Текст книги "Зеркало времени (СИ)"

Автор книги: Николай Пащенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 72 (всего у книги 90 страниц)

Представь себе, дорогая: только две подписи Рузвельта и Черчилля на листе бумаги, меньше капли чернил – но весь мир преобразился!

И всего лишь через четыре года от даты Атлантической хартии США предстали перед изумлённым человечеством в облике самого могущественного государства мира с пятнадцатимиллионными вооружёнными силами, десятками воздушных армий, многотысячной стратегической бомбардировочной авиацией и мощными флотами авианосцев и линкоров. Это осуществилось только благодаря беспрецедентно развитым собственным экономике и промышленности. У кого тогда было купить нуждающимся после войны всё то, что появилось только у нас? При условии, что мы милостиво продадим!

Я хорошо помню то яркое, то великое время, мне было уже пять лет. Нет сейчас титанов в политике, подобных Рузвельту. Они не лидеры, они слишком измельчали. Места во власти заняли бывшие студенты-троечники, разнузданные хиппи, которым в юные годы под болтовню о расширении сознания хотелось лишь развлекаться, а учиться было лень. Теперь это тусклые чиновники, удобные финансистам. Хотя страдают от их и своей гнусной мелкой возни, в первую очередь, сами же финансисты. Нет взрослых плодотворных идей, одни непомерные инфантильные желания! Они и привели к глобальному финансовому кризису.

– А когда же мы вступили в войну, дорогой?

– О-о-о, гораздо позже, спустя почти четыре месяца. В декабре 1941 года Япония атаковала нашу тихоокеанскую военную базу Пёрл-Харбор на Гавайских островах. Гитлер, движимый союзническими с Японией побуждениями, уже понимая после катастрофического разгрома Вермахта под Москвой, что блицкриг против Советов провалился, настаивал, чтобы Япония ударила по России на Дальнем Востоке, и поспешил объявить Соединённым Штатам Америки войну. Нас вынудили воевать. Мы воевали на Тихом океане и в Европе почти четыре года и победили, потеряв убитыми двести девяносто пять тысяч человек, не считая раненых.

– Пожалуй, это слишком много, дорогой. Не будем о войне.

Часть третья

ГОСПОДИН АВГУСТОВ

Вдумчивым читателям посвящаю

«Где же тот, кто бы на родном языке русской души нашей умел бы нам сказать это всемогущее слово: вперёд? кто, зная все силы и свойства и всю глубину нашей природы, одним чародейным мановением мог бы устремить нас на высокую жизнь? Какими слезами, какой любовью заплатил бы ему благодарный русский человек!» Н.В. Гоголь. «Мертвые души»

«Постиндустриальная цивилизация является продуктом тех процессов, которые связывают земную историю с космической и самой всемирной истории придают форму своеобразной космогонии. Этой цивилизации предстоит решить высшие мировоззренческие вопросы, ибо она формируется в поздний час истории, когда обнажились роковые противоречия человеческого бытия». А.С. Панарин. «Реванш истории: российская стратегическая инициатива в ХХI веке»

Глава первая

В ЧУЖОМ ПИРУ ПОХМЕЛЬЕ

1. Остров Северный. Симбиотический комплекс

Если бы не знать, что за спиной остались взлётно-посадочные и рулёжные полосы авиабазы острова Северного, ангары с самолётами и военный даже не городок, а целый город, повернуться спиной к берегу и смотреть перед собой и широко в стороны, вдыхая полной грудью холодный и резкий йодистый ветер, вдруг осенит тебя и, поражённая, внутренне согласишься, что и без присутствия человека всё так же лениво и неустанно будут наползать низкие тёмно-синие тучи на фиолетовые вершины угрюмых сопок острова.

Всё с тем же природным ритмом стихотворного гекзаметра продолжат накатываться на песчаную береговую кромку ряд за рядом тихоокеанские протяжённые валы. Ударятся и будут рассыпаться с гудящим грохотом на торчащих кое-где из воды у прибрежья обломанных скалах в мелкую влажную пыль, переносимую упругим ветром через полосу песка и набрасываемую с бездумной щедростью на выбеленные солью и первым робким снегом каменистые осыпи у растресканных подножий скал, вросших в тощие мхи, и беспрерывно сеяться на те же солёный песок и сырые мхи.

Холодно, особенно на голом берегу, но уходить из сурового величия царства северных стихий в прозаическое домашнее тепло нам пока не хочется.

Когда мы прогулялись вдоль доступного участка берега, присели отдохнуть и стали понемногу мёрзнуть, Борис развёл для меня небольшой костёр из плавниковых, просолённых океаном и обглоданных песком и волнами обломков деревьев и пиловочника в расщелине между отрогов двух соседних сопок, близко подступивших друг к другу. Здесь можно стало укрыться от ровного напора ничем не сдерживаемого над Тихим океаном северного ветра. Из относительного затишья мы не уставали рассматривать величественную панораму гористого прибрежья, хмурого закатного неба и волнующегося сумрачного океана, не в силах оторвать от неё заворожённых глаз. Изредка оранжевые солнечные лучи высвечивали далёкие вершины гор на соседних островах в длинной цепи Алеутов, но совсем ненадолго, и вскоре сероватые от первого робкого снега, местами в пятнах мхов и лишайников, горные пики вновь поочерёдно скрывались в тёмных тучах и сизой дымке.

Кажется, что долгие день и вечер сегодня не кончатся, а утро мы почти не заметили.

Я, сидя на обломке бревна и постукивая ступнями в туристских ботинках друг о друга, подняла капюшон пуховика-анорака, зябко втянула голову глубоко в плечи и неотрывно вглядывалась в скоропроживаемые жизни сменяющих друг друга бесконечных поколений океанского наката. Перед обедом я тихонько плакала, прослушивая «Жизнь в любви» в исполнении Мирей Матье и Шарля Азнавура, пока Борис был в ванной. «Мон амур, моя любовь»… Завтра я улетаю с острова Северного, так распорядился Джеймс Миддлуотер, вместе с ним. Патрульный полёт Бориса с Хэйитиро назначен на послезавтра. Я надеюсь встретить их при возвращении из столь неожиданно приблизившегося к нам полёта.

– Хочу выкупаться, Акико, – объявил Борис, когда молчание слишком уж затянулось, и принялся раздеваться. Я посмотрела на него, прекрасно поняла, что ему хочется сделать хоть что наперекор чему угодно, слабо улыбнулась и ничего не сказала. Он храбро пошёл в воду, обдаваемый брызгами с силой бьющих о его ноги леденящих волн. Оглянулся: я поднялась и с изумлением за ним наблюдала. Зайдя стоически по пояс, Борис окунулся с головой в высокую накатившую на него волну и немедленно, вслед за нею, заторопился к берегу, ощущая, что его голени уже одеревенели. На твердом влажном песке он издал дикий вопль, подпрыгнул, взбрыкнул ногами так, что почти попал пятками по ягодицам, и припустился бежать, что было силы, метров на сто от меня и потом сразу ко мне.

– Водичка-то по Цельсию градусов пять-шесть, о-о-ей-ёй, – подбежав, сообщил Борис между глотками воздуха. Выкрикнул, что его охватила необыкновенная, искрящаяся бодрость. Не вытираясь, он повернулся ко мне спиной, снял и выжал плавки и немедленно стал одеваться, оставаясь голыми ступнями на ледяном песке. Задыхаясь, фыркая и отпыхиваясь, он торжествующе прокричал, отворачивая лицо от ветра:

– Могу теперь кому угодно честно сказать, что я купался в Тихом океане!

«Sharazan», вспомнив песню очаровательной итальянской пары, плеск тёплых волн, и непроизвольно вздрагивая, подумала я, но не отважилась произнести эту крамолу вслух.

– А знаешь, Борис, о чем я сейчас вдруг подумала, когда ты так храбро входил в океан по мокрому холодному песку? – спросила я, развеивая ожидание Бориса, что сразу же расскажу ему о моём впечатлении от его купания, но я просто подошла и встала с ним рядом. – Мне самой удивительно, что не в Гоби неожиданно пришли ко мне воспоминания о коротком периоде и моей собственной жизни среди царства песков, а только здесь.

Он взглядом пригласил меня поделиться и взял ботинки, но, попрыгав на одной ноге, придерживаясь за мой локоть, махнул в сторону обломка ошкуренного волнами толстого ствола какого-то дерева, чтобы присесть и обуться.

– До сих пор не могу объяснить себе, – заговорила я, глядя на его босые пятки и выбирая, куда ступить, чтобы проследовать за ним, – почему мне захотелось после окончания с отличием британского университета на полагающуюся мне небольшую премию поехать для заслуженного недельного отдыха именно в Прибалтику. А не в те же полюбившиеся Нидерланды, например. Пусть это остаётся внутри меня мной не понятым. Если мне интересен был тогда Жан Поль Сартр, кажется, гораздо больше о нём я могла узнать во Франции. Верно? Но, наверное, мне хотелось тогда и уединения у малолюдного моря, и я неосознанно выбрала Балтику. Наверное, я понимала, что иначе мне никогда там больше не побывать, а увидеть те места для чего-то мне очень необходимо. И сберечь потом память о них на всю жизнь. Наверное, так.

В полёте из Англии я с любопытством разглядывала в иллюминатор незнакомую мне Европу. Медленно надвигалась с востока земная тень, внизу блёкло-серые пятна городов постепенно начали преображаться в прихотливые орнаменты световых соцветий. Люди включали освещение, и казалось, что планета, вместо того, чтобы спокойно погружаться в сон, стала пробуждаться и, наконец, ожила. Я прилетела в Литву в не совсем удачное время суток, под вечер, и потом всю ночь междугородным автобусом из Вильнюса ехала в темноте в Клайпеду, так и не сумев рассмотреть страны, как ни старалась вглядеться в боковое окно. А утром из шумящего клайпедского порта небольшим, но довольно быстроходным катером уплыла в Нерингу-Ниду. Это совсем маленькая рыбацкая деревушка на длинной песчаной Куршской косе, отделяющей воды широко разлившегося Немана от Балтийского моря. Или это две разных деревушки, Нида и Неринга? Не помню, для меня важнее не то, сколько их. Люди там всю жизнь с упорством борются с наступлением песков на свои дома, и я вспомнила роман нашего писателя Абэ Кобо «Женщина в песках». Абэ ведь тоже врач по образованию, как я, он окончил медицинский факультет Токийского университета Васэда, в котором сдавал экзамены и ты.

Я и сейчас, стоит лишь закрыть глаза, вспоминаю, вижу эти песчаные массивы, дивные, бесконечные, прибалтийские величественные дюны. Они охвачены, рассечены и опоясаны во всех направлениях бесконечными же километрами вручную сплетённых ивовых изгородей, препятствующих постоянному перемещению песков от неустанного ветра. Море там очень прохладное и малосолёное.

А на широком берегу тоже не жарко, пахнет больше сосновой хвоёй, а не йодом и не морскими водорослями, постоянно овевают тебя ветровые потоки, отчего почти всегда там свежо. Дюны, ветры, в воздухе косые взмахи крыльев чаек. Шелест осоки и вновь и вновь шуршание ползущих песков. Изо дня в день тихий посвист ветра и тончайшее пение дюн оттого, что постоянно трутся гранями друг о друга массы песчинок, перекатываемые приморскими ветрами. Со старым шерстяным одеялом, которое бережливые хозяева не слишком охотно давали приезжающим на отдых в качестве циновки, чтобы гостям не мёрзнуть на песке, я устраивалась погреться на солнышке в ложбинке между дюн, где почти не дуло. Просто лежала там, легко одетая, и в полузабытьи слушала шум моря и дивные песни песков. Мне чудилось, что в тишине, когда в осоке не свистит ветер, и в дюнах не трутся песчинки, я слышу, как неподалёку нескончаемо дышит море. А когда соскучивалась по простору и волнующемуся горизонту, то поднималась и приходила к самой воде, где к песку любовно ласкалась легчайшая пена и оставляла на нём свою живую влагу, а потом бесследно уходила в песок. Море тогда сжаливалось надо мной и приносило ко мне звуки бесконечно далёкой родины.

О пришедшем ко мне после смерти отца чувстве вечного одиночества в последний год учёбы напоминали в шелесте ветра робкие и жалобные вздохи бамбуковой флейты сякухати. Глядя на солнечные лучи, сквозящие над дюнами из-за облаков, я вспоминала струны японской цитры кото. Но чаще слышалась мне почему-то нежная, как звоны далёких серебряных колокольчиков, струнная китайская лютня. Когда к вечеру начинал тянуть слабый ветерок с востока, от литовского берега, снова над дюнами веяло нагретым за день на солнце целебным сосновым настоем.

Как много волшебного навевает в душе тихое пение прибалтийских дюн…

Иногда, уйдя далеко от деревни в пески, усаживалась на одеяле, смотрела, как слегка дымятся гребни дюн под ветром, и думала, что я вот-вот оставлю поражённый неверием в высшее добро Старый Свет. Что каждый из нас должен избрать, по мудрейшему Сартру, собственный закон, которого и следует сознательно придерживаться всю дальнейшую жизнь, если искренне хочешь приносить благо нуждающимся в добре людям.

Тогда я свято, совсем по-студенчески верила, что «Экзистенциализм – это гуманизм», так ведь называлась одна из послевоенных работ Сартра. Думала, и не раз, что не смогла бы, наверное, уехать в совершенно незнакомые мне чужие, далёкие края, чтобы там так же лечить людей, как знаменитый врач-подвижник Альберт Швейцер. Но ведь Швейцер был не одинок, он уехал в полудикую Африку с женой. А я постоянно, дни и ночи, была одна, одна и одна, и отчётливо понимала, что мне уже очень скоро придётся вернуться на родину, в Японию, где и провести безвыездно, как мои ушедшие родители, как тысячи поколений до нас, всю мою оставшуюся жизнь. Сложится ли она для меня счастливо? Этого я не знала.

Я начинала грустить и тихонько плакать, но потом вновь печаль моя засыпала на время, убаюканная непрестанным пением дюн. И тогда я снова думала о мудром Сартре и его философии, созданной из жгучей необходимости мирного протеста, как если бы что-то предчувствовала о себе и своей жизни. Разумом я не понимала ещё и только предощущала, что на вопросы, во мне возникающие, ясно могла ответить только моя собственная длящаяся жизнь. И я то торопилась предпринять хоть какие-то действия, чтобы поскорее начать жить, то спохватывалась и вспоминала, что остаются считанные денёчки для отдыха, и, наверное, лучше посвятить их сосредоточенному очищению души.

Борис обулся, встал и молча меня слушал.

– Ты знаешь, Борис, а я ведь и вправду увидела там, в дюнах, Сартра, хотя его не стало за четверть века до моего приезда в Литву. Вот, оказывается, зачем я туда приехала.

Мне почудилось, что он прошёл рядом со мной и в задумчивости молча ушёл дальше в пески. Он был в расстёгнутом длиннополом пальто из толстого чёрного сукна, правую руку со снятой с головы шляпой заложил за спину. Шёл прямой, почти не сутулясь, но, ступая по сухому песку, он наклонился вперёд, чтобы легче было идти. Мне кажется, он курил, не знаю только что. Я даже видела, как блестят его ботинки на тонкой кожаной подошве, когда он аккуратно поднимает ноги из песка. Я испугалась, не чеховский ли это «чёрный монах», предвещающий сумасшествие и окончание жизни, этакое патологическое видение, которым нас до мурашек по коже запугивал лукавый преподаватель психологии в университете. Я тогда не знала ещё, что учусь считывать информацию, запечатлевшуюся в обстановке.

А вечером того же дня пожилой хозяин, в деревянном доме которого я остановилась, принялся вдруг рассказывать, как был ещё молодым, когда к ним в Ниду действительно приезжал «пранцузинский» писатель Сартр. Францию литовец забавно называл Пранцузия, у них в языке нет буквы «эф». Со мной разговаривал кое-как по-русски, и я отвечала ему, как могла, заглядывая и в англо-литовский разговорник. Русский факультатив я старательно посещала в Англии пару лет вместе с Джеймсом Миддлуотером, но язык знала ещё по-студенчески слабо. Старик назвал запомнившееся и ему пальто Сартра по-русски, драповым. Я поняла, что «увидела» Сартра среди песчаных дюн правильно, потому что и хозяин рассказывал о нём в основном то, что я уже восприняла в поющих дюнах. Почему и старику-литовцу и мне подумалось о Сартре в один и тот же день? Наверное, это я так подействовала на память хозяина одним своим присутствием в его доме.

Почему, думая о Сартре, я приехала в Ниду? Зачем, за какими нужными впечатлениями, до меня приезжал в Ниду сам Сартр? Почему так важно было для меня в юности принять решение всегда следовать тому святому закону, который вещует мне моё сердце на будущее? Наверное, всё оказывается взаимосвязанным, и, думаю, что с тех пор и по сей день я всегда следовала этому закону. И только сейчас, на острове Северном, я подумала, что мир переходит в другое, пока не совсем ясное для нас, новое состояние, и сегодня Сартр мне припомнился только для того, чтобы я смогла с ним и его навсегда ушедшим временем попрощаться.

Приехав в Литву, я не могла ещё поздороваться с ней на языке её народа: «Lietuva, sveiki», но, покидая её, искренне и с уважением поблагодарила за доброе гостеприимство и попрощалась уже по-литовски: «Sudie, aciu, Lietuva». Помнится, я с причала тоже бросила в море монетку, как делают все туристы, но больше на Балтику пока не возвращалась.

А сейчас здесь, на этом отдалённом северном острове, где я не одна, а с тобой, Борис, среди этой величественной первобытной природы, я смотрю на тебя и думаю, что всё-таки правильно, что это нашей умной праматери Еве самой первой пришло в голову, что они с Адамом голы. Точно так же и мы с тобой, милый, сейчас тоже обнажены, открыты для любых воздействий мира. Ответь мне, пожалуйста, сразу, Борис, о чём ты сейчас подумал?

Мой вопрос застал его немного врасплох. Я глубоко чувствовала Бориса и поняла, что он и сам удивился только что пришедшим откуда-то из немыслимого далёка визуальному, а затем и звуковому, и обонятельному впечатлениям. Но рассказал о них откровенно:

– Я вижу на южноамериканском рынке в высокогорном крохотном городке корзины с золотым маисовым зерном, укрытые старыми изношенными пончо от пыли, которую на площадь между каменными белёными домиками и такими же стенами межусадебных изгородей приносит с тысячелетней инкской дороги нисходящий с Кордильер ледяной юго-восточный ветер. И вижу крупный красно-бордовый горько-сладкий чилийский перец. И круглые остро пахучие головки лука, высыпавшиеся из мешка, притороченного на спине ламы. Чувствую запах свежести от белья, выстиранного юной матерью, и вижу, что когда она развешивает его, то оглядывается на спящее в плетёной корзине дитя, не проснулся ли младенчик, не почудилось ли ей в шелесте листвы и шуме студёного ветра, что ребёночек подал голос. И я вижу сотни чилиек, идущих за поднятым на руках гробом и провожающих своего, родного, воспевшего их поэта, в последний путь, и вижу, как они горестно вздымают руки и кричат рыдающими голосами:

– Паб-ло!.. Не-ру-да!.. Пабло!.. Неруда! Паб-ло!.. Не-ру-да!..

– Да, это было в Чили, – я согласно качнула головой и похлопала руками в перчатках друг о друга, чтобы согреть. – Действительно, так женщины прощались с любимым поэтом, кто их воспел, я видела тогда в теленовостях CNN. Но это было так давно и далеко отсюда…

– А я воспринял только что. Пока образ прошлого доплыл с далёкого юга досюда, через весь Тихий океан… Мне кажется, что я узнаю сейчас стихи чилийца Пабло Неруды, но не словесно, и я не смог бы произнести их, не зная его языка, а как-то визуально. И они зримы для меня точно так же, как строки Андрея Вознесенского из твоей любимой рок-оперы «Юнона» и «Авось!»:

… белоснежные контрфорсы,

словно лошади, воду пьют.

Когда-то, давным-давно, я видел такие белоснежные контрфорсы в Киево-Печерской Лавре, проходишь по дороге как раз под ними, спускаясь от входа в Лавру в сторону Днепра. Побываю ли, побываем ли мы с тобой там хоть когда-нибудь?

– Не знаю. А мы уже не в Монголии, а здесь… Посреди Тихого океана. Так быстро, так скоро… Только когда окунёшься в потаённую жизнь какого-нибудь далёкого военного городка, – торопясь, заговорила я, будто бы Борису в ответ, но о своём, личном, – то очень постепенно начинаешь понимать, что кто-то действительно обеспечивает мирным людям саму возможность жить так, как они живут. Как им нравится, как им можется. А уж как они её используют… Теперь я лучше, с уважением буду относиться к военным. В Гоби, когда я там немного привыкла, то на прошлой неделе увлеклась чисто внешней стороной военной службы и этого ещё не понимала. Я очень забавно училась перед зеркалом отдавать честь, чтобы это не выглядело настолько глупо и смешно, как получалось у меня. Как быстро нас выхватили из Гоби… Попрощаться, как следует, ни с кем, кроме таких славных Эзры и Зиминой, не удалось, Кокорин после возвращения сразу умчался в медсанчасть к Зофи. А нас прямо из штаба разъярённый Джеймс забрал в самолёт, не дал сходить в наш домик за вещами. Бен Мордехай обнял, а добрая Зимина даже расцеловала и немножко всплакнула.

И только когда мы с тобой посмотрели старый фильм «Не горюй!», я поняла, что глубокоуважаемый нами Эзра честно трудится в Монголии, но отчаянно ностальгирует по временам молодости, когда он трудно и опасно, но так захватывающе интересно служил в спецназе. Военные, по большому счёту, наверное, самые несчастные люди. Человеческое счастье Эзры, что он выучился ещё кое-чему полезному людям, кроме злого искусства скрытно нападать и внезапно убивать. Но даже современную информацию он воспринимает теми своими, молодыми глазами, очень спецназовскими и по времени устаревающими. Много рассказывая о России, владея русским языком, зная кусочки быта и литературу, восхищаясь русскими песнями, чужую страну Россию он не понимает, потому что в ней никогда не жил… За нашу мирную жизнь мы все перед военными в человеческом долгу. В долгу неоплатном. Но как же хорошо, Борис, что у тебя много разных гражданских профессий, так сегодня необходимых твоей великой стране! Ведь Эзра не прав, Россия внутри себя не сломлена и возродится? Я в это верю. Мир без России неполноценен.

Я понимаю так, Борис, что мы с тобой слегка растерялись в этом огромном мире…

– Пока нет, – автоматически возразил мне Борис. И я уловила, о чём он задумался: «Что случилось? Она, исходя из её рассказов, не терялась на учёбе в Англии, на практике в Европе. У себя в Японии выглядела почти царицей и вполне могла бы посоперничать с самой царицей Савской, знай я её, и с хорошими шансами на успех. А после пустыни в Монголии на Алеутах Акико вдруг слегка растерялась. Вот ещё незадача…»

– Ты задыхаешься, Акико, – обеспокоился Борис, – мы ещё не акклиматизировались, не свыклись с нехваткой кислорода среди океана, может, тебе не стоит так много говорить? Хочешь, я сам расскажу о твоих впечатлениях этой недели, как они были восприняты мной? Поправь, если ошибусь, хорошо? Ты ведь этого хочешь, проверить меня…

Я подумала и согласилась.

Первым памятным событием текущей недели Борис определил наши прыжки с парашютом позавчера, в среду утром. Но для меня большое значение имела уже укладка парашюта накануне вечером. Слишком непривычным делом она показалась мне, и я старательно следила за тем, как это проделывал Бен Мордехай. Пыталась понять порядок открытия парашюта и запомнить требующуюся последовательность всех осознанных действий при прыжке, чтобы случайно не открыть парашют до прыжка, на земле или уже в кабине. Разбирая и ровняя стропы, складывая неожиданно большой купол – я впервые тоже прикоснулась к нему своими руками, – Эзра безобидно подшучивал надо мной. Но я, в своей сосредоточенности на очерёдности действий в процессе укладки, не смогла запомнить ни одной из его нехитрых шуток, отпускаемых, вероятно, всякий раз, по адресу путающихся новобранцев. Очевидно, я всё же не очень преуспела, хотя и сдала зачёт по парашютной подготовке, потому что наутро из прилетевшего к нам для коллективных прыжков вертолёта Бен Мордехай вывалился вместе со мной, взяв меня в охапку своими огромными ручищами. Я и пискнуть не успела, так разъевшийся котище хватает лапами крохотную полевую мышку. Эзра открыл мне парашют, отпустился и камнем улетел вниз. Обогнав меня в своём падении, он встретил, почти поймал меня на руки на земле и не дал мне упасть.

Кажется, я проделала в воздухе всё, как положено, но мне огорчительно не хватило времени понять себя в падении и затем насладиться плавным, на высоте еле замечаемым спуском под куполом, который в небе, уже над моей головой, показался до обидного маленьким. Почему не хватило времени? Потому что во мне всё ликовало от ощущения полной свободы, хотелось не кричать в небе от страха, а петь, и чтобы этот полёт по небу длился бесконечно. Перед самым приземлением, разворачивая себя за стропы по ветру, чтобы видеть, куда на земле меня с такой неожиданно большой скоростью снижает и несёт, я случайно глянула далеко перед собой и мгновенно вспомнила шлягер, слышанный когда-то в рассказе Бориса: «…в свежем просторе над юной землей Синею птицей ты вместе со мной…»

Осмыслить ничего не успела, потому что глянула себе под ноги, как это и положено, и увидела подбегающего Бен Мордехая. Через три-четыре секунды меня поймал Эзра и помог погасить купол и во всех дальнейших действиях. Бориса я увидела, только когда он ко мне подошёл после его приземления с парашютом, уже собранным и сложенным в специальную сумку для переноски. Зато потом, с приподнятым, даже праздничным, настроением полюбовалась прыжками и приземлением супругов Кокорин и всех, кто в это утро вместе с нами прыгал. А Мордехай торжественно вручил мне значок парашютиста, и все захлопали.

– Ты рассказывала, что понимала, что хочется и надо бы запомнить все мгновения, все впечатления от первого в жизни прыжка, но их оказалось у тебя слишком мало. Однако они у тебя есть. Ты потом вспомнишь и не однажды поймаешь себя на том, что снова и снова переживаешь все перипетии этого прыжка, он станет даже сниться тебе, – неторопливо продолжал говорить Борис, ломая сучья и подкладывая обломки в костёр. Потом устроился на бревне напротив меня, за костром, и протянул руки к согревающим языкам пламени.

В следующее за прыжками утро, в четверг, одиннадцатого октября, то есть вчера, первым улетел по срочному вызову Бен Мордехай, и в командование базой вступил Андрей Кокорин. Нас как раз пригласила к себе свободная после суточного дежурства Зимина. Она хотела показать нам, наконец-то, свои монгольские ковры и без спешки, с удовлетворением от своих слов, как она обычно и разговаривает, подробно и певуче рассказать о них. Самолёт Мордехая не успел ещё долететь до места назначения, как и Андрею приказали срочно вылететь следом за Бен Мордехаем. Он передал командирские функции следующей за ним по званию Зиминой. Через секунды Эзра по связи подтвердил своё согласие с решением Кокорина и напомнил ей о требовании строжайше блюсти нас.

Тогда, вместе с нами, Ираида Евгеньевна приехала в штаб. Андрей Кокорин оставил в её распоряжении кабинет начальника базы и улетел. Беспредметно разговаривать о чудесных монгольских коврах на службе не имело смысла, мы мирно беседовали с Зиминой о каких-то обыденных мелочах текущей жизни авиабазы.

Ты спросила у неё, почему в воинском контингенте авиабазы ООН, судя по тем, кого мы могли увидеть в пищеблоке, не чувствуется многонациональности?

– Как раз по этой самой причине, – усмехнулась Ираида Евгеньевна. – Питание всем нужно по своей вере. Буддисты, вегетарианцы откажутся от мяса, мусульмане откажутся от свинины, потребуют халяльную пищу, пять раз в день станут творить намаз и послушаются своего муллу, а не командира. Евреям нужна кошерная еда. Пусть все они готовят у себя дома и едят, что им положено, но здесь надо безупречно служить на благо всем нациям, а не выпячивать свои особенности и с ними повсюду носиться. Не только медиков и поваров, а сколько тогда священнослужителей включить в состав базы, как уживутся евреи и арабы, если у одного солдата в вещмешке Коран, у другого Тора, и ещё много кто поцапается много с кем? Нам не свести тут в одно боевое подразделение тех, кого там развела политика. Не отменить международных ограничителей, финансовых и прочих специально придуманных барьеров, в которые людей приучили свято верить и их блюсти.

– Понятно, – согласилась Акико. – Только буддизм основывается не на вере, а на личном опыте. С остальным согласна.

Но уже вскоре базовский дежурный диспетчер доложил по видеосвязи о появлении на экране радара самолёта, следующего к нашей базе вне расписания, и произнёс кодовые слова «Гамбургер-экспорт». Дикое, согласись, сочетание, бессмыслица.

– Нет, – я торопливо, начиная волноваться, возразила Борису, – если точно, то он сказал Зиминой так: «У нас, похоже, ситуация «Гамбургер-экспорт».

– Да, – согласился Борис и продолжал, а я вновь пережила всё, что вчера произошло.

Ираида Евгеньевна встала, сняла с полки встроенного шкафа и надела кепи. Приложив вертикально ладонь, привычно проверила правильность положения кокарды. Взяла со стола компактное переговорное устройство:

– Я «Кабул-11», «Кабул-11», командую базой, командую базой! Код «Саламина»! Код «Саламина»! Внимание, всем постам – действовать по боевому расписанию! Встречаем.

Обратилась к нам:

– Вы, мои дорогие, шагом марш оба в соседнюю комнату. Смотрите на монитор и будьте настороже. – Она посмотрела на меня, потом взглянула мельком на тебя, Акико, какой-то миг поколебалась и сказала:

– Роберт, выдаю вам пистолет. Вы знаете, как поступать. В случае чего.

– Да, ты взял пистолет, осмотрел его, обойму, чем-то щёлкнул, опустил в карман брюк. И мы вышли от неё. Ты включил монитор с полиэкраном, мы сели перед ним, ты увидел под облаками самолёт и сказал, что это летит определённо «Геркулес». Он стал снижаться к посадочной полосе. Перед самой базой, на очень малой высоте, из него выпрыгнули четыре парашютиста.

– И у Зиминой пропали последние сомнения, – соглашаясь, дополнил Борис.

Мы неотрывно смотрели на монитор: из подруливавшего к диспетчерской вышке тускло-жёлтого, в зелёных и коричневых маскировочных пятнах, военно-транспортного «Геркулеса» С-130 по приспущенному заднему трапу стали выбегать и соскакивать с него экипированные десантники: в громоздких защитных шлемах, с наспинными кофрами, со штурмовыми винтовками наизготовку. Пробежав несколько шагов, они роняли оружие, падали на бетон рулёжной дорожки, опускали головы лицом вниз и замирали. Выглядело это непривычно и уж совсем странно. Последний, седьмой, улёгся, свесив руки, прямо на трапе, не успев спрыгнуть с него наземь.

Самолёт заглушил два ещё работавших двигателя, по инерции прокатился с полсотни метров и остановился, не достигнув стояночной площадки. Винты продолжали вращаться со слышимым нами снаружи свистом, постепенно замедляясь. Никто больше из транспортника не выходил. Сквозь стёкла кабины через обзорную мощную оптику было видно, что пилоты откинулись на спинки сидений, замерли в таком положении «отдыха на рабочих местах» и в оцепенении смотрят над и перед собой.