьма значительно. Не скажу: нашей общей души, потому что есть и какие-то отличия.

Домом, мне кажется, правила мать, не менее влиятельная, чем отец, и ещё более властная. Вероятно, вид из кабинета врезался в память японца в связи с какими-то его острыми переживаниями или глубоко взволнованными размышлениями у окна. Самый дом я пока «увидеть» не смог.

Сразу вслед за видом на парк я увидел новый «кадр»: молоденькую, лет двадцати-двадцати двух, прелестную японку. Невысокая, роста около среднего, плотная, но не полная. Чернобровая, с очень густыми, чуть вьющимися волосами. С европейской прической, в платье из шотландки. Настоящая красавица и очень мила. Удивили меня её глаза: на довольно скуластом японском лице глаза почти с европейским разрезом и длинными ресницами, с рисунком век, более характерным для белой расы, но очень живые, с бесиками, с весёлыми проказливыми бесенятами. Её, думаю, я тоже узнал бы по фотографии. Тёплое и несколько печальное чувство к ней возникло в моём сердце. О, он её очень любил.

Не стоит гадать о том, что испытала она, когда не вернулся он. Могут наложиться личные впечатления или переживания других людей, известных мне по этой жизни, а я слишком уважаю её индивидуальность и пережитое далёкой сегодня от меня и уже пожилой японкой. Боже мой, что я говорю? О чём думаю и о чём пишу?!

Лет десять тому назад я в эти дела не поверил бы.

Чуть позже, вновь подумав о ней, я отметил, что мои руки сделали непроизвольный жест, «потянувшись» к её лицу, чтобы разгладить ей густые брови. Возможно, эта интимная подробность характерна была для японца, но совершенно не свойственна для меня в моей жизни. Эта подробность известна не только погибшему японскому летчику, но и его любимой. Я, оказывается, волнуюсь. Я всё-таки волнуюсь…

Пятая и пока последняя чёткая «подсознательная» картинка явила мне детскую колясочку на парковой дорожке, посыпанной белым песком. Ручаюсь, что в моей нынешней жизни таких колясок я не только не видел, но и видеть нигде и никогда не мог, настолько непривычно для меня выглядят её примитивные очертания. Низенькая, на крохотных колёсиках, посаженных на оси, выступающие непосредственно из «кузовка». Таких чуть не полста лет нигде уже не делают. И «кузовок» и навесик над ним имели прямоугольные очертания, как если бы плетение стенок коляски из листьев бамбука или рисовой соломы было осуществлено по прямоугольному деревянному каркасу. Мне очень захотелось понять, кто именно, какой ребёночек был в этой коляске?

Дней через десять медлительно пришло ощущение, что в колясочке спала дочка, а «я» с «женой» разговаривал в стороне и посматривал на коляску. В этой жизни у меня два сына, но я всегда, чуть ли не с рождения, очень хотел иметь дочь. Не навевалось ли это подсознательное желание не до конца осуществлённым отцовством в «той» жизни?

В 2000 году от Рождества Христова, когда я пишу эти строки, «дочери», наверное, 55–56 лет, а «жене», то есть вдове погибшего японца, 76–78 лет, если она жива и если только виденные мной «семейные» картинки датируются 1945 годом, если я не ошибся в возрасте жены японского лётчика, рассматривая её давешний образ в моём подсознании. Может быть, и жива, ведь в Японии наивысшая продолжительность жизни в мире… По статистике, женщины Японии в конце двадцатого века в среднем живут более 82 лет. И я «не помню», до какого возраста детей их укладывали в коляску в то время, в той социальной среде и каковы были индивидуальные особенности «дочки» в младенческом периоде. Кстати, в какой социальной среде в Японии жил этот погибший лётчик? Судя по парку вокруг дома – в достаточно богатой и знатной семье. Ни имени «жены», ни имени «дочери», ни даже «матери» или «отца» пока не выплыло из моего подсознания. Мне только послышалось, что кто-то позвал «меня» по имени:

– Иосинори!

Однако мой персональный внутренний критик не преминул тут же саркастически заметить:

«А если так звали отца того японца или кого-то из его родственников? Или соседа… Приятеля… Однокашника… Сослуживца… Ты уверен, что правильно воспроизвёл услышанное имя в русской транскрипции, может быть, это имя правильнее написать Ёсинори, совсем с другой буквы русского алфавита? Или Йошинори? Кстати, а это – мужское японское имя? Точно – японское?»

Не знаю. В этой моей жизни я не знаток Японии.

Не знаю.

Ну и что, господин мой внутренний критик?

Ну и что?!

Для меня важнее то наисущественнейшее, что пришло вовнутрь ко мне от моего «предка». На что я должен обратить внимание и исправить, чтобы в следующем моем воплощении, буде таковое в свое время состоится… Что? Сделать сейчас и завтра – что? Изжить? И что именно изжить, исправить, чтобы не повторилось чувствительное кармическое воздаяние?

Что ж, пусть состоится в своё время и следующее рождение… Если состоится, доживём – увидим. Кроме того, здесь уже начинается моя личная тайна. Отношения только мои с Богом.

Не могу сказать, что новое постижение приковало к себе всё моё внимание и вызвало мои напряжённые размышления. Я постарался отнестись к тому, что мне открылось, спокойно. Однако с течением времени всё же возникла потребность получить ответы на вопросы, стеснившиеся во мне после «увидения» из кабины самолета приближающегося судна. И потребовалось понять, каким образом я могу получить информацию о том, что произошло сразу после гибели японского пилота? И насколько можно такой информации доверять? Таким образом, волнения вызывала во мне не открывающаяся информация, а скорее, её смысловое значение. Важна ли она для меня?

Волновало и волнует – а насколько можно доверять тому, что мне открывается?

Такая информация могла остаться в четырёх бессмертных тонкоматериальных телах погибшего лётчика и тем вероятнее, что она записалась туда в момент шока, вызванного «удивлением» от выхода тонкоматериальных тел и его души. Шок вполне мог быть вызван необычностью и неожиданностью впечатлений, охвативших душу, освободившуюся после смерти физического тела. Воспринимающим органом могло послужить тогда и в течение девяти дней после смерти физического живое эфирное тело. Значит, посчитал я, получить такую информацию, а не иллюзии, возможно в реальности. Эмоциональный всплеск мог позволить душе запечатлеть и донести всё, что тогда произошло, до моего подсознания. Душу мы только-только начинаем изучать, но кое-кое-что о её свойствах уже себе представляем.

Я действительно сумел вызвать «картинку» того, что «увидело» эфирное тело. Оно было потрясено видом погибшего лётчика и, словно в полусне, расплывчато и туманно не сразу ощутило обстановку вокруг. Кроме того, информация от эфирного тела уже не воспринималась органами чувств погибшего и не прошла через них. Может быть, и по этой причине она разительно отличалась по качеству (в сторону ухудшения «изображения») от картинок, записанных в моем подсознании под воздействием последних и других прижизненных впечатлений японского лётчика.

Наверное, прошло какое-то время с момента удара самолета в судно, в течение которого восприятие эфирного тела было ослаблено чем-то похожим на шок, и я не знаю, случился ли от тарана взрыв. Пожара или вообще не было, или его уже потушили. Удар, похоже, оказался несильный, потому что истребитель был практически пуст и лёгок. Звездообразный двигатель пробил тонкую стенку надстройки и в ней застрял, удерживая самолёт в положении с задранным хвостом. Двигатель даже не сорвался с моторной рамы. Смялись носовые капоты. Смялась передняя, профилеобразующая кромка крыльев, из ниши в крыле вывалилась одна из колёсных стоек, кажется, левая. Кабина истребителя не пострадала. Более-менее чётко я «увидел» в кабине погибшего. Вероятно, перед полётом он туго-натуго пристегнулся привязными ремнями, его не бросило головой о приборную доску при ударе самолёта в судно, и лицо его не пострадало. Тело повисло на ремнях в наклонном положении. Впечатляла бледность лица лётчика, лицо было отвернуто вправо, в то время как я «смотрел» на него с левой стороны. Бледная щека, блестящая кожа пилотского шлема. Цвета в этой картинке остались для меня до сих пор неразличимы. Да и «рассматривать» её достаточно тяжело.

Внутренним ощущением я почувствовал, что около самолета хлопочут несколько человек из команды. Тогда их заботило, как вытащить разбитый истребитель из пробоины в надстройке и сбросить его в океан. Кто-то тащил трос. Но ещё кто-то, властный, распорядился прорубить пожарным топором дюралевую стенку кабины, чтобы достать документы пилота, «мой» фотоаппарат «Лейка» и самурайский двуручный меч, пристёгнутый сзади-слева к спинке кресла. Я так и не понял, пострадал ли кто-нибудь из команды от тарана японского лётчика.

Матрос влез на центроплан самолета с правой стороны. Наверное, это он крикнул, что пол кабины весь в загустевшей крови. «Пустой самолет и лётчик обескровленный!..»

После его крика я ощутил, что белье пилота на груди и животе напитано кровью. Много позже, месяца через три после появления ощущения ран на животе и груди пилота, пришло также ощущение, что в этом бою у него была повреждена ступня левой ноги. Кажется, от крупнокалиберной пули или осколка он потерял большой палец левой ноги – поэтому пол кабины был залит кровью. Отстреленный большой палец ноги – достаточно крупная рана, вряд ли помог бы жгут между коленом и икрой в такой ситуации. Никаких шансов спастись у японского лётчика, похоже, действительно не оставалось. Истекая кровью, он удерживал себя в сознании, удерживал почти неуправляемую машину в воздухе, сумел направить её на ещё доступную ему цель и погиб как воин. Не удивлюсь, если он с гордостью считал себя самураем и остался им до последних мгновений жизни.

Да упокоит Господь его душу в Западном буддистском рае…

Ведь я убеждён, что для жизни получил лишь часть, всего какую-то долю его души, вернувшуюся на Землю для очередной инкарнации.

Большой палец левой ноги я трижды травмировал себе уже в этой жизни: в детстве уронил велосипед торцом руля на невезучий палец; в юности сломал кончик пальца, «провезя» его между подножкой мотоцикла и вкопанной кем-то в землю стальной трубой, в густой траве незаметной – если специально нацелиться, так ведь ещё на трубу и не попадёшь; наконец, чуть не отрубил себе бедный палец топором, когда убирал засохшую черёмуху в саду, и рассек сапог и кожу на пальце. Вот и призадумаешься, какой полевой дефект, расположением на теле соответствующий несчастному большому левому пальцу ноги, получил я вместе с японцем от кого-то из ещё более ранних предков по душе?

Возвращаясь к человеку, о котором я не мог не рассказать еще и потому, что для своей семьи и своей страны он до сих пор может значиться «без вести пропавшим», я верю, что совершенная компонента его души, может быть, сегодня продолжает духовно развиваться в Высоком мире и благословляет нас. Его японских родных и меня.

Борису Густову помогли госпожа Акико Одо и священнослужители разных конфессий. Но кто из нас, положа руку на сердце, может надеяться на её умную психологическую помощь? У каждого ли из нас есть разумный душой и сердцем духовник?

Священный Коран говорит: «Неужели они не уверуют?»

Так, может быть, и мы, наконец, сами, ни на кого, кроме себя, не рассчитывая, обнаружим рядом с собой очевидное, в это очевидное уверуем и упасёмся? Упасёмся в том смысле, который вкладывают в мольбу: «Боже, упаси…»

Или мы ощущаем себя в полной безопасности и нам нечего опасаться? Так ли это?

А я эту мою жизнь проживаю в России.

22. Второе слово автора, или Правила усложняются

Когда я узнал из себя так много о судьбе того японского лётчика, в ком в прошлой жизни пребывала моя душа, и ощутил мою личную причастность к судьбам обоих великих народов всего лишь за два рождения на Земле, мне, конечно же, вновь подумалось, что у погибшего остались тогда в этом опасном мире два наидрагоценнейших для него существа – вдова и крохотная дочь.

Если они обе живы, и если бы мне, который сегодня моложе любой из них, суждено было бы вновь встретиться с ними, я, глубоко русский человек, «омочил бы слезами мой рукав», до земли поклонился бы им и сказал:

«Конити-ва, здравствуйте, мои дорогие и любимые. Нас, мои дорогие и любимые, разлучили за грехи. Мы испытали истинные скорбь и раскаяние, это нам зачли и позволили встретиться. Я вернулся из-за края жизни, но вернулся другим и не только к вам. Я попал в другие края и живу теперь в окружении других людей. Вы не узнаёте меня? Зато я о вас помню. Помню и люблю. Я пронёс любовь к вам через смерть и с любовью вернулся на Землю.

Смерти нет. Нет – смерти. Любовь – есть! Но жить так, как мы жили тогда, больше нельзя».

Может быть, у меня прервался бы голос или я совсем не смог бы говорить.

Не знаю, встречи такой не было. Я ничего не смог сделать, чтобы с ними встретиться. От ощущения беспомощности возникает чувство стыда. И жжёт досада. Оттого, что что-то внутри меня подсказывает, что сегодня, я записываю это в 2000 году, живы они обе, его вдова и его дочь. Говорить с ними я нынешний способен только через переводчика. Но я не знаю, где и кто они. Ничего более о них мне пока неизвестно. И они пока ничего не знают обо мне.

Все дальше за собою

страну ту оставляешь, —

и все милей она.

О, как завидно мне волнам тем,

что вспять идут.

Всё так, как сказано в древнеяпонской поэзии, и не совсем так.

В страну ту, которая мне вспоминается, уже никогда не вернуться, как дважды не войти в одни и те же воды. Утекают воды, проносится сквозь нас и наши ничего не забывающие сердца скоробегущее время. Печалиться об этом не только бесполезно, но и вредно, как утверждают те, кто в таких делах разбираются. Но остаются долги. Они записаны в бессмертных наших душах, пробиваются из непостижимых глубин на поверхность и тем напоминают о себе.

И всё-таки меня глубоко внутри греет чувство любви и признательности и к тем моим ближайшим родственникам по сегодня моей душе, которые стали мне родными по прошлым воплощениям моей души… Я имею в виду тех, кто сегодня в Японии, о которой я помню лучше, потому что для меня это было «вчера». Но еще и в Турции. Но еще и в Аравии. В Египте. И в других, неземных мирах. Получается, что везде. Во Вселенной и Вселенных.

Я далёк от мысли переделать мир, тем более, что сам он вразумительно своей позиции не определил. Я лишь учусь понимать происходящее и хочу знать, почему мир живет настолько бездумно и безумно. Поэтому я просто делюсь размышлениями и переживаниями глубоко личными, возникшими из того и от того, что мне стало приоткрываться из прошлых воплощений моей души, а также из общения с моими героями, которых необходимо ещё довести до финала, а в моём собственном посмертии нести ответственность за описываемые качества их духа. Ведь я их создатель, их отец, и по-другому относиться к ним не смогу. А им, не дописанным пока до исчерпания своих ролей в моём замысле, как это ни странно и неожиданно для многих ни прозвучит, в своё время тоже предстоит воплотиться здесь, в материальном мире, и проживать в нём свои собственные жизни. Жить красиво!

Но сначала им предстоит обрести, в отличие от живых людей, свой дух. Они приобретут его, когда о них будут читать, видеть, узнавать. Дух человека, живущего сегодня, после его ухода из этого мира когда-то станет телом человека какого-то из последующих поколений. Дефекты духа людей сегодняшних обернутся болезнями тела потомков. Страданиями в этом мире каждый из нас оплачивает ошибки и прегрешения предков. И не обязательно – по крови, по роду. По душегенному сродству – тоже. Потом цикл повторится. С потомками будет то же и точно так же, как со мной, как с другими людьми. И я не хотел бы передать им дефекты моего менталитета в виде ожидающих потомков после их рождения на Земле каких-то болезней и физических недостатков. Ни от себя, ни от моих героев. Зная об этом, я о моих героях, лучше сказать – моих героев, и пишу.

Мы твердим, что незнание закона не освобождает от ответственности. Точно так же существование правила последующего уплотнения нашего духа и превращения его в тело потомка налагает на каждого сегодняшнего носителя духа ответственность перед потомком. На земле правило это известно давно. Что с того, что правило это покажется сложным для понимания тем людям, кто узнал о нём только сейчас? Усложняется жизнь – усложняются и правила жизни.

Наверное, и мне предстоит ещё воплощение в нашем материальном мире, поэтому я заинтересован в том, чтобы мир этот стал более приемлемым для проживания, чем сейчас.

Думаю, что и в этой связи мне «вспомнились» дополнительные моменты из прошлого воплощения, пришедшие из подсознания в виде картинок и вызываемых ими тонких извнутренних ощущений. Именно этим материалом я и решил закончить первую часть моего произведения.

Нечаянно, неожиданно я увидел «отца». Отца того погибшего японского летчика, в котором пребывала одна из компонент моей души в её прошлом воплощении.

Перед моим внутренним взором возник образ пожилого человека, сидящего в просторной, почти пустой комнате на постланной на полу постели. Думаю, что если загримировать под старого знатного японца таких похожих на него внешним обликом американских киноактёров, когда они находились в том же возрасте, что и он, как Энтони Куинн или Клинт Иствуд, то они оба очень сильно походили бы на «отца».

Он уже болел, сильно исхудал, кожа обтягивала кости. Он тяжело и редко дышал. В это утро его ещё не побрили, седая колючая щетина покрывала его щёки. Седой ёжик был и на его голове. Помню, что на нём была белая ночная сорочка без воротника, без пуговиц, с прорезью на груди. Отец только что поднялся с валика, заменяющего японцам подушку, и подголовный валик-макура ещё хранил очертания его затылка. Одеяло, поверх которого отец сложил руки, я почти не запомнил, какое-то тёмное, однотонное. Кажется, под одеялом была подостлана простынь, край которой со стороны отца был навёрнут на одеяло сверху. Я стремился разглядеть его лицо и не всматривался в детали обстановки, хотя и они, думаю, очень важны. Но я их не разглядел.

Возможно, что сын приехал попрощаться с умирающим отцом и ещё успел, застал в живых. Он хотел запомнить лицо отца. Поэтому и я вижу «отца» чётко.

На две-три секунды вместо лица пожилого человека перед моим внутренним взором проступило лицо отца, каким он был немного раньше, лет на пять, на семь: не такое старое и изнеможенное последней болезнью, а лицо волевое, сильное, внутренне энергичное. Вместо ночной сорочки без ворота проступил воротник военного или придворного мундира, расшитый золотом. Этот расшитый золотом воротник мундира, признаюсь, меня поразил. Такого отца, явно человека не рядового, наверное, титулованного, уже можно было бы попытаться отыскать в истории, если бы я знал его имя и если бы была возможность увидеть его фотографии. Искать пришлось бы явно не среди миллионов ушедших людей.

Мне представилось необходимым продолжить работу с подсознанием.

Мною двигало не столько любопытство, сколько внутреннее ощущение, что для чего-то очень важно продолжать узнавать биографические подробности о жизнях погибшего в 1945 году японского летчика и оставшейся без него семьи. Жизнях, до сих пор, оказывается, кармически воздействующих на мою собственную жизнь. От них во мне, сегодня человеке русском, и их национальные черты характера, причем, не все черты только положительные.

Собственно, а что – положительное? И что – отрицательное?

Долго не было у меня уверенности, что японского летчика звали Иосинори. Но подсознание раз за разом называло мне именно это имя.

И фамилию его я вытаскивал тоже из подсознания, которое знает всё, но только не всё из вытащенного, добытого, я способен сразу правильно понять. Выяснял, узнавал последовательно, вытаскивал по буквам.

Н-А-Б-У-Н-А-Г-Э. Перепроверяю себя, спрашиваю у подсознания: всего восемь букв? Да, восемь. Может быть, это его имя? Нет, фамилия, отвечает подсознание. Спрашиваю: может быть, Нобутакэ, как звали и адмирала Кондо?

Нобутакэ – так звали адмирала Кондо, отвечает подсознание. Японского лётчика-майора звали Набунагэ.

Кроме всемирно известных фамилий писателя Кобо Абэ и премьер-министра Накасонэ, я, человек русский, не знаю японских фамилий с окончанием после согласной на «-э», в отчаянии взываю к подсознанию. Я в моей нынешней жизни не знаю японского языка и очень-очень немногое знаю о Японии! Может быть, фамилия японского летчика Набунага или Нобунаги? Набуноги?

Моё подсознание более терпеливо, чем я, ему некуда торопиться и не от чего волноваться. Оно, как всегда, спокойно продолжает утверждать, что фамилия погибшего при таране морского грузового судна японского лётчика – НАБУНАГЭ. Но эти фамилии – Абэ и Накасонэ, – догадываюсь я, как раз и подтверждают своим окончанием на «-э», что фамилия Набунагэ тоже может быть! А что означает это слово? Я не знаю. Я интуитивно ощущаю, что средняя часть его фамилии – «бу» – каким-то образом связана с древним наименованием то ли меча, то ли занятий с мечом.

Что ж, пусть будет Набунагэ, всё равно ведь я не в состоянии этого проверить. Я не могу «вспомнить», какое образование получил этот японский лётчик. Может быть, военное, а может быть, перед военным – гимназия и университет, кто, кроме моего подсознания, в моей стране это знает? Но не настолько быстро происходит моё с ним общение.

Приходится принять на веру и к сведению то, что узналось о нём, пока просто как биографические факты, не более. То, что приходит из подсознания, ведь не окрашено эмоционально. Эмоции начинают возникать во мне уже после осмысления, хотя бы первичного анализа информации, к которой мне ещё надо привыкнуть. Эмоции трудноуловимые – их надо засечь, отловить, отсеять и прочувствовать, не то, что мои отчаяние или разочарование от первых малорезультативных усилий.

Значимым и более важным для себя я посчитал исследовать, какие черты характера могли прийти ко мне от японского лётчика вместе с его душой. И вот тут-то выявилось, что некоторые из них сами японцы, например, знакомые мне по своей книге Мицуо Футида и Масатакэ Окумия, а я не могу исключить, что при жизни мог быть с ними знаком и майор Набунагэ Иосинори (не сотнями же тысяч человек исчислялось количество военных лётчиков в Японии), считают своими национальными чертами характера и склонны оценивать их, по крайней мере, в обстоятельствах послевоенных, как негативные, приведшие, как первопричина, к поражению Японии во Второй мировой войне.

Теперь постепенно стала выявляться какая-то более общая и тесная связь между моим «Я», далёкими от обычных обстоятельствами моей нынешней жизни и «воспоминаниями» о периоде Второй мировой войны в Японии, глубочайшая внутренняя связь между двумя соседствующими воплощениями ныне моей души в двадцатом веке – в Японии и России.

Когда я читал переведённую на русский язык книгу японских офицеров, неисповедимо пришедшую ко мне, я не мог отделаться от чувства, что многое из того, о чём они пишут, приложимо и к другим народам, в частности, к народу России, к которому я принадлежу, России, сегодня пребывающей тусклым осколком Империи, не ставшей Великой, но ещё более приложимо не столько к народам, а к воцарившимся благодаря особенностям народов культурным укладам в странах:

«… следует сказать, что главная причина поражения Японии не только в сражении у о. Мидуэй, но и во всей войне заключается в особенностях национального характера японцев. Для нашего народа характерна нелогичность в поступках. Японец часто принимает решение под влиянием порыва, а это приводит к действиям случайным и часто противоречивым. Традиционный провинциализм – вот источник нашей ограниченности и догматизма. Мы неохотно расстаемся с предрассудками и медленно принимаем даже необходимые улучшения, если они несут с собой новые идеи. Из-за своей нерешительности мы легко становимся чванливыми, что в свою очередь порождает в нас презрение к другим народам. Мы соглашатели, но из-за отсутствия смелости и чувства независимости привыкли полагаться на других и раболепно подчиняться старшим начальникам. Отсутствие трезвого подхода к действительности часто приводит к тому, что мы принимаем желаемое за действительное и поэтому действуем без тщательно разработанного плана. Только тогда, когда наши поспешные действия оканчиваются неудачей, мы начинаем анализировать их обычно для того, чтобы оправдать свои неудачи. Короче говоря, нам, как нации, недостает зрелости ума и собранности, благодаря которой мы знали бы, когда и чем жертвовать во имя главной цели.

Таковы отрицательные черты японского национального характера. Они и привели к поражению, которое мы потерпели в сражении у о. Мидуэй и которое зачеркнуло все смелые подвиги и драгоценные жертвы тех, кто принимал в нем участие. В этих отрицательных чертах лежит причина и всех несчастий Японии».

Думается, благодаря пролитому этими офицерами свету и детальному анализу, выполненному также и другими людьми, описываемые недостатки преодолены народом, который сегодня имеет высочайший уровень реального дохода на душу населения в мире, показатель, почти вдвое более высокий, чем в Соединённых Штатах Америки, стране-победительнице. Почему тогда богатейшая, как считается, из стран мира – Россия – не может сравниться по этому показателю ни с США, ни, тем более, с Японией? Не из-за особенностей ли национального характера и, если так, то каких?

Задумавшись над их горьким откровением, я понял, что не могу согласиться с ними вполне. Ни к народу Японии и ни к народу России, ни к какому-либо другому народу мира не отнёс бы я скоропалительно во многом справедливые упрёки этих честных и искренних японских офицеров в отношении негативных черт национального характера.

Не стоит, однако, забывать, что строки, написанные ими, как покаяние, более полувека тому, относятся ко времени, когда ещё не были детально отструктурированы и развиты многие понятия или явления общественной жизни, этими прославленными офицерами в общем виде уже уловленные и упомянутые. Но в полной мере всё, о чем ими сказано, следует отнести преимущественно к тем, кто диктует, как готовить действия, кто принимает решения, судьбоносные для своих народов, то есть к правящим элитам, независимо от национальности. К тем, кто «заказывает» и формирует уклад жизни народной.

Лично я не могу не подумать об этом еще и потому, что вскоре после того, как явился образ отца японского лётчика, перед моим внутренним взором всплыли лица молодых японских лётчиков-истребителей, с которыми служил «Иосинори Набунагэ». Вероятно, это было предполётное построение авиачасти. Майор шёл вдоль строя своих боевых товарищей и вглядывался в их лица, поэтому крупным планом их вижу и я. Они были в лётных шлемах. Многие лётчики были в обыкновенных, по-моему, хлопчатобумажных лётных комбинезонах. Картина еще не приобрела цветности, и в отношении цвета комбинезонов я ничего не могу сказать – тёмного цвета. На тех, кому предстояли полёты на высоту, или, может быть, обычные боевые вылеты, были одеты меховые куртки, застёгивающиеся для нынешнего меня довольно непривычно. Может быть, в этом воспоминании смешались несколько построений лётного состава части – в тёплую и холодную погоду.

Странно мне сейчас чувствовать, что почти все эти молодые лётчики погибли.

Я чувствовал, кто из них погиб, вглядываясь в их юные честные и такие прекрасные лица. Кто-то из них погиб в последнем воздушном бою их начальника. На глаза у меня навернулись слёзы.

Для чего, для удовлетворения какого чудовищного заблуждения тогдашней элиты, к которой принадлежал, я думаю, и отец погибшего лётчика, барон Набунагэ, нужны были эти жертвы? Для чего погиб сам майор Набунагэ?

На расстоянии более чем в полвека видится, что во Всемирной войне 1939–1945 годов происходил размен десятков миллионов человеческих уникальностей на кратковременное владение миллиардами тонн материальных ресурсов, какие бы красивые миражи ни рисовали одни перед другими тогда и после.

Жертвы в боях понес и мой русский род, духовные и физические черты которого я несу в себе и моём облике в нынешней жизни, причем, к моему несомненному удовлетворению, никто из моих родных не воевал на Дальнем Востоке. Наверное, в русской семье, члены которой обагрили свои руки японской кровью, я бы не родился. Только для советского народа это была, так волею товарища Сталина принято считать в моей стране, Великая Отечественная война. Но, благодаря чудовищно нелепым действиям в большинстве всё ещё живущей бывшей советской элиты, уже нет этой новой исторической общности людей – самого советского народа…

До меня очень постепенно начинает доходить, для чего мне являются эти картинки из подсознания. Я получил нечастую пока среди людей возможность снять с души те деформации, которые наложились на неё в прошлом её воплощении. Потому что трудно пройти жизненным путем через жестокое горнило материального мира и уберечь душу от наводимых в ней искажений, иные души не выдерживают и разрушаются, но ведь «…тяжкий млат, дробя стекло, куёт булат».