Текст книги "Зеркало времени (СИ)"

Автор книги: Николай Пащенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 90 страниц)

Вот строки из романа «Отцы и дети», написанные Тургеневым с большим знанием типовой ситуации и утомлённости от безуспешных поисков выхода из неё: «А потом мы догадались, что болтать, всё только болтать о наших язвах не стоит труда, что это ведет только к пошлости и доктринёрству; мы увидели, что и умники наши, так называемые передовые люди и обличители, никуда не годятся, что мы занимаемся вздором, толкуем о каком-то искусстве, бессознательном творчестве, о парламентаризме, об адвокатуре и чёрт знает о чём, когда дело идёт о насущном хлебе, когда грубейшее суеверие нас душит, когда все наши акционерные общества лопаются единственно от того, что оказывается недостаток в честных людях, когда самая свобода, о которой хлопочет правительство, едва ли пойдет нам впрок, потому что мужик наш рад самого себя обокрасть, чтобы только напиться дурману в кабаке». Разве написано не о современности?

К поре, когда подрастали дети, неизменно упорная в своих усилиях вдова превращалась в богатеющую поместную самодержицу, не кланяющуюся и ближним властям. Они побаивались её и избегали, потому что помещица могла приказать своим людям пальнуть солью, либо и выпороть наезжих исправника, станового пристава, уездного чиновника за явную или привидевшуюся ей продерзость, смотря по её настроению. В обычае такой властной барыни укоренено было заправлять и помыкать абсолютно всеми подданными, включая собственных детей. В нашем кокоринском роду звали такую стойкую барыню-царицу Мария Фёдоровна, вечная ей память и Царствие Небесное, согласно русскому православному обычаю.

Кокорин быстро и привычно перекрестился.

– Так вот, моя пращурица троих сыновей из четверых своих детей на ноги поставила, выучила самостоятельной жизни, единственная дочка грудничком умерла от дифтерита в тот же год, когда сложил голову при освобождении Болгарии от османского ига её злосчастный и героический муж. Дала многоопытная вдова Мария Фёдоровна, накрепко выученная жестокой жизнью и ею не сломленная, детям не формальное, не пустое, а дельное образование, обеспечила доходные специальности, в том числе, отцу моего деда. Мой прадед стал довольно крупным инженером, вначале строил нефтеналивные баржи, ходившие на буксире из Баку по Каспию и вверх по Волге-матушке, не перекрытой ещё плотинами и не изгаженной промышленными стоками, потом сооружал заводские цеха с их многопролётными перекрытиями, грузоподъёмные краны, железнодорожные мосты. Когда по построенному им мосту пускали первый поезд, он вставал под мост с непокрытой головой, таков был славный обычай русских мостостроителей.

Я стал разыскивать следы его деятельности, оставшиеся по России. Например, мне вежливо ответили и прислали из Питера, с завода «Красный выборжец», ксерокопию титульного листа технического паспорта мостового крана и фотоснимок последнего. Рельсовый кран изготовлен «Российским Императорским акционерным обществом по кранам в Санкт-Петербурге» в 1903 году, имеет деревянные, подчёркиваю, деревянные зубчатые колёса в механизме хода, выдержал революции, сверхнапряжённую индустриализацию, войну с финнами, войну Отечественную с её блокадой, взлёты в космос и «холодную войну». В замене не нуждается и в каком-то вспомогательном цехе безупречно служит до сих пор – так строил свои выдающиеся творения мой прадед. Мне думается, всё прадедом созданное для России – лучший памятник ему. Только помнит ли о нём Россия? Питер, как видим, помнит. А ведь не все самовластные, порой самодурствующие, барыни к привычному семейному кормилу сыновей подпускали, обучали управлять хозяйством. Посмотрите на семью Тургеневых.

Отец писателя Сергей Николаевич, очень знатный, но крайне обедневший дворянин, женившийся только из-за слёзной мольбы промотавшегося и ослабевшего родителя, просительно преклонившего перед сыном колени, рано перестал интересоваться богатой супругой, подражавшей коронованным особам, манкировал семьёй, задавленной введёнными барыней порядками воображаемого ею «двора», не любопытствовал хозяйственной жизнью имения. Предпочёл роль замкнутого в себе приживала при властной супруге, ни во что не вникал, не вмешивался, лишь бы не трогали его самого. Ушёл из жизни, когда Иван Сергеевич учился уже филологии на философском факультете Петербургского университета, куда перевёлся со словесного факультета университета Московского.

Мать Варвара Петровна с детства досыта нахлебалась жизни «в чёрном теле», побывала и в помыкаемых падчерицах, когда её овдовевшая мать вторично вышла замуж. Но в двадцать шесть лет Варвара Петровна неожиданно унаследовала хозяйство своего дяди Ивана Ивановича, положившего всю жизнь исключительно на обогащение, терпеливо выиграла возникшие из-за споров суды и оттягала наследство в свою пользу. Дядя-то скоропостижно скончался, подавившись вдруг вишнёвой косточкой. Разбогатев, некрасивая Варвара Петровна приложила неимоверные усилия, чтобы женить на себе красавца поручика Сергея Николаевича. Но влюбить в себя не смогла. Когда в условиях семейной каторги выросли дети, Варвара Петровна пришла в неистовство из-за самовольной женитьбы старшего сына Николая и выдавала ему на жизнь недостойные крохи от своих значительных помещичьих доходов, которых добивалась невероятной жестокостью, превзошедшей дядину. Её опале подвергся и сын Иван, пожизненно влюбившийся в прибывшую с гастролями в Петербург испанско-цыганскую певицу Полину Виардо с необыкновенным голосом, да так сильно, что уехал следом за ней в Париж, истратив на дорогу материну присылку и оставшись без копейки. Потом долгое время скитался по заграницам на грани нищенства, почти ничего от матери не получая, потому что она изо дня в день ожидала возвращения блудного сына к себе в поместье. В Берлине Иван усиленно штудировал труды немецких классиков философии Шеллинга, идеалиста Гегеля, позже увлёкся так называемыми вульгарными материалистами Фохтом, Бюхнером, Молешоттом. Считал, видимо, что все они ему необходимы, а мы их и не знаем.

Мать умерла, когда Иван Сергеевич был уже прославленным, но в царской России опальным автором «Записок охотника», как раз из-за своих обличительных, как он их называл, очерков. И что он проделал, вступив в наследство и пытаясь хозяйствовать? Дёшево продал созревший урожай пшеницы. Дорого заплатил за негодных лошадей. Обрушил немало устоев, которые прежде держали хозяйство, много сделал для того, чтобы обвалить его совершенно. В письме приятелю своему Анненкову признавался, что, объехав все свои деревни, «…должно быть, показался моим крестьянам глуповатым малым».

Для хозяйствования у писателя не оказалось ни приличных успешному помещику знаний, ни нужных умений, с европейским-то его образованием. Зато и в русских гимназиях дворян обучали греческому, чтобы они могли читать на нём Евангелия, Священное Писание, поскольку на русском Библия была издана лишь в последней четверти девятнадцатого века, в чём, открыв её, легко удостоверится каждый.

Оставим историкам и политологам подсчитывать бесчисленные причины народных возмущений. Лишь отметим, что, стремясь к доходам и уровню жизни, как в тёплой Европе, где можно перезимовать без дров, меховой шубы, валенок, шапки и рукавиц, в тонких нитяных чулочках, едва ли не босиком, помещики в холодной России выжимали все жизненные соки из крепостного крестьянства, обрекая его на пожизненную беспросветную нищету. А в частые неурожаи и на голод. Нас сейчас больше интересует, что полезного нам даёт возможность увидеть в общественном состоянии той России, лишь едва, словно мизинцем, задетом тургеневским описанием в «Отцах и детях», наша медицинская специальность. Я имею в виду состояние психики экономически и общественно значимых слоёв, а лучше сказать, – классов в России отображённого писателем исторического периода. При большом желании можно гораздо подробнее рассмотреть среднестатистическое распределение психических состояний по классам и трансформацию, переходы этих состояний из одного в другое в течение жизни того или иного индивидуума. Но это для действительно интересующихся, на самостоятельный разбор. Книги социалистического периода написаны совершенно о другом, в этом смысле они существенно уступают досоветской русской классике. Я думаю, что в нормально функционирующем государстве должен осуществляться постоянный контроль психического состояния всех слоёв общества. К этой мысли меня привёл анализ именно русской литературы девятнадцатого века. Не помешало бы мониторить психику и сопредельных с Россией народов, польза этого очевидна. Можно уйти от международных эксцессов заблаговременно.

Сегодня нам известны всего четыре строя человеческой психики: люди с нормальным строем психики, животным строем, зомби и с демоническим строем психики. Самый примитивный строй психики животный: питаться, спать, размножаться, отправлять естественные надобности – ничто иное данную особь не увлекает, трудиться заставляют только нужда, голод, жажда. Не работая, как питаться? Еда же, тем более, выпивка – святое дело! Но такого животноподобного человека ещё можно как-то расшевелить, приблизить к разумному, нормальному типу, умело играя на его жизненных интересах. Гораздо труднее сделать это с зомби, придётся полностью перепрограммировать такое задубелое головой существо, с нацеленности на злодейства перенаправить на благодеяния. И практически невозможно внушить демонически ориентированным, жестоким к окружающим, страдальцу или страдалице, что мир вовсе не обязан вращаться вокруг него или неё, во всём угождая и к этой исключительной особи для её удобства приспосабливаясь. Вспомните старуху у разбитого корыта из пушкинской «Сказки о золотой рыбке»: «Не хочу быть простою царицей, хочу быть владычицей морскою, а чтоб ты, рыбка, была у меня на посылках». Какая со старухиной психикой произошла страшная трансформация на протяжении повествования! В точности, как с нашей юной дворяночкой, от разумного состояния – деградация к демоническому строю психики! Не только аппетит приходит во время еды! Жизнь зачастую калечит тех, кто не озаботился обретением её дух творящего смысла, кто утонул в пучинах бытия! И сколь зорок Пушкин! Он не только поэт, он и великий пророк российского народа!.. К сожалению, на «просвещённом» Западе нашего Пушкина практически не знают.

Давайте посмотрим с медицинской точки зрения на явление Христа народу. Вряд ли животноподобный строй психики воспримет призыв Христа чему-то доброму учиться – такого индивида отвлекают от привычного образа жизни, да ещё призывают мыслить! А пьянствовать, а развлекаться, а отдыхать от пьянства и развлечений когда? Зомби и демоны, ещё и учителя, профессионально настаивающие на своём, скорее всего, придут в ярость. И только у детей, что отметил и Христос, ещё не искажённая жизнью психика. Теперь можно вернуться к фарисеям, ессенам и другим социальным слоям и группам. В каких из них остаётся больше взрослых нормальных людей, к которым стоит обращаться, которые только и способны откликнуться? Возможно ли договориться с неразумными? Мы с вами видим, что социологическому опросу людей нормальных и для пользы нормальных должно предшествовать психологическое обследование. А его делают? Нет, не делают! Почему? А в голову не приходит. И обойдётся дороже. Проще не платить, но козырять потом, что, вот, мол, и социологическое обследование нам показало… А ему грош цена! Оно – фикция! Фальшивка для безграмотных.

Ну, обычно и в современных нам людях в тех или иных пропорциях присутствуют четыре названных строя психики, вы сами это знаете, не стану углубляться. Хотя очень интересно понять для разных типов в разных жизненных ситуациях взаимодействие сознания с подсознанием, балансы взаимной активности между древним отделом мозга, свойственным рептилиям, средними слоями, присущими млекопитающим, и корой мозга человека разумного.

Получается, что важнее для нас у Тургенева не то, что старички-романтики были возмутителями общественного равновесия, а нам привычнее сказать, общественного спокойствия, что они, собственно, единственное и делали – его возмущали, – а то, что эти потраченные молью смутьяны являются яркими представителями типа зомби, чья психика с младых ногтей деформирована и изуродована бесполезным образованием и идиотскими требованиями закоснелого общества. Тургенев это увидел и правдиво описал, не всё понимая.

Я выждал удобного момента и спросил:

– Прав ли тогда Базаров, выступая против старичков и говоря при этом, что «порядочный химик в двадцать раз полезнее всякого поэта»?

– Евгений Базаров вовсе не прогрессист, каким хочет казаться, – только взглядом отметив мою памятливость, с прежним увлечением и неизменной уверенностью отвечал Кокорин, – он всего лишь не задумывающийся о пагубных последствиях переносчик модной европейской идеи, нигилизма, и, в первую очередь, не думающий о пагубе, диком вреде для себя лично. Мы видим, что в приведённой Тургеневым информации содержится много логических подмен, хотя бы даже в этой короткой фразе про химика в сравнении с поэтом. Стало быть, не будучи медиком, а всего лишь европейски философствуя, не свободен от воздействия взлелеянной Западом программы нигилизма оказался сам Тургенев, проживший в Европе едва ли не дольше, чем в России. Важнее, что и романтичные старички, которых язвительно критиковал Базаров, поступали так, а не иначе, тоже единственно исходя из тех отживших и никому не нужных знаний, которые на то время были у них в головах и главенствовали. Как интеллектуал, я ценю Тургенева за сообщение им данных о системе знаний в его время, как медик – за психологические срезы через современное ему общество.

По сути, одинаковый патологический строй психики практически объединил Базарова с теми, кого он так сильно критиковал, но сам он своё слияние с ними про-гля-дел.

Я очень хотел бы знать системы знаний, характерные для каждого исторического времени, не только для тургеневского. Но и с этим непросто. Не все из даже великих предков додумались это для нас зафиксировать. Они обладали знанием, но не рассказали потомкам, каким именно. А великие немцы, творя свою классическую философию, прискорбно не замечали, что недоразвита, ещё не вполне завершена и потому ущербна Аристотелева логика, которой они пользовались в своих умозаключениях, к нашим дням почти отживших. Получается, что немцы самозомбировались той философией, которую создавали, и уже она поработила их психику, это с медицинской точки зрения. Сами себя превратили тоже в зомби, как и Базаров, полностью подчинившийся идее и, под прессом её воздействия, направивший свой критицизм совершенно не в ту сторону. Подобное зло, поразившее Старый Свет, органически не присуще буддизму.

Формулирование полного свода законов логики завершил только в конце двадцатого века великий русский философ Александр Александрович Зиновьев, можно сказать, у всех нас на глазах. А кто об этом, за редким исключением, знает? Человечеству ещё предстоит обучаться тому, что он создал. Но его люто возненавидели и в Европе, и в России за открытую им правду о человеческом обществе. И теперь старательно его замалчивают, делая вид, что нет ни Зиновьева, ни его логики, ни его открытий. Кто они – зомби, демоны, животноподобные?

С печальной усмешкой Кокорин обратился к Акико:

– Так и запишем себе в памяти, госпожа Одо, что, по убеждению обыкновенного русского лекаря, не тургеневского нигилиста Базарова, а дворянина переродившейся Империи, вынужденно живущего вне её пределов майора ООН Кокорина, белый свет, каждый день предлагая нам новое, показывает себя во всей своей красе и утверждает, что всё, что мы видим в окружающем нас мире, обстоит гораздо сложнее, интереснее и привлекательнее, чем трактуют те своды составленных забытыми предками ложных правил, по которым мы должны упрощённо жить в государством и церковью отведённых нам ролях и отдавать себя служению – каждый из нас своему – Отечеству. Границы создались не сами собой, они придуманы искусственно, чтобы каждый хозяйчик, каждый князёк со своими «бояры», разделивши земли и народы, над ними властвовал. Что же нужно бы для гармоничной, полной жизни самым обыкновенным людям, тем же Базарову, Кирсанову, Одо, Макферсону, Кокорину? Наверное, только сама жизнь. Без князей, непрестанно воюющих между собой. Когда воинственных князей не будет, большие войны прекратятся. Начинать увольнять надо с самого воинствующего. К примеру, великий Ганди освободил Индию без войны. Между прочим, не один я так думаю. Вот посмотрите.

Когда в 1918 году наш русский генерал Антон Иванович Деникин собирал силы для похода на красную Москву, в самой Москве деловые люди занимались тогда единственно доступным им делом: делили жилплощадь и продовольственные пайки. Какая, скажите, им была разница в государственном строе? В точности тем же москвичи, во все времена тороватые на полезную для своего личного интереса выдумку, занимались бы и при Деникине, захвати он Москву. Дельцы и маклеры продолжали бы привычно извлекать из всего доступного свой доход. Стало быть, жили в Москве, казалось бы, затхлые и своекорыстные выжиги-мещане, а на самом-то деле – бойкие, совершенно обычные, нормальные, изобретательные люди, которые всегда составляют хозяйственную основу действующего здорового народа. К народным относятся ведь не только чаяния вечные, духовные, высокие, но и интересы практические тоже: сиюминутные, сугубо материальные и эгоистические. Скажем прямо – даже откровенно шкурнические. Но деловые люди не просто рвачи – это и те из них, кто даёт работу, распределяет блага. Такие люди тоже часть народа, только пусть не слишком заворовываются. И хорошо, что не самая значительная часть. Другой частью народа являются и ревнители порядка, фарисеи. Для баланса обязательно нужны и молитвенники-сектанты – ессены. Учат левиты. Всем им война не нужна, от неё не только доход, на войне могут и убить. Но если враг нападёт, в большинстве своём все они способны защищаться. Десяти заповедей Христовых вполне достаточно для них до сего дня?

– Людей тех нет давно, а ничего и в новых людях, кажется, не изменилось, – как будто бы для себя, отметила София-Шарлотта. – А управлять фарисеями, ессенами и мещанами, чтобы не заворовывались, всё равно кому-то придётся. Над ними – Бог, здесь…

Кокорин, не дослушав и прервав её, отозвался:

– Да, действительно так: уезжая сюда, я прошел по кладбищу рядом с городом, в котором прошло моё детство. О, сколько знакомых имён – я учился с ними в школе, с первого класса! И их уже нет. Но в остающихся жить да быть на белом свете ничего не изменилось. Как относиться к людям?

– Андрей, вы говорили ещё о романе Толстого «Война и мир», – напомнил я.

– О содержании? – Кокорин взглянул на меня. – А вы читали роман?

– Нет-нет, я о художественном осмыслении. Конечно, читал. Вернее, слушал полный текст в художественной записи. Мне кажется, это богаче и полезнее чтения. И не так давно.

– Какая версия той войны вас интересует, мистер Макферсон? – Кокорин мельком лишь покосился в мою сторону. – Кажется, понимаю.

София-Шарлотта убрала со стола и вышла из гостиной. Кокорин продолжал:

– Причины войны, с описания которых начинается том третий романа «Война и мир», важны, разумеется, но – нет, не о них я, – а о субъективном отношении самого писателя, нашего русского графа Толстого, к описываемой им войне. Если внимательно вчитаться, по сути, оправдывает он состояние, когда миллионы людей по принуждению оставляют свои дома и не протестуют, а смиряются, покоряются повелению дурной власти. Они, взяв в руки оружие, по понятиям доблести, освященным подвигами предков, идут разрушать своим разбоем чужие дома, грабить миллионы других людей. Чуете, как от этой «доблести» повеяло не дедовской славой, а духом княжеских междоусобиц? Или сами воюющие и их провожающие хотя бы довольствуются признанием фатальной неизбежности перехода масс людей к разбойничьему состоянию. Кто же ими, вспоминая откровенное высказывание булгаковского Воланда, управил таким, а не иным образом? Согласитесь, что не они сами собой так управили. Им война не нужна, а они на неё идут с желанием. Я, человек осознанно военный, в том, что касается непосредственно войны, не могу не задаваться таким вопросом. Или я не думаю и автоматически поступаю, как они. Или пытаюсь анализировать, пробую думать сам, подчиняясь тем же вечным требованиям души, что и великий Толстой. И возникают многие вопросы. Почему, например, обыватели европейских городов, через которые проезжал Наполеон, направляясь к театру будущих военных действий против России, встречали императора Франции «с трепетом и восторгом», ещё не видя Бонапарта в его карете? Что на западных людей так воздействовало, что они заранее трепетали? Страх? Ожидания? Слава Наполеона? А подсказка-то здесь кроется!

И почему абсолютно иное отношение к Наполеону у народа России? Он, что же, будучи забитым, закрепощённым, в массе неграмотным, оказывается прогрессивнее? В своём понимании происходящего самые отсталые русские будто правильнее, чем вольные народы просвещённой Европы? Почему же? В романе Толстого «Война и мир» Михаил Илларионович Кутузов предстаёт великим полководцем не потому, что он каким-то особенным образом любит свою Родину и свой русский народ, а потому, что он всё, чем располагал, включая собственные человеческие интересы и свои человеческие слабости, подчинил интересам и воле народа, к которому принадлежал. Он определил свою позицию, когда отнёсся к чужестранному нашествию «двунадесяти язык» в точности так, как отнёсся к нападению Европы на Россию российский народ. Народу не нужны были не распробованные европейские вольности, дьявольски посулённые Наполеоном, на самом деле и не думавшим выполнять свои обещания.

Вторгнувшись в страну с недостаточными запасами и забирая у русских крестьян продовольствие и фураж, европейские оккупанты расплачивались загодя сфабрикованными фальшивыми ассигнациями, на клише для напечатания которых не знавший русской грамоты гравёр-француз со всем своим точным и тонким искусством вывел: «Госуларственный банк».

Народ не поверил в своего незваного «освободителя» из заграницы и правильно сделал. Народ поднялся против нашествия и превратил войну в Отечественную. И Кутузов стал велик потому, что освободительную, Отечественную войну возглавил и повёл не так, как ожидали от него царь, двор и свет, а так, как жизненно хотелось этого всему российскому народу – освободиться самому и освободить от пришлого антихриста другие народы. Русским, когда они пришли в Париж, не пришло в головы взорвать дворцы Тюильри и Лувр, а Бонапарт взорвать Московский Кремль попытался, частично стены обрушились, худшим последствиям помешали москвичи и дождь, загасившие подожжённые фитили. Различие между европейским и российским отношением к Наполеону, и не только к нему, кроется в сердцевинном содержании сути европейской и российской цивилизаций. Там – барыш, выгода и пожива любыми средствами, вздорная слава, навеличенное пустозвонство, мстительность от бессилия, оттого в европейцах и внутренний трепет даже не от факта, а уже от его предчувствия. Здесь – не личная выгода, а справедливость и правда для всех, пусть суровая. Вот ответ и на вопрос, как относиться к людям: так, как они относятся к своему народу и всему окружающему миру, если даже царь и двор ожидают и требуют иного. Не в царе, не в высших сановниках сберёгся российский стержень исторической памяти, а в сознании народном. Народы Европы такого стержня исторической правды в своих личных характерах не имели, взамен им внушён был ужас перед варварством кровожадных, диких русских казаков.

В мире обязательно что-нибудь ломается, когда невозможно старому продолжать быть. Многие люди, пытаясь что-либо сделать, ужасно спешат. Они словно боятся опоздать, как Бонапарт. Однако мудрый Кутузов с меньшими, чем у Наполеона, силами, не стал спешить. Сберегая армию, дал созреть внутреннему слому наполеоновского нашествия, и без станового хребта, имея целью лишь поживу, оно рухнуло почти само собой. Но мне иногда кажется, что на самом деле война была совсем не такой, как мы привыкли о ней думать, как нам официально, через разнообразную литературу и якобы исследования, внушили думать о той войне.

Пока Кокорин говорил, я мысленно сформулировал следующий частный вопрос к нему, который с прослушивания романа вместе с Акико, тем не менее, не давал мне покоя: «Почему идеально гармонизированный Толстым князь Андрей Болконский стоял впереди своего полка в поле и с ужасом и каким-то детским любопытством смотрел, как у его ног вращается прилетевшее от французов и шлёпнувшееся рядом с ним пушечное ядро с горящей запальной трубкой? Смотрел и стоял, и стоял, и стоял. В такой ситуации очень многие из современных нам даже не военных людей, едва увидев упавшее ядро, скомандовали бы солдатам: «Ложись!», а сами молниеносно успели бы оценить, по силам ли им схватить его и отбросить или отпнуть. Либо, что вероятнее, вместе с командой солдатам лечь, рванули с места в карьер, отбежали метров за тридцать и тоже залегли, прежде, чем догорит запальная трубка, и ядро, наконец, взорвётся. Князь Андрей не был тренирован к такой ситуации, другого объяснения у меня нет, зато знал по-французски. Вот тебе и идеал. Сегодня так не живут, тем более, командиры. Когда-то и наши потомки превзойдут нас во всём, конечно, в лучшем смысле этого слова». Но спросить я не успел. Позже осознал, что своим неуместным вопросом сбился бы на мелкотемье.

Вернулась София-Шарлотта.

– Выручай, Зофи, – предложил Андрей, – отдохну, я что-то подустал после дежурства…

И тут вдруг раздался сигнал срочного вызова с карманного компьютера Акико. Она всмотрелась, побледнела и резко встала:

– Это генерал. Извините. Я должна вернуться в наш дом к защищенной линии связи. Остаёшься здесь, – сказала она уже мне и торопливо вышла.

– Я немного слышала из кухни, о чём вы говорили, – сказала София-Шарлотта, устраиваясь в свободном кресле у камина. – Вышло так, что родилась я в атеистической семье. Крещена я единожды, в православии, взрослая, перед венчанием с Андре в Ницце, по настоянию его родных. Первое моё имя получено при крещении, второе – от рождения. Расскажу о том, что интересно в данное время лично мне. Мне хочется продолжить тему о религиях Запада и Востока, о чём не договорила тогда вечером, о чём не принято откровенничать в обществе.

Мой интерес к личности Христа возник на втором году учебы в Сорбонне после прочтения запоем вообще-то довольно трудно читаемой книги Эрнеста Жозефа Ренана «Жизнь Иисуса». И сохраняется по сей день. По-видимому, потребность моя в чистой вере после отрыва от семьи была столь высока, что я повсюду искала наималейшие крохи сведений о Христе, без Которого не мыслила, да и не мыслю своей жизни. Я ничего не имею против икон, у меня одна София, крестильная, небольшая, но я их не коллекционировала, потому что наилучшим изображением Христа считаю картину русского художника Крамского «Христос в пустыне», репродукцию я рассматривала бесконечное число раз и всегда вожу её с собой.

Ренан получил, кстати, основательное духовное образование в семинарии Святого Сульпиция, это в центре Парижа, недалеко от Сены, а я часто проходила там рядом по бульвару Сен-Жермен, по рю де Медичи, гуляла по Люксембургскому саду. Когда Ренан в середине ХIХ века работал в Палестине, проживая там вместе с сестрой, самоотверженно обслуживавшей его всё время работы Ренана над капитальным трудом его жизни «Жизнь Иисуса», простите за невольную тавтологию, книга получилась у него несущей некую печать. В книге, после её окончания, есть приложение. Особенному анализу Ренан подверг четвертое Евангелие, от Иоанна. И в итоге предположил, что автором мог быть не апостол Христа, старый рыбак из Галилеи Иоанн, а живший лет через сто пятьдесят или двести представитель или носитель взглядов философской школы Филона Александрийского, возможно, тоже Иоанн, но другой. А если это был не автор, то серьёзный правщик текста четвертого Евангелия, на языке нашего времени – редактор. Ни соглашаться с Ренаном, ни оспаривать его точку зрения у меня нет ни возможности, – а главное – ни малейшего желания.

Я вначале считала, что он, стараясь копировать действия учёных, о которых тем или иным путём узнал, представлял, внушал себе, что занимается наукой о Христе из такого же, как моё, острейшего желания собрать о Нём истину, отсеивая недостоверное из любой доступной информации, прежде всего, из Евангелий. Но не смогла себе этого подтвердить.

Успокаивала себя, твердя, что Эрнест Ренан, наверное, увидел так, как увидел, и написал свою книгу так, как написал, хотя и понимал, что провоцирует удары критиков на себя. И не успокоилась. Меня не устроило не то, что он осмелился материалистически анализировать Евангелия, за что на него сразу обрушились и церковники, и масса более или менее грамотных верующих, прочитавших первое же издание «Жизни Иисуса». Не устроило меня, как он это сделал, чего он добивался, на что опирался. Как по-русски выразился Андре, этот деятель попытался получить сливочное масло из седьмой воды на киселе, но не преуспел. Хотя, наверное, и Андре своей категоричностью не во всём прав относительно Ренана. Не раз я всматривалась в круглое лицо Ренана на стенной росписи у нас в Сорбонне, где он изображён вместе с французскими историками и политиками девятнадцатого века Гизо, Мишле, Кине, Вильменом и Кузеном, в лицо, потому что на портрете он полуприкрыл глаза, и мысленно спрашивала его: «Что же вы наделали, мсье Ренан, и зачем?». Естественно, безответно. Но вот, относительно недавно, во второй половине ХХ века западные филологи выполнили сложный языковедческий анализ, который не мог в своём времени сделать Ренан. Мне и этого не хватило, но и тогда я ещё не поняла, почему. Ответов я не нашла.

Прочла пятое, не каноническое евангелие, от Фомы. Прочла Тибетское евангелие, которое показалось мне всего лишь конспектом канонических Евангелий, составленным для чьего-то сведения. То же самое, мне и этого мало. В чём же дело? Я задумалась и сделала собственный вывод, даже несколько. Выводы следующие.

Чем духовно скуднее оказывались окружавшие меня люди, вне малейшей зависимости от любого их статуса – в семье, обществе, целом социуме, финансах, – тем возвышеннее воздвигались моим юным максимализмом идеалы, к которым я, не медля ни секунды, начинала стремиться. И не я одна. Но! Стали распознаваться препятствия, по отношению ко мне внешние.