Текст книги "Зеркало времени (СИ)"

Автор книги: Николай Пащенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 90 страниц)

…Ещё безмолвно сотрясающий мир удар, от которого я выплываю из сиреневой глубины, как хищные небесные акулы – истребители «Хаяте», устремлённые на меня всего минуту назад. Скорость по прибору одна тысяча пятьсот, истинная – две тысячи четыреста сорок километров в час. Высота, занимаемая моим МиГом, семнадцать тысяч метров. Курс возвращения на Иводзиму – девяносто семь градусов. Высота растёт…

Главное теперь – выдержать курс! Если я вырублюсь, машину вытащит к острову спаситель-автопилот. Если вырубится автопилот, откажут астронавигационный комплекс и спутниковая ориентация, и если машина «оглохнет» и не засечёт приводные сигналы авиабазы, если откажет комплекс автоматизированной посадки, то бортовой компьютер сможет только дать команду на торможение и спуск с баллистической траектории в плотные слои атмосферы. Тогда я, скорее всего, окажусь лишь на траверсе Иводзимы, и катапульта пилотской кабины сработает в ближайшей, по мнению компьютера, точке к авиабазе.

Надо нацелиться как можно точнее на Иводзиму, пока я не вырубился, пока хоть что-то ещё «соображает» искусственный интеллект моей аэрокосмической машины. Высота двадцать девять тысяч метров и продолжает расти. Тело машины напрягает перегрузка. Через три минуты отстрелятся от корпуса самолёта вырабатываемые конформные баки. Тридцать восемь тысяч метров… Рёв двигателей отстаёт, свиста потока не слышно, воздуха здесь уже почти нет. Воздуха мне, мне больше воздуха… «Отзовитесь… Борис, отзовитесь…» Провал… Нет, не провал… Возвращаюсь… Я не должен терять сознание. Внизу, среди скал и зарослей, живые люди-солдаты. Они, наверное, в защитных складчатых робот-скафандрах. В правых руках у них двуствольные автоматы как продолжение руки. Я должен продолжать помогать им?

Машин Хэйитиро и Стаха рядом нет. Я – один. Мне надо ещё несколько секунд, чтобы прийти в себя. Перегрузка. Высота – сорок девять тысяч метров. Продолжает расти. Я ищу на себе красный ручеёк на белом поле, почерневший внизу, хотя на фонаре моего МиГа нет решетчатого переплёта. Но ручеёк есть, вот он. И есть боль. Тупая, изнурительная боль в груди и в животе.

Но я всё ещё жив.

Могу проверить системы МиГа. Главное сейчас для меня – целы уникальные крылья машины. На мониторе панорамного обзора крылья сверкают и переливаются в лучах солнца, как два меча с огненно отточенными лезвиями. Работоспособны оба оперения машины – переднее горизонтальное и заднее, похожее на приподнятые крылья гигантской бабочки, они обеспечивают высокую боевую манёвренность МиГу в атмосфере. В ближнем космосе они не нужны, а при спуске с орбиты могут сгореть в бушевании огненных вихрей, охватывающих тормозящую машину, и теперь, на пятидесятикилометровой высоте, начинают убираться в фюзеляж, обладающий вместе с крыльями несущими свойствами. Действуют все струйные рули. Втянулись воздухозаборники под фюзеляжем. Оба двигателя работают в ракетном режиме на номинальной тяге и возносят, возносят, возносят меня. Но я их не слышу и не могу вспомнить, нормально ли это.

Справа начинаю видеть ослепительный голубоватый ореол атмосферы над земным шаром. Джордж Уоллоу, оператор, похоже, уснул в своей задней кабине. Его усыпили яркие дневные звёзды. Они убаюкивают на этих околокосмических высотах, и он спит.

– Борис… Борис, отзовитесь!..

Голос женский, но не Полины. Её со мной давно нет.

«Наедине с прекрасным, гордым миром… Над золотым и синим океаном…»

Я давно выполнил полётное задание и теперь с ополовиненной заправкой возвращаюсь на Иводзиму. На Иводзиме ближайшая ко мне запасная авиабаза из числа тех, на которые мне международным соглашением разрешено приземляться. Высота семьдесят восемь тысяч пятьсот метров и продолжает расти… Я среди сверкающего солнцем холода почти космических высот… Курс… Курс – на Иводзиму!..

…Какая холодная, леденящая сырость под кислородной маской! Вся нижняя часть моего лица целиком плавает в промозглой сырости. Полётная высота – двадцать две тысячи футов и продолжает уменьшаться.

…Я не верю, не верю, не верю, что в самолете я один! Просто все молчат, все безмолвствуют на своих местах – это странный, превращённый в бессмыслицу корабль с привидениями, продолжающими, однако, нести военную службу и всё ещё не исключёнными на земле из списков живых, – «Флайнг Дачмен», воздушный «Летучий Голландец»… Если мы вернёмся, если только мы вернёмся, я прикажу написать на носу «Сверхкрепости» это новое имя в нашем соединении.

…Мне пригрезились голоса в немых наушниках, но эти голоса – всего лишь других экипажей. Мои люди молчат. Они ушли вперёд от меня и больше никого не проклинают. А те, кто выжил, кто может держаться в строю, – бранясь и переговариваясь, все они улетели далеко вперёд, на юго-юго-восток. Курс на Иводзиму. К трассе их предполагаемого возвращения стянулись наши и вражеские подлодки и авианосцы.

– Новак, Робинсон, как там у нас насчет прикрытия? Кто несёт наш шлейф? Проснитесь, паршивцы, что ж вы, парни, в самом деле, да чёрт вас побери! Новак, Хаски, Робинсон, отзовитесь…

Тихо. Неладное всё же случилось. В корме самолета молчит Робинсон. Не верится, но я веду огромнейший воздушный корабль с никем не охраняемым тылом. С голой, беззащитной спиной, в неё теперь кто угодно способен безнаказанно стрелять. Вонзить нож. Всадить пару авиационных снарядов. Или может приблизиться и пулемётной очередью просто чуть пощекотать обнажённый зад. И всё.

Справа, из-за мёртвого второго пилота, в сектор обзора вползает… изящный силуэт «Мустанга» Р-51D. О-ох!.. Ну и ну!.. Я похолодел и почувствовал, как волосы шевельнулись у меня под шлемом, потому что за пару секунд до этого интуитивно почувствовал его приближение! Потому и запрашивал стрелков… Но ответа мне нет.

Красавец-истребитель подходит вплотную. Я вижу индекс D7 под его кабиной, опознавательный знак соединения – двойной двухцветный треугольник, перечёркнутый белой стрелкой, – и бортовой номер на невысоком трапецевидном киле: 413 922.

Пилот всматривается вовнутрь прозрачной простреленной параболической скорлупы в носу «крепости», убеждается в бездыханности Дигана и, взмыв над «Боингом», переводит истребитель на мою сторону. Сдвигаю вниз кислородную маску, зубами стаскиваю с левой руки перчатку, роняю её на пол и голой белой обескровленной ладонью шлёпаю, стучу по гладкому стеклу. «Мустанг» дважды качает крыльями. Пилот, сгибая кисть руки, тычет ею в направлениях моих стрелков, словно пересчитывает или перечисляет их для меня. Затем рисует на каплевидном фонаре своей кабины большой косой крест и медленно поднимает к небу лицо.

Я предполагал, но внутренне не решался поверить в то, что он мне подтвердил.

Наконец он вопрошающе ткнул рукой в мою сторону. Большим и указательными пальцами изображаю колечко, смыкаю и размыкаю его – ранен. «Мустанг» снова покачал крыльями. Пилот обдумывает ситуацию, потом размашистым «жестом» всей своей машины предлагает пойти за ним влево, мористее, к востоку.

Понять его можно двояко: он хочет увести меня с кратчайшего пути, с известной врагу трассы, на менее опасный маршрут, подальше в сторону от вражеских авианосцев с их истребителями и зенитными орудиями или стремится подвести ближе к своим, чтобы я, при невозможности вести машину, смог покинуть её, и тогда меня быстрее найдут в океане и подберут. Я необдуманно соглашаюсь. Рад, что теперь не один, только поэтому.

Он тоже согласно кивает головой и начинает энергичное движение в сторону и немного вверх, чтобы освободить мне пространство для манёвра. Но тут же неожиданно возвращается и озабоченно указывает на левую плоскость моей машины. Оглядываюсь: задымил левый средний двигатель. Вот насчет этого предчувствие меня крупно подвело.

Включаю принудительное пожаротушение, облегчаю воздушный винт и сбрасываю мотору обороты на треть. Без него мне не удержать высоты. Надо сохранить мотор в строю, а той порой поглядеть, что он ещё может. С его помощью следует выиграть время, чтобы перевязаться. У меня после перевязки много и других дел: надо попробовать включить автопилот и попытаться обойти ближние отсеки самолета – как там бортинженер и радист? Они что – тоже мертвы?

Он настолько разбит, мой замечательный самолёт – в этом я удостоверился при обходе радиорубки и закутка с окаменелым бортинженером (пробитые шкалы измерительных приборов, вырванные из креплений и свисающие жгуты проводов, исковерканные блоки радиолокационного комплекса наведения, заледеневшие на высоте кровь и предсмертная блевотина), дальше простреленных плексигласовых колпаков передних обзорных блистеров я вдоль фюзеляжа уже не пошёл, – что лучше не тревожить раздумьями этот Ковчег Мёртвых, эту бывшую боевую единицу, которая по воле злого рока утратила первородное значение и самоценность.

Но и сейчас я ещё не должен думать о тебе, о нежная, о ждущая, о зовущая меня Кэролайн!.. Весь Божий свет мира для нас обоих – ныне только в моих глазах, о Кэролайн, и нельзя, чтобы они закрылись! Ради тебя, ради нашего будущего сына я обязан вернуться, о моя прекрасная, о моя возлюбленная Кэролайн!..

…Красный, запёкшийся внизу ручеёк. Я напился, и мне не стало больнее. Значит, мои внутренности не повреждены. Подкрепился шоколадом и сделал укол в бедро сквозь комбинезон. Однако до перевязки я потерял много крови, а работа предстоит серьёзная. Таблетки колы лишь подбадривают, не возмещая крови, а возня с собой уже измотала меня и обессилила.

«Сдох» левый «больной» двигатель.

«Крепость» стала отставать от «Мустанга», поначалу не очень заметно, так как, одновременно с ним, будто играючи, катилась с небесной горы и теряла высоту, за счет чего несколько поддерживалась скорость. Но я уже знал, что отныне узкий обтекаемый истребитель будет неуклонно удаляться от моего громоздкого корабля. Так минутная стрелка неприметно, но неумолимо уходит от неподвижного деления циферблата.

Время моего корабля и моё собственное время на сей раз объединились и вместе стали неподвижным и грозным делением. Точкой окончания отсчёта.

«Крепость» ощутимо отяжелела в моих руках. Она безмерно отяжелела на моих гнусно-предательски слабеющих руках – лучше и вернее сказать так. Пилот «Мустанга» заметил мое отставание в перископ заднего обзора и обеспокоился. Он облетел «крепость», изучая, что произошло, и занял место слева от меня для переговоров.

Я ожидал, что он первым «заговорит» со мной, но ошибся и в этом. Отчётливо наблюдал, как он идёт рядом, как неслышимо для меня выкрикивает что-то в эфир из одинокой тесноты своей кабины и прижимает к горлу ларингофоны.

Удерживаю в небе медленно снижающуюся «крепость». Ожидаю результата переговоров, глядя то на молодого пилота, то на его «Мустанг», обращённый ко мне теневой стороной, – резкий, выпуклый при контровом освещении. Там никак не договорятся. Неожиданно даже для себя, накреняю «крепость» вправо, на курс возвращения к Иводзиме. Здесь и сейчас, в данной точке мира, старший – я. Вот я и принял решение. Потому что отныне я никому больше не верю. Этому парню – тоже. Поверю только себе. И если только поверю. Больше не рассуждая, поворачиваю воздушный корабль.

«Мустанг» взревел так, что стало слышно в моей простреленной скорлупке, выпустил густые сизые струи дыма из выхлопных патрубков своего тысячашестисотсильного «Паккарда» и резво взмыл на добрую сотню футов, потом завис и приотстал, пропуская под собой замедленный взмах моего гигантского крыла. Едва я закончил поворот, он немедленно снова занял своё место рядом со мной. Пилот продолжал по радио убеждать в чём-то военно-воздушное начальство.

До сих пор не знаю, почему я повиновался побуждению повернуть на Иводзиму. Единственное, чем я ещё хоть как-то могу снять вопросы к себе по этому поводу, то и только то, что за миг до этого смог предугадать и воспринял внутренним слухом, подобно голосу из будущего, крики чаек на морском берегу, которыми начинается Песнь Возвращения. Кэролайн часто крутит эту запись. Да и что ещё, если чуть подумать, кроме криков чаек над морем и плеска волн, услыхал взволнованный Одиссей, через десять или двадцать лет отсутствия вновь ступая на берег родной Итаки? Таких же криков и плесков, кстати, как и везде.

Наговорившись с руководством, пилот «Мустанга» трижды приглашал меня следовать за ним и своей машиной указывал новый курс для меня. Всякий раз я отрицательно мотал головой из стороны в сторону, преодолевая слабость от потери крови и тошноту от головокружения.

Наконец «Мустанг» смирился, немного отошёл от меня и полетел параллельно «Сверхкрепости» с моим курсом и моим снижением. Здесь уж я не выдержал, отчаянно заколотил ладонью по остеклению и потребовал жестом, чтобы он поднялся выше.

Вот тупой школяр на мою голову!

Я видел, что его машина устойчива в воздухе даже при моей черепашьей скорости, и можно не опасаться, что она сорвется в штопор. Однако отбить возможную атаку японских истребителей еле ползущий «Мустанг» навряд ли сумеет. Для манёвров нужны скорость и хороший запас высоты. Кто его учил?

Спутник должен был хорошо видеть мою голову, освещённую с юго-востока солнцем, и я, преодолевая головокружение и тошноту, демонстративно обвёл взглядом небо над собой. В ответ «Мустанг» согласно качнул крыльями и стал набирать высоту.

С его уходом вверх вокруг меня раздвинулся простор.

2. Восхождение над океаном

Чем ниже я спускаюсь, тем меньше, кажется мне, становится вертикальная скорость снижения машины, пока на считанные дюймы в секунду. За бортом оттаивает высотный иней, по лобовому стеклу снаружи медленно скользят капельки воды, подгоняемые движением пограничного воздушного слоя. Уже дышится без кислородной маски. Мне стало вериться, что более плотный воздух сможет лучше держать машину. Значит, смогу урвать от ожидающей меня вечности толику времени, чтобы вновь заняться собой ещё в этом мире.

К боли в груди и животе от осколков я немного притерпелся. Определилась не беспокоящая поза, но она же и расслабляла. Я ослабел от кровопотери, и новая пригоршня таблеток колы не предотвратила неутолимого желания опустить голову на штурвал и забыться. Стала одолевать сонливость. Почувствовал, что одуреваю. Хотел закричать, чтобы громкими криками периодически прогонять сон, и не смог. На крик не стало сил.

«Бог с ними, с силами, – вяло подумалось мне. – Не стоит теперь думать о том, чего у меня нет. Надо думать не о том, чего нет… Думать не надо… Нет, не думать надо… Надо думать о Боге». Наверное, в наступившем отупении я достаточно долго варьировал на все лады эту однообразную мысль, пока не спохватился.

«…Радуйся, таинственным изображением Сына в чаше ТАЙНУ БОЖЕСТВЕННОЙ ЕВХАРИСТИИ нам открывающая…»

Надо вспомнить что-то особенно будоражащее, чтобы не отключиться. Мысль о будоражащем вызвала у меня невольную улыбку. Что сейчас способно меня взбудоражить? Полумертвеца?

Поверь, слишком больно думать сейчас о тебе, о нежная Кэролайн. Уж лучше – об абстрактных, нейтральных к сердцу цифрах. Из четырёх двигателей полноценно тянут только два, а ведь четвёрка – целочисленный символ человека: я практически ополовинен. Вот какой неожиданный отыскался из меры чисел ответ на мои тревожные думы непосредственно перед атакой Токио!

Четыре поворотных огневых колпака бессильны, мертвы на моём корабле, ими теперь некому управлять. Все одиннадцать стволов бортового оружия бесполезны. Я разоружён и беззащитен, но жив. Жив! Жив! Пока я жив, нас с пилотом «Мустанга» – двое! И самолетов тоже два. От накатившей волны головокружения никак не могу вспомнить, что означала половина от четырёх в раннехристианских представлениях моих далёких предков – славян.

Я не смог уйти от войны, как и все, кто в ней сейчас участвует. И кто подсказал бы всем нам заблаговременно, как войны избежать?

Оказывается, за годы и годы в воздухе начал уже позабывать мою летнюю поездку на Аляску незадолго до защиты степени доктора искусств.

«… Начало июня – время поздней весны на Аляске. По утрам – прозрачно-стекольная, с хрустом осыпающаяся наледь с валунов в воде и заберегов на ручьях, бегущих с хребта к каменистой, мелководной, но с норовом, особенно по весне, речушке, впадающей за грядой темнохвойных холмов в реку Кускокуим. При ясной погоде под сиреневым, темноватым ещё небом первой розовеет снеговая вершина Мак-Кинли. Рассвет с арктическими пронзительными, чистейшими красками без полутонов – алой, золотой, оранжевой и киноварью. В тени на склонах гор снег густо-густо-синий. В глубоких распадках он почти фиолетовый. С короткой ежеутренней песней – молитвой Творцу и приветствием солнцу, новому дню и соседям – пробуждаются во множестве птицы и принимаются деловито сновать над лишаистыми камнями, разноцветными мхами и ярко-изумрудными травами за кормом и с кормом птенцам, не обращая на меня никакого внимания. Через два часа после восхода солнца над пестроцветьем одно– и двухэтажных деревянных кубиков – охряных, голубых, зелёных, красных домов лесорубов – возникает и усиливается далёкое шмелиное жужжание.

Самолет приближается и проходит над посёлком так низко, что видно не только бортовой номер, на мгновение различаешь на оранжевом прямоугольном скругленном киле белую надпись «Локхид – ВЕГА». Аэроплан лихо разворачивается перед ярко-зелёным склоном, очищенным от леса, и, блеснув на солнце верхней обшивкой кабины и крыльев, приземляется на лугу за речкой. Он доставляет одного-двух пассажиров и почту. Вчера на нём сюда прилетел и я.

Рядом с гостиницей, перед которой я ожидаю назначенной мне встречи, проезжает громоздкая автоцистерна «Студебеккер» с дизельным горючим для трелёвочных тракторов, работающих в лесу миль за двадцать от посёлка лесорубов.

Дом подрагивает, мелким дребезжанием отзываются в окнах стёкла. Запах дыма от грузовика медленно растворяется, уплывает. Стихает в округе, и светлый воздух вновь прозрачен и чист. Ещё по-утреннему прохладно…»

…В кабине тяжёлой военной «Сверхкрепости» я вдруг ощущаю весенний талый запах голубого фирнового льда с вершин Аляскинского хребта…

«…Отец Николай – «русский американец» с давней примесью индейской крови, я слышал, что бабушка его была квартеронкой, а кто тогда он, – высокий, осанистый, красивый, можно сказать: породистый. Он ранне седовласый, худощавый, темноликий и с прямой спиной в свои пятьдесят с небольшим лет. Спокойное тонкое бритое лицо с горбоватым крупным носом. Медленное движение морщинок у крыльев носа, когда с большим достоинством он разговаривает. Долгополое суконное пальто, надетое сверху на рясу. Светло-голубые вполне европейские пристальные глаза в тени под полями шляпы. И в речи он нетороплив. Его дикция отчётлива совершенно по-петербургски. Мне рассказывали, что он там с мальчишества учился.

Мы вместе поднимаемся по влажной тропинке вдоль неширокого ручья, пересекающего посёлок и делящего его надвое, к центру, где на естественном возвышении белеет небольшая аккуратная православная церковь. Пока мы шли от гостиницы улицей, с нами из двориков почтительно здоровались взрослые – белые, метисы и индейцы – и их дети. Отец Николай степенно покачивал полями шляпы в ответ. Некоторые выходили из дворов приложиться, и отец Николай благословлял свою паству.

Разговаривали мы, по моей просьбе, по-русски.

– Владыка просил меня помочь вам, – отец Николай остановился перед бревенчатым мостиком через ручей. Речь шла о рекомендательном письме, привезённом мной из Калифорнии от настоятеля православного собора в Сан-Франциско:

– Но я помог бы вам и самосильно. Увы, не весьма многие интересуются ныне культурой, тем паче, положенной в основе православия. И тем более помог бы, что вы не на священнослужителя учитесь, а как я понимаю, заканчиваете мирской университет…

– Закончил недавно. Сейчас возникла возможность продолжить вхождение в науку. Моя тема: раннехристианские представления славян об окружающем мире. О человеке. Взаимосвязи человека с миром.

– Редкая, я бы сказал, любопытная и сокровенная тема… И там, в России, сегодня не актуальная. Их интересуют вопросы индустриальные, далёкие от человека. Что ж… Тогда попробуем… Вам, следовательно, известно, что, по их, то есть древних славян, представлениям, тело Адамово создано было Господом нашим от земли, кости – от камней, кровь – от моря, очи – от солнца, мысли – от облак, свет в очах – от света Вселенной, дыханье – от ветра, и тепло его тела создано от огня?..

– Известно, святой отец.

– Не берусь толковать апокриф о сотворении Адама, однако небесполезно было бы знать, в каком главном направлении происходит ваш поиск. На чем зиждите ваши личные представления?

– В ряде ещё древнерусских сочинений, отче, – заговорил я, – человек именуется миром малым в отличие от великого мира…

Я заметил, что отец Николай и впрямь заинтересовался. Выражение лица его не изменилось, но несколько напряглись, как бы подобрались сеточки морщин по сторонам глаз, ещё подтянулась кожа впалых щёк и строже стал взгляд. Меня его внимание ободрило, я продолжал:

– Малый мир, мне думается, не только сам человек, но и его душа, его воля, его право. Тот мир, где человек живёт, в котором мы вольны в своем выборе. Мир великий – тот, для нас недоступный и нам неподвластный, о котором мы догадываемся. Так в моём понимании, святой отец, подобная трактовка, при всем её лаконизме, указывает, пожалуй, не на противопоставление малого человека макрокосму, миру большому, а скорее, на их, то есть, великого и малого миров, внутреннее сродство.

Отец Николай с ответом не торопился, и я продолжал:

– Люди, однако, противоречивы. До сего дня видим, как со сменой поколений люди, рождённые в статусе элиты и условиями своей жизни лишённые необходимости постоянно подтверждать свою к ней провозглашённую принадлежность, группой, или целым слоем или даже вместе со всем управляемым элитой народом подвержены спуску, а то и гибели страны, как Россия, и даже всего народа, потому что от статута, от начально провозглашённого устава с течением времени остается лишь форма. Другое противоречие между сопричастностью каждого живущего миру великому, то есть ощущению себя участником мировой истории, например, войны и, тут же, осознанием себя ничтожной частицей перед необозримым лицом Вселенной.

Простите, отец Николай, ещё попутный вопрос, коль скоро мы коснулись войны. Разделяете ли вы мысль, что любая более-менее крупная война, помимо причин религиозных, политических и экономических обязательно оказывается подчинена и влиянию разности культур? Если Война – это и война культур, то тогда, в подобном понимании, причины культурного плана следовало бы учитывать и квалифицировать как относящиеся к наиболее протяжённым и могущественным периодам. Вы согласны?

– Пожалуй, – отец Николай с интересом посмотрел на меня и отвечал, обдумав и продолжая обдумывать услышанное. – Пожалуй. Война причинна разности культур…

Пожалуй. На ту войну мало кто под таким углом смотрел. Но к тому: специалисты по культуре слабо разбираются в войнах, а военные игнорируют культуру. Чины и звания тем и другим идут за владение своим ремеслом, а не чужим. Может статься, они и сами не захотели смотреть так. Либо оказались неспособны увидеть. – Он усмехнулся. – Пожалуй… Но – судьи кто?.. Потому сказал бы, в развитие вашей мысли: любая война в её широком понимании есть война отсутствия культуры с отсутствием культуры… Причём, тот и другой противники каждый могут быть высококультурными в пределах своего региона – географически. В пределах своей группы – социально. Локально. Как вы сказали, местечково. Провинциально. Местечково, провинциально, семейно – по достигнутому и оценённые. Ибо не используемы судьями критерии универсальные. Не по силам творениям грешным оказалось явления сложные расценить под углом зрения заповедей Господних. Ведь это, замечу, третье противоречие.

К нему пояснение: могущественные и протяжённые во времени периоды труднее охватить и ныне, и в ближайшей обозримости, и их как следует осмыслить, и здесь препятствие – кратковременность бытия человеческого, а также необходимость каждому индивидууму затрачивать то или иное личное время на приобретение знаний. Минимальная грамотность забирает всё больше времени. По сути, учимся всю жизнь. Собственно, ни у кого не возникает вопроса из-за разности объёмов знаний у различных людей в пределах одного народа. Но разница между разными народами сказывается уже и в бытовых знаниях, однако не всеми это видится также из-за осёдлости масс… По уровню и объёму знаний одного времени между собой близки от разных народов только лица, имеющие узкое специальное образование. Но ведь оно и служит для решения только узкоспециальных задач: техники, медицины…

– … А также и то, – я извинился перед священником взглядом за то, что прерываю, чтобы не уйти далеко от существенного для меня момента, – что от поколения поколению передаётся ничтожная часть запаса знаний, многое опровергается и отвергается, а через поколение, и два, и три и так далее – доля передаваемого уменьшается, наверное, в геометрической прогрессии. Попробуйте сказать, отец Николай, сколько знания постоянного, не абсолютного, а, условно скажем, устойчивого, – накоплено нынешним человечеством за все поколения, число которых не перевалило за всю его историю и через тысячу?.. Сколько насчитываем поколений от Адама и Евы – восемьсот? Неимоверно мало! Само знание, истинное, абсолютное знание должно обладать качествами, отличающими его от лжезнания, хотя бы какими-то явственными знаками – подсказками для поисковика… Но… Прошу прощения, продолжайте.

Я продолжал:

– Мы приближаемся к порогу нового очередного переосмысления окружающего мира, и порог этот – вновь, как и прежде, проявившаяся прерывность и локальность нашего знания. Так ведь и столицы знания нет. И нет эталона знания. Я хочу предвидеть, какое знание для введения в официальный оборот изберут для себя прежде всего элиты. Не злорадствую и не собираюсь навязывать никому своего мнения. Однако я хотел бы такое мнение иметь.

– Да… Что ж… «…Каждый может сметь своё суждение иметь…», – терпеливо выслушав меня, улыбнулся отец Николай, но интонация в его голосе показалась мне довольно неопределённой. Не улыбка вышла смутной, а её уход с лика священника выглядел пасмурным, как если бы что-то из рассказанного царапнуло по сердцу и его.

– К вам же, святой отец, я приехал с некоторыми частными вопросами, характеризующими более форму, нежели содержание. Наш с вами общий знакомый, отец Антоний, направляя меня в Сан-Франциско за письмом, говорил, что древним российским образцам, как ему представляется, наиболее близка ваша церковь. В Россию, точнее, в Советский Союз, я поехать не могу, там вырубается религия и насаждается нечто иное, там стираются с лица земли храмы…

– Благодарен отцу Антонию, однако невольно подвели его возраст и память… Не близка, нет, не близка наша церковь древним образцам. – Отец Николай понял, какого именно участия хотел бы я от него. – Скажем вернее: храм.

Он заговорил очень неторопливо и весомо:

– Наш храм един с другими храмами в своем каноне. Пожалуй, храм наш прост, не усложнялся и не искажался перестроениями и потому более понятен, наверное, это имел в виду отец Антоний. Но вот, к примеру, очень проста старая русская православная церковь в Нуниваке, однако обветшала. Её собираются реставрировать или уже начали, тогда она закрыта лесами. Верующие там в большинстве эскимосы, и вряд ли достаточна ныне их грамотность в интересующих вас вопросах.

С места, на которое я вас привёл, храм наиболее обозрим. Взгляните и убедитесь: храм Божий подобен самому человеку – созданию Творца всего сущего. Он как увеличенный в размерах, преизрядный человек. Глава – купол храма, а шея – барабан, который на себе возносит возвышающийся купол. Под шеей – плечи храма. Вот очи – окна храма, над ними – бровки. Алтарь обращён всегда на Восток, встречает нарождающийся новый день. Встречает грядущее и обращён к нему. Нет, не случайно, что в архитектуру храма заложено сходство с человеком. Я бы сказал, сродство. Чтобы почувствовать, почему так сделано, пройдёмте к храму.

Входя в храм, мы обнажили головы и сотворили три малых поклона:

– Создавый мя, Господи, помилуй. Боже, милостив буди мне, грешному. Без числа согрешил, Господи, прости мя.

В храме было двое-трое молящихся. К священнику за благословением подошла немолодая женщина в тёмном платке со скорбно поджатыми губами. Он склонился к ней, негромко что-то сказал, она принялась поправлять горящие свечи на закапанном воском металлическом лотке, а он прошёл в один из приделов к большой иконе.

Пока отец Николай молился, я наскоро прочёл «Отче наш». Перед иконой Богородицы произнёс краткую молитву: «Матушка Пресвятая Богородица, покрый нас своим честным покровом, спаси, сохрани и помилуй великой твоей милостью». Помолился покровителю моему Михаилу-Архангелу.

Отец Николай приблизился и продолжал, водя меня по церкви:

– Мир, как творение Божие, свят и упорядочен, и потому естественно иерархичен. Когда вы вступаете в храм, то приобщаетесь к миру высокой святости. Обратите внимание, святость упорядочена и иерархична и в строении, и во внутренности храма. В самом деле, внутри храма в самой верхней его части купольная роспись – вознесение Христа. Ниже, на купольных сводах изображены апостолы, евангелисты. Ещё ниже, на стенах храма – великомученики, мученики. Святые воины в самом низу. То есть расположение всех элементов росписей иерархическое и также канонизированное. Почему я сказал о естественной иерархичности?

Храм с его миром высокой святости есть частица мира не малого, но великого. Идея храма – через уподобление сему зданию смертного человека помочь этому человеку, ничтожной крупинке сущего, войти и соприкоснуться с миром бессмертным, миром великим, – идея зодчим уловленная, осознанная, глубоко прочувствованная.

Храм словно говорит человеку: вонми, то есть внимай, всмотрись и вслушайся: мы с тобой – не чужие. Храм словно показывает самим собой человеку: вглядись, вот ступени лестницы, входя в меня, ты уже оказываешься на её первой ступеньке. Лестница для всех. И для тебя. Иди по ней, иди, поднимайся. Выше, выше… Вот изображения тех, кто по ней поднимался до тебя. И поднялись. Прошли свой путь. Они уже высоко. Их предшественники ещё выше. Это они – небесная элита.

Элита надстоящего Мира Великого. Но это и их любовь, обращённая с высот к нам на земле, помогает сейчас подниматься и мне, и тебе и другим. Логика такой иерархии естественная и простая. Святая логика.

Цели и действия небесной элиты чаще всего оказываются совсем другими, чем у элиты земной, но это предмет уже не нашего рассмотрения…