Текст книги "Строители"

Автор книги: Лев Лондон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 53 (всего у книги 54 страниц)

Оркестр смолк. Раздались жидкие аплодисменты. Игорь Николаевич обрадовался – значит, не только ему не понравилось. Дирижер поклонился и быстро, как показалось – воровато, начал пробираться за кулисы.

Важин еще немного посидел, разглядывая зал, огромные, ярко светящиеся люстры между колоннами. Он бывал в этом зале, и всегда ему казалось, что люстры не соответствуют размерам зала. Но их упорно оставляли, даже после нескольких капитальных ремонтов. Как же, архитектурное наследие!

Важин поднялся. Что ему сейчас делать в антракте одному? Но по проходу навстречу уже спешила Инна Андреевна.

– Ну как, Игорь, как? – улыбаясь спрашивала она. – Понравилось? Сошла кора?

Обычно они разыгрывали сцену, в которой каждому была отведена постоянная роль: он – очень занятый, очень деловой человек, который в искусстве ничего не понимает и, главное, не хочет понимать; она – само искусство, не практична, все забывает… Но сейчас он почему-то ответил уклончиво. Может быть, впервые посмотрел на нее не снисходительно, а словно со стороны. Она рассеянно скользнула взглядом, но он знал, что этот взгляд в определенные моменты бывает деловым.

– Ничего, Игорь, после антракта выступит Иннокентий Никитич и все будет по-другому, – она слегка коснулась его руки. – Я пошла.

Если б у Важина был очень близкий друг (такого у него не было), если бы Важин был с этим другом очень откровенным (он никогда ни с кем не делился личным), если б, наконец, нужно было определить его отношение к Инне Андреевне, он бы все равно не смог этого сделать.

«Понимаешь, – сказал бы Важин своему несуществующему другу, – всё против того, чтобы мы встречались. Разные мы очень. Обнимаешь ее – чувство такое, словно обнимаешь скрипку… Но вот посмотрит на меня своим скользящим взглядом, и я остаюсь. Позвонит – прихожу…»

…Фойе ослепило его. Снова большие люстры с тысячами бликов на хрустале и стекле; пылающие зеркала, многократно увеличивающие помещение, белый мрамор – настоящий или искусственный, он не мог различить, – отражали обилие света…

Мы говорим об излишествах в архитектуре, в строительстве; говорим, что нужно оградить человека от шума, перегрева, холода; много говорят о диете, о вреде табака. Но никто, так думал Игорь Николаевич, не оберегает людей от света.

Вокруг было много людей. Очень разных и, как казалось Важину, чем-то напоминавших этот яркий, безжалостный свет. Он почувствовал себя в толпе одиноким, каким-то маленьким, что ли… Хоть бы одно знакомое лицо! Но знакомых не было, да и не могло быть. Это был совсем другой мир. Как говорила Инна? «Мир чувств», «музыка развивает культуру переживаний». Переживаний? Всю сознательную жизнь он учился прятать свои переживания. Деловой человек, мужчина, руководитель должен быть выдержанным и спокойным. Так учили его.

Он не имеет права поддаваться своим чувствам, независимо от того, приятен ли ему работник, симпатичен ли; он должен трезво оценивать полезность этого работника для дела, и никаких эмоций. Больше того, он обязан убеждать людей, что эмоции вредны для дела, важен расчет – трезвый и сухой. Все эти порывы, когда человек перенапрягается и перевыполняет нормы, – атавизм. Нужна ритмичность в работе. Все должно укладываться в принятый ритм, ни больше ни меньше. Ибо если продолжительность монтажа принята трое суток, то все равно: геройствуй не геройствуй – завод раньше детали не поставит.

Правда, его учили, что руководитель должен быть человечным. Но эта самая человечность для него тоже укладывалась в определенные рамки. На приеме по личным вопросам он мог улыбаться и утешать, но все равно должен был помнить правила: кому в какие сроки и какого размера полагается новая площадь. И сам он немало гордился, что квартиру получил в точном соответствии с этими правилами.

И все же внешне он ничем не отличался от людей в фойе: они двигались в одном направлении по эллипсу, и он двигался вместе с ними; они украдкой рассматривали друг друга, и он как бы невзначай скользил взглядом по встречному потоку. Шел в толпе высокий, очень уверенный в себе человек, и все, кто смотрел на него, именно это и видели – уверенность… Вдруг на повороте он заметил Аксиому. Она что-то весело рассказывала своим знакомым, а один из них, коренастый, очень загорелый, держал ее за руку.

Секунду Важин колебался… но прошел мимо. Он решил подойти, сделав еще круг. Но что же он скажет? «Здравствуйте, Нина»? А может быть, Нина Петровна?.. Нет, именно – Нина. Она, наверное, удивится. «Как, – улыбаясь спросит, – вы любитель симфонической музыки?» Врать нельзя, он сразу попадется… «Да вот знакомая затащила…» Нужно посмеяться, обязательно сказать о «коре березы».

Он успел издалека рассмотреть ее компанию. Кроме Аксиомы и того парня, который все продолжал держать ее за руку (вцепился, кажется, крепко), тут была еще одна девица, крупная, тоже очень загорелая; рядом с ней маленький человек с большими круглыми глазами, а на подоконнике, не принимая участия в разговоре, сидел худощавый парень…

Аксиома была в длинном черном платье. Хотя оно и делало ее старше, очень шло ей.

Важин приблизился к ним. Ну вот, сейчас шаг в сторону: «Нина, добрый вечер!» Нет, еще круг! Эта его неуверенность в себе… На полпути раздался звонок.

Во втором отделении дирижировал Уранов, еще один знакомый, которого увидел Важин. Сразу мощно зазвучал оркестр, звуки не поднимались к потолку, а неслись в зал, подчиняли себе. Внезапно Важин услышал: на сцене кто-то плакал, жалко и тонко. Плакал? Почему? Звуки стихли, – только жалоба, легкая, хватающая за душу. Кто плачет? Может быть, о нем, о его жизни плачут?.. Но ведь у него все так ясно, просто, все рассчитано… Не может быть! Это жалуется человек… Там, в небе, огромные сверкающие миры, бесконечность. Человек прикован к земле. Он жалуется, хочет познать немыслимую бесконечность… Коротка жизнь – один миг…

А, будь оно проклято, это «нужно», «удобно»! Будь оно проклято… Он в тридцать пять еще не знает любви, страсти… все по расчету. Он думал, что силен, уверен. Нет, это он, голый, стоит перед всеми… и все видят, как он слаб, один, без опоры. На миг он увидел лицо композитора. Дирижер пел, и, захваченный его песней, оркестр торжествующе утверждал жизнь. Зав-тра, зав-тра… бу-дет, бу-дет… Важин еще не знал, что будет: миры, бесконечность, любовь? Завтра, завтра…

Симфония оборвалась. В тишине композитор ушел со сцены. А потом зал словно взорвался. И вместе со всеми неистово хлопал и вызывал композитора Важин…

Утром, как всегда к девяти, Важин уже был в конторе. Такой же уверенный в себе, точный, холодноватый, разве что лицо казалось чуть бледнее обычного.

В 9 часов 10 минут начальник производственного отдела Егоркин доложил о завозе раствора за прошедшие сутки.

– Телефонограммы? – коротко спросил Важин.

В 9 часов 20 минут он подписал телефонограммы, которые доводили до белого каления все диспетчерские – об опоздании рейса № 0137 на десять минут, рейса № 2135 на восемь минут.

В 9 часов 30 минут Егоркин доложил ход монтажа за прошедшие сутки.

– Вызовите бригадира Кусачкина, там прораба нет. Сделайте замечание, чтобы не спешил. Ни к чему нарушать ритм.

В 9 часов 40 минут начальник снабжения Подшивайленко доложил о завозе деталей, кирпича, материалов.

– Пакля? – коротко спросил Новый начальник.

– Пустяк, ведь все завезено. А проконопатить можно потом…

– Пакля?

– Ну, знаете, Игорь Николаевич, это же…

– Пакля?

– Да будь она проклята! Ладно, сам поеду, через час будет…

В 9 часов 55 минут главный механик Любочкин доложил, как за сутки работали краны.

– Телефонограмма?

– Не нужно, Игорь Николаевич, очень на нас сердится трест и управление механизации.

– Телефонограмма?

В 10 часов ровно он подписал телефонограмму об опоздании начала работы башенного крана № 34 на восемь минут.

В 10 часов 05 минут Любочкин доложил о приходе на стройку: колесных кранов, экскаваторов, бульдозеров…

– Заявка на завтра?

– Не успел, Игорь Николаевич… Извините, всех обзвонил, а заявку не успел.

– Заявка на завтра?

– Я сейчас, Игорь Николаевич. Извините… Пять минут… Черт, где я участок Петра Ивановича записал?

В 10 часов 15 минут он подписал заявку на механизмы.

– Может, подпишете безаварийные электромонтерам? – Любочкин робко протянул ведомость.

– Подвалы, лестничные клетки?

– Освещены, Игорь Николаевич… Честное слово, как на концерте…

– Сетки на лампочках?

– Так это же не входит в их обязанности… Бьют, конечно, лампочки, вывертывают, это вы говорили, помню… Но отказываются они. Вот только на участке Петра Ивановича все в порядке…

– Сетки на лампочках?

– Хорошо, сегодня к концу дня.

В 10 часов 30 минут главный бухгалтер Вера Александровна доложила оплату счетов. Начальник планового отдела принес проект плана на следующий месяц.

В 10 часов 40 минут начальник снабжения Подшивайленко вбежал в кабинет:

– Фу, спешил, думал, вы уедете. Пакля на объекте.

– Спасибо.

– …Понимаешь, Егоркин, – давясь от нахлынувших чувств, говорил Подшивайленко. – Он сказал «спасибо»!

– Да не может быть!

– Сказал! И знаешь за что? За паклю… Так я его в гроб загоню, если так! Всё будут завозить на день раньше. Он из «спасибо» не вылезет.

В 10 часов 45 минут Новый начальник выехал на стройки.

Может, это тоже была симфония, деловая симфония… О том, что он вчера пережил, он никому никогда не сказал. Единственное, что Важин позволил себе – дал указание изолировать потолки в квартире № 13 дома № 1 по Кривоколенному переулку, где проживал композитор Иннокентий Никитович Уранов…

Глава одиннадцатая
Петр Иванович продолжает обход

Если недостатки в домах были для Аксиомы в какой-то мере теоретическими; если для Нового начальника они были привычны и тревожили лишь потому, что, как он понимал, сейчас за качество будут спрашивать особо; если для Алешки это все были лишние разговоры, которые только отвлекали от монтажа, то для Петра Ивановича низкое качество его домов было крушением устоев.

Приходили и уходили начальники всякие: и понятные, крикливые, как Иван Степанович Воротников; и тихие, робкие, которые долго не задерживались, месяц-другой – и они переходили на конторскую работу; и властные, непонятные, как Важин. Сменялись и бригадиры, которые сами становились прорабами, а иногда и начальниками СУ; появлялись новые мастера из институтов со свежими истинами строительной технологии. Через год-другой истины выветривались и сами мастера куда-то исчезали. Куда – Петра Ивановича не интересовало. Бывали мастера-практики, любившие в получку выпить с рабочими, но у Петра Самотаскина они долго не задерживались. Все менялось.

Менялись и дома: сначала были кирпичные, где каждый кирпич, одинарный или двойной, нужно было взять рукой и уложить в стены; потом дома из шлакобетонных блоков толщиной сорок сантиметров, из панелей высотой в этаж и длиной три метра, шесть метров; наконец, дома, которые собирались из целых комнат, – все менялось. Оставалось одно, что казалось Петру Ивановичу вечным, – стройка.

И он, Петр Иванович Самотаскин, небольшой человек, всего лишь техник, был приобщен к этой вечности. Стройка, только стройка делала его значимым, уважаемым… Он приходил, когда еще и площадки как таковой не было, росла трава, стояли какие-то развалюхи, деревянные домики, вросшие в землю, с многочисленными пристройками, которые, казалось, дрожали даже от ветра. Петр Иванович обходил домики. Отчаянно лаяли дворняги, словно предчувствуя неприятность; выходили бабушки с вечными назойливыми вопросами: когда и где им дадут новые квартиры?.. Петр Иванович забивал колышки. Через день уже появлялся забор. Несмотря на то что все было как вчера – так же стояли избушки, так же тревожились старушки и тоскливо лаяли собаки, – вся территория, огороженная забором, уже называлась «площадкой», строительной площадкой. Еще недели через две жильцы выезжали. Петр Иванович выбирал любой домик, перевозил свой стол. Отныне домик назывался «прорабской». Почему-то переселяемые обязательно оставляли старинную мебель: громоздкие буфеты, кресла, столы с загнутыми ножками. И если бы Петр Иванович захотел, его прорабский кабинет был бы обставлен весьма стильно. Сразу же проводили телефонную связь, обычно аппарат ставился на табуретку. Первый телефонный звонок с вопросом начальства «Почему?» означал, что стройка начата.

Потом пять-шесть месяцев тяжелой, нервной работы и дом готов. По этажам ходила комиссия. И хотя зачастую водопровод и электрокабель только прокладывались, в доме из кранов шла вода, на этажах горел свет.

В комиссию попадали разные люди. Когда-то в СУ разрабатывали специальные мероприятия по встрече комиссии. К каждому прикреплялся работник СУ, при этом учитывались «досье» членов комиссии. Предполагалось, что пожарник – капитан (почему-то всегда приходил капитан), перед тем как подняться на чердак, не прочь выпить стаканчик (прикрепленный мастер Иван Иванович); санврач, женщина средних лет, очень нервная, обычно делала ядовитые замечания. К ней прикреплялся молодой конторский работник Олег, у которого нервы были пока в порядке. Правда, корпус он не знал, но на все упреки, добродушно улыбаясь, отвечал, что все будет исправлено. «Что исправлено?! – как-то возмутилась врач. – Разве совмещенный санузел можно переделать на раздельный?!» Она потом пожаловалась начальнику СУ Воротникову. «Будет исправлено», – повторил Воротников формулу Олега, имея в виду, очевидно, заменить Олега кем-то другим.

К заказчику людей не прикрепляли, он ходил один. «Будет и так доволен, людей не хватает», – говорил Воротников. Но председателя комиссии сопровождали несколько человек: Петр Иванович, Тоня из производственного, которая очень умело записывала замечания (три-четыре замечания она писала под одним номером, отделяя их не точками, а запятыми), иногда сам Воротников или главный инженер.

После подписания акта членов комиссии приглашали во вторую комнату – заседание, как правило, проходило в двухкомнатной квартире с красивыми обоями, – где уже был накрыт длинный стол.

Тут раза два в году Петр Иванович слышал приятное.

Обычно председатель комиссии поднимал тост за «прораба-генподрядчика Петра Ивановича, который…». После третьей рюмки к Петру Ивановичу подходили прорабы-субподрядчики: отделочник, сантехник, электрик. «Хоть ты, Петр Иванович, и строг больно, – говорили они, – но справедлив. Понимаем – генподрядчик! Ничего не поделаешь. Твое здоровье, Иванович!»

Но с некоторых пор, уже лет, наверное, десять, стол не накрывался. Комиссия уезжала, кисло улыбаясь. Правда, потом прорабы складывались по трешке и конторский Олег бежал в гастроном. Мастер Иван Иванович, по старой привычке считавший себя прикрепленным к пожарникам, пробовал было приглашать их остаться, но молодые лейтенанты – капитаны уже ушли на пенсию – отказывались. Они холодно улыбались и обещали через два дня приехать проверить, как выполняются их указания. От этих стеклянных улыбок по спине мастера пробегал холодок.

Долго ли на трешку можно погулять? Через час все расходились. Оставались только Петр Иванович и сторож, обычно пожилая женщина. Петр Иванович ходил по этажам, проверял, не текут ли краны. Не дай бог, ночью – авария! Из поколения в поколение прорабов передавалась страшная история: когда-то, где-то, кто-то не проверил краны. Двое суток с двенадцатого этажа лилась вниз вода (конечно, вода текла именно с самого верхнего этажа!), и когда пришли утром в понедельник – все залито.

Дом был пустынен и безмолвен, только под ногами шуршала бумага, положенная на паркет. Так получалось, что Петр Иванович словно прощался с каждой квартирой. Что-то странное было в этой тишине, в пустых, совершенно пустых комнатах…

Где-то, может быть, в этот день людям, счастливым и радостным, вручались ордера. Для них этот построенный дом был близок. Часть его, отгороженная перекрытием и несколькими перегородками, называлась квартирой. «Их квартирой», где каждый метр, каждый угол были заранее распланированы: тут тахта, тут сервант, а здесь – вот здорово, ниша! – обязательно будет книжная полка.

Наконец Петр Иванович выходил из дома. В последний раз, уже направляясь к остановке автобуса, он оглядывался. Дом был незнакомым и странным – без крана! Только что, до комиссии, это еще была стройка, сейчас – дом. Он стоял темный, безмолвно что-то спрашивал Петра Ивановича, а может быть, звал… Нет, Петр Иванович к нему больше не придет, он не любил холодных, законченных домов. Завтра – уже будет другой «объект», новая стройка.

Теперь же получалось, что все, чем он втайне гордился, – построенные им дома не давали, оказывается, людям радости.

Вчера Самотаскин на Амурской исправлял столярку. Все трое – бабушка Дина, внучка Дина и Тимофей – с интересом смотрели, как Петр Иванович ловко снимал дверные полотна, оконные рамы, уверенно строгал и ставил снова на место. Бабушка Дина, приветливо улыбаясь, сказала, что у Петра Ивановича «золотые руки». Внучка Дина с серьезным видом сказала, что «дядя Такса исправил хорошо», но на всякий случай попросила телефон. Что хотел сказать Тимофей – неизвестно; наклонив голову, он пытливо смотрел на прораба. В тот момент Петру Ивановичу показалось, только ему и Тимофею было ясно, что столярные изделия искривились и, как ни строгай, по-настоящему их не исправишь.

Потом он исправлял двери у старухи, той, что сверху. По окончании работы она совала в карман Петра Ивановича мятую трешку «на бутылку» и никак не могла понять, почему он не берет.

– Ты уж прости, – говорила она, – больше у меня сейчас нет. Потратилась я… – Почему-то шепотом советовала: – Ты у Дины сколько взял? У нее десятку бери, не меньше, у нее есть…

Дина Александровна пригласила его на чай. Они сидели вдвоем за столом. Петр Иванович сначала молчал, но после третьей чашки вдруг начал рассказывать о вечной стройке, о своем отпуске, о трех построенных им домах, которые он впервые посетил. Вернулись после прогулки внучка Дина и Тимофей, они прошли в другую комнату, там о чем-то беседовали… А Петр Иванович все рассказывал. Дина Александровна изредка для виду подносила чашку ко рту. Она думала, что этот на первый взгляд сухой и невзрачный человек вдруг так странно раскрылся – оказался интересным. Думала то, что обычно в таких случаях думаем все мы, – нельзя судить о человеке по внешнему виду, но что обычно мы всегда забываем. Этот – глуп, этот – умен, этот – жаден, тот – душа нараспашку. А случай или судьба вдруг раскрывает нам человека совсем иным и щелкает нас по носу.

Петр Иванович замолчал.

– Но ведь это все можно исправить, – мягко сказала Дина Александровна. – И вы снова будете…

– То, что уже построили, исправить нельзя… – Он встал. – Спасибо вам за чай и что выслушали…

– Так и весь свой отпуск проведете?

Петр Иванович промолчал.

Дина Александровна и Тимофей – внучка Дина заснула – проводили его к остановке. Минуту-две он еще видел их, потом автобус пошел скорее, они исчезли.

Звонок. Кто это может быть? Звонок. Петр Иванович поднялся, открыл дверь.

– Вы извините, уважаемый Петр Иванович, – сосед Миша кланялся. – Не открывается!

– Что?

– Дверь, Петр Иванович, – жалобно ответил сосед.

– Ключ?

– Есть, Петр Иванович, но не открывает. Вышел за газеткой и вот так в пижаме хожу по площадке…

Они вышли на лестницу.

– Вы так и не поехали в отпуск, дорогой Петр Иванович? – спрашивал сосед, нежно взяв Петра Ивановича за талию. – А вы стали забывать, уважаемый Петр Иванович…

– Ключ!

Миша быстро протянул ключ.

Петр Иванович вставил ключ в скважину и легко открыл замок.

– Да вы просто чудодей, уважаемый Петр Иванович… Но стали забывать… – Миша, тонко улыбаясь, жал Петру Ивановичу руку.

– Что?.

– Телефончик той девушки, что приходила к вам… Помните?

Миша приторно улыбнулся. Петру Ивановичу вдруг показалось, что историю с дверью Миша придумал. Просто нужен ему телефон этой чертовой Аксиомы. «Забыть не может!» – иронически подумал Петр Иванович. И еще он подумал и удивился, что, рассказывая вчера Дине Александровне обо всех – композиторе, летчике, Новом начальнике, даже об Алешке, – он почему-то ни слова не сказал об Аксиоме.

– Как вы ключ держите, когда открываете? – строго спросил он Мишу.

– Вот так, уважаемый Петр Иванович. – Мальчишеское лицо соседа Миши снова приняло жалобное выражение.

– Уважаемый-то уважаемый, а ключ держите неправильно. Нужно наоборот. Понятно?

– Понятно, дорогой Петр Иванович. Буду помнить… Телефончик, если можно, уважаемый. – Миша не уходил, вопросительно глядя на Петра Ивановича.

Было в этой странной настойчивости соседа что-то неуловимо оскорбительное. Петру Ивановичу вдруг показалось, что приторно-сладкая улыбочка Миши прямо говорит: Петру Ивановичу, мол, его знакомая ни к чему, стар он для таких дел. Стар?! А ведь он одногодок этому франту, у которого даже пижама особенная, в обтяжку. Петр Иванович подумал, что чем-то предает Аксиому, дает какие-то возможности донжуану ихнего микрорайона…

– Если можно, глубокоуважаемый Петр Иванович, – повторил Миша.

«Глубокоуважаемый»? Где Петр Иванович слышал это слово? А, ну да, он недавно подписывал адрес главному инженеру треста, уходящему на пенсию. «Глубокоуважаемый» – это значит очень-очень почтенный, ни на что уже не годный… И снова вспыхнула злоба к этой вертлявой девчонке. Все началось с ее появления, все неприятности. Предаст ее? Да что он, с ума сошел, она ведь будет в восторге закрутить еще с одним…

– Запишите, почтенный, не знаю, как вас по батюшке. – Петр Иванович назвал номер телефона.

Петр Иванович прошел в свою квартиру, захлопнул дверь. Сейчас ему предстоит визит в свой четвертый дом.

Не хочется? Да, конечно. Что уж тут приятного? Но он пойдет, до конца своего отпуска, чего бы это ему ни стоило, будет ходить по своим домам.

На улице он услышал отчаянный крик:

– Петр Иванович!

Он обернулся. На балконе метался сосед Миша.

– Звать-то ее как, глубокоуважаемый? Как звать?..

В доме по Зеленому проспекту, 45, в квартире 13 жила семья Лисабоновых.

К приходу Петра Ивановича в семье Лисабоновых произошло некое размежевание по возрастным группам, что ли. Первую группу – старшее поколение – представляли дедушка и бабушка, в прошлом врачи, которые обеспечивали всю семью питанием, в том числе кефиром с датой выпуска на день позже, чем он продавался; ядром семьи была вторая группа – папа Симон Никифорович и мама Маргарита Михайловна. Третьей группы вначале не было – так себе, «дети, которых нужно воспитывать». Но время шло, дети выросли, превратились в двух рослых девиц и образовали свою группу, критически настроенную по отношению к группам № 1 и 2.

Не дай бог, если кто-нибудь подумает, будто семья Лисабоновых не дружная. Ничего подобного! Но когда время размеренно стучит – «тик-так, тик-так, все как вчера, все как вчера», споры оказываются совершенно неизбежны.

В этот вечер возник спор о ковре. Дедушка и бабушка решили, что в общую комнату – всего в квартире было четыре комнаты – следует купить ковер. Они уточнили: ковер машинной выработки стоимостью двести пятьдесят рублей.

Глава семьи, Симон Никифорович, даже поперхнулся куском жаркого. Он с возмущением заявил, что Лисабоновы никогда не будут покупать дешевое. Они проживут еще сто лет (так и сказал «сто лет») без ковра, но если покупать, то ковер должен быть ручной работы. У Лисабоновых, слава богу, есть кое-какие сбережения.

Маргарита Михайловна, его жена, на этот счет имела свое мнение, но сейчас она промолчала.

Группа № 3 повела себя непочтительно. Галенька на ухо сказала что-то Валеньке, и обе громко засмеялись.

Глава семьи Симон Никифорович, как и ожидалось, спросил о причине смеха. Тут Галенька и Валенька быстро изложили свое мнение: ковер, мол, пережиток старины, скопление пыли, бацилл, источник болезней. Покупать ковер вообще не стоит. Если уж бабушка и дедушка хотят потратиться, пусть купят магнитофон (мнение Галеньки) или цветной телевизор (мнение Валеньки). Спор разгорелся. Как это часто бывает, члены семьи Лисабоновых начали вспоминать прошлое. Девицы сослались на самовар, купленный, по настоянию Симона Никифоровича, без всякой надобности; Маргарита Михайловна сказала об электрополотере (предложение девиц), а дедушка – о стиральной машине (предложение Маргариты Михайловны).

Именно в это время раздался звонок. Начался было спор о том, кто звонит, но Маргарита Михайловна твердо заявила, что это агент госстраха, который последнее время вел организованную осаду семьи. Она решительно направилась к двери.

…Собственно говоря, Петру Ивановичу можно было и не заходить в свой четвертый дом. На доме висела люлька, а широкие черные полосы, наведенные между блоками, со всей очевидностью говорили, что через неплотные швы просачивается вода, что она беспокоит жильцов, что они, жильцы, жаловались, и теперь ведутся работы по «устранению протечек».

И все же он поднялся по лестнице, хоть на дверь посмотреть.

Почему он так поступил? На этот счет психологи, с которыми автор советовался, высказали разные мнения. Один, работающий в области судебной медицины, даже позволил себе заявить, что «преступника всегда тянет к месту преступления». Автор считает, что психолог, конечно, перегнул. Обругать человека – это проступок, украсть – еще хуже, а вот построить дом, стены которого промерзают зимой, влажные летом, – разве это преступление? Это… Ну какой тут термин подобрать?.. Недосмотр, что ли… Конечно же психолог не прав. Ведь если считать испорченные стены преступлением, то сколько прорабов нужно было бы привлечь к ответственности? Ого-го! А ведь точно известно – не привлекли ни одного.

У двери квартиры № 13 почему-то лежало три коврика: серая аккуратная тряпочка, резиновая подстилка и красочная толстая циновка. Петр Иванович удивился и вдруг против своего желания нажал на пуговицу звонка. Дверь открылась. Петр Иванович увидел небольшого роста, плотную женщину, разгневанную и решительную.

– Я… – хотел представиться прораб, но женщина прервала его.

– Знаем, знаем, кто вы такой! – грозно сказала она, поблескивая черными глазами, настолько раскрытыми, что казалось, вот-вот они вывалятся из орбит. – Заходите!

Петр Иванович зашел в переднюю, а хозяйка закрыла за ним дверь на многочисленные засовы.

– Идите прямо! – приказала она.

Он вошел в большую комнату. За столом в полном составе пребывала семья Лисабоновых.

– Садитесь, – снова приказала женщина.

Петр Иванович сел на стул у двери.

– Ну-с, любезный, ваша компания долго собирается нас мучить? Это же самое настоящее издевательство!

Петр Иванович молчал. Из своей длительной прорабской практики он твердо усвоил, что людям всегда надо дать выговориться. Тем более… – он посмотрел на стены, – в местах стыков на обоях были видны темные влажные полосы.

Валенька что-то на ухо сказала Галеньке, они обе засмеялись, откровенно разглядывая Петра Ивановича.

Самотаскин и это стерпел. Теперь август, значит, прошло только восемь месяцев, строил он в декабре. Его вызвал тогда старый начальник Иван Степанович Воротников.

– Петр, – сказал Воротников (они были друзья, поэтому в исключительных случаях начальник называл его по имени, чего не делал никто другой), – Петр, выручай. Дом надо закончить в этом месяце. Дом нужен, чтобы выполнить годовой план.

Тогда окна были замерзшие, на улице пустынно, изредка рысцой торопились отдельные прохожие. Было все 30 ниже нуля. Не говоря ни слова, Петр Иванович поднялся со стула и вышел из кабинета. На дикие предложения он, конечно, мог не отвечать. Дом был мартовский, чтобы сдать его в декабре, и речи не могло быть.

Но знаете, что такое начальник строительного управления? Нет, не аристократ, как Важин, а свой, из прорабов? Знаете?

– Петр! – Воротников приехал к Петру Ивановичу на стройку. – Понимаю, что дикость. Прошу тебя, не уходи… Вот прочти этот листок… Возьми посмотри! Видишь, к годовому плану не хватает восемь тысяч. Твой дом, Петр! Ну ладно, черт с тобой! – уже кричал Воротников. – Я же знаю, тебя не уломать. У меня нет выхода, иди, иди, посиди месяц за моим столом, я попрорабствую тут!.. Не хочешь садиться за мой стол, не надо, торчи здесь… Только прорабство принимаю на себя…

Самотаскин полагал, что все это только слова. Но Воротников был настоящим начальником СУ, из прорабов. К вечеру пришел приказ, через день стройку перевели на три смены, через два дня смонтировали еще один башенный кран, через три – на монтаж поставили вторую бригаду.

Невдалеке был лес. Темно-зеленые ели, березки, прячущие свою белую наготу, какие-то кусты, почти засыпанные снегом. Снег был всюду чистый, первозданный. Лес угрюмо молчал, наблюдая за стройкой, неистово шумной, слепящей электрическим светом, отблесками сварки…

На стройке метался Воротников – высокий, костлявый, в расстегнутом тулупчике. Сорванным голосом он кричал и чертыхался. Зам по снабжению Подшивайленко тоже «сел» на стройку, правда только на полдня. Он оттеснил Самотаскина к столу мастеров, побросал в кучу все чертежи, которые аккуратными стопками лежали на прорабском столе, сел в кресло и ангельским голоском молил всех диспетчеров: «Блоки, пожалуйста, Н-1, пожалуйста, Н-2… Конечно, милая, конфеты!» (Это к диспетчерам-девушкам…) «Плиты, пожалуйста, П-4… О чем разговор, конечно, бутылка». (Это относилось к диспетчерам мужчинам.)

Машины шли одна за другой, образовалась очередь. На разгрузку поставили третий кран, уже колесный. Все равно очереди. Тогда на стройку «сел» главный механик Любочкин. Он снова потеснил Самотаскина, который перебрался уже за самый плохенький и маленький столик кладовщика. Любочкин перевел на стройку людей из своего отдела, достал еще один кран и лично занялся разгрузкой…

Когда подсчитали, оказалось, монтаж пошел вдвое быстрее, но этого было мало. Что делать? Тогда Воротников объявил субботы и воскресенья рабочими днями, перевел на стройку еще бригаду и еще одного прораба. Прораб расположился за столиком кладовщика. А Петр Иванович? «Куда хочешь! – закричал Воротников. – Вот тебе кресло. – Он схватил табуретку и поставил у окна. – Вот смотри в окошечко, любуйся, ландшафт тут интересный… А за тебя мы тут все будем вкалывать».

Вот что может сделать настоящий начальник СУ.

И все же заканчивать стройку пришлось Самотаскину. Воротников схватил воспаление легких и целый месяц провалялся в больнице. Снова приняв бразды правления, Петр Иванович пробовал было оглядеться. Но куда там! Мощный поток, как иногда деликатно называют штурмовщину, повлек его за собой…

Так был закончен дом, где в квартире № 13 поселилась семья Лисабоновых. Только очень наивные люди могут предполагать, что при штурмовщине кто-либо отвечает за плохое качество разделки швов. Кто? Монтажная бригада? Так ведь бригад было три, а поди определи, кто какой шов заполнял. Прораб? Но ведь прорабов тоже было три. Кто из них не уследил, установить трудно. Начальник СУ? Бог мой! Человек старался, слег в больницу – а тут «отвечать». Да ведь не он дом заканчивал…