Текст книги "Строители"
Автор книги: Лев Лондон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 54 страниц)
Глава пятнадцатая
Увольнение
В главк я приехал вслед за Быковым. Ну и вышколенные тут секретари! Я смотрел, как Евгения Аполлоновна спокойно выслушала толстого вспотевшего Быкова, как будто каждый день на прием к начальнику главка являются работники в подтяжках поверх рубашки, в белой кепочке с длинным целлулоидным козырьком.
Да, его вызывали, Быков может сразу пройти в кабинет, только, может быть, он снимет головной убор…
Быков, еще больше вспотев, снял кепочку и запихнул ее в карман.
Вот и хорошо. Она понимает, что он спешил, не успел переодеться… Может быть, он все же спрячет подтяжки?.. Ах, не может. Ну что ж, ничего страшного – все равно как в спецовке.
Быков не знал, куда деваться от внимательного соболезнующего взгляда Евгении Аполлоновны. Он полез в карман за платком, но платка не оказалось.
– Возьмите газетку, – посоветовала секретарь. – Я часто в метро употребляю ее вместо веера.
Быков взял газету.
– Можно идти? – хрипло спросил он.
– Да, конечно, – секретарь посмотрела в бумажку. – Конечно, Владимир Яковлевич, проходите, пожалуйста. Начальник главка в отпуске, вас примет заместитель, Борис Степанович Несветов… И вы, Виктор Константинович, – добавила она.
Я прошел вслед за Быковым в кабинет. Здесь кроме Несветова, моложавого и крепкого мужчины, ранее работавшего в исследовательском институте, был Померанцев.
– Вот он, Быков, – сказал Померанцев.
– Интересно! Ты что же, и на стройке так ходишь? – В институте Несветов был очень вежлив. Перейдя в главк, он, очевидно, посчитал, что находится непосредственно на производстве. А на производстве – это у него не вызывало никакого сомнения – люди должны быть энергичны, деловиты и просты без фокусов. Если деловитость и энергию Борису Степановичу еще предстояло доказать, то «простоту» в обращении он усвоил сразу: во-первых, перешел со всеми, кто был ниже его по должности, на «ты», а во-вторых, начал, как говорится, рубить правду-матку в глаза.
– Под иностранца ты, что ли? – съязвил Несветов.
Быков еще больше вспотел. Памятуя совет секретаре он начал обмахиваться газетой, что дало повод Борису Степановичу сделать еще одно ироническое замечание.
– Ну, садись! – наконец сказал он. Несветов твердо усвоил, что «на производстве» не следует сразу предлагать стул своему подчиненному. Пусть постоит, прочувствует, где находится. – И ты, Нефедов, садись. – Несветов посмотрел на меня.
– Так что же ты, миленький, наделал? А? Молчишь?! Набедокурил и молчишь? Выгоним! – Последнее слово тоже входило в понятие «без фокусов». «На производстве» уже привыкли к попрекам. Нужна прямая угроза. Несветов тряхнул головой и гневно посмотрел на Быкова.
– А ему что, – подлил масла в огонь Померанцев, – своя рука владыка.
Быков вдруг встал. Хрипло и взволнованно он начал рассказывать о делах на стройке. Он, Быков, знает, что Нефедов тут в главке пожаловался. Именно это характеризует всю работу Нефедова, никогда не скажет прямо, всегда намеки, полнамека, четверть намека…
Несветов удивился:
– Ты понимаешь, Померанцев, о чем он говорит?
Но Быков уже не мог остановиться. Он хочет рассказать все, пусть в главке знают, как работает Нефедов… Вот хотя бы эта история с немцем Вернером. Вместо того чтобы на оперативке сразу призвать Вернера к порядку, Нефедов ведет какие-то закулисные переговоры…
– О чем он говорит? – еще больше удивился Борис Степанович.
– …Нефедов побежал к вам жаловаться. Но ведь даже самый пустяковый подъемный механизм нужно согласовать с техникой безопасности! А Нефедов приказал ставить краны просто так, без всякого согласования. Вот меня сейчас обвиняют, шумят, разобраться вперед нужно!
Краем глаза Быков следил за мной, взорвусь ли я наконец, но я молчал.
Быков все кричал. Он, очевидно, хотел выложить все, пока его не перебьют. В тот момент я старался трезво и спокойно оцепить то, что он говорит. Конечно, многие его обвинения были правильны. Я часто ошибался и потому менял свои решения. Считал, что не нужно показывать характер, когда не прав. Но вот впервые в хриплом, отчаянном крике Быкова я понял, что изменения принятых решений лихорадили стройку и еще неизвестно, что приносило больше вреда: недостаточно продуманные решения или частые их изменения. Неужели все же прав он, повторяя: «Всякое принятое решение, пусть даже не очень хорошее, лучше непринятого»?
Потом мне было жалко его. Вот сейчас он шумит, а через минуту замначальника главка покажет ему письмо с резолюцией Мосгорисполкома и Быков, выпучив свои коровьи глаза, сядет и недоуменно замолчит.
Мне было жалко его. Но нужно ли представлять себя столь праведным – будто я не испытывал злорадства оттого, что вот сейчас Быков сечет не меня, а самого себя. Ибо все то, что он говорил, только подтверждало правильность снятия его с работы. Да, я злорадствовал. И, чего скрывать, был доволен, что наш затянувшийся конфликт решается просто, без моего вмешательства. Все равно пришлось бы перенести наш спор в главк.
– Ты что-нибудь понимаешь, Нефедов? – спросил меня Борис Степанович. – Он что, сдурел совсем? Какие краны? О чем он говорит?
Я молчал.
– Смотри! – Несветов протянул Быкову несколько сколотых листков. – Вот, почему тебя вызвали.
Быков взял их. Это были письма, в которых он предупредил иностранные фирмы, что отключит электроэнергию. Он, видно, ничего не понимал: при чем тут эти письма?.. В углу письма была резолюция: «За неправильное отношение к представителям фирм н-ка СУ-113 Быкова с работы снять».
Быков прочел резолюцию, тяжело опустился в кресло.
– Не понимаю, – хрипло сказал он. Обильный пот выступил на его лице. – Почему вдруг?
Насмешливая улыбка появилась на лице Несветова.
– Он, видите ли, не понимает. Пишет фирмам, нашим друзьям, угрожающие письма, создает чуть ли не дипломатический конфликт и не понимает.
– Но я не думал…
Дверь открылась, тяжело опираясь на палку, вошел Сарапин, главный инженер треста, которому подчинен Быков.
– Садись, садись, Григорий Владимирович, – прервал свою речь Несветов. – Возьми у Быкова бумажки, почитай их… Прочел? Что скажешь?
– Ты что, совсем с ума сошел? – Сарапин вскочил и, забыв про свою палку, подошел к Быкову.
– Это письмо… мы такие письма… пишем всем субподрядчикам, – запинаясь сказал Быков. – Я думал…
– Ты никогда ни о чем не думаешь! – закричал Сарапин. – И не будешь думать!
– Не кричите, – устало сказал Быков. – Не кричите, – повторил он.
Я встал, подошел к окну. Из этого окна не был виден памятник Долгорукому. Но я знал: что бы ни случилось в главке, какие бы острые конфликты ни разбирались тут, Долгорукий все равно будет показывать рукой – строить здесь.
Было жарко. В сквере голуби, тяжело переваливаясь, подходили совсем близко к людям в тщетной надежде что-нибудь выпросить. Но времена, когда тут продавались пакетики с кормом, уже прошли. Голуби, как нищенки, брели дальше. Все блестело: стекла окон, гранит, крыши. И небо, синее, непорочное, тоже блестело.
В комнате стало тихо. Я повернулся, Быков пристально смотрел на меня. Почему-то на меня смотрели и зам, и Померанцев, и Сарапин. Почему они смотрят? Я машинально пожал плечами.
– Ну что ж, дело ясное, – сказал зам. – Нам предлагают снять Быкова с работы. Будем выполнять?
– Да. – Померанцев встал. – Это не шутки.
– Да. – Сарапин взял свою палку.
Сейчас спросят меня. Что я должен ответить? Следовало бы…
– Ну а ты, Нефедов? – спросил зам.
Почему он спрашивает? Разве еще можно выручить Быкова? Я посмотрел на него. Если такая возможность есть…
– Я думаю, – вдруг хрипло проговорил Быков, – можно обойтись без Нефедова.
– Да, – твердо сказал я.
Я внезапно проснулся. Наверху сосед снова перетаскивал мебель… да не мебель, а сундуки, окованные железом. Сундуки гремели, ухали. Но, посмотрев в окно, я понял, что сосед тут ни при чем. Сундуки двигали гораздо выше, в небесных этажах. Это там они сталкивались, выбивая тонкие линии молний, рвали в клочья серые облака. Длинные лоскуты облаков мчались над двором, исчезали за домами. Несколько минут было тихо, потом снова все заскрежетало. Хлынул дождь.
Только пять утра, но я уже не мог заснуть. Всегда, когда я просыпался, сразу возникало ощущение прожитого дня. Я вспоминал, что было хорошего-плохого, что предстоит хорошее-плохое. Сейчас была неловкость – случилось что-то тягостное, несправедливое… Ах да – Быков! Хотелось забыть о нем. О чем же сейчас будем думать? Вот дождь, посмотри, он так и лупит… Кто лупит? Да дождь! Так и лупит по ветвям деревьев, а они… Кто они? Да ветки! Они даже не согнулись, так, немного, и снова выпрямились. Какая железная целесообразность в природе… Целесообразность? Да, да! Я уже несколько раз задумывался над этим… Почему это в природе все правильно? Вот даже болота. Осушали их, исправляя природу, а теперь уже пишут, что осушение болот оказывается вредным.
Почему же этот Закон целесообразности, которым дышит вся природа, так нарушается в деятельности людей? Ведь люди тоже частица природы. Или нет? Конечно – природа! Почему же Быков… Опять про вчерашнее? Да, почему Быков подписал «нецелесообразные» письма? Ведь мог он все сделать по-другому. Как письма попали в Моссовет? Почему Быков, не зная, зачем его вызвали, ополчился против меня? И почему наконец я сказал «да»? Где же великий Закон целесообразности? Как понять все это? Одну минуту, одну минуту, ты еще не совсем проснулся, отложим Быкова…
Дождь пошел сильнее, удары грома уже не утихают, следуют один за другим. Странно: молнии кажутся невинными, а гром неприятен, хотя все знают, что его-то нечего бояться…
Быкова я мог выручить. Во всяком случае, попробовать… Вот как! Человек приходит в главк, обвиняет тебя во всех грехах, дерзит и грубит тебе, а ты – выручить? Мол, неловко, тягостно. Что же, снова донкихотом быть? Только в книгах… Что в книгах? Странно, как только речь заходит о том, что нужно вести себя достойно, сейчас же выдвигается довод: «Это только в книгах». А в жизни что, человек должен вести себя недостойно?.. Ну зачем такие крайности, просто человек должен вести себя по-человечески… Это что – пинать противника ногами, когда он уже брошен на землю?..
Мне вдруг захотелось на стройку, сейчас же. Показалось, что там придет решение, обязательно исчезнет неудовлетворенность.
Ехать, ехать! Сразу появилось хорошее настроение, о котором нам так часто толкуют психологи. А между прочим, не слишком ли много развелось психологов? И вообще, кто они? Если по-простому, то, наверное, обыкновенные здравомыслящие люди. Зачем же такое отличие – «психолог»?
Я только заглянул на кухню.
«Здрасте!»
«Здо-о-ров! – внушительно ответила Большая чугунная сковорода. – Жечь будешь?»
«Не».
«Ты что же, совсем от рук отбился? Вчера вечером не жег, сейчас тоже удираешь?» Большая чугунная сковорода говорила точно таким тоном, как вчера Быков, хрипло и возмущенно.
«Да, уважаемая. Дела плохие, аппетиту нет».
«Вот-вот, так и будет. Спешишь, спешишь, а потом возьмешь да…»
Уже не одну историю рассказала мне старушка сковорода. Как правило, они плохо кончались. Я быстро прощаюсь:
«До свидания, милая, бегу. Поговорим вечером…»
Послушайте, ездили ли вы на работу в шесть утра?.. Нет? Я очень советую хоть раз это сделать. Благожелательная и мягкая Москва в этот час. Нужен лифт? Пожалуйста. Никаких красных глазков: нажали кнопку, секунда – и лифт в вашем распоряжении. Газета? Любая. Продавец даже улыбается вам. Ведь именно для вас он так рано пришел в свое стеклянное обиталище… Перейти улицу? Боже мой, какие мелочи! Пожалуйста, в любом направлении, хоть вкривь, хоть вкось. И наконец, главное – транспорт, московский транспорт, диктующий людям многое: в какой пойти театр, где провести выходной день. Да-да, это вам только кажется, что вы сами выбрали себе место отдыха по душе. Разберитесь, и вы увидите, что выбор за вас сделал транспорт.
А в шесть утра транспорт тих и покорен. В это время на одного пассажира приходится: в трамвае – четыре свободных места, в троллейбусе – шесть, в автобусе – восемь, а в метро – полвагона. Только, пожалуйста, не подумайте, что все блага оттого, что еще мало людей. Нет, просто Москва, огромная, восьмимиллионная, многоязычная, любит людей, которые выходят на ее улицы в шесть утра.
На стройке две проходные. Первая – официальная, с вахтером в форменной одежде, с пропусками, с затейливыми металлическими воротами, блестящей асфальтированной дорогой – так сказать, парадная. Здесь проходят многочисленные гости, которые часто наведываются к нам, и высокое начальство. Проходная, по мысли Кима, должна сразу настраивать гостей (и начальство!) на этакую приподнятую праздничность…
Вторая (эту проходную Ким и знать не хотел) была много проще. Тут вас встречал вахтер, деловитая бабка, и лохматый, дружески настроенный пес пегого цвета. Ворота были тоже металлическими, но скроенными не из ажурных уголков, а из швеллеров так номера шестнадцать, не меньше. Дорога выложена большими бетонными плитами. Металлические петли на них не срезаны, торчат наружу, напоминая, как обычно напоминает все на стройке, что строительство – дело кочующее: сегодня здесь, а завтра там. И хотя «сегодня» иногда растягивалось года на четыре, все равно в этом особый «строительный шик».
Тут всем командовал диспетчер Сечкин. Не один лихой водитель, приезжая впервые к проходной № 2, хотел прорваться вне очереди. Но на подмогу бабке и лохматому псу выходил Сечкин с сухой, мертвенно скрюченной рукой, только посмотрит – и водитель сразу замолкал, отгонял машину в очередь.
Сечкин выглянул из окна.
– Здравствуй, Миша, – я поднял руку.
Он наклонил стриженую голову. Улыбка чуть тронула тонкие губы.
– Все в порядке? – машинально спросил я, хотя знал, что вопрос бессмысленный, у Сечкина не может быть непорядка.
– Быков только что приходил.
– Быков?!
– Я хотел вас поблагодарить, Виктор Константинович. Не рассчитывал… Так неожиданно!
– Не понимаю, Миша.
– Не понимаете? – Сечкин вышел из будки, протянул руку. – Спасибо вам… вчера переехал. Очень хорошая квартира, и санузел раздельный.
– Квартира? – удивился я. – Нет, Миша, я тут ни при чем.
Подошла машина с раствором. Первая машина нового строительного дня. Из кабины выглянул шофер. Чтобы позлить начальство, закричал:
– Долго еще будем тут стоять?
Но таков закон раннего утра, шофер тут же рассмеялся, рассмеялась бабка-вахтер, кажется, улыбнулся и пегий пес (глядя на него, я вспомнил масть лошади, на которой д’Артаньян впервые прибыл в Париж и из-за которой произошла первая дуэль гасконца).
Я шел по площадке, мимо застывших кранов с высоко поднятыми стрелами – на концах их мертво повисли крюки, холодно блестели рельсы; мимо огромных складов железобетона, – все эти панели, колонны, балки, казалось, оставлены людьми, которые – чем черт не шутит! – вдруг перелетели на другую планету; мимо желтых деревянных бытовок, на дверях которых висели поржавевшие тяжелые замки.
Если утренняя Москва улыбчива и доброжелательна, то стройка в этот ранний час холодна и мертва.
Впереди я вдруг увидел Быкова, на пригорке, там, где он обычно стоял… Он пристально смотрел на здание, словно прощаясь с ним. Заметив меня, Быков отвернулся. А дорога вела к нему: справа – плиты, слева – плиты, я не мог никуда свернуть, разве только вернуться.
Я шел прямо… Ну что я ему скажу? Я ведь сам вчера сказал в главке «да» – да, уволить. Пройти мимо, не обращая внимания? Значит, подчеркнуть, что он уже на стройке никто.
Я поздоровался. Быков молча кивнул головой.
Первая машина, та самая, что была у проходной, с грохотом на полном скаку мчалась по дороге мимо нас. Шофер, высунувшись из кабины, что-то закричал, и, словно от этого крика, ожила площадка. На дорожках появились люди, пробежала еще машина, снова шли люди, на краны по вертикальным лестницам полезли крановщики; какая-то полная женщина снимала купеческие замки с дверей бытовок, на штабель плит взобрался парень в синих брюках, желтой майке, на голове не то тюбетейка, не то котелок голубого цвета. Он засигналил крану. Кран медленно тронулся, одновременно поворачивая стрелу, опуская крюк. Трехцветный парень поймал крюк, зачалил плиту, и вот она пошла вверх.
Над нашей головой из огромного черного микрофона раздался резкий голос Сечкина:
– Восемь часов! Начало работы на стройке… Восемь часов!
Нет, люди не оставили стройку. Они вернулись и начали работать. То, чего мы безрезультатно добивались год – начала работ ровно в 8.00 – случилось.
Лицо Быкова чуть смягчилось.
– Ну вот, вы своего добились, – глухо сказал он и, не попрощавшись, пошел по дороге.
Я не понял, чего добился, – точного начала работы или увольнения Быкова? Нужно бы его окликнуть, но я не мог.
Пегий пес, как всегда, проводил меня к конторе.
…Боже, как сердилась вечером Большая чугунная сковорода, масло и желток так и летели на пиджак. Видно, наказывала меня за все грехи.
После ужина пошли шалости телефонной станции. Молодой мужской голос с пристрастием допрашивал меня, что я делаю у Лены. «У Лены? – досадливо отвечал я. – Тут нет никакой Лены…» – «Ну-ну, – не верил голос, – не прикидывайся, парень!» – «Позвольте, по какому телефону вы звоните?..» – «По телефону Лены». – «Ну а все же, по какому номеру?» Тогда где-то там, на конце провода, может в Измайлове, может в Орехове-Борисове или Кунцеве, бросили трубку.
Я сел у телевизора. Разъяснит ли кто-нибудь, почему это телевидение с невиданным упорством пичкает своих зрителей фильмами сорокалетней давности, многие из которых сейчас кажутся наивными и беспомощными? Как интересны телевизионные фильмы или специальные передачи, но как только на экране надпись «Художественный фильм», можешь выключать телевизор.
И вот снова, в сотый или двухсотый раз молодой Крючков приезжает в село, влюбляется и доказывает, что мужская бригада лодырей может перегнать женскую бригаду ударниц. Сколько же раз, дорогие товарищи из телевидения, можно смотреть этот фильм?!
Телефонный звонок. На этот раз все правильно, говорит Аркадий. Голос у него торжественный и радостный:
– Виктор, знаешь, ко мне пришла Мария.
– Мария? Поздравляю.
– Виктор, приезжай сейчас.
– Для чего?
– Как для чего, Виктор? Мы хотим тебя видеть.
– Мы?
– Да, конечно, я и Мария. Знаешь, я перед тобой виноват. В тот выходной наговорил черт знает чего. Приезжай! Мария тут, у телефона, тоже просит.
Я посмотрел на часы – половина одиннадцатого.
– Попаду к тебе только в двенадцать. Что же, Мария ночевать у тебя собирается?
Слышно, как он радостно смеется, потом голос Марии:
– Здравствуй, Виктор!
– Здравствуйте!
– Почему так официально, на «вы»?
Я молчу. Мне неприятен ее игривый тон, ведь разговора с ней, это я сейчас понял, я ждал почти полгода. Кажется, что сейчас, разговаривая из его квартиры, она зачеркивает нашу встречу у недостроенного замка, воскресные звонки (конечно, звонила она!), смутные надежды…
– Ты на меня сердишься, Виктор? Приедешь?
– Вы собираетесь ночевать у Аркадия? – по возможности ядовитее спрашиваю я.
– А что? – тем же игривым тоном спрашивает она.
– Втроем неудобно…
В трубке короткие гудки. Да, она права: конечно, это хамство. Но что они все думают, железный я, что ли? Снова включаю телевизор… Молодой Крючков ссорится со своей милой. Но ссора эта не тревожит, уже давным-давно все знают – они помирятся и поженятся.
Многое я отдал бы в ту ночь, чтобы знать, где Мария.
Звонил телефон. Я знал, что сплю – мне кажется, и удивлялся, как четко слышится звонок. Так у меня часто бывает – сон и явь сливаются… Потом стало тихо. «Конечно, сон», – удовлетворенно решил я. Но через несколько минут снова послышался звонок. «Проверим», – решил я во сне.
Машинально протянул руку, снял трубку.
«Ты что, Виктор!» – послышался недовольный голос Померанцева.
«Э нет, – усмехнулся я. – Померанцев-то сейчас к чему? Сон, конечно! – Я положил трубку на подушку. – Поспи, милая!»
Но трубка спать не хотела. Тот же раздраженный померанцевский голос что-то бубнил и бубнил.
«Вот это уж ни в какие ворота не лезет, – в забытьи рассердился я. – Хоть во сне могут они от меня отстать? А может быть… Может быть, Померанцев именно во сне хочет мне сказать приятное… Приятное? Померанцев? Ха-ха-ха», – смеялся я.
«Чего ты смеешься?» – заорала трубка.
«Интересно, Померанцев даже во сне кричит… Ха-ха-ха! Мой бедненький, маленький Померан… Поме… ран…»
Утром Померанцев мне долго выговаривал:
– Я ему звоню, а он, видите ли, смеется. Напился, что ли?
– Так это все же вы звонили, мой Померан… Помер… ран?..
– Ты что, Виктор, уже и утром заложил?
Наконец я проснулся окончательно, спросил, почему он так рано звонит.
– Мы выезжаем к тебе. Борис Степанович Несветов, Сарапин и я.
– Хорошо.
– Встречай у проходной.
Мне хотелось сказать, что встреча у проходной совсем ни к чему, что Померанцев сам может с успехом проводить Несветова, но промолчал. На этом разговор закончился. Почему-то вдруг вспомнился Сечкин, его квартира, радость. Кто же ему помог? Это уже давно следовало сделать.
На стройке по внутреннему телефону я позвонил кадровичке, она же председательница постройкома.
– Мария Федоровна, это Нефедов, здравствуйте!
– О, Виктор Константинович, вы ко мне так редко обращаетесь. А у меня… – Она принялась рассказывать, сколько у нее ко мне вопросов. Я терпеливо ждал хоть небольшой щелочки в ее речи, но речь лилась непрерывно.
Минут через пять Мария Федоровна все же вздохнула, тут я спросил:
– Мария Федоровна, кто выделил Сечкину квартиру?
– Сечкину? – удивилась она. И тут же начала рассказывать о Сечкине.
В окно я заметил начальство, сказал ей об этом. Тогда Мария Федоровна начала кручиниться, что вот, достанется мне, наверное, от начальства. И уже когда открывалась дверь и в комнате появились замначальника главка Несветов, Померанцев, Сарапин и Ким, она ответила на мой вопрос:
– Да разве вы не знаете? Быков, конечно.
Я поднялся навстречу вошедшим. «Значит, Быков. Странно! А почему странно?»
– Здоров, Виктор! – по-свойски громко сказал зам. – Ты что же это, так занят, что и встретить не можешь?
Он уселся на мое место, небрежно сдвинув в сторону бумаги. Сарапин и Померанцев разместились за маленьким столиком, а Ким подчеркнуто скромно сел на стул у дверей.
– Нехорошо, друже, нехорошо! – Несветов ждал ответа.
Чем он мне неприятен?.. А, понятно, – желанием казаться старым строительным волком: «Здоров, Виктор!», «Друже»… Несветов, который всю жизнь работал в аппарате, очевидно, считал, что тут, на стройке, люди попроще. Поэтому на стройке нужен особый разговор, поведение – этакая смесь грубоватости, панибратства и непрерывного одергивания. Иначе Несветова не примут за своего, а ему очень хотелось прослыть «своим». Нужно было бы пропустить его замечание, но я вдруг неожиданно для себя сказал:
– Мне будет неудобно, Борис Степанович, называть вас по имени.
– Это для чего? – удивился он. – Почему по имени? – Потом рассмеялся: – А, понятно. Значит, ты… вы хотите, чтобы я не звал вас по имени? И очевидно, на «вы»?
Я пожал плечами.
– Ну ладно. – Несветов как бы невзначай подвинул стопку бумаг на прежнее место. – Давайте пока решим вопрос о начальнике СУ. Какие предложения?
– Вот Черкасов предлагается, Борис Степанович, – почтительно приподнялся со стула Сарапин.
Тут я впервые узнал, что у Кима есть фамилия. Ким пересел ближе.
– Как вы? – спросил меня Несветов.
Я снова пожал плечами. Но Несветов продолжал смотреть на меня, тогда я сказал:
– Это дело треста. Но, кажется, Ким собрался уходить. Уже прощался со всеми.
– Он передумал, – быстро ответил Сарапин, пристукнув палкой. – Трест считает, что Черкасов справится. Нужно сказать, что с Быковым было много возни… Грубоват для этой стройки. Ссорился все время с Виктором Константиновичем.
– Ну что ж, так и решим. Когда приступит?
– Я думаю, Борис Степанович, тянуть нечего. Пусть сегодня и приступает, – снова быстро сказал Сарапин. – Так, Ким?
– Да, конечно. – Ким сел еще ближе к столу. – Чем скорее, тем лучше, так сказать, – два медведя в одной берлоге…
Быстро они расправились с Быковым. Мне вдруг вспомнилось начало стройки. Быков стоит на пригорке в кепочке с длинным целлулоидным козырьком, хлопает подтяжками, к нему со всех ног несется Ким. Ким, многозначительно улыбаясь, докладывает… Вот они вдвоем у меня. Быков возмущенно говорит Киму, что подличать не позволит… Улыбка Быкова – детская, хорошая… Когда здание немного выросло, он повесил огромный плакат – лицо мальчика и надпись: «Папочка, береги себя»… Сначала смеялись, потом привыкли к плакату. Росло здание, мальчик перемещался вверх и все молил: «Береги себя». Конечно, мальчик имел в виду технику безопасности, но, может быть, он и Быкова просил беречься…
Стук палки прервал мои мысли.
– Виктор Константинович, я уже второй раз спрашиваю тебя. Не возражаешь?
…Наш разговор о Горьком. «Вы читали рассказ «Хозяин»? – спросил он меня тогда. – Ах нет, только цитату из Горького знаете. Там в пекарне за гривенник рабочий-пекарь работал по двенадцать часов. У меня обязанность обеспечить благополучие каждого рабочего».
Померанцев толкает меня ногой.
– Заснул ты, что ли? Не удивляйтесь, Борис Степанович. Молодой человек, холостой…
– Возражаю, – резко говорю я. – Зачем такая спешка? – Я смотрю на Кима. – Ведь вы когда-то говорили, что Быков ваш наставник. Это что, так принято – при первом подходящем случае… наставника по шапке?
Э, нет, еще не родился человек, который может Кима поставить в неудобное положение.
– У нас была откровенная беседа, Виктор Константинович, – на лице Кима появилась многозначительная улыбка.
– Ну да, откровенная. Так что из этого?
– Так, ничего, я просто хотел напомнить. А по сути дела – Быков все равно не захочет задержаться. Я его знаю.
Отвечаю резко, уже понимая, что Кима не проймешь:
– Я его уговорю.
– Позовите Быкова! – приказывает Киму Несветов.
Ким уходит. Мы молчим. Несветов набирает номер какого-то телефона.
Быков вошел, остановился посередине комнаты, хрипло сказал:
– Все правильно, уходить буду.
– У меня к вам вопрос, Владимир Яковлевич. – Я поднялся. Быков угрюмо глядел прямо перед собой.
И вот мы стоим друг перед другом, как прежде много раз. Никто, кроме нас, не знает о нашем негласном соревновании за деловую смелость, за деловую порядочность. Упрашивать его бесполезно, я говорю грубовато, в его духе:
– Вот что, совсем не собираюсь вас упрашивать. Дело требует, чтобы вы еще поработали, самое меньшее, две недели. Дело, понимаете! Конечно, вам хочется сейчас хлопнуть дверью и уйти. Но это будет трусость. Самая настоящая! Поэтому я не прошу, а предлагаю задержаться на две недели. Понятно?
Усмешка чуть тронула его губы. Он посмотрел на меня.
– Нет, я ухожу сегодня. Очень это интересно сказано, бла-го-родно. И все же ухожу.
