Текст книги "Зеркало времени (СИ)"

Автор книги: Николай Пащенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 90 страниц)

Когда твой самодельный гидросамолёт с тонким днищем, не имеющий колёс, прижимает нисходящим воздушным потоком к острым скалам под тобой – такое не забывается. По неопытности я не знал тогда, что полёты в горах относятся к категории сложнейших и опаснейших, залетел без спросу, глупо, что называется, сдуру.

Сознанием я отметил лёгкий писк технического устройства у окна, где стояла госпожа Одо. В этот самый миг как будто невидимое лезвие вошло внутрь моего «я» и аккуратно, невесомо и безболезненно разделило моё сознание пополам. Возникли два параллельно текущих потока времени, каждый со своими событиями.

Одно из моих сознаний продолжало следить за смыслом того, что я произношу для себя и госпожи Одо:

– Простите, я отвлёкся… Сейчас вспомню… Когда идёшь парой на истребителях вдоль границы, а потом обратно…

Другое сознание отделилось от моего стоящего на цыпочках тела, словно выплыло из головы между безмолвно шевелящихся губ, и подплыло к госпоже Одо. Вторым своим сознанием я воспринял сразу несколько потоков, которые в эти секунды составляли эмоции её существа: беспомощность, безмерное удивление, испуг, отчаяние, желание немедленно что-то предпринять.

Мелькнула искорка любопытства и, медленно вытягиваясь, поплыла в пространстве. Когда искорка достигла моего тела, госпожа Одо повернулась лицом ко мне.

Лицо госпожи Одо побелело, затем сразу запунцовело, даже лоб. Над верхней губой выступили мельчайшие капельки пота. Бледным остался лишь подбородок. Судорожно втянув в себя воздух, она на несколько мгновений утратила возможность дышать; наконец вместе с хриплым выдохом из её груди непроизвольно вырвался призыв к шинтоистской богине Солнца:

– О Аматэрасу амиками!..

Она бросилась из моей комнаты, и моё второе сознание безмолвным облачком устремилось за ней. Бесшумной ласточкой она пролетела по коридору и замерла на пороге комнаты давешнего молодого больного. Для меня стало ясно, что я вижу Стаха. Он стоял возле своей кровати на цыпочках с закрытыми глазами. Тело было вытянуто кверху и напряжено. Полусогнутые руки он выставил перед собой развёрнутыми ладонями вперед. Губы его медленно шевелились.

– Простите, я отвлёкся… – на своём прекрасном английском тихо бормотал Стах. – Вспомню… Когда идёшь парой на истребителях вдоль границы, а потом…

У госпожи Одо непроизвольно всплеснули и беспомощно обвисли руки. Пятясь, не справляясь с эмоциями, она отступила в коридор и почти прикоснулась спиной к противоположной от двери стене. Затем, кое-как овладев собой, выпрямилась и неверными шагами приблизилась к комнате Саи-туу.

Старый монах стоял посреди своей комнаты на цыпочках с закрытыми глазами, подняв полусогнутые руки перед собой с вывернутыми вперед ладонями и тихо и неумело бормотал по-английски, то есть на языке, которого почти совершенно не знал:

– Когда идёшь парой на истребителях вдоль границы, а потом обратно…

Он не только произносил те же слова, что и я, и Стах, но ещё как будто вслушивался. Губы его постепенно перестали шевелиться. Руки его сложились у груди в молитвенный жест, ладони прижались друг к другу. Золотистые искорки перебегали по жёлтому одеянию Саи-туу. Его лысая смуглая голова начала мерно покачиваться, словно в такт неслышимой другим ритмической декламации, на губах появилась слабая улыбка удовлетворения. Внезапно он открыл глаза и увидел госпожу Одо. Правой рукой он сделал предостерегающий жест, а левой ладонью прикрыл свои губы.

Госпожа Одо замерла в оцепенении. Что происходит?

Саи-туу сделал к ней шаг и указал на компьютер, который она продолжала сжимать в руке. Она включила трансляцию из моей комнаты. Саи-туу взял госпожу Одо за руку и повёл её в столовую зону. Она безропотно повиновалась. В столовой она поставила бормочущую коробочку на стойку возле бара и налила в бокальчик выдержанный скотч. Вид у неё был совершенно потерянный.

Оставив госпожу, Саи-туу вернулся к Стаху, приложил ему палец к губам, отчего Стах сразу умолк, потом бережно уложил его в постель. Стах умиротворённо вытянулся и закрыл глаза. Саи-туу постелил в комнате Стаха плетёную циновку, устроился на ней, полуприкрыл глаза и принялся медитировать.

Госпожа Одо выпила и налила себе ещё.

Компьютер трудолюбиво продолжал негромко бормотать по-английски не женским, а моим собственным голосом, и Одо включила синхронный перевод на русский язык:

«Когда идёшь парой на истребителях вдоль границы, а потом обратно, хорошо видно ночные горы в свете луны, да даже и без луны, при одних лишь южных звёздах, потому что глаза уже привыкли к темноте. Машины в рёве воздушного потока и грохоте турбин мчатся среди звёзд, и достаточно лечь на крыло, как видишь бесконечные горы, горы и горы. Когда возвращаешься от юга к центру страны, справа замечаешь по хребтам линию сдвига – сброса части гор и долины на несколько сот метров вниз при бывшем здесь когда-то землетрясении. Видишь изредка чёрную извилистую речушку на тёмном дне ущелья, несколько тусклых огоньков горного кишлака. Увиденное в долю секунды, запечатлеваясь в памяти, тут же и закрывается, как следующей страницей альбома, новым горным хребтом, высоким, со множеством серых снеговых вершин. Потом мелькает новое ущелье, которое сменяется склоном, вдруг приблизившимся из глубины так, что видно редко разбросанную по нему чёрную кустарниковую поросль арчевника. И ещё – горы, всё новые горные хребты, складчатые, сглаженные или с острыми торчащими камнями, скалами и отрогами. И вновь ущелье, в котором спит стадо ночных облаков, укрыв всё на дне долины под собой. Потом – новые горы. А далеко-далеко на востоке, кажется, вровень с тобой, в ясном лунном свете возносятся к звёздной выси вечно-белые, высочайшие вершины Памира – пик Ленина, пик Коммунизма, пик Корженевской. Ночные горы, увиденные в упор из кабины боевого самолёта, – картина незабываемая.

Но больше всего мне нравилось лечь на крыло на моем скоростном «Терминаторе» Су-37, пролетая в десяти-двенадцати километрах над Гиссарской долиной. Облако, светло-жёлтое дымящееся облако электрических огней Душанбе, и от столицы Таджикистана на юго-запад вдоль долины уплывает золотая река: густо расположенные города, посёлки, бывшие колхозные селения почти смыкаются друг с другом, и это их ночные огни между свободными пашнями и укрытыми посевами полями золотым плёсом долго-долго текут не прерываясь, подобно настоящей равнинной реке, и только кое-где они как будто расслаиваются, раздваиваются и растраиваются, разбиваются на протоки – отдельные извилистые световые русла, – и снова текут и текут, а потом сливаются вновь.

Я долго и много летал, но такого чудесного зрелища, как вид с высоты на ночную Гиссарскую долину, я не видел больше нигде… Душанбе, кстати, по-таджикски означает второй день недели – понедельник… Один, два, три – як, ду, се. Дни в неделе этой страны по порядку счёта: первый, второй, третий – якшанбе, душанбе, сешанбе».

…Госпожа Одо тихо и обессиленно плакала, опустив голову на руки, безвольно сложенные на стойке бара.

7. Лунное одиночество,

или Первый опыт уловления автором сокровенных мыслей самой госпожи Акико Одо

У каждого из нас своя частная судьба. Может быть, когда-нибудь, очень и очень не скоро, завершившиеся, исполнившиеся судьбы наших душ станут похожи друг на друга так же, как, например, выглядят одинаковыми мириады росных капелек на каждой из травинок обширнейшего некошеного луга, мягко заливаемого светом утренней июньской зари.

Кто, кроме Бога, это знает?

Может быть, для исполнения того, что назначено, каждой душе придётся побывать принцем и нищим, полубогом и поганцем, преследователем и беглецом, учеником и учителем, попрошайкой и миллиардером, здоровяком и инвалидом, гением и сумасшедшим, стариком и младенцем, палачом и жертвой, возлюбленной и возлюбленным. Пожить в разных странах, мирах, вселенных и разных временах, побывать в разнообразных культурных и социальных средах, дать очередному индивидууму побыть счастливейшим из смертных или испытать на себе религиозную, расовую и национальную рознь. Ощутить себя ничтожеством или никем. Быть может.

До того, как над лугом встанет солнце и высушит росу, до того, как роса станет жемчужными облаками в небе, – что вберёт в себя каждая из росинок со своей отпустившей травинки? Что принесёт душа Богу из своего очередного земного странствия? Но разве не смеются одинаково принц и каторжник, когда хоть на мгновение забудут, кто они? Разве не плачут одинаково от боли, от отчаяния, пока не соберётся новая воля и не успокоит? Или не станет силы даже и плакать. Акико, ты коришь себя за то, что плачешь…

Разве не ты обладаешь неженским упорством и волей, подобной упругой стали боевого меча? Разве не ты сама себя выковала и воспитала, разве просто было тебе получить прекраснейшее образование и стать выдающимся специалистом, излечившим десятки тяжелейших случаев психических расстройств? Самой вырастить высокий для своего возраста авторитет и получить признание даже официальных властей… Создать прекрасную, оснащённейшую лечебницу… Отобрать и воспитать помощников, основать научную школу…

Разве не ты всё ещё красива, не стандартной, модной на сезон, а собственной, индивидуальной, личной красотой?.. Духовно ли бедна?.. Почему же ты тихо-тихо плачешь, о Акико? Не потому ли, что оплата собственной юностью и молодостью временами (только временами, когда освобождается от круговерти забот голова, а ум ещё не успевает погрузиться в тяжкие думы), – в такие времена слишком драгоценной вдруг покажется оплата, ведь она – собственные юность и молодость. Ушли, и скорбь не восполняет.

Разве об этом не смог бы подумать любой из живущих, кто что-то из выданного на жизнь потратил уже на дело и чего-то добился… Отчего ты ощущаешь себя несчастной, нежная Акико? Горе твоё – от ума?

Я, автор, слушаю и слышу твои потаённые мысли, о Акико:

«Не слишком ли я умна для окружающих? Ведь думала, понимала, что отпугиваю, да как переделать себя? От себя отказаться? Во имя чего? Мне на что и кому пригодиться?

Так и оставлю,

никому не сказав,

свои думы!

Ведь нет никого,

кто был бы со мною…

Нет рядом того, кто мне так бы сложил:

Из-за фиалки,

только одной лишь —

на поле Мусаси

все травы

кажутся дивными мне.

Могла ли я думать в далёком детстве, когда впервые услышала, запомнила и полюбила стихи, отозвавшиеся в душе чудным предчувствием будущего, в котором, знала, придётся и волноваться и переживать – так ведь это не так скоро, – (но и будет ведь за что!), что настолько болезненно платить собой за то, что приходит и будет.

Не меня ли в сердце кольнуло, когда по видеосвязи разговаривала с женой Стаха Эвой (Пани Эва Желязовска! – позвала телефонистка, – а та опаздывала, и вот, появилась красивая, изящно двигающаяся при всей своей крупности, высокогрудая, уверенная в себе – такая притягательная, победительная, в наилучшем возможном исполнении самка!)?

Меня, меня кольнуло. Потому что Станислав, будь он здоров, и Эва – прекрасная пара, которой хотелось бы любоваться, зная, что и такое восхитительное людское сочетание на нашей планете есть, и я это увидела. Мне не с кем состязаться. В высших кругах я не принята. Мне доверяют лишь обслуживать себя. Жёны коллег-соперников по работе для моего с ними соперничества недоступны. Иногда меня приглашают прочесть платную лекцию, но в университетах я не преподаю. Мое тщеславие замкнуто вовнутрь, нет ничего ориентированного наружу, вовне. Кольнуло и продолжает колоть, потому что сейчас у меня ничего не получается… Не понимаю. Что дальше делать – не знаю. Нет, нет, не слишком я умна. А что же те, другие, кто совсем не умны, как они живут?.. Они не мучатся?

Ни бодрствую, ни сплю, —

и так проходит ночь…

Настанет же рассвет —

весенний долгий дождь

и думы о тебе.

О тебе? Это – о ком?»

Воспринимая печальные мысли твои, милая далёкая Акико, я, автор, могу ли не задаться и уловленным от тебя вопросом из глубины твоей души:

«Разве не одинока на небесах Луна, одна-одинёшенька среди мириадов звёзд и вдали от недосягаемой Земли?..»

8. Врачу, исцелися сам!

Утром госпоже Одо не хотелось открывать глаза. Лень было шевельнуть языком, чтобы отдать распоряжение послушнице Джоди затемнить стёкла спальни и подготовить обжигающую, по-японски, ванну. Казалось в полудрёме, что спит в деревне, в отцовском доме, и это отец разжёг горн в своей кузнице, греет металл до свечения и стучит молотком, что-то подправляя, перед тем, как кивнуть молотобойцу, бьющему в массив заготовки будущего лемеха большим тяжёлым ковочным молотом.

Если так, ей сейчас предстоит проснуться, быстренько приготовить еду для отца и в узелке унести ему в кузницу. Потом прибрать в доме и в скромном дворе и садиться за умные книги – детства со сказками у неё в деревне не было. Но отец и не позволял ей заниматься настоящим крестьянским трудом, считал, что зарабатывает достаточно, чтобы доченька ни в чём не нуждалась и могла учиться. Акико и обязана была учиться – горькая томительная привилегия и влекущий долг – только учиться: ни на подруг, ни на праздники, ни на что иное у неё лишнего времени не было.

Сонно подумала, что давно нет ни отца, ни его кузницы… Приснилось. Уснула опять.

Уже после восьми часов кто-то постучался в дверь. Явился этот монах Саи-туу. На невообразимой смеси центрально-азиатских языков и нескольких десятков японских слов, но более жестами и взглядом объяснил, что пришёл лечить хозяйку. Заметил, что длительно переживаемое ею сильнейшее нервное напряжение повлекло болезненные мышечные и суставные ощущения. И ещё ненужную слабость от переутомления.

Оказывается, это он спозаранок стучал молотком у гаража, при помощи заточенной стальной трубки нарубил тонкие, полусантиметровые в диаметре кружочки из красной меди. Точечный японский массаж шиацу – жёсткое надавливание пальцами перпендикулярно телу – в эту пору весенних обострений мог бы причинить госпоже ненужную боль. Весной особенно удачно можно делать цубо – аппликацию металла на акупунктурные точки тела. Такую методику госпожа Одо знала и безропотно перевернулась на живот, обнажая спину.

Саи-туу вслух называл китайские точки, накладывал на них кружки, которые фиксировал прозрачным пластырем: от точек Цзянь-чжэнь возле плеча и точек Цзянь-цзин в области лопатки – далее вниз вдоль позвоночника – до точек Пан-гуан-шу и Чжун-ляо на крестце. Послезавтра надо будет заменить медь на нержавеющую сталь, а через два дня ещё на совсем другое вещество, чтобы не возникло привыкания организма к металлу.

Какой странный монах этот Саи-туу!.. И как же странно отнеслась к его приходу госпожа!..

За кропотливой, неспешной работой по наложению кружочков исподволь, очень осторожно ошё начал вызнавать, что неприятного мог поведать вчера утром госпоже такой уважаемый служитель культа, как священнослужитель отец Николай. Ведь госпожа Одо молчала-молчала половину дня, это видел вчера Саи-туу, а потом переживала, и дело у неё не клеилось. Наверное, отец Николай выразил опасение, что очень трудно или совсем невозможно будет помочь больному господину Борису. Пусть госпожа знает, что дело это выгорит. Всё получится: просто не настало ещё время для настоящего лечения. Об этом Саи-туу узнал из справочных астрологических таблиц, которые очень долго и тщательно изучал; ведь с их помощью всё учитывается: от момента зачатия господина Бориса его уважаемыми родителями до расположения планет и фаз Луны. Дело в том, что у господина Бориса просыпается его собственное сознание, только пока ещё не на длительное время. Но оно уже заявляет о себе, и надо быть особенно внимательным к его проявлениям. Они еле заметны, но несомненны.

Господин Борис ведёт себя как растущий ребенок. Что-то хочет, чего-то не хочет. Что-то ему нравится, что-то не устраивает. Он учится определённо выражать себя. Только не плачет. Он учится, учится.

В Новом Завете, который ему читает отец Николай, Бориса больше интересуют всякие чудесные события и приключения. А Старый Завет он пока слушать не хочет. Совсем как маленький. Он пока только осваивается с собой, со своими желаниями.

К примеру, вот что произошло вчера вечером. Внутренняя сущность сознания господина Бориса, которым тот ещё не вполне выучился управлять, пожелала освободить от излишних страданий ум нового больного господина Стаха. Как раз по той причине, что она стала справляться с новыми условиями, в которые оказалась вовлечена благодаря драгоценному свойству, достигнутому при благосклонном содействии Будды. Она очень-очень старается, его внутренняя сущность, она учится управлять своими новыми возможностями. Когда Саи-туу это понял, то просто помог тому вредному содержимому ума господина Стаха перетечь к уму господина Бориса. Для ума господина Бориса это не вредно. Это как небольшое количество пищи после голодания. Ведь господин Борис увеличивает свою не только физическую энергетику благодаря ежедневной гимнастике по китайской системе ци-гун. Полезными для психики господина оказываются и некоторые укрепляющие упражнения из системы у-шу.

– Ответьте мне, пожалуйста, ошё, – чуть повернув к монаху голову и извинившись движением бровей, поинтересовалась госпожа Одо, – как вы лично относитесь к возможности использовать элементы первобытных культур, в частности, той же китайской гимнастики у-шу, для оздоровления современного человека? Поясню: в своё время мне пришлось выдержать серьёзное давление уважаемых мной отца Николая и господина Ицуо Такэда из-за того, что именно вы стали использовать и у-шу и ци-гун. Я поддержала тогда ваше решение, поскольку заметила благотворные изменения в состоянии больного, подтверждённые данными и объективного контроля.

– Смотря что иметь в виду, – тут же отозвался монах, потом в тон владелице лечебницы задал вопросы и сам немедленно и неторопливо принялся на них отвечать:

– Что означает слово «первобытные»? Какой смысл господа вкладывают в понятие «первобытная культура»?

Саи-туу с не меньшим уважением, нежели госпожа, относится к названным ею участникам исцеления господина Бориса. Трудно, однако, безоговорочно принять высказанную ими точку зрения, тем более, что не им лично она принадлежит, а заимствована ими, прежде всего, у официальных представителей современных религий. Если встать на позицию тех, кто ездит в автомобиле и пользуется спутниковой связью и банковскими пластиковыми картами и потому на современных им жителей рядом расположенных районов планеты, украшающих себя перьями и охотящихся с копьём и стрелами, смотрит как на дикарей, тем самым не впадёшь ли в грех гордыни, от которого так настойчиво предостерегает уважаемый священник отец Николай, и не усугубишь ли тем самым свою карму?

Если же знать, что такой взгляд на рядом живущих, но «отсталых в своём развитии людей» высказывался «опередившими» их на протяжении уже многих сотен тысяч лет, можно понять и суть, и логику и необходимость смены цивилизаций.

Ушли прошлые цивилизации, в пыль превратились материальные свидетельства былого их могущества. Остались люди, сберёгшие устные предания, сохранившие в мифах и легендах бесценные знания, неведомые тем, кто принадлежит к нашей Пятой цивилизации и, как им кажется, хранит её культурные устои, высокомерно считая соседей по планете «первобытными» дикарями. В точности то же делали и далёкие предки современных нам дикарей.

Значение старейшей системы гимнастики у-шу, мудро сбережённой китайцами, полагает Саи-туу, в том, что она прочищает и тренирует наиболее древние энергетические каналы в семи телах человека. А система ци-гун, наверное, на тысячи лет моложе, чем у-шу, и тренирует, соответственно, энергетические «новообразования», которые на самом деле тоже уже очень древние. Без энергетических каналов-связей во всех своих составах не обходится ни один человек, даже если не предполагает, что они в нём есть, если даже отвергает по незнанию их наличие. Однако он не смог бы отвергать их наличие, если бы у него этих энергетических каналов не было. Без них он просто не был бы человеком.

Сила сознания господина, как и всякого человека, зависит от того, какими энергетическими ресурсами располагает его эфирное тело. Саи-туу постоянно следит за энергетикой эфирного тела господина Бориса и «подкачивает» в него энергию дополнительно. Когда сознание господина прояснится, ему легче будет воспринимать и философскую основу совершенствования. Тогда он сможет осваивать элементы даже йоги. Всё в человеке взаимосвязано со всеми окружающими мирами.

А господин Стах теперь уже, пожалуй, здоров. Можно сегодня вечером, когда тот проснётся, будет в этом убедиться. Господин Борис взял на себя боль другого больного и помог ему. Нисколько нельзя было мешать господину Борису. Он упрямится, но он ведь продолжает расти. Неумелое воздействие, которого опасается сам Саи-туу, способно задержать рост сознания господина Бориса.

Какой он хитрый старик, этот Саи-туу!.. Пришел извиняться за своеволие, так поняла его госпожа Одо. За что же ей на него сердиться? Вреда самоуправством он никакого не причинил.

– Ошё Саи-туу, – обратилась к монаху госпожа Одо, – ответьте мне, пожалуйста, почему вы постоянно именуете себя в третьем лице?

– Потому что бессмысленно прямо называть то, чего в вечной действительности нет, что является не более чем кратковременной иллюзией, – смиренно поклонился перед её спиной, отвечая госпоже, старик. Он подбирал нужные для ответа точные слова не меньше трёх минут, и этого времени хватило, чтобы Акико справилась с удивлением.

Она удивлялась молча, а старый монах между тем за работой продолжал неторопливо плести свои словесные тенёта. Пусть госпожа не думает, что на ней или на Саи-туу есть какая-то вина. И на господине Борисе никакой вины тоже нет. Здесь иная ситуация. Разве не должны мы помогать Тому, Чей Лик подобен Цветущему Лотосу, чтобы дать состояться предначертанному, чему надлежит свершиться? Саи-туу очень благодарен госпоже за предоставленную возможность помогать. Но если бы у Саи-туу тоже был свой компьютер, то и трудоёмкие научные астрологические расчёты и другие практические дела сильно бы ускорились. А ещё Саи-туу очень хотел бы изучить английский и японский языки с помощью того маленького вибрационного приборчика, который изобрёл и построил господин Такэда. Общение Саи-туу с госпожой и другими специалистами на понятных им языках очень бы облегчилось. Этот прибор уже невероятно сильно помогает в деле исцеления господина Бориса. Могущественный приборчик!

Верно ли, что с помощью сверхвысокочастотной модуляции, наводимой излучателем этого прибора внутри объёма помещения, можно вкладывать любые знания из компьютера прямо в тонкоматериальное ментальное тело человека и оттуда, из третьего тонкого тела, они уже сами, как известно, приплывают по невидимым каналам-меридианам и оседают в памяти? Верно ли, что информацию от излучателя этого прибора можно направлять как в будущее, так и в прошлое?

– Не считаю себя отъявленной материалисткой, ошё, – усмехнулась, на минуту повернув лицо и не отрываясь щекой от подушки, госпожа Одо, – но в таких возможностях прибора совершенно не уверена, хотя господин Такэда на них во всех обсуждениях упорно настаивает. Как их проверить?

Монах терпеливо выслушал пациентку и продолжил гнуть свою линию. Не надо опасаться полезного нового для себя. Бояться вообще не надо ничего. В далекой юности Саи-туу боялся не то что прикоснуться к женской спине, а даже поглядеть на женщину, это святая правда, это истина. С тех пор он прошёл много дорог, много стран, где почтён Будда. Саи-туу помогал и мужчинам, и детям, и старикам и женщинам. Даже роды принимал шесть раз. Поэтому теперь не боится ни к кому и ни к чему прикасаться. Может быть, чистая религия и не одобрила бы его прикосновений к госпоже и, тем более, к компьютеру. Но кто знает, в ком сегодня чистая религия? И чем она лучше самой жизни? Важно ведь, что чувствуешь. А что, кроме спокойствия, необходимого для внимательного созерцания Бога в себе и мире, должен и может чувствовать монах, странствующий по дорогам жизни?

Какое уж тут спокойствие?! До сознания госпожи Одо наконец-то дошло, что в отношении выздоровления второго лётчика, поляка, монах вовсе не шутит. Неужели Станислав Желязовски будет здоров? Что за чёртова ерунда?! Она проснулась окончательно. Со жгучим нетерпением госпожа Одо отпустила старика, морщась, оделась и устремилась к Желязовски.

Тот спал. Дыхание и пульс его были спокойны и ритмичны, кожные покровы были как у нормального спящего человека. Саи-туу пришёл следом и, показывая госпоже прекрасные, изумительные признаки начавшегося выздоровления Стаха, щурил свои хитрые глазки и удовлетворённо и умиротворяюще кивал, как нынешней ночью.

Всё равно день начался не так, как планировалось. И ещё очень долго было до вечера.

Вчера с самого утра тягостно стало на душе у госпожи Одо после обмена мнениями о состоянии Бориса с отцом Николаем. И она, и отец Николай это почувствовали и не стали углубляться в опасную тему, отложили.

Но вот сегодня…

Отец Николай был с Борисом. Лётчику воспроизводилась аудиозапись, и он старательно повторял вслух, по-русски, молитву оптинских старцев. В центре России с давних времён возникла Оптина пустынь, святое место, где совершали подвиг духа поколения оставивших мирскую жизнь.

Кажется, туда вознамерился выбраться русский граф и писатель Лев Николаевич Толстой перед самой своей смертью, хотя у некоторых исследователей есть и другие мнения о последнем путешествии великого графа.

«Он давно стремился к уединённому подвижничеству», – так, не углубляясь в биографию Толстого, в своё время рассказывал японский православный священник госпоже Одо, когда согласовывал с нею работу по восстановлению густовского сознания.

Молитва показалась госпоже ясной и простой:

– Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить всё, что принесёт мне наступающий день. Дай мне всецело предаться воле Твоей святой. На всякий час сего дня во всём наставь и поддержи меня. Какие бы я ни получал известия в течение дня, научи меня принять их со спокойной душой и твёрдым убеждением, что на всё святая воля Твоя. Во всех словах и делах моих руководи моими мыслями и чувствами. Во всех непредвиденных случаях не дай мне забыть, что всё ниспослано Тобой. Научи меня прямо и разумно действовать с каждым человеком, никого не смущая и не огорчая. Господи, дай мне силы перенести утомление наступающего дня и все события в течение дня. Руководи моею волею и научи меня молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать и любить.

Госпожа Одо, как и отец Николай, считала, что такая гармонизирующая отношения с Богом и миром молитва особенно важна для Бориса, потому что и изначально, и всё ещё его внутренняя агрессивность удерживалась на очень высоком уровне. Господин Ицуо Такэда находил агрессивность вполне допустимой для человека военного, ведь миролюбивый офицер – такой же нонсенс, как бизнесмен, тормозящий оборот денег. В человеке военном принято ценить как раз агрессивность и коварство. Даже и Саи-туу великолепно владеет своим посохом в качестве боевого оружия, подобно монаху-воину двенадцатого века во времена противостояния Тайра и Минамото, двух могущественнейших японских кланов того времени. Потому и обращается к нему Такэда, как в древние времена к учителю фехтования копьём – ошё. Это теперь так стали вежливо называть и обычных монахов – ошё. С течением времени сменились значение и содержание слова. Когда сознание лётчика восстановится и исправится, пройдёт и излишняя внутренняя агрессивность.

Когда Фусэ вместе с санитаром увели Густова в бассейн, госпожа Одо, отец Николай и Саи-туу прошли в кабинет господина Такэда. Госпожа Одо поручила Такэда заказать компьютер для Саи-туу. Потом кивнула.

– Очень медленное продвижение по пути выздоровления у нашего пациента, – получив разрешение говорить, извиняющимся тоном принялся высказываться господин Такэда. – Он говорит по-русски лишь короткое время после молитвы Богоматери. С вашего разрешения, Одо-сан, мне хотелось бы включить компьютерную запись утренних размышлений больного.

Госпожа Одо согласилась. Отец Николай эмоционально поглаживал густую чёрную бороду длинными нервными пальцами.

«Сегодня – день второй, – послышалась по-детски старательная диктовка Бориса в его звуковой дневник. – Два дня назад я разговаривал с госпожой Одо. Она пыталась помешать мне сберечь цельность сознания, но ей это не удалось и никогда не удастся. Я полностью сохраняю контроль над моей психикой и в качестве доказательства моей полноценности и вменяемости сделаю следующий шаг: при первой же встрече с нею спрошу прямо, где моя «Сверхкрепость», и когда я смогу предъявить её военному суду в качестве доказательства преступления Уолтера Джиббса? Мою «крепость» и мой погибший экипаж… Я не запомнил, о чём она меня расспрашивала, но это и не имеет никакого значения…»

– Уже не «три дня назад», а два дня. Он словно нагоняет наше время. Но сегодня он ещё более погружён в себя, – сказал отец Николай. – Как в самом начале лечения. Он даже не заметил вас, Одо-сан, когда вы вошли к нам с ошё Саи-туу. Не сделали ли мы ошибку, когда сообщили ему, что он нездоров? Не лучше ли было для него считать себя здоровым? Если ему суждено остаться в подобном состоянии на длительный период, вероятно, не следовало бы вводить его в излишнее огорчение от осознания своей умственной неполноценности.

– Из чего следует ваше предположение о том, что он осознаёт свою ущербность? Фактов, пригодных для анализа и подобных выводов, мне кажется, пока недостаточно. Ошё Саи-туу выразил и другую, не менее оправданную точку зрения, – мягко возразила госпожа Одо, стараясь никак не обнаружить собственного мнения и понимая, что в этом ей не преуспеть, – уже выдала себя возражением.

– Это видно по целому ряду косвенных признаков, – упрямясь и настаивая на своём, неизменно ровным голосом ответил отец Николай. – Его упорство в отстаивании чужого «я» в качестве своего. От этого он не сосредоточен на молитве, на её смысловой значимости, когда молится. Эффект от целительного действия молитвы снижается…

Развернулась дискуссия, в которой госпожа Одо преимущественно молчала и выслушивала доводы и аргументацию каждого из работающих с русским лётчиком специалистов. Она предощущала, что отец Николай хотел бы поговорить с нею наедине. И о другом. Так и случилось. Ей после оживлённого, но малорезультативного консилиума пришлось уйти с ним в её кабинет.

– Чувствую сердцем, – прямо глядя ей в глаза своими японскими глазами, без обиняков, по-японски же, сказал отец Николай, – что должен предупредить вас, Одо-сан. Хочу, чтобы вы поняли меня правильно. Не в расширительном истолковании, но лишь в пределах того, о чём скажу.