Текст книги "Строители"

Автор книги: Лев Лондон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 54 страниц)

– Конечно. Я буду даже доволен.

Он рассмеялся.

– Так диспетчерскую организовывали сто лет тому назад… Я повторяю дословно ваши слова на техсовете: «В мире происходит техническая революция, а мы хотим сейчас работать со старой организацией и техникой»… Так вы говорили?

– Да.

– Диспетчерская, основанная на телефонных справках, ушла в прошлое… Разве нельзя создать автоматизированную систему диспетчеризации?

Я молчал.

– Чего вы молчите, Виктор Константинович? – Сейчас уже его голос звучал раздраженно.

– Вы, наверное, правы. Только я не знаю, как это сделать.

Он снова рассмеялся:

– Трудно с вами спорить.

– Почему?

– Вы не лезете в бутылку и умеете признавать себя неправым. Мне бы так!

– Анатолий Александрович, потерпите несколько дней. Хорошо? Сейчас припоминаю, ко мне приставал представитель какого-то НИИ. У него были предложения по автоматизации диспетчерской. Но тогда мне было не до него. Я с ним свяжусь.

Мой телефон, отличающийся, как я уже рассказывал, весьма беспокойным характером (кстати, я хотел его подсунуть диспетчерской, но Владик отказался), к вечеру, очевидно, выбился из сил. Может быть, тут была и другая причина (я заметил, что, когда дела складывались не в мою пользу, аппарат звонил реже). Во всяком случае, он позволил мне минут десять – пятнадцать подумать.

Все эти дни я искал руководителя Управления обеспечения. Я знал: если хочешь организовать новое дело, не мельчи его, не разрабатывай все до деталей, прежде всего найди человека, способного увлечься новым.

Я подчеркиваю: не заинтересоваться, даже не полюбить, а именно увлечься. Пусть он, как всякий увлекающийся работник, наделает кучу ошибок, – плохо, конечно, но только такой человек сейчас нужен. Сколько начинаний, хороших и желанных, было угроблено из-за того, что не придерживались этого великого закона управления производством.

Анатолий – вот как раз тот человек, который может и должен возглавить организацию обеспечения.

Да, конечно, это счастливая мысль, но боже, где взять силы, чтобы убедить его? Уж не знаю, какой по счету это будет закон, конечно не из первых, но это закон: руководитель должен уметь заинтересовать людей новым делом. Обязательно!

Впервые за все время работы в тресте я хоть немного был доволен своим служебным днем.

Придя домой, я не успел еще высказать Тёшке свои претензии, как раздался звонок. В дверях стоял бригадир Гнат.

Гнат поступил в техникум. Это было столь важное событие, что он на несколько дней оставил работу, дабы проинформировать о нем своих знакомых. Наконец добрался и до меня.

– Можно к тебе, инженер?

– Конечно.

Гнат вошел в комнату. Пожал мне руку, выбрал стул получше, сел и огляделся кругом:

– Подходящая у тебя квартирка, инженер.

Я улыбнулся.

– Вот бы мне такую, когда получу диплом. – О дипломе он упомянул как бы невзначай, рассчитывая на эффект.

Я постарался высказать крайнюю степень удивления:

– Как? Вы поступили в техникум?..

– Да-да, – небрежно прервал меня Гнат. – Решил наконец, инженер, получить диплом. Помню, когда ты работал в нашем СУ, все агитировал меня, даже, кажется, обещал помочь.

– Как же… но вы говорили тогда, что у вас нет времени.

– Каждому овощу свое время, – поучительно сказал Гнат. – У тебя, говорят, нелады с начальством, но ты не бойся, держись нас, бригадиров. – Он вытащил из кармана белейший платочек, наверное специально заготовленный для визита, развернул его и сразу снова положил в карман.

– Так ты помнишь свое обещание?

– Помню, – не очень твердо сказал я, обеспокоенный вторичным напоминанием Гната.

– Понимаешь, инженер, поотстал я немного. Если ты не против, я буду к тебе заходить за помощью.

– Куда заходить? – осторожно спросил я.

Гнат недоуменно посмотрел на меня:

– Как куда? К тебе домой… ты разве против?

– Нет… не против.

– Ну вот и хорошо.

Затем Гнат рассказывал о техникуме. Дело обстояло так.

В день экзаменов он явился в техникум пораньше и, не спрашивая разрешения у секретаря, прошел прямо к директору. У директора шло совещание, но это не смутило Гната. Он обошел всех присутствующих в комнате, по-приятельски здороваясь за руку: «Бригадир монтажников Гнат».

Директору Гнат дополнительно пояснил, что его бригада вкалывает по-прежнему, несмотря на то что инженер перешел в трест. А он, Гнат, решил наконец, по совету своего инженера, получить диплом. Как на это смотрит директор?

Совещание было прервано.

Директор вежливо спросил: означает ли это, что техникум обязан выписать Гнату диплом немедленно?

Но Гнат покровительственно сказал, что он понимает – директор не в силах так просто выдать диплом. Существует целая бюрократия – экзамены, учеба… Он готов все это пройти.

После этого Гнат разъяснил непонятливому директору, что, как вежливый человек, он просто зашел познакомиться с людьми, с которыми ему придется несколько лет вкалывать. Совещание, конечно, он прервал, но их будет еще много. А вот как удачно получилось – он познакомился сразу со всеми преподавателями.

Директор, от имени всех присутствующих, заверил Гната, что педсовету было очень приятно познакомиться со столь известной личностью, но не разрешит ли Гнат закончить совещание…

Гнат засиделся у меня до полуночи.

Глава девятая
Еще два письма в июне

Из Крыма.

От Николая Николаевича Скиридова.

Здравствуй, Виктор, не писал тебе целую неделю, – был занят. Да, не улыбайся, пожалуйста, тут такое дело завернулось. Понимаешь, на стройку приехал сам Израилов, Тонин начальник.

Тоня так волновалась, что у нее в тридцатиградусную жару посинели губы. Честно говоря, я тоже очень волновался. Всю жизнь спокойно встречал самое высокое начальство, а тут начальник какого-то захудалого стройуправления! Даже профессор и тот, глядя на нас, забеспокоился. Но расскажу все по порядку, сначала о Мурышкине.

Вечером, когда я, сидя на балконе, предавался весьма печальным мыслям, я увидел в саду человека в сером сиротском плаще, с тощим потрепанным портфелем, таким странным в наш портфельный век.

Он подошел к моему балкону и вежливо спросил, где можно видеть Скиридова.

Через минуту он входил в комнату. Это оказался твой изобретатель. Вот, думаю, подсунул мне Виктор чудака.

Я довольно холодно протянул изобретателю руку, но он так спокойно и доброжелательно улыбнулся, что куда-то улетучилось мое недоверие и, как это ни странно, даже мои печальные мысли.

Изобретатель снял свой сиротский плащ, сел в шезлонг и уставился на море. Обыкновенно к вечеру волны усиливаются. К моему удивлению, сейчас они тихонько и аккуратно набегали на полоску пляжа, вежливо шурша камушками, словно благожелательный взгляд Мурышкина успокаивал не только людей, но и своенравное Черное море.

Минут через пять изобретатель сказал:

– Хорошо тут.

Заметь, Виктор, он даже не добавил «у вас», как это обыкновенно говорят. Он не привязывал меня к этому месту, а следовательно, к больнице, тогда бы по логике вещей разговор коснулся моей болезни.

Так, улыбаясь морю, он просидел у меня минут двадцать. Потом поднялся:

– Пойду! – Он задержал мою руку. – А с бетонной установкой не беспокойтесь, завтра будет работать.

Если б это так уверенно сказал кто-нибудь другой, я бы, наверное, усмехнулся. Ему я поверил. Где ты его выкопал, Виктор?

Я открою тебе один секрет. Чтобы понять, что за человек перед тобой, нужно представить себе его совсем маленьким. Обычно мне это удавалось. Но вот, глядя на изобретателя, я никак не мог представить его себе маленьким. Мне кажется, он сразу и родился такой, с благожелательной, всепонимающей улыбкой.

– Не беспокойтесь, – повторил он.

Сейчас я уже был недоволен его сдержанностью, мне хотелось поведать ему свою боль, мысли.

– Куда вы уходите? Посидите, поговорим.

– Нет, пора, – девять. Вам отдыхать.

Когда на следующий день к одиннадцати часам я приехал на стройку, насос уже работал. Около него возился изобретатель.

Тоня с сияющими глазами стояла у установки, прижав руки к груди.

Она только кивнула мне. У нее было такое лицо, будто она молилась какому-то богу, может быть богу Техники.

Я утверждаю, Виктор, что из ста человек – все сто, из тысячи – вся тысяча на месте изобретателя сделали бы широкий жест в сторону бетонной установки: «Ну, что я вам говорил?..» Но Изобретатель (отныне и вовек буду писать это слово с большой буквы) сказал:

– Извините, не подаю руки, испачкал в масле.

В это время в ворота ворвалась автомашина с каркасами арматуры, затормозила около нас. Из кабины выскочил директор Читашвили.

– Ну, Николай, – он уже стал звать меня по имени, что, как я потом установил, означало высшую степень расположения, – принимай последние каркасы. – Он картинно показал на машину. – Раз Читашвили сказал, что завод твой, можешь быть уверен, Читашвили друга не подведет… Саша, давай накладные.

Из кабины вылез его помощник Саша. Он подошел к нам и молча протянул накладную.

– Я хочу, Николай, – закричал директор Читашвили, – чтобы ты лично расписался в получении последней партии каркасов. Саша, палку, побыстрее!

Вдруг глаза директора, в которых от избытка чувств блестела влага, остановились на бетонной установке.

– Это что? – спросил он озадаченно.

– Это установка, которая подает бетон по шлангу прямо в опалубку, – вытирая руки паклей, разъяснил Изобретатель.

– Что, что! – закричал директор Читашвили. – Ты что думаешь, Читашвили маленький, ничего не понимает? Так ты, наверное, товарищ, не знаю, как тебя зовут, считаешь?

– Зовут Степаном Петровичем, а маленьким вас назвать нельзя, – улыбаясь, ответил Изобретатель.

– Ты хочешь сказать, – гремел директор, – что этот паршивый растворонасос, – он мощной рукой ударил по насосу, от чего тот вздрогнул и стал чихать, – без людей, тачек подает сразу бетон в опалубку? Так ты хочешь сказать?

– Он говорит правду. – подтвердила Тоня.

– А ты, девушка, молчи. Читашвили тебя видит насквозь. Тихоня, тихоня, а всеми мужиками тут командуешь… Не верю. Пойду сам посмотрю… Саша, пошли!

Через несколько минут директор Читашвили примчался к нам.

– Кто это сделал? – грозно спросил он. – Кто?

– Степан Петрович Мурышкин. – Тоня подняла глаза на директора.

Директор несколько минут смотрел на нее.

– Ух, какие синие глаза у тебя, девушка! – Он еще что-то пробормотал, кажется, по-грузински. Я уже обрадовался за Тоню: вот второй человек обратил внимание на ее глаза. Может быть, так и женишок найдется. Но директор уже смотрел на Изобретателя.

– Молодец! – закричал он, протягивая Мурышкину руку. – Бери что хочешь. За такую вещь все бы отдал. Все твое! – кричал директор. – Завод твой! Только прикажи – все сделаю.

Так, Виктор, твой Изобретатель стал третьим совладельцем завода.

В это время из конторы прибежала работница и что-то шепнула Тоне.

– С…сюда едет ИзДраилов! – упавшим голосом сказала Тоня.

Вот с этого «места» я начал писать тебе письмо, Виктор.

Израилов оказался худощавым человеком лет сорока. У него было печальное лицо, как будто он страдал за грехи всего человечества. В руке он, по теперешнему обычаю, держал огромный черный портфель.

Он подошел к нам и прежде всего поздоровался с Тоней, которая от волнения совсем посинела.

– Здравствуйте, товарищ Тимошкова.

– Здравствуйте, товарищ ИзДраилов, – тихо ответила бедная Тонечка.

У Израилова, когда он услышал столь неблагозвучную интерпретацию своей фамилии, одна бровь поползла вверх, но замечания он не сделал.

Потом он печально оглядел нашу группу и протянул мне руку:

– Здравствуйте, товарищ Скиридов Николай Николаевич.

Мне вдруг по старинному обычаю захотелось вытянуться и бодро крикнуть: «Здравия желаю!», но я переборол себя:

– Здравствуйте, товарищ Израилов!

Он поздоровался с директором Читашвили, слесарем Соколовым, остался один Изобретатель. Израилов чуть заколебался, но потом тихо и печально сказал:

– Здравствуйте, товарищ Мурышкин.

Во всей нашей группе только Изобретатель остался спокойным, он приветливо ответил:

– Добрый день!

– Ну? – спросил Израилов. – Кто доложит?

Я и Тоня очень испугались, но нас выручил Изобретатель.

– Пошли, – предложил он.

У места бетонирования Израилов поставил свой тяжелый портфель, отдышался немного.

Струя бетона шла с таким напором, что опалубка дышала, как живая. Израилов повернулся и проследил весь путь бетона от бункера. Взгляд его просветлел.

– Это очень хорошо, Николай Николаевич, – сказал он. – Спасибо вам за арматурные каркасы, за бетонную установку…

Но я показал на директора Читашвили, на Тоню, на Изобретателя. Они в свою очередь показали на меня, заспорили. А в углу площадки, глядя на море, стоял профессор. Только один я знал, что он сделал главное, ибо все это «пиршество» бога Техники ничто по сравнению с возвращением к работе одного обыкновенного человека… Сказать ему об этом? Рассердится, конечно. Эх, была не была! Я подошел к нему и сказал. Произошло чудо, Виктор. Профессор не рассердился.

– Спасибо за добрые слова, – глухо ответил он, все так же глядя на море. – К концу дня будет шторм.

Он повернулся и пошел по дорожке.

У ворот Израилов, переложив портфель в левую руку, попрощался. Выражение его лица было снисходительно-печальное, будто только что он позволил себе отвлечься от высоких проблем, а теперь вот уезжает и снова будет там высоко, в своем управлении, а мы, обыкновенные смертные, остаемся тут на стройке…

– Николай Николаевич, – схватив меня за руку, отчаянно зашептала Тоня, – попросите у него плотников и доску-сороковку… Николай Николаевич!

Я набрался смелости:

– Товарищ Израилов, сейчас нас будет лимитировать опалубка. Нужно помочь плотниками и доской.

Израилов снова печально усмехнулся.

– Я надеюсь, – тихо сказал он, – что вы, Николай Николаевич, покажете нам теперь, как можно делать опалубку без дополнительных плотников и досок.

Заметь, Виктор, он сказал «нам», но это отнюдь не означало – всем присутствующим: безусловно, показать опалубку из воздуха, солнечных лучей или морской пены я должен был именно ему, Израилову.

С Тоней Израилов прощался последней.

– До свидания, товарищ Тимошкова.

Она приняла его руку, что-то хотела сказать, но не смогла и только крепко ее держала.

Израилов снова печально усмехнулся. Эта усмешка означала примерно следующее: «Ничего, ничего, товарищ Тимошкова, мне понятно ваше волнение. Уж таков мой удел, что люди относятся ко мне по-особому».

Машина тронулась, а мы все стояли и смотрели ей вслед.

Все эти крамольные мысли об Израилове уже потом пришли мне в голову, сейчас мы стояли навытяжку. Уверяю тебя, Виктор, что если б Израилов зашел ко мне в Москве, я все равно вытянулся бы перед ним.

Виктор, я вынужден прервать письмо. Сейчас у меня Лидия Владимировна. Я хочу дать тебе последний шанс, поэтому передаю письмо через нее. Она тебе позвонит, ну, а остальное уже за тобой.

Николай Николаевич.

P.S. Да, напиши, пожалуйста, мне: как же быть с опалубкой? Можно было бы сделать инвентарную, но у меня почти все колонны разные. Высылаю чертеж колонн.

Из Крыма.

От Николая Николаевича Скиридова.

Прямо не знаю, как тебя благодарить, Виктор. Твое письмо и чертежи завез ко мне товарищ (фамилии своей не назвал). Сказал, что ты его «завербовал» в аэропорту.

Очень толковое у тебя предложение. Как это я не додумался?! Уже был на заводе, заказал металлическую опалубку. Читашвили не стал спорить с владельцем завода, вызвал Сашу и сказал:

– Понимаешь, Саша, замучает он меня, честное слово, замучает! Но раз Читашвили дал слово – все! Делай, Саша. Только не показывай мне – умру со стыда. Превратили завод в мастерскую…

Если бы это от меня зависело, я бы сейчас всех управляющих трестами на полгодика-годик поставил прорабами. Дал бы им план побольше, а рабочих в обрез. Вот тогда бы они поняли, что так называемые «волевые решения», которыми так грешат управляющие, копейки не стоят, а инженерный подход к делу может решающим образом повлиять на ход строительства.

И сейчас, если б я вернулся в трест, я бы выгнал Костромина, который всю свою жизнь был на побегушках. Выгнал бы с треском, чтобы другим неповадно было на должности главного инженера исполнять обязанности помощника при ком-нибудь…

Приходится признать, Виктор, что счет нашей встречи пока в твою пользу. Но совсем не из-за твоего «христианского» подхода к людям (Костромина нужно не перевоспитывать, а выгнать!). Просто ты доказал мне практически необходимость быть инженером.

Лидия Владимировна, как всегда, приехала не одна, с ней был Сперанский.

Конечно же я не был в постели. Мы сидели с Изобретателем в креслах, покуривали и молчали.

– Ну! – грозно воскликнула она.

Я очень испугался, как тогда Израилова. (Вот парочка была бы, Л.В. и Израилов, а, Виктор!)

– Я сейчас.

– Это что, вы меня все время обманывали?

– Что вы, Лидия Владимировна!

На тут вмешался Изобретатель.

– Доктор, – заметь, Виктор, он сразу определил, что она врач, – не браните Николая Николаевича, его на стройке даже Израилов похвалил.

– Что-что?! – она грозно сдвинула бровки. – Какая стройка, какой Израилов? И вообще, почему это вы, товарищ, сидите в палате больного и курите? Откуда вы?

Изобретатель понял, что дал промашку. Он тут же потушил папиросу и примирительно сказал:

– Я из Москвы… меня прислал Виктор Константинович.

– Вот, вот… без него нигде не обойдешься!

Она подошла к креслу, взяла мою руку, нащупала пульс.

– Так зачем же этот ваш Виктор прислал товарища? – строго спросила она меня, опустив руку. – И вообще, его разве еще не сняли с работы?

Она повернула голову к Изобретателю:

– Не сняли, товарищ?

– Степан Петрович Мурышкин, – представился Изобретатель. – За что его снимать, он способный инженер, настоящий…

– Да что вы? Вот никогда не думала!

Сперанский чуть вольнее сел в кресле и взял со стола папироску.

Лидия Владимировна строго посмотрела на него. Сперанский вздохнул, уложил папироску в коробку, закрыл ее и сверху поставил пепельницу.

– Может быть, может быть, Степан Петрович! – деланно покорно сказала Лидия Владимировна. – Только он совсем не воспитан. Это уж точно.

Она поднялась:

– Я рада, что лечение и режим дают свои результаты. У вас неплохой пульс, Николай Николаевич.

Тут я понял, Виктор, что должен оказать тебе услугу.

– Доктор, – слабым голосом сказал я, – не откажите в любезности отдать письмо Виктору Константиновичу.

– Ни за что!

– Я вас очень прошу. Это очень срочно, тут семейные дела.

Она заколебалась:

– Ну, давайте.

– До свидания, Степан Петрович, – приветливо сказала она. – До свидания, Николай Николаевич! – на этот раз строго.

Лидия Владимировна вышла.

Сперанский посидел еще две-три минуты и с неловкой улыбкой тоже попрощался.

Мы помолчали.

– Хороша! – вдруг сказал Изобретатель.

– М-да!

Он рассмеялся.

Ну, Виктор, желаю тебе успехов на всех фронтах.

Н.Н.

Глава десятая
Один хороший день

Государственная комиссия приняла гостиницу «Кету» (она же «Аврора») с оценкой «отлично». После подписания акта директор («этот подонок заказчик», как его называл Беленький) пригласил присутствующих в концертный зал.

Беленький был очень недоволен:

– В концертный зал! Как будто ресторан не на ходу!

Но для «протокола» Беленький мило улыбнулся директору и, взяв под руку председателя госкомиссии, первым важно проследовал в зал.

Я попрощался.

– Я вас провожу, Виктор Константинович, – сказал прораб Ковалев.

Мы прошли по коридору мимо бывшей прорабской, и хотя тут уже сидела главный администратор, дотошная женщина, попортившая нам немало крови, у дверей, вытянув лапы, лежала знакомая рыжая собака.

Она подняла голову, когда мы проходили, но не пошла, как всегда, за нами.

– Ковалев, а что будет с собакой? – я остановился.

Он пожал плечами:

– Не знаю… Оставить ее тут – прогонят.

– Ковалев!

– Знаете что, Виктор Константинович, я возьму ее с собой на другой объект. Это строительная, собака. – Он вынул из кармана листок бумаги и, как в первый день нашего знакомства, записал: «а) Собака»…

– Не сюда, Ковалев! Это показные листки для начальства.

Он рассмеялся:

– А вы уже знаете?

– Знаю.

– Ну, хорошо. – И вытащил старый блокнотик.

И, словно поняв наш разговор, собака встала и медленно пошла за нами.

Институт помещался на окраине Москвы. Мне всегда почему-то казалось, что вешать учрежденческие черные вывески с золотыми надписями на окраинах – противоестественно. Вот и здесь, кроме кирпичного дома НИИ, все остальные здания были деревянные, хиленькие.

Меня встретил заведующий лабораторией Опришко, полный человек лет пятидесяти, с круглой лысой головой. В ее наготе было что-то притягивающее и нескромное, хотелось рассмотреть все бугорки и складки и одновременно поскорее прикрыть эту голову.

Комната была заставлена металлическими шкафами электронно-вычислительной машины. В углу, смирненький-смирненький, сидел Владик, подавленный здешними автоматическими чудесами.

Я представился.

– Чем обязан вашим визитом? – сухо спросил Опришко, подымаясь со стула. – Ведь насколько мне помнится, вы не захотели со мной разговаривать.

– Просто я убедился в необходимости автоматизации учета, – ответил я и, чтобы как-то сгладить неприятное начало беседы, добавил: – Один из наших прорабов сказал, что такая диспетчерская, как мы организовали, годилась лет сто назад.

Но Опришко не принял шутки.

– Хорошо, – коротко сказал он. – Вот договор.

Я пригласил Владика к столу. Он опасливо посмотрел на Опришко и уселся на краешек стула; Владик вел себя точь-в-точь как самоуверенный Тёшка в присутствии Марии Александровны.

Я понял, что до моего приезда он попробовал применить свои психологические опыты, но безуспешно.

– Как вы считаете, – спросил я Владика, чтобы приободрить его, – сначала посмотрим договор или попросим Корнея Петровича рассказать о предложении института?

Владик кашлянул, умоляюще посмотрев на меня.

– Корней Петрович, я и Владик были бы вам очень обязаны, если б вы коротко сообщили суть предложения.

– Вы и Владик! – Опришко посмотрел на Владика – тот съежился. – Формула такова: мы организуем в вашем тресте автоматизированную систему учета и управления. Первая часть – учет. На каждой вашей стройке устанавливается такой информатор. – Опришко подошел к соседнему столику и привычно положил руку на серый цилиндр. – Шофер прибывшей автомашины вставляет жетон, соответствующий номеру рейса, в это отверстие, – Опришко показал на прорезь посередине информатора. – По радио передается сигнал к нам в институт, а отсюда уже по проводам к аппаратуре, которую мы устанавливаем в вашей диспетчерской…

– Понимаете, Виктор Константинович, прорабу не нужно ничего по телефону сообщать в диспетчерскую – все делается автоматически!

– Ваш аппарат, – не обращая внимания на реплику Владика, продолжал Опришко, – может быть настроен так, что все грузы, прибывающие на стройку, фиксируются только на бумажной ленте. Сигнал же подается диспетчеру, только когда машина запаздывает. Кроме этого, на ваших башенных кранах устанавливаются датчики. При поломке или длительной остановке крана в диспетчерскую также поступает сигнал.

– Ваши условия? – спросил я Опришко.

– Оборудование для автоматизированного учета мы ставим бесплатно. Ваша обязанность – неукоснительно выполнять инструкцию, неукоснительно!

– Скажите, Корней Петрович, разве в наш век бывают чудеса? Я говорю не о технике, хотя это, конечно, здорово. Я об условиях, – снова попробовал я пошутить.

Но он и на этот раз не принял шутки.

– Институт получил государственное задание внедрить автоматизированную систему учета и управления, – строго сказал он. – Госплан щедро выделил нам необходимые средства. И если уж говорить о чудесах, то чудо – это ваш приход сюда. Насколько мне известно, главные инженеры трестов не очень любят технику. Возни много, правда? – Он насмешливо посмотрел на меня.

– Срок? – спросил я.

– Если вы спрашиваете о своем тресте, – три дня; для главка – несколько лет; для всего Союза – не знаю. Ваша диспетчерская – очень небольшое звено, но, если хотите, начало государственной автоматизированной системы в строительстве.

– Понятно! Беремся, Владик?

– Да, – коротко ответил Владик. В какой-то момент на его лице появилось строгое и осуждающее выражение, точь-в-точь как на лице Опришко. Я не очень буду удивлен, если Владик сбреет свои черные вихры, – кажется, Опришко становится его идеалом.

Я подписал договор. Мы решили, что Опришко придет к нам на совещание прорабов.

– Строгий мужчина, – сказал Владик, когда мы выходили из института.

У меня на столе лежала целая гора почты. С тяжелым вздохом я принялся за нее.

Где-то я читал, что в последние годы зарегистрирована новая болезнь – «боязнь рака», и так она распространилась, что стала страшнее самого рака. Я посмеялся и забыл. Но вот когда меня перевели в трест, я заболел. Мой недруг назывался «боязнь бумаг».

Первое время я решил просто игнорировать бумаги; куча их росла на моем столе. Через два-три дня жизнь треста была нарушена: отовсюду непрерывно напоминали, отчаянно звонили телефоны. Приходя в кабинет, я всегда заставал озабоченных сотрудников треста, ведущих раскопки в бумажной куче на моем письменном столе.

Тогда я и заболел и ежедневно два раза в день отбивался от бумаг. Хотя я не завел резинового штампа для резолюций, но изучил и начал применять набор стандартных указаний. Например: «К исполнению», что означало:

«Я знаю, дорогой Петр Петрович, что исполнить вы не сможете, но ничего другого написать не могу – бумага важная». Или: «Срочно прошу переговорить»; получив такую резолюцию (я еще работал в стройуправлении), я по простоте душевной, запыхавшись, прибежал в трест.

– В чем дело? – спрашивает меня Костромин.

Едва переводя дыхание, отвечаю:

– Вот… вы просили срочно переговорить.

Я еще никогда не видел, чтобы человек так смеялся, с Костроминым был припадок. Когда он немного успокоился, то сказал:

– Какой вы еще ребенок, Виктор Константинович! Вы знаете, что значит эта резолюция?.. Эх, зелены вы! Резолюция означает: «Я не знаю, что тут писать, пусть письмо полежит, посмотрим».

Широкое распространение получила очень туманная резолюция: «К сведению». Она переводится примерно так: «Вы уж придумайте, Петр Петрович, сами, куда сунуть эту бумагу». Было еще много других резолюций-шифров.

Но примерно половина всей приходящей почты требовала немедленного ответа. Тут писалась обычная резолюция (не шифрованная!): «Прошу подготовить ответ». И ходила многострадальная бумага с такой резолюцией из рук в руки по трудному, тернистому пути.

Сегодня мне отчаянно везло. Все же из двухсот пятидесяти рабочих дней в году даже у строителей один бывает счастливым. В самом деле: с утра сдали гостиницу, потом – предложение института, превращающее нашу кустарную диспетчерскую в действительно современную ячейку управления производством, и вот наконец…

Я вызвал секретаря.

– Пожалуйста, возьмите… – и вдруг осекся. – Что это с вами, Неонелина? – Я так удивился, что с первого захода произнес ее имя.

Секретарша поснимала с себя все украшения: огромную бляху на солидной цепи, многоэтажные серьги с малиновым звоном, кольца с огромными камнями. Вместо голубых бархатных брюк и камзола на ней было обыкновенное гладкое платье.

– Нина, – поправила она меня.

– Как это – Нина! – вскричал я. – Уже сколько времени я изучаю имя «Неонелина», и теперь, когда я его с таким трудом освоил, вы вдруг подсовываете мне «Нину». Не выйдет!

– Виктор Константинович, вы как-то выразили желание, чтобы я научилась стенографии…

– Да вы что – доконать меня хотите?!

Она улыбнулась: ей все же удалось удивить меня.

– Попробуем написать ответы на письма, Виктор Константинович. – Она села за маленький столик, положив перед собой тетрадку.

Из кучи бумаг, требующих ответа, я взял первую. На письме стояла моя резолюция: «т. Мякишев, прошу срочно дать ответ».

– В управление… Пишите, Неонелина!

– Нина…

– Фу, черт!

За двадцать минут она записала ответы на двадцать писем, за сорок минут их отпечатала и принесла на подпись. Через час ответы были в конвертах.

…Если кто-нибудь заболел страшной болезнью «боязнь бумаг», вспомните о стенографии!

Была середина дня, около двух часов, солнце просто расплылось по всему небу. Оно расплавило асфальт так, что на нем печатались следы прохожих; река не давала прохлады, а казалась просто пластмассовой лентой, по которой не плыли, а скользили широкие экскурсионные посудины; оно залило нестерпимым светом стеклянные стены новых домов, столь модные сейчас, потому что они якобы раскрывают дома и делают улицы шире и богаче (даже метростроевцы, сидя глубоко под землей, поддались этой моде и повсеместно заменяют чудесные дубовые двери капканами из алюминия и стекла); оно, солнце, со всем своим душевным пылом жарило все живое; большие сизые голуби не прогуливались по карнизу, а сидели неподвижно, широко раскрыв клювы; только люди все так же наполняли горящие улицы, душные магазины, выстраивались длиннейшими очередями к малиновым газировкам.

– Мне можно? – спросил Моргунов, широко распахнув дверь.

– Конечно, Иван Митрофанович! – Я встал и вышел из-за стола.

Моргунов только вернулся из отпуска. Я искренне обрадовался ему. Он заметил мою радость:

– Пришел к тебе ругаться, да вот пропала охота. Давно не виделись. Между прочим, как тебя сейчас называть?

– По-старому, Иван Митрофанович.

– Нет, по-старому не годится, не положено. Буду переходить на имя-отчество и «вы». Только на перестройку прошу месячишко, не возражаешь?

– Можно по-старому.

Он покачал головой, пристально посмотрел на меня:

– А ты как-то переменился. Повзрослел, что ли. Так что, если б даже хотел называть тебя по имени, не смог… Вот у меня какое к тебе, Виктор Константинович, дело. Просьба, вернее, – нужны срочно два башенных крана. Мои чудаки забыли заказать, а механик треста все краны распределил уже. – Моргунов снова пристально посмотрел на меня: – Поможешь?

– Конечно.

– Откуда возьмешь?

– В главке.

– Хорошо… Еще одна просьба. Я в больницу ложусь, на операцию… посмотри за СУ, на Морозова надежда небольшая.

– Будет сделано, Иван Митрофанович. Что у вас?

Он тяжело встал и подошел к окну.

– Придешь в больницу? – сказал он глухо.

Я встал рядом с ним.

– Обязательно, Иван Митрофанович.

– И если что… у меня, – ты знаешь, наверное, – семьи нет.

– Не будем об этом говорить. Все кончится хорошо.

– Это ни к чему, – сказал он строго, – разговор мужской.

– Я приду в больницу, все неукоснительно выполню.

– Ну, вот и хорошо… – Он провел рукой по волосам. – У тебя что? Мне секретарь сказала, что ты меня спрашивал.

– Да так, Иван Митрофанович, не хочу вас сейчас беспокоить.

– Юлишь, парень!

– После операции…

– Говори! – приказал он.

– Вы не станете возражать, если мы назначим Анатолия начальником Управления обеспечения?