Текст книги "Патрик Кензи (ЛП)"

Автор книги: Деннис Лихэйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 77 (всего у книги 123 страниц)

25

– Энджи! – крикнул я, ввалившись с Буббой домой.

Она выглянула из маленькой спальни, в которой работала.

– Что стряслось?

– Ты ведь следила за делом Пьетро, верно?

Она помрачнела:

– Да.

– Пошли в гостиную, – сказал я и потащил ее за собой. – Пошли-пошли.

Она подозрительно посмотрела на меня, потом на Буббу, который, покачиваясь взад-вперед на каблуках, выдул огромный шар жвачки «базука».

– Вы пьяные, что ли?

– Отнюдь, мэм. Идем-идем.

Мы зажгли в гостиной свет и рассказали о своем визите к Треттам.

– Два придурка, – сказала она, дослушав до конца. – Два маленьких психа, решили сыграть против ненормальной семейки.

– Да ладно тебе, – сказал я. – Энджи, как был одет исчезнувший Сэмюэл Пьетро?

Она откинулась на спинку стула.

– Джинсы, красная водолазка поверх белой футболки, парка синяя с красным, черные варежки, кроссовки выше щиколотки. – Она прищурилась и посмотрела на меня. – Так что?

– И все? – спросил Бубба.

Энджи пожала плечами:

– Да. Ну, еще бейсбольная кепочка с надписью «Ред сокс».

Я посмотрел на Буббу, он кивнул и поднял вверх руки.

– Мне туда нельзя. У них мои пистолеты.

– Не беда, – сказал я. – Сейчас позвоним Пулу и Бруссарду.

– Зачем звонить Пулу и Бруссарду? – не поняла Энджи.

– Так вы видели Третта в бейсбольной кепке «Ред сокс»? – Мы с Пулом сидели в кофейне «Волластон».

Я кивнул.

– Которая была ему мала. На три-четыре размера меньше, чем нужно.

– И это наводит вас на мысль, что вышеупомянутая кепка принадлежала Сэмюэлу Пьетро.

Я снова кивнул.

Бруссард посмотрел на Энджи:

– Вы согласны?

Она закурила.

– По обстоятельствам подходит. Третты живут в Джермантауне, прямо напротив Уэймаута, недалеко от игровой площадки «Нантакет-бич», где Пьетро находился непосредственно перед исчезновением. И карьеры, карьеры тоже не слишком далеко от Джермантауна, и…

Бруссард скомкал пустую пачку из-под сигарет и бросил ее на стол.

– Думаете, та же история, что и с Амандой Маккриди? Считаете, раз Третт живет в радиусе восьми километров от карьеров, значит, он ее и убил? Вы это серьезно? – Он посмотрел на Пула, и оба покачали головами.

– Вы показали нам фотографии Треттов и Корвина Орла, – сказала Энджи. – Помните? Вы рассказали, что Корвин Орл подбирает детей для Треттов. Вы сказали, чтобы мы держали с ним ухо востро. Это же вы были, детектив Бруссард, не так ли?

– Патрульный, – напомнил ей Бруссард. – Я уже больше не детектив.

– Что ж, – сказала Энджи, – если десантировать нас где-нибудь поблизости от Треттов и дать немного пошуровать вокруг, может быть, снова им станете.

Дом Третта стоял метрах в десяти от дороги на поле, заросшем высокой травой. За янтарной завесой дождя маленький белый домик был как на крупнозернистой расплывчатой фотографии, заляпанной огромными, испачканными копотью и двигавшимися кругами пальцами. Рядом с фундаментом, однако, кто-то разбил небольшой садик, на цветах было много бутонов, они как раз начинали распускаться. Бросалось в глаза несоответствие ухоженных пурпурных крокусов, белых подснежников, алых тюльпанов и нежно-желтых форсайтий и такого грязного ветхого жилища.

Роберта Третт, вспомнил я, прежде была цветоводом, и, по-видимому, способным, раз смогла вырастить такую красоту на каменистой почве да еще при наших долгих зимах. Трудно было заподозрить наличие столь тонкого вкуса в этой неуклюжей туше, хладнокровно целившейся Буббе в голову.

Окна второго этажа, выходившие на дорогу, были заколочены черными досками. Под ними дранка растрескалась и местами отсутствовала, так что верхняя треть дома напоминала треугольное лицо с пустыми глазницами и безумной беззубой улыбкой. Накануне, подходя к дому в темноте, я подумал, что он весь пронизан тленом. Та же мысль мелькнула и сегодня, хоть и был виден аккуратный садик.

Высокий забор со спиралью колючей проволоки поверху отделял владение Треттов от соседей с тыла. Окна дома с обеих сторон выходили на участки площадью по двадцать соток, где, кроме травы и заброшенных домов, больше ничего не было.

– Придется через парадную дверь, иначе никак, – сказала Энджи.

– Похоже, – согласился Пул.

На лужайке лежала рама с прикрепленной к ней сеткой, которую Бубба сломал вчера вечером, вход в дом закрывала парадная дверь, белая, деревянная, с трещинками посередине. Стояла неприятная тишина. Насколько мы успели заметить, желающих здесь жить было немного. Вчера при нас мимо дома проехала лишь одна машина.

Задняя дверь «краун-виктории» открылась, к нам забрался Бруссард и стал стряхивать с волос дождевую воду. Капли попали на Пула.

– Ты ну чисто пес. – Пул недовольно утерся.

Бруссард усмехнулся.

– Я промок до нитки.

– Заметно. – Пул вытащил из нагрудного кармана носовой платок. – Повторяю: совсем в пса превратился?

– В ерша. – Бруссард еще раз встряхнул головой. – Задняя дверь там, где сказал Кензи. Расположена примерно так же, как парадная, только с тыла. Одно окно наверху выходит на восток, одно на запад, одно в тыл. Все заколочены. Окна первого этажа занавешены плотными шторами. У заднего угла дома, метрах в трех направо от двери – запертая пристройка.

– Какие-нибудь признаки жизни есть? – спросила Энджи.

– Ничего не могу сказать. Шторы плотные.

– Так что делать будем? – сказал я.

Бруссард взял у Пула платок, промокнул лицо и бросил его на колени владельцу. Тот взглянул на платок с удивлением и примесью отвращения.

– Делать? – сказал Бруссард. – Вы двое, – он поднял брови и посмотрел на нас с Энджи, – ничего делать не будете. Вы – люди гражданские. Если пойдете через заднюю дверь или вообще хоть словом обмолвитесь о наших планах, я вас арестую. Мы с моим бывшим и будущим напарником подойдем к дому, постучим в дверь и посмотрим, не захочется ли мистеру Третту и его жене с нами поболтать. Они нас пошлют, тогда позвоним в полицию Квинси и попросим подкрепления.

– Может, сразу попросить? – подала голос Энджи.

Бруссард сочувственно переглянулся с Пулом.

– Нельзя вызывать подкрепление, не имея для этого веских оснований, мисс Дженнаро.

– Но они у вас появятся, едва в дверь постучитесь.

– Если у них хватит ума открыть, – сказал Пул.

– А вы что, – сказал я, – думаете, удастся заглянуть в щелочку, и сразу увидите Сэмюэла Пьетро с плакатом «ПОМОГИТЕ»?

Пул пожал плечами.

– Иногда просто поражаешься, как много можно услышать через щелку приоткрытой двери, мистер Кензи. Бывает, конечно, полицейские принимают свист чайника за крик ребенка. Досадно, когда из-за таких вот ошибок вышибают двери, крушат мебель, избивают жильцов, но при достаточных основаниях такие действия законом разрешаются. Система правосудия порочна, но другой у нас нет.

Пул достал из кармана двадцатипятицентовую монету, положил на ноготь большого пальца и подтолкнул локтем Бруссарда:

– Давай.

– В какую дверь?

– По статистике идущий через парадную попадает под более плотный огонь.

Бруссард посмотрел за окно на идущий дождь.

– По статистике.

Пул кивнул.

– Но к задней двери путь неблизкий.

– И все по открытой местности.

Пул опять кивнул.

– Проигравший постучит в заднюю дверь.

– Почему бы вам обоим не пойти через парадную?

Пул закатил глаза.

– Потому что их по меньшей мере трое, мистер Кензи.

– Разделяй и властвуй, – сказал Бруссард.

– А как же все эти пистолеты? – спросила Энджи.

– Которые якобы видел у них ваш загадочный друг? – спросил Пул.

Я кивнул:

– Да, эти. «Каликоу М-110», так ему показалось.

– Но без магазинов.

– По крайней мере, вчера вечером магазинов не было, – сказал я. – Но, может, они за эти шестнадцать часов ухитрились раздобыть где-нибудь в другом месте.

Пул кивнул.

– Плотный будет огонь, если достали магазины.

– Давайте решать проблемы по мере их поступления. Никогда не могу угадать, какой стороной упадет.

– И все же попробуй.

Бруссард вздохнул.

– Орел.

Пул подбросил монету, она взлетела, вращаясь, в полумраке салона машины, на долю секунды осветилась янтарным светом, сверкнула золотом и упала в подставленную ладонь.

Бруссард взглянул на монету и недовольно поморщился.

– Может, два из трех?

Пул покачал головой и убрал монету в карман.

– Я – с парадного, ты – с заднего.

Бруссард прислонился к спинке сиденья.

С минуту все молчали, глядя сквозь косой дождь на облезлый, обшарпанный домишко с просевшим крыльцом, ободранной дранкой и заколоченными окнами. Невозможно было представить себе людей, занимающихся любовью в его спальнях, детей, играющих во дворе, смех, перекатывающийся от стен к потолку, – ничего, что имело отношение к нормальной жизни, не могло иметь отношения к этой хибаре.

– Дробовики? – наконец сказал Бруссард.

Пул кивнул.

– Ну чистый вестерн получается.

Бруссард потянулся к дверной ручке.

– Боюсь испортить вам этот эпизод, в котором очень хорошо смотрелся бы Джон Уэйн,[70]70
  Уэйн Джон (англ. John Wayne, 1907–1979) – король вестерна. Один из самых востребованных голливудских актеров эпохи звукового кино.


[Закрыть] – заметила Энджи, – но вы не думаете, что обитателям дома дробовики покажутся подозрительными, ведь вы скажете, что приехали поговорить?

– Не увидят дробовики, – сказал Бруссард и открыл дверцу, за которой шел дождь. – Вот зачем Господь создал плащи.

Бруссард пересек дорогу, прошел к «таурусу» и открыл багажник. Машину они остановили под деревом, которому, наверное, было столько же лет, сколько самому городу. Большая крона, узловатый ствол, выступающие из тротуара корни. Из дома Треттов за деревом «таурус» был не виден.

– Так что подозрений мы не вызовем, – спокойно сказал Пул с заднего сиденья.

Бруссард вытащил из багажника плащ и надел его. Я оглянулся на Пула.

– Если что, звоните по сотовому девять-один-один. – Он потянулся вперед и приложил по указательному пальцу к нашим лицам. – Ни при каких обстоятельствах вы не выходите из машины. Мы друг друга поняли?

– Я понял, – сказал я.

– Мисс Дженнаро?

Энджи кивнула.

– Ну, в таком случае все чудесно. – Пул открыл дверцу и вышел под дождь.

Он перешел через дорогу, стал рядом с напарником у багажника «тауруса» и что-то ему сказал. Бруссард кивнул и, глядя в нашу сторону, спрятал дробовик под плащом.

– Ковбои, – сказала Энджи.

– Для Бруссарда это возможность вернуть себе звание детектива. Конечно, он возбужден.

– Слишком сильно? – спросила Энджи.

Бруссард, кажется, читал сказанное по губам.

Глядя в окно, по которому ручейками стекала дождевая вода, мы видели, как он улыбнулся, пожал плечами, повернулся к своему пожилому напарнику и что-то сказал ему на ухо. Пул похлопал Бруссарда по спине, тот двинулся от «тауруса» через косой дождь вперед по дороге, вошел на участок Треттов с восточной стороны, без труда пробрался сквозь высокую траву и скрылся за домом.

Пул закрыл багажник, оправил на себе плащ так, что дробовик, зажатый под мышкой правой руки, стал незаметен, и пошел по дороге к дому, держа «глок» за спиной в левой, подняв голову и глядя на заколоченные окна второго этажа.

– Видал? – сказала Энджи.

– Что?

– Окно слева от парадной двери. По-моему, штора пошевелилась.

– Точно?

Она покачала головой.

– Я же сказала, «по-моему». – Энджи достала из сумочки сотовый телефон и положила себе на колени.

Пул между тем подошел к крыльцу. Он уже занес ногу, чтобы ступить на первую ступеньку, но, видимо, заметил что-то, что очень ему не понравилось, потому что он поставил ногу не на первую ступеньку, а сразу на вторую и оказался на крыльце.

Крыльцо посередине сильно просело, и Пул стоял, отклонившись от двери влево, расставив ноги по разные стороны от желоба, по которому струилась дождевая вода.

Он повернул голову в сторону окна слева от двери и в таком положении на мгновение замер, потом повернулся к окну справа от нее и некоторое время смотрел на него.

Я потянулся в бардачок и достал оттуда пистолет 45-го калибра.

Энджи запустила руку в бардачок одновременно со мной, достала свой пистолет 38-го калибра, проверила барабан и со щелчком вернула его на место.

Пул приблизился к парадному входу, поднял вверх руку, державшую «глок», постучал костяшками пальцев по двери, отступил и подождал. Повернул голову налево, направо, потом снова к двери. Наклонился вперед и снова постучал в дверь.

Редкий косой дождь шел почти неслышно, свистел ветер, других звуков не было.

Пул наклонился и попробовал повернуть дверную ручку в форме шара вправо и влево. Дверь оставалась закрытой. Он постучал в третий раз.

Мимо нас проехал бежевый «вольво» с универсальным кузовом и велосипедами, закрепленными на крыше. За рулем сгорбившись сидела женщина в желто-оранжевом платке с узким нервным лицом. Мы посмотрели ей вслед. У знака «стоп» метров через сто вспыхнули красные стоп-сигналы, машина повернула налево и скрылась из виду.

Сквозь свист ветра из-за дома донесся выстрел, послышался звон разбитого стекла. В шепоте дождя что-то взвизгнуло, как неисправные тормоза.

Пул посмотрел на нас, занес ногу, собираясь ударить по двери, но вдруг исчез среди полетевших щепок и вспышек пламени, сопровождавшихся стрекотанием автоматического оружия.

Выстрелы сбили его с ног, он налетел на перила, они треснули и оторвались от стойки, как рука, вырванная из плечевого сустава. Пул выпустил «глок», и он упал на цветочную клумбу у крыльца, а дробовик, клацая, поехал вниз по ступеням.

Огонь прекратился так же неожиданно, как начался.

Сидя в машине, мы на мгновение замерли. Прекратившаяся стрельба все еще продолжалась у нас в головах. Дробовик Пула соскользнул с последней ступеньки, приклад скрылся в траве, дуло же, черное и влажное, поблескивало на дорожке. Налетевший порыв ветра налег на старую крышу, застучал рамами, в доме что-то заскрежетало, заскрипело, и дождь припустил с новой силой.

Я открыл дверцу машины, выскочил на дорогу и, пригнувшись как можно ниже, побежал к дому. В тихом шелесте дождя я слышал лишь топот своих резиновых подошв сначала по мокрому асфальту, потом по гравию.

Энджи бежала рядом, приложив к правому уху сотовый телефон.

– Ранен полицейский, Джермантаун, улица Адмирала Фаррагата, триста двадцать два. Повторяю. Ранен полицейский, Джермантаун, улица Адмирала Фаррагата, триста двадцать два.

Мы бежали по дорожке к крыльцу, я смотрел то на окна, то на дверь. От нее осталось фактически одно название, как будто тут поработали крупные животные с саблеобразными клыками. В древесине зияли рваные отверстия, сквозь некоторые можно было увидеть, что делается в доме, разглядеть там приглушенные краски и свет.

Едва мы подбежали к ступеням, в дырах стало черно. Я ударил правой рукой, сбил Энджи с ног на лужайку, а сам нырнул влево.

Мир будто взорвался. Невозможно подготовить себя к ощущению, которое испытываешь, слыша стрельбу со скоростью семь выстрелов в секунду. Из-за изрешеченной двери пули летели с почти человеческой яростью, неистовым стремлением человекоубийства, порождая какофонию уничтожения.

Пул кое-как перевалился в сторону от двери. Я потянулся в траву, где у моих ног лежал его дробовик, обхватил рукоятку, сунул свой пистолет в кобуру и, опираясь на одно колено, привстал, навел сквозь дождь на дверь и выстрелил. Древесина отрыгнула дым. Когда он рассеялся, передо мной в середине двери зияла дыра размером с крупный кулак. Я поднялся было с колена, но поскользнулся на мокрой траве и услышал, как слева от меня звякнуло стекло.

Я повернулся и выстрелил в окно. Картечь прошла поверх перил, разнесла стекла и раму и пробила дыру в темной шторе.

В доме кто-то вскрикнул.

Стрельба прекратилась, но в голове у меня по-прежнему отдавалось эхо выстрелов из дробовика и стрекотание автоматического оружия.

Энджи, сморщившись, стояла на коленях возле ступенек крыльца, целясь в сторону двери.

– Ты цела? – спросил я.

– Лодыжке полная ж…

– Ранена?

Не сводя глаз с двери, она покачала головой.

– Хрустнула, кажется, когда толкнул меня. – Она поджала губы и сделала сквозь них долгий вдох.

– Хрустнула, как при переломе?

Она кивнула и снова втянула в себя воздух.

Пул застонал, из угла рта яркой струйкой бежала кровь.

– Надо стащить его с крыльца, – сказал я.

– Я прикрою, – кивнула Энджи.

Я положил дробовик на мокрую траву, потянулся, ухватился за верхнюю часть стойки перил, которую Пул сломал, падая, поставил ногу на фундамент крыльца и потянул вниз. Стойка поддалась, отрываясь от прогнившей древесины. Я еще раз сильно потянул и оторвал ее вместе с обломком поручней. Пул повалился на меня, и мы оба упали в мокрую траву.

Он застонал и изогнулся в моих объятиях. Я выбрался из-под него и тут заметил шевеление шторы в правом окне.

– Энджи, – крикнул я, но она и сама заметила, уже повернулась в сторону окна и выстрелила в него трижды. Стекла вылетели из рамы и дождем посыпались на крыльцо.

Я сжался за низенькими кустами у фундамента, но ответного огня не было. Над травой выгнулась грудь Пула, изо рта у него пузырясь шла кровь.

Энджи опустила пистолет, долго смотрела на дверь и окна, потом на коленях, стараясь не задевать землю левой вывернутой стопой, добралась к нам через дорожку. Я достал пистолет и был готов стрелять в сторону дома. Энджи доползла до нас и легла рядом с Пулом.

Из-за дома опять послышалась стрельба из автоматического оружия.

– Бруссард. – Пул выплюнул это слово, схватил Энджи за руку, и его пятки заерзали по траве.

Энджи посмотрела на меня.

– Бруссард, – повторил Пул, в горле у него забулькало, и грудь опять выпятилась из травы.

Энджи стянула с себя водолазку и приложила к ране посреди груди Пула, из которой темным ключом била кровь.

– Ш-ш-ш. – Она приложила руку к его щеке. – Ш-ш-ш.

Стрелявший за домом, судя по всему, имел огромную обойму – стаккато растянулось на полных двадцать секунд. Последовала недолгая пауза, и стрельба возобновилась. Я не знал, «каликоу» это или какое-то другое автоматическое оружие, но не имело особого значения. Пулемет есть пулемет.

Я на секунду закрыл глаза и сглотнул, почувствовав боль в пересохшем горле. В крови бушевал адреналин.

– Патрик, – сказала Энджи, – не смей, твою мать, даже думать об этом.

Я знал, что, если сейчас обернусь к ней, с этой лужайки мне уже не уйти. Где-то за домом Бруссарду в лучшем случае не давали головы поднять. Там мог быть Сэмюэл Пьетро, и пули, возможно, гудели вокруг него, как шершни.

– Патрик! – закричала Энджи, но я уже перелетел через три ступеньки и стал в ложбинке посередине крыльца.

Дверную ручку в форме шара выбили в самом начале. Я распахнул остатки двери ногой; держа дуло пистолета горизонтально на уровне груди, выстрелил в темное помещение, повернулся направо, потом налево, расстрелял всю обойму, выбросил ее из рукоятки, и, не успела она упасть на пол, вставил новую. В помещении за дверью никого не было.

– Нужна немедленно помощь, – кричала Энджи в сотовый телефон у меня за спиной. – Полицейский ранен! Полицейский ранен!

Внутри дома все было темно-серым, как небо снаружи. По полу тянулся кровавый след. На другом конце коридора сквозь отверстия пуль в двери черного хода сочился свет. Сама дверь стояла косо, держась у косяка только на верхней петле.

Примерно на полдороге к ней кровавый след сворачивал направо, в кухню, ее дверь была закрыта. Я зашел в другую комнату, жилую, осмотрел в ней тени, заметил осколки стекла под окнами, обломки рам, обрывки штор, вырванные пулями, и старый диван, из которого лезли внутренности и на котором валялись банки из-под пива.

Огонь из автоматического оружия прекратился, еще как только я вошел в дом, и теперь слышался лишь шум дождя на крыльце, тиканье часов где-то в доме и мое собственное дыхание, поверхностное и неровное.

Под скрип дощатого пола я пошел из комнаты. Пот капал с лица, кожа рук от него совсем размокла, взгляд метался от двери в конце коридора к четырем другим, находившимся ближе ко мне. Одна, в трех метрах справа от меня, вела в кухню. Из другой на пол коридора падала дорожка желтого света.

Прижимаясь к стене справа, я осторожно двинулся вперед и через некоторое время смог заглянуть в комнату по левую руку от меня. Видно в ней было не все. Оказалось, что это своего рода гостиная. По обе стороны от встроенного в середину стены шкафчика стояло по стулу с регулируемым наклоном спинки. Один из них мне удалось различить в полутьме накануне вечером. Стеклянные дверцы, обычные в таких шкафах, отсутствовали, на полках, как и на полу возле стульев, лежали сложенные в стопки газеты и глянцевые журналы. У подлокотников кожаных кресел стояли две старомодные оловянные пепельницы на трехногих подставках, в одной из них лежала, тлея, наполовину выкуренная сигара. Я стоял, прижавшись к стене, направив пистолет в правую часть комнаты и следя за тем, не пошевелится ли где-нибудь тень, прислушиваясь, не скрипнет ли половица.

Ничего.

Осторожно ступая, я сделал два коротких шага в сторону коридора, припал к другой стене и направил дуло пистолета в сторону кухни.

Там на полу в черно-белую клетку влажно поблескивала кровь и желто-красные сгустки человеческих внутренностей. Полки для посуды и холодильник были захватаны окровавленными руками, их следы казались ярко-оранжевыми в ослепляющем свете флуоресцентной лампы. В правой части кухни пошевелилась тень, и послышалось прерывистое дыхание, но не мое.

Я сделал долгий, глубокий вдох, сосчитал от трех до одного, метнулся от одной притолоки кухонной двери к другой и успел заметить, что комната для чтения справа от меня пуста, и дуло моего пистолета оказалось направлено на Леона Третта, который, не спуская с меня глаз, сидел на кухонной стойке.

В дверях кухни лежал один из «Каликоу М-110». Войдя, я оттолкнул его ногой под стол направо от себя.

Леон наблюдал за мной с гримасой боли. Он побрился, и его дряблая отвратительная кожа как-то неестественно поблескивала розовым, как будто ее потерли проволочной щеткой и потом смазали маслом. Казалось, ее можно зачерпнуть с помощью ложки. Без бороды лицо у него было более вытянутым, чем накануне вечером, а щеки такими ввалившимися, что рот постоянно имел овальную форму.

Левая его рука беспомощно висела, из раны в бицепсе толчками вытекала темная кровь. Правая рука лежала на животе, ею он пытался удерживать в нем внутренности. Коричневые брюки были залиты кровью.

– Магазины мои принес? – спросил он.

Я покачал головой.

– А я сам этим утром достал.

Я пожал плечами.

– Ты кто? – тихо спросил он и приподнял правую бровь.

– На пол, мордой вниз! – скомандовал я.

Он недовольно закряхтел.

– Милок, ты ж видишь, я кишочки свои придерживаю. Как, по-твоему, я смогу двигаться и удерживать их на месте.

– Не моя беда, – сказал я. – Лечь на пол!

Он сжал челюсти.

– Нет.

– Лечь на пол, твою мать.

– Нет, – повторил он.

– Леон, делай, что говорят.

– Да пошел ты. Застрели меня.

– Леон.

Он стрельнул глазами налево и разжал челюсти.

– Прояви милосердие, милок. Будь человеком.

Глаза у него забегали, на губах показалось что-то вроде улыбки, и я упал на колени, как раз в тот момент, когда Роберта Третт стала стрелять туда, где только что был я, и очередью из «М-110» снесла голову своему супругу.

Его лицо исчезло, как воздушный шарик, который ткнули булавкой. Роберта вскрикнула от удивления и ужаса, а я перекатился на спину и несколько раз выстрелил. Пули попали ей в бедро и отбросили в угол кухни.

Она обернулась ко мне, копна седых волос закрыла ей лицо, и, к несчастью, «М-110» все еще оставался у нее в руке. Потный указательный палец собирался нащупать спусковой крючок, медленно сползая с защитной скобы, свободной рукой она схватилась за рану на бедре, не сводя глаз с того места, где только что была голова ее мужа. Дуло «М-110» стало разворачиваться в мою сторону, я понимал, что в любую секунду она может прийти в себя и нажать на спуск.

Я рыбкой вылетел из кухни в коридор и откатился вправо, Роберта Трет повернулась, и дуло «каликоу» оказалось направленным на меня. Я вскочил на ноги и бросился к задней двери. Она становилась все ближе и ближе, и в какой-то момент я услышал у себя за спиной шаги Роберты.

– Убил моего Леона, урод. Моего Леона убил!

Роберта наконец попала пальцем на спусковой крючок, и коридор потонул в грохоте, каким сопровождается извержение вулкана.

Я не глядя рыбкой нырнул в комнату, находившуюся слева от меня, и слишком поздно обнаружил, что это вовсе не комната, а лестница. Я угодил лбом в седьмую или восьмую ступеньку. Столкновение кости с деревом отозвалось в зубах, как удар током высокого напряжения. В коридоре все ближе к лестнице слышалась тяжелая поступь Роберты.

Она просто держала пистолет в руке, и это наводило на меня еще больший ужас, чем если бы стреляла.

Роберта понимала, что загнала меня в ловушку.

Я бросился вверх по лестнице, задел голенью за край ступени, в глазах потемнело от боли, поскользнулся, но удержался на ногах, увидел железную дверь наверху и стал молиться, Господи, пожалуйста, Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы она оказалась не заперта.

Роберта уже поднималась по лестнице. Я добежал до железной двери, толкнул ее, и она подалась. У меня вырвался вздох облегчения.

Роберта выпустила очередь, я бросился на пол, и грудная клетка отскочила от него, как мяч. Я откатился влево и захлопнул ногой дверь, отгородившись ею от шквала пуль, которые застучали по металлу, как град по кровельной жести. Дверь была тяжелая и толстая, такие бывают в промышленных холодильниках или бомбоубежищах, с моей стороны на ней было несколько засовов: четыре располагались на высоте примерно метр семьдесят и имели длину по пятнадцать сантиметров. Я задвигал их один за другим, пули со звоном колотили в дверь с другой стороны и отскакивали. Сама дверь была пуленепробиваемая. Засовы, защищенные листом прокатной стали, прострелить было невозможно.

– Убил моего Леона!

Перестав стрелять, Роберта завыла по ту сторону двери, и в этом безумном вое слышалась такая горечь потери, чудовищное одиночество и бессильная ярость, что в груди у меня защемило.

– Убил моего Леона! Убил его! Ты умрешь, умрешь, твою мать!

В дверь ударило что-то тяжелое. После второго удара я понял, что это сама Роберта Третт, используя свое невероятных размеров тело как таран, снова и снова бросается на дверь, завывая, визжа и призывая своего супруга, и бабах, бабах, бабах, круша единственную преграду, отделяющую ее от меня.

Даже если бы она выронила пистолет, а мой оставался бы при мне, прорвавшись в дверь, она бы разорвала меня на части голыми руками, независимо от того, сколько пуль я в нее выпущу.

– Леон! Леон!

Я прислушался, не слышно ли внизу сирен и человеческого голоса, усиленного мегафоном, не пищат ли уоки-токи. Полиция уже должна была прибыть к дому. Наверняка.

Оказалось, что я не слышу ничего, кроме Роберты, и только потому, что она находится совсем рядом по другую сторону двери.

Комнату, где я находился, освещала единственная свисавшая с потолка голая лампочка ватт в сорок. Я осмотрелся, и мне стало страшно.

Эта большая спальня окнами выходила на дорогу. Закрывавшие их толстые доски крепились к специальным рамам, и из каждого окна в комнату тусклыми серебряными глазками смотрело по сорок-пятьдесят оцинкованных головок шурупов.

На голом полу, усыпанном мышиным пометом, валялись пакетики картофельных хлопьев и всевозможных чипсов, там и сям пестрели масляные пятна вокруг втоптанных в доски крошек. Вдоль стен лежали три голых матраса, загаженные испражнениями, кровью и бог знает чем еще. Сами стены были покрыты кусками какого-то толстого серого пористого материала и пенопласта, звукоизолирующего материала, которым отделывают студии звукозаписи. Только здесь размещалась вовсе не студия.

Над матрасами к стенам гвоздями крепились вертикальные железные полоски с приваренными к ним внизу металлическими кольцами, от которых отходили цепи с наручниками. В западном углу комнаты в небольшой металлической корзине для бумаг стояли кнуты, хлысты, лежали фаллоимитаторы с шипами и кожаные ремни. В комнате пахло грязным человеческим телом, этот запах проникал в сердце и отравлял мозг.

Роберта перестала таранить дверь, но с лестницы все еще доносились ее приглушенные стенания.

Я прошел в восточную часть комнаты. Здесь был след стены, которую снесли, чтобы расширить спальню. На месте ее основания все еще сохранялся гребень из пыльной штукатурки. Мимо шмыгнула жирная мышь с шерсткой, слипшейся в торчащие шипики, и, повернув направо в восточном конце комнаты, скрылась за углом в нише.

Держа пистолет направленным перед собой, я осторожно пошел по комнате, переступая через пакетики с чипсами, информационные листки СААЛМИМ[71]71
  СААЛМИМ – Североамериканская ассоциация любви мужчин и мальчиков (NAMBLA) – организация, выступающая в защиту педофилов и мужчин-гомосексуалистов.


[Закрыть] и пустые банки из-под пива, вокруг отверстий которых росла плесень. Кое-где валялись раскрытые журналы, напечатанные на самой дешевой глянцевой бумаге: мальчики, девочки, взрослые, даже животные занимались на иллюстрациях чем-то, что, я точно знал, было не сексом, хотя могло им показаться. Не успел я отвернуться, эти фотографии прожгли себе путь в сознание. Запечатленное на них имело мало общего с нормальным человеческим соитием.

Я дошел до угла, за которым скрылась мышь. За ним находилась небольшая, выкрашенная голубым дверца, которая вела в чердачное помещение, заключенное между стеной комнаты и скатом крыши.

Перед ней, ссутулившись, стоял Корвин Орл, держа перед лицом арбалет и упираясь его прикладом себе в плечо. Он пытался целиться, но все время моргал – пот заливал ему глаза. Косой правый глаз очень хотел посмотреть на меня, он снова и снова скачком обращался в мою сторону, но всякий раз, будто влекомый непреодолимой силой, уплывал направо. Наконец Корвин закрыл его и поудобней пристроил приклад к плечу. Он был гол, на груди алело кровавое пятно, выпученный живот тоже перепачкан размазанной кровью, на лице – осознание поражения, смятение, усталая обреченность.

– Не доверяют тебе Третты автоматическое оружие, а, Корвин?

Он чуть покачал головой.

– Где Сэмюэл Пьетро? – спросил я.

Он опять покачал головой, на этот раз медленнее, и пошевелил плечами: арбалет для него был явно тяжеловат.

Я посмотрел на слегка дрожавший кончик стрелы. По мышцам внутренней стороны руки, державшей арбалет, временами пробегала дрожь.

– Где Сэмюэл Пьетро? – повторил я.

Он снова покачал головой, и я выстрелил ему в живот.

Он не издал ни звука: просто согнулся, выронил арбалет, упал сначала на колени, потом на правый бок, скрючился в позе зародыша и замер, вывалив, как собака, изо рта язык.

Я перешагнул через него, открыл голубую дверцу и оказался в ванной комнате размером с небольшой шкаф с закрытым досками черным оконцем. Под раковиной лежала драная занавеска для душа. Плитка на полу, унитаз и стены забрызганы кровью, как будто ею плеснули из ведра.

В раковине лежало залитое кровью хлопчатобумажное детское нижнее белье.

Я взглянул в ванну.

Не знаю, как долго я стоял там, нагнув голову и раскрыв рот, чувствуя, как по щекам струится что-то теплое. Прошла одна бесконечность времени и другая, а я все смотрел на маленькое голое тело, свернувшееся в ванне возле стока, и только тогда понял, что плачу.