Текст книги "История всемирной литературы Т.8"

Автор книги: Георгий Бердников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 101 страниц)

Он – угрожает нам бедой,

Подбросит огненные очи;

И – запророчит к полуночи,

Тряхнув священной бородой!..

Хотя поэтам-соловьевцам был чужд прагматический мистицизм Мережковских с их стремлением «раздуться до новых Лютеров» (А. Белый), существовали и точки соприкосновения: неприязнь к рационализму, материализму, к «позитивистскому» искусству. В журнале Мережковских «Новый путь» (1903—1904), где печатались «старшие» – Бальмонт, Сологуб, Брюсов, студент Блок дебютировал строфами «Стихов о Прекрасной Даме», студент Белый печатал свои первые эстетические опусы, эрудит Иванов – стихи и исследование античного культа Диониса. Программа «Нового пути» сформировалась в петербургских «Религиозно-философских собраниях», занявших в первые годы века авансцену русского идеалистического движения. Они стали местом дискуссий богоискательствующей интеллигенции и духовенства о путях обновления православия; спорили там и по различным мировоззренческим, социальным, литературным проблемам. Лидерами собраний и журнала кроме Мережковского, Минского, З. Гиппиус были Д. Философов и критик П. Перцов. Церковную и государственную политику в вопросах брака и семьи обличал в «Собраниях» и «Новом пути» Василий Васильевич Розанов (1856—1919). Консервативный публицист, оставивший свои «нововременские» настроения за порогом журнала, он развивал там идеи, типологически близкие «философии жизни». Отрицая христианский аскетизм и проповедуя спасительный «органицизм» древности, «ветхозаветную» религию плодородия, чадородия, материнства, Розанов стремился поднять в общественном сознании роль ценностей «частного» существования.

«Синтетические» построения Мережковского, пытавшегося снять антиномии языческого и христианского в религии «третьего завета», примирить альтруизм и претензии самодовлеющей личности в этике, казались «младшим» мертвенными схемами. Догматизм и групповая узость помешали лидерам «Нового пути» понять оригинальность мысли и слова Белого, значительность и новизну лирики Блока. Преодоление влияний Мережковского составит существенный момент в самоопределении младосимволистов.

В начале века в их среде выдвинулся как теоретик и «хоровожатый» Вячеслав Иванович Иванов (1866—1949) – поэт и ученый-филолог, историк, религиовед, культуролог, один из образованнейших людей времени. Интеллектуальная поэзия Иванова была продолжением его нравственно-философских и эстетических теорий. В них влияние античной мысли и раннего Ницше корректировались в свете учения Вл. Соловьева о «положительном всеединстве» и идеала ненасильственной интеграции человечества, вдохновлявшего Шиллера и славянофилов.

В круг символистов Иванов вошел как автор сборников стихов «Кормчие звезды» (1903) и «Прозрачность» (1904), объединенных темой духовного преображения мира и человека. Заглавие первой книги, вобравшей раннюю лирику поэта-идеалиста (истоки творчества которого М. Бахтин видел в античности, средневековье и Возрождении), говорило о некоем высшем водительстве в движении личности к добру и красоте; Иванов ссылался на Данте и Гёте. Название второго сборника – метафора платонизирующего толка: мистический опыт просветляет марево земных воплощений абсолюта, и в этой «прозрачности» открываются новые духовные горизонты.

Пафос долженствования освещал поэзию «Кормчих звезд», как писал о ней Брюсов, «неподвижным светом». Исключение составил цикл политически острых «Парижских эпиграмм», написанных в связи со столетием Французской революции. Ее лозунги, профанируемые ныне, живы, по мнению поэта-соловьевца, лишь «у Христовых алтарей». Обуженным западным «свободам» Иванов противопоставлял широту русского вольнолюбия; в гимнах ему проступали анархические ноты («Скиф пляшет»). Они слышались и в украсившем «Прозрачность» стихотворении «Кочевники красоты» (1904). Энергичный призыв к творческой свободе, этому «вольному кочевью» художника, звучал как неприятие любого рабства:

Художники, пасите

Грёз ваших табуны;

Минуя, всколосите —

И киньте – целины!

И с вашего раздолья

Низриньтесь вихрем орд

На нивы подневолья,

Где раб упрягом горд.

Романтический максимализм достигал анархических пределов в это бурное время не у одного Иванова. «Поэт анархист» – так отозвался Ленин о позиции Брюсова в стихотворении «Близким» (1905). Заявляя о своей поддержке «близких», т. е. социал-демократов, в их деле разрушения старого, Брюсов максималистски требовал революции «без берегов»: там, где она поет «песнь побед», поэту видится «новый бой во имя новой воли».

Закономерной в этой связи была и решительная защита Брюсовым в 1905 г. свободы слова писателя в остро полемическом отклике на статью В. И. Ленина «Партийная организация и партийная литература». Брюсовский ответ появился в возглавленном им журнале «Весы» (1904—1909), ставшем штабом символистской эстетики и критики. Идеологический курс журнала (отличавшегося высокой информативностью в освещении литератур и искусства современного Запада) оставался тем же, что и в предшествовавшей модернистской периодике: требование автономии творчества, нападки на произведения писателей-«знаниевцев», якобы сплошь натуралистические, и настойчивая пропаганда символизма. Но искания Брюсова-поэта не всегда соответствовали устремлениям его журнала. «Весы» открылись брюсовской статьей «Ключи тайн» (1904), декларировавшей мистический интуитивизм творчества и независимость художника от требований жизни. А патетические ямбы брюсовского «Кинжала» (1903) утверждали кровную связь поэзии и освободительной борьбы: «Поэт всегда с людьми, когда шумит гроза, // И песня с бурей вечно сестры».

Интерес к реальному запечатлели уже стихи сборника «Urbi et orbi» («Граду и миру», 1903), где автора влекли не одни легенды веков, но и современная «жизнь толпы многоголовой» («Ночь», «Париж», «Оклики демонов» и др.). Социально окрашенный урбанизм станет одной из важнейших творческих сфер поэта, осложняясь порой «руссоистскими» мотивами покаянного возврата к матери-природе ее «блудного сына» («У земли», «Мечтанье», «Искатель»). Город у Брюсова многолик. Это знак торжества человека-созидателя, средоточие мощи техники, чудес культуры, это и скопище соблазнов,

и тревожный мир, в чьих недрах таится «ярость» масс. Символ города-тюрьмы, который пролетарии вынуждены строить для самих себя, вставал в облетевшем Россию стихотворении «Каменщик»; ставшее народной песней, оно говорило о новых чертах брюсовской поэтики. Обращением к городскому фольклору подсказаны и другие вещи («Фабричная», «Веселая», «Девичья»).

Взволнованный отклик на события «великих дней» прозвучал в цикле «Современность» сборника «Stephanos» («Венок», 1906). Недолгие иллюзии российской завоевательной мощи («К Тихому океану», 1904) сменились осуждением русско-японской войны, этой «затеи роковой» («Цусима», 1905). Романтика-максималиста, презиравшего «позорно мелочный, неправый, некрасивый» жизнепорядок, радовала мощь революционного шквала, «океан народной страсти, дробящий в щепы утлый трон» (инвектива «Довольным» – либералам, удовлетворенным «малым» – царским манифестом 17 октября 1905 г.). Вместе с тем Брюсов считал, что стихия революционного возмездия принесет гибель культуре «мудрецов и поэтов» («Грядущие гунны», 1905). В мужественном приятии своего удела сыном этой культуры сплавились признание Брюсовым исторической правоты восставших масс и его верность девизу Ницше «amor fati», излюбленному символистами; свой жребий, как бы он ни был тяжел, полагалось встретить стоически: «Но вас, кто меня уничтожит, // Встречаю приветственным гимном». (Та же мысль в стихотворении «К счастливым» 1905 г., где образ будущего окрашен влияниями Верхарна, к которому уже тогда был обращен Брюсов-переводчик.) В согласии с символистской историософией социальному освобождению Брюсов противопоставлял права «революции духа». Сокрушить «ветхую душу» поэту представлялось более важным, чем «разрушить дворцы и палаты» (стихотворения 1905 г. «Одному из братьев», «На площади, полной смятеньем»).

События русско-японской войны и революции отозвались у Вяч. Иванова в стихотворениях 1904—1906 гг., позже собранных в цикл «Година гнева». Самодержавие для Иванова – «скоп убийц», полонивший страну («Стены Каиновы»). Истинный владыка жизни – народ («Populus-rex»). Итоговое стихотворение цикла – «Odi et spero» («Ненавижу и надеюсь»): насилию власти поэт противопоставлял грядущее торжество «просвещенных сердец»; повторяя славянофилов, Иванов говорил о благе «соборности», «тихой воли». Подобная позиция сказалась в поддержке Ивановым выдвинутой тогда литератором Г. Чулковым теории «мистического анархизма», оцененного Луначарским как разновидность христианско-социалистических воззрений, толстовства. К преодолению зла индивидуализма через «соборность» звал и Иванов-критик (ст. «О Шиллере», «Кризис индивидуализма», обе 1905 г., и др.). О «мистическом анархизме» спорили на «средах» Вяч. Иванова; эти собрания на «башне» его квартиры привлекали в 1905—1907 гг. петербургскую литературно-артистическую интеллигенцию. «Мистико-анархические» идеи окрасили альманах «Факелы» (т. 1—3, 1906—1908); в первом участвовали Иванов, Брюсов, Блок, Сологуб и др. При всей химеричности построений младосимволистских теоретиков отличало искание связи с народом, поворот к коллективизму. Интеграционный смысл имели и эстетические идеи Иванова. Его девиз – всенародное искусство; таков прежде всего мистериальный театр, объединяющий актеров и зрителей. Творческий акт по Иванову – диалектика «восхождения» и «нисхождения»: художник устремляется к высокому, чтобы затем, «нисходя», воплотить его в земных формах и передать людям. Обратный путь проходит воспринимающий искусство: его «возводит художник a realibus ad realiora» – от реального к сверхреальному.

Идеи и настроения периода «башни» отразились в центральном произведении Иванова, сборнике «Cor ardens» (т. 1—2, 1911), посвященном памяти жены, писательницы Л. Д. Зиновьевой-Аннибал. Вынесенный в заглавие барочный символ «пламенеющего сердца» многообразно преломился в поэзии горнего и земного. «История жизни на пути к мистическому идеалу» – так определит Н. Гумилев смысл книги. В открывшем ее стихотворении «Менада» порыв героини к Дионису – иносказание встречи человека с богом. Лирика поэта-ученого насыщена многослойной, трудно дешифруемой символикой – космической («Солнце-сердце»), античной («Суд огня»), евангельской («Путь в Эммаус», «Аттика и Галилея»), готической («Rosarium»). Пышную постройку «Cor ardens» В. Ходасевич уподобил венецианскому собору Св. Марка, где века и культуры оставили свой след. Книга демонстрировала изощренное мастерство стиха. В ту пору Иванов руководил вольной «Поэтической академией» («Общество ревнителей художественного слова»); его наставничеству были обязаны молодые Волошин, Кузмин, Городецкий, Гумилев, Мандельштам, Хлебников, преодолевавшие уроки символизма в движении к другим творческим системам. Но возникала и «обратная связь»; некоторые стихотворения сборника Иванова «Нежная тайна» (1912) отразили отход от переусложненной и избыточной символизации, движение в сторону «прекрасной ясности». «Неоклассицистические» устремления сказались в драматургии Иванова («античные» трагедии «Тантал» и «Ниобея», 1905; «Прометей», 1907—1914) и в обилии в его стихах равновесных устойчивых структур, вызывавших ассоциации с образами зодчества. «Заветы гармонии и меры» отстаивал Иванов-теоретик; приверженец всенародного искусства все решительнее отвергал импрессионизм, не раз служивший «обособленному сознанью».

Наиболее выразительный художественный результат дала «неоклассика» в поэзии зрелого Брюсова. В сборниках «Венок» и «Все напевы» (1906—1908, изд. 1909) характерна коллизия преодоления страсти долгом, либо долга – страстью («Тезей – Ариадне», «Эней», «Антоний»), обильна историко-мифологическая эмблематика гражданских и интимных переживаний («Гребцы триремы», «Юлий Цезарь», «Орфей и Эвридика», «Фаэтон»). Определенность эмблемы и аллегории отвечала рационалистическому складу натуры Брюсова больше, чем многозначность символа. «Тенденции к идеализации и героизации» (Д. Максимов) соответствовали скульптурность образа (Брюсов – «поэт мрамора и бронзы», писал А. Белый), пристрастия поэта к «ораторским» жанрам оды, дифирамба, инвективы («Слава толпе», «Хвала Человеку», «Цепи»), влечение к торжественной архаизированной лексике, преобладание в строфике «твердых» форм сонета, терцины, рондо. В приверженности «классицистическому» началу в искусстве Брюсов не раз признавался, числя в своем пантеоне имена Софокла, Рафаэля, Расина, позднего Гёте, Пушкина. Придя к неоклассике от импрессионизма, сторонником которого он начинал, Брюсов предвосхитил аналогичное движение русского искусства, в постимпрессионистской фазе которого стилевые искания неоклассицистического типа определятся лишь в конце 900-х – начале 10-х годов.

В. И. Иванов

Портрет работы К. Сомова. 1906 г.

Своеобразным явлением символистского эпоса стали исторические романы Брюсова. Современник революционной эпохи, остро ощущавший себя «сыном рубежа», Брюсов обращался в них к переломным периодам мировой истории. В романе «Огненный ангел» (1905—1908) это грань между средневековьем и Возрождением в Германии времен Реформации и Великой крестьянской войны XVI в. В «Алтаре победы» (1911—1912) – пора заката античного мира и вытеснения язычества христианством. Убедительная реконструкция прошлого в его историко-культурном и бытовом своеобразии (Брюсов той поры – приверженец идеи «самозамкнутости и самоценности» каждой культуры с ее «экзотикой» – М. Гаспаров), достоверность и жизнеподобие ситуаций (например, судьба одержимой мистическими экстазами Ренаты, павшей жертвой инквизиционных преследований «ведьм»), отсветы времени в любовных коллизиях (пылкий Юний между «языческой» Гесперией и «христианской» Реей) – таковы особенности брюсовского историзма. Оба романа с их общественно-актуальным конфликтом (необходимость исторического выбора для человека в меняющемся мире) автобиографичны; в них – проекция в прошлое брюсовских поисков своей социальной позиции, его литературной борьбы с мистическим символизмом, его тогдашней интимной драмы (в героях-соперниках «Огненного ангела» современники узнавали Брюсова и Белого, в образе Ренаты – поэтессу Н. Петровскую). Стиль брюсовских романов отмечен движением к тому синтезу между «реализмом» и «идеализмом», который поэт утверждал тогда и в своих статьях о литературе.

Вблизи Брюсова и Вяч. Иванова развивались творческие искания Максимилиана Александровича Волошина (наст. фамилия Кириенко-Волошин, 1877—1932). Особенно близок ему был мир Иванова, с ним роднили широта культурно-социальной утопии, пафос всечеловеческого братства, безусловное «да» бытию. Личность Волошина отличало сочетание даров: поэт и живописец, график, искусствовед, критик, переводчик. В мифопоэтическом типе творчества Волошин соприкасался с символизмом. Однако в символистском движении участвовал мало, живя подолгу за границей, деля свои интересы между поэзией, искусством, литературной и художественной критикой (книга эссе «Лики творчества», 1914; статьи в периодической печати).

Стилевое развитие Волошина в начале пути определяли влияния французской новой поэзии, «импрессионистская прививка к парнасскому стволу» (С. Наровчатов), а затем – воздействия философской лирики Баратынского, Тютчева (сб. «Стихотворения МСМ – МСМХ», 1910). Одна из магистральных тем Волошина – связь времен и культур. Символом ее стала Киммерия – античный Крым, где пересеклись пути греков Гомера, древних славян, генуэзских завоевателей (цикл «Киммерийские сумерки» и др.). Сквозь призму истории воспринимал поэт и события действительности. В стихотворении «Голова madame de Lamballe» (1905) эпизод времен Французской революции увиден современником революции русской. Подобно Брюсову, Блоку, Волошин признавал права революционного возмездия, хотя и опасался разрушения ценностей культуры («Ангел мщенья», статья «Пророки и мстители», 1906).

В дни войны 1914 г. Волошину-пацифисту была близка позиция «над схваткой»; идея братства народов владела им и «в год пылающего мира», как он назовет вторую книгу своих стихов («Anno mundi ardentis 1915»). Чем дальше, тем больше поэзия Волошина проникалась драматизмом времени, стремясь через переломные эпохи национально-исторического бытия постичь пути России.

К концу 900-х годов в панораме русского символизма явственно обозначились две вершины – творчество Александра Блока и Андрея Белого.

БЛОК

Путь Блока был стремительным и кратким, между его первыми и последними стихами прошло, как и у Пушкина, немногим более двадцати лет. Но то были, по слову поэта, «испепеляющие годы», «кровавый отсвет» их зарева лег на лицо поколения. Внешне благополучной и небогатой переменами жизни Блока были свойственны внутренняя конфликтность, обостренное ощущение трагизма времени, интенсивность творчества, нравственный максимализм. Поэт назовет свой путь «трилогией вочеловечения»: исходная замкнутость в личном, переоценка ценностей в движении к жизни, к общественности – и осознание единства своего «я» с судьбами народа и страны. Этой самоинтерпретации отвечает и «главная книга» Блока – три тома его лирики, лучшее среди созданий русской музы XX в.

По рождению, воспитанию, образу жизни Александр Александрович Блок (1880—1921) принадлежал к столичной дворянской интеллигенции. Детство его прошло в доме деда, ученого-ботаника А. Н. Бекетова (в ту пору ректора Петербургского университета) и в его усадьбе Шахматово, одном из живописных мест Подмосковья. Отца своего, правоведа, профессора Варшавского университета, А. Л. Блока, будущий поэт почти не знал; родители расстались рано, и его растила мать. Ее тонкая духовность, мистические устремления, литературные вкусы значительно повлияли на формирование Блока; дружбу с Александрой Андреевной он пронес через всю жизнь.

Начав сочинять в детстве, Блок осознал себя поэтом в восемнадцать лет. Профессиональным литератором стал в студенческую пору, учась на историко-филологическом факультете Петербургского университета. Знаменательным для поэта оказался 1903 год: женитьба на Л. Д. Менделеевой, экзальтированное чувство к которой окрасило блоковскую лирику начала века; знакомство с А. Белым, перешедшее в многолетнюю драматически прерывавшуюся близость; наконец, литературный дебют: десять стихотворений в журнале Мережковских «Новый путь». После появления первой книги «Стихи о Прекрасной Даме» (1905) Блок входит в литературно-артистический мир, на «средах» Вяч. Иванова и в театре В. Комиссаржевской сближается с деятелями нового искусства.

С 1903—1904 гг. у разобщенного с действительностью автора гимнов к Небесной деве пробуждается интерес к реальному. Вместе с городской темой, возникшей не без влияний брюсовского урбанизма, в поэзию Блока входят образы угнетенных; растет воздействие гуманистической этики Достоевского, влекут жизненные «распутья». События 1905 г. многообразно отозвались в блоковском творчестве и глубоко повлияли на социально-политические воззрения поэта, вели его к мысли о неизбежности революции. Но она уже тогда виделась романтику-максималисту как стихия возмездия.

Стараясь преодолеть замкнутость своего мира, поэт обращается к драматургии, критике, публицистике. Утверждение общественного долга художника, защита реалистической литературы, страстный призыв к интеллигенции преодолеть отрыв от народа – такова суть блоковских статей 1907—1909 гг., выделявшихся своим демократизмом в журнале московских символистов «Золотое руно», где они печатались. Острая неприязнь к буржуазности, филистерству усилилась у Блока во время его путешествий по Европе. В Германии, Италии, Франции его вдохновляло искусство прошлого, но ранили социальные контрасты. Поэта отталкивало бездушие капиталистической цивилизации, которая уже «вздыбилась „стальною щетиною“ штыков и машин»; он предсказывал «месть», уготованную ей «земной стихией – стихией народной». Движение от идеалистического романтизма к революционной романтике запечатлено в поэмах «Возмездие» и «Соловьиный сад», строфах «Ямбов» и других произведений третьего, вершинного тома блоковской лирики.

Призванный в 1916 г. в армию, Блок служил табельщиком военно-строительной дружины в прифронтовой полосе под Пинском. С марта 1917 г. редактировал в следственной комиссии Временного правительства материалы процесса по делу бывших царских министров (очерк «Последние дни императорской власти»). После Октября Блок пережил творческий взлет («Двенадцать», «Скифы», 1918). Но, оправдав «циклон» народной стихии, все больше опасался роста советской «черни» – бюрократии и мещанства, угрожавших духовной свободе (речь «О назначении поэта», 1921).

«Только исповедное ценно», – писал Блок. Действительно, все созданное им – лирика; лиризованы не только пьесы, но и критическая проза, публицистика. Символизм Блока не был преемственно связан с западноевропейским и получил (как и у А. Белого) национально-своеобразное выражение. Среди чтимых Блоком «западных» имен – Гейне, Вагнер, Ибсен, Стриндберг. Мотивы иенских романтиков, поэзии которых типологически подобна первая книга Блока (В. Жирмунский), он вбирал через посредство Жуковского. Существенными были и воздействия Лермонтова, Тютчева, Ап. Григорьева, Фета, Полонского, Вл. Соловьева.

А. Блок

Фотография 1907 г.

В юношеской лирике (стихи 1898—1900 гг., впоследствии – цикл «Ante lucem») сквозь шаблоны романтического отрицания и восьмидесятнические мотивы («Я стар душой, какой-то жребий черный», «Пусть светит месяц – ночь темна» и др.) пробивалось тревожное ощущение грозящих миру катастроф («Гамаюн, птица вещая», 1899). Предчувствия, созвучные на пороге нового века общественным настроениям, разрешились вскоре в мистические чаяния духовного преображения мира. Под влиянием лирики Вл. Соловьева, владевшей тогда, по слову Блока, «всем его существом», были созданы «Стихи о Прекрасной Даме», уникальный в русской литературе поэтический дневник, посвященный «Вечной Подруге»; его автор в символах соловьевской метафизики говорил об идеальных началах бытия. Младший современник Блока (Н. Гумилев) увидит значение его первой книги в ином: она дала «новый лик любви», подобно «Новой жизни» Данте, сонетам Ронсара, «Вертеру» Гёте и Бодлеровым «Цветам зла».

Образ героини книги символически многозначен. «Дева, Заря, Купина» – это соловьевский надмирный идеал Вечно-Женственного, иносказание «вселенской зари», мечта о гармонии и переживания юношески восторженной любви к невесте. Перипетии реального романа знаменовали также историю взлетов и падений души на пути к мистическому идеалу. О сложной природе блоковского лиризма говорят и его письма 1902—1904 гг. к Л. Д. Менделеевой; в них земное чувство окрашено в тона экзальтированной платонической мистики. Эмоциональный и смысловой лейтмотив блоковской книги – трепетное, напряженное ожидание; оно оказалось общезначимым: обновления жизни на пороге нового века ждали и жаждали все. Тема чаяний передавалась в книге вереницей пейзажных метафор и звучала в прямых лирических декларациях: «Будет день, и свершится великое, // Чую в будущем подвиг души».

Брюсов назвал впоследствии «Стихи о Прекрасной Даме» «исповедью юного мечтателя-мистика». Но попытки истолковать эту книгу только в ключе спиритуального (символисты и близкая к ним критика) либо лишь как любовную лирику (Н. Гумилев) были равно несостоятельны. Надолго сохранив верность идее эстетического двоемирия, Блок писал в 1912 г.: «Душа искусства... во все времена имеет целью, пользуясь языком, цветами и формами нашего мира как средством, воссоздавать „миры иные“».

Не все, однако, в лирическом мире молодого Блока шло от Вл. Соловьева. С интеграционным смыслом его утопии разноречили в «Стихах о Прекрасной Даме» мотивы романтического индивидуализма; поэт, внимающий «голосам миров иных», противопоставлял себя «толпе», шумящей «о злате иль о хлебе». Неоднозначной была и художническая связь Блока с Вл. Соловьевым. Блоковская образность уже в первой книге оказалась полнокровнее, сенсуально и эмоционально богаче, чем в поэзии Соловьева, в которой мысль доминировала над чувством (З. Минц). Автор «Стихов о Прекрасной Даме» был ближе к лирике Фета с богатством ее эмоций, тонкой нюансировкой настроений, одухотворенностью пейзажа. Внешний слой двуединой образности у Блока насыщен красками и звуками жизни; пантеистическое переживание любви как единства горнего и земного не умозрительно, оно раскрывается в трепетно-живой связи лирического героя с общеприродным целым:

Я и молод, и свеж, и влюблен,

Я в тревоге, в тоске и в мольбе

Зеленею, таинственный клен,

Неизменно склоненный к тебе.

Теплый ветер пройдет по листам —

Задрожат от молитвы стволы,

На лице, обращенном к звездам, —

Ароматные слезы хвалы.

Здесь поэт, как и возлюбленная, в стихии светлого, весеннего, звездного. Но чаще, в духе рыцарского культа Дамы, он перед ней «в пыли, в уничиженьи». В полифонии книги существенны нарастающие к финалу мотивы тревоги, сомнений в высоком идеале («Ты свята, но я Тебе не верю»). Они рождают надлом в душе героя, черты раздвоения, трагической арлекинады.

Противоречив облик лирического «я» в цикле стихотворений «Пузыри земли» (1904), демонстративно обозначившем отклонение Блока от соловьевства. Образы «болота» и «болотного» выступили здесь как эпатирующие знаки нисхождения с мистических высот на землю, к ее «малым» и «милым» «тварям весенним», олицетворявшим первичные силы бытия. Вместе с тем символика «болотного» – блуждающие огни трясин, «ржавые воды», их «нежить и немочь» – иносказания «ржавой души» героя, его внутренней «распутицы».

Утративший гармонию мир Блока становится все более тревожным. Обостренно воспринимает он социальные антагонизмы, горе низов («Из газет», «Повесть», «Улица, улица...» и многие другие). Символически обобщена драма подневольного труда в запрещенном цензурой стихотворении «Фабрика» (1903), рабочая масса здесь – придавленная, поруганная сила. Но в стихотворении 1904 г. «Поднимались из тьмы погребов» мрачные «пришлецы» с общественного дна для Блока – «новые люди», идущие ему на смену. А в аллегорической «Барке жизни» рабочий, сдвинувший ее с «большой мели», овеян ветром речного простора, полон силы и отваги.

В стихотворениях, впоследствии объединенных заглавием «1905 год» («Шли на приступ», «Вися над городом всемирным», «Еще прекрасно серое небо», «Сытые»), в поэме «Ее прибытие» и лирической драме «Король на площади» (1906) революционная тема преломилась многообразно и впечатляюще. Здесь – оправдание поднявшихся на борьбу масс, осуждение мертвенной монархии и лживого конституционного манифеста, презрение к «сытым», чей «хлев» потревожила всеобщая стачка. И вместе с тем поэту, причислявшему себя в одном из писем ноября 1905 г. к социал-демократам, было свойственно свободолюбие анархического толка («Митинг», 1905).

Второй сборник Блока «Нечаянная радость» (1907) был воспринят А. Белым и другими приверженцами «теургии» как измена идеалам символизма. «Кощунственной» показалась им пьеса «Балаганчик» (1906); в ней близкие поэту соловьевские «чаяния», опошленные псевдомистиками, были зло осмеяны, стали поводом для балаганного гротеска. Не была понята и трансформация образа Вечно-Женственного, который в стихотворении «Незнакомка» (1906) и в одноименной пьесе того же года являлся среди грубой и пошлой повседневности. Как и «Балаганчик», «Незнакомка» окрашена тонами романтической иронии. В ее свете примелькавшиеся уродства обыденного оказываются неправдоподобными, ирреальными. Но и мечта, едва воплотившись, готова обмануть, обернуться иллюзией («Иль это только снится мне?»). Иные из современников ощутили в этих завораживающих строфах Блока признание антиномической связи реальности и мечты, победное цветение поэзии в мире прозы. «Кто не заучил в свое время наизусть его „Незнакомки“? – скажет Анненский. – В интродукции точно приглушенные звуки корнет-а-пистона: По вечерам над ресторанами... Потом идет крендель... котелки, уключины... пьяницы с глазами кроликов... И как все это безвкусно – как все нелепо, просто до фантастичности – латинские слова зачем-то... Шлагбаумы и дамы – до дерзости некрасиво. А между тем так ведь именно и нужно, чтобы вы почувствовали приближение божества... И мигом все эти нелепые выкрутасы точно преображаются. На минуту, но город, хуже – дача – становится для всех единственно ценным и прекрасным, из-за чего стоит жить».

«Мистика обыденного», к которой приходит теперь «поэт зорь», ищет новых знаков и соответствий в городских впечатлениях, в жизни улицы. Раздвоенности лирического «я» отвечают мерцающие видения ночного пейзажа; импрессионистическая зыбкость контуров усиливает его фантасмагорию; петербургская атмосфера, воспринятая Блоком сквозь призму Гоголя и Достоевского, «становится еще более фантастичной, призрачной, угрюмой, чем это было у ее первооткрывателей» (Д. Максимов). Значительно меняется лексика, исчезает отвечавший мифологеме о Вечной Жене иератический язык, внедряются черты городского просторечья. Господствовавшая в первой книге Блока силлаботоника нередко уступает место тоническому стиху, распространяются дольники. Более глубинный характер, чем в предшествовавшей Блоку символистской поэзии, принимает романтическая синэстезия, «напев» кроется не во внешней мелодичности, но возникает как выражение эмоционального порыва. Посвященный Н. Н. Волоховой цикл «Снежная маска» (1907), звуковое и ритмическое богатство которого удивляло даже таких искушенных мастеров, как Вяч. Иванов и Брюсов, – характерный пример фонической организации блоковского стиха, стремящегося «разомкнуть слово навстречу другим словам, растворить его в звуковом потоке и лирическом вихре» (С. Аверинцев).

«Снежная маска», чья темная «дионисийская» экстатика «вьюжной», «гибельной» страсти контрастна светлым звучаниям «Стихов о Прекрасной Даме», – явление декадентского лиризма. Но здесь сказалось также обаяние психологически близкого Блоку Ап. Григорьева, певца «кометной» и «цыганской» стихий, и блоковское увлечение героями Достоевского с их «надрывом» любви-ненависти. «Роковую отраду в попираньи заветных святынь», столь знакомую по исступленным признаниям Мити Карамазова и лирическим исповедям Григорьева, Блок увидит и в лике собственной музы («К Музе», 1912).

В сборнике «Земля в снегу» (1908) субъективистской поэзии «Снежной маски» противостоял социально окрашенный лиризм картин «мещанского житья» из одноименного цикла. Его герои – неудачник, загнанный бедностью на чердак, уставший от скитаний шатун-пропойца, «уличная», что «бешено ударилась головой о стену». Здесь горе окраин, бледные лица над «скудной работой», души, израненные позором и нуждой («Работай», «Последний день», «В четырех стенах», «На чердаке», «Холодный день» и др.). Экспрессивность изображенного усиливало сочетание апокалиптических и евангельских аллюзий (трубящий всадник, змей, Богоматерь) с отталкивающими деталями повседневности («зловонные дворы», сон «в заплеванном углу», «распухший» саван). Но сцены «петербургских углов» в духе Некрасова и Достоевского были прежде всего знаками нового состояния лирического субъекта. Один из его двойников – герой «чердачного цикла», свидетельствовавший, «насколько органической и личной могла быть для Блока демократическая стихия» (Л. Гинзбург).