Текст книги "Патрик Кензи (ЛП)"

Автор книги: Деннис Лихэйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 78 (всего у книги 123 страниц)

Я вышел из ванной и оказался за спиной у Корвина Орла. Он пробовал ползти по полу на коленях, обхватив руками живот.

Я стоял над ним и ждал. Дуло пистолета было направлено вниз, черная мушка касалась его темных волос.

Он сосредоточенно пыхтел, совсем как ручной электрогенератор. Он добрался до арбалета и положил руку на приклад.

– Корвин, – позвал я.

Он взглянул на меня через плечо снизу вверх, увидел нацеленный на голову пистолет, крепко зажмурился и отвернулся, крепко стиснув окровавленной рукой арбалет.

Я выстрелил ему в затылок и пошел по комнате. Звенела катящаяся по полу гильза, потом послышался глухой удар упавшего тела. Оказавшись в спальне, я свернул налево, подошел к железной двери и один за другим открыл засовы.

– Роберта, – сказал я. – Ты еще тут? Ты меня слышишь? Сейчас я убью тебя, Роберта.

Я открыл последний засов и распахнул дверь. Прямо мне в лицо смотрело дуло дробовика.

Реми Бруссард опустил ствол. У него под ногами на ступенях лицом вниз лежала Роберта Третт с овальным темно-красным пятном размером с тарелку посередине спины.

Бруссард ухватился за перила лестницы. Пот, как теплый дождь, катился у него по лбу.

– Пришлось взорвать замок на пристройке. Прошел через подвал, – сказал он. – Прости, что так поздно.

Я кивнул.

– Там чисто? – Он глубоко вздохнул и внимательно посмотрел на меня своими темными глазами.

– Да. – Я прочистил горло. – Корвин Орл мертв.

– Сэмюэл Пьетро, – сказал он.

Я кивнул.

– Да, – сказал я. – По-моему, это Сэмюэл Пьетро. – Я посмотрел вниз на свой пистолет. Он дергался у меня в руке. Дрожь волнами пробегала по всему телу. Я посмотрел на Бруссарда и почувствовал, как теплые ручейки снова потекли у меня из глаз.

– Трудно, – успел проговорить я, и судорога перехватила мне горло, – сказать.

Бруссард кивнул. Я заметил, что он тоже плачет.

– В подвале, – сказал он.

– Что?

– Скелеты, – сказал он. – Два. Детские.

– Не знаю, как на это реагировать, – сказал я каким-то не своим голосом.

– Я тоже, – сказал он, посмотрел на труп Роберты Третт, приставил дробовик к ее затылку и положил палец на спуск.

Я думал, он разнесет ее безжизненные мозги по всей лестнице.

Немного погодя он поднял ствол, вздохнул, поднял ногу, поставил ступню аккуратно ей на макушку и толкнул тело вниз по лестнице.

Так нас и застали полицейские Квинси: им навстречу съезжал по ступенькам лестницы огромный труп Роберты Третт, а двое мужчин, стоя наверху, рыдали как дети. Почему-то ни тот ни другой не допускал, что мир, в котором мы живем, может быть настолько плох.

26

Потребовалось двадцать часов, чтобы установить, что обнаруженное в ванне тело – Сэмюэл Пьетро. Третты и Корвин Орл так поработали ножом над его лицом, что единственным надежным способом идентифицировать труп оказались стоматологические данные. Один из журналистов «Новостей», видимо получив наводку, позвонил Гэбриел Пьетро до того, как с ней связалась полиция, и попросил сделать заявление по поводу смерти сына. Женщине стало плохо.

К моменту обнаружения Сэмюэл Пьетро был мертв уже сорок пять минут. Медицинская экспертиза установила, что со времени похищения его многократно насиловали, хлестали по спине, ягодицам и ногам, наручники надевали так, что мягкие ткани вокруг запястий были истерты до костей. Кормили только картофельными чипсами и «фритос», пить давали пиво.

Меньше чем за час до нашего появления в доме Треттов либо Корвин Орл, либо кто-то из Треттов, либо они оба, либо все трое – теперь это уже, черт возьми, не узнать, да и какая, в сущности, разница? – закололи мальчика ножом в сердце, а потом перерезали горло.

Утро и большую часть дня я провел в нашем тесном офисе, расположенном в колокольне церкви Святого Варфоломея, чувствуя на себе тяжесть окружающего здания, шпиль которого тянется к небесам. Я смотрел в окно. Пытался думать. Пил холодный кофе и сидел, чувствуя тихое тиканье у себя в груди, в голове.

Лодыжке Энджи накануне вечером придали правильное положение и зафиксировали гипсом в отделении экстренной помощи Медицинского центра Новой Англии. Утром я еще только просыпался, а она взяла такси и поехала к своему врачу, чтобы показать, как наложили гипс, и узнать, чего ждать после его снятия.

Я зашел в церковь, сел в полумраке, пахнущем ладаном и хризантемами, на переднюю скамью, встретил пристальный взгляд нескольких святых, смотревших на меня из витражей глазами, формой напоминавшими драгоценные камни, посмотрел на огоньки свечек, мерцавших за алтарным ограждением из красного дерева. Я думал: зачем надо было ребенку в восемь лет испытать на себе все самое ужасное, что только есть в этой жизни?

Я поднял взгляд на Иисуса, державшего раскрытые ладони над золотой скинией.

– В восемь лет, – прошептал я. – Объясни зачем?

Я не могу.

Не можешь или не объяснишь?

Нет ответа. С лучшими из них Господь может помолчать.

Ты позволяешь явиться в этот мир ребенку, даешь ему восемь лет жизни. Позволяешь, чтобы его похитили, две недели, триста тридцать часов, девятнадцать тысяч восемьсот долгих минут пытали, морили голодом, насиловали. И затем последнее, что он видит, – лица чудовищ, которые пронзают сталью ему сердце, срезают с лица плоть и перерезают горло в ванне. К чему все это?

– К чему ты все это устроил? – громко спросил я. Гулкое эхо отразилось от каменных стен.

Тишина.

– Зачем? – прошептал я.

Опять тишина.

– Нет ответа, будь он проклят. Так, что ль?

Не богохульствуй. Ты в церкви.

Теперь я знал, что голос, говорящий у меня в голове, принадлежит не Богу, а, может быть, моей маме или какой-нибудь покойной монахине, но что-то мне с трудом верилось, чтобы Господь Бог вникал в технические подробности бытия, когда мы все так в этом нуждаемся.

Но опять-таки, откуда мне знать? Может быть, если он все-таки существует, то так же мелочен и ничтожен, как и все мы.

Если так, то это вовсе не тот Бог, за которым я бы мог последовать.

И все же я сидел на скамье, не в силах уйти.

Я верю в Бога потому… потому что что?

Доказательством существования Бога мне всегда казался талант – то, с чем родились Ван Гог, Майкл Джордан, Стивен Хокинг, Дилан Томас. И любовь.

Ну, хорошо, я в тебя верю. Но не уверен, что ты мне нравишься.

Это – дело твое.

– Что хорошего в том, что ребенка насилуют и убивают?

Не задавай таких вопросов. Твой разум слишком мал, чтобы понять мой ответ.

Я понаблюдал за мерцанием свечей, вдыхая вместе с воздухом растворенное в нем умиротворение, закрыл глаза и стал ждать выхода своего духа за пределы бренной оболочки, или снисхождения благодати, или покоя, или чего там, черт возьми, как учили монахини, следует ждать, когда окружающий мир становится невмоготу.

Примерно через минуту я открыл глаза. Видимо, сказалось то, почему не быть мне хорошим католиком, – не хватает терпения.

Задняя дверь церкви отворилась, послышался стук дерева о дерево, и знакомый голос произнес:

– Вот черт!

Потом дверь закрылась, и на площадке между церковью и лестницей, ведущей на колокольню, появилась Энджи. Она уже собралась подниматься в офис, но, увидев меня, улыбнулась и неуклюже развернулась на костылях.

Спустившись на две покрытые ковром ступеньки, Энджи проковыляла мимо кабинок для исповеди и купели для крещения, перед скамьей, на которой сидел я, остановилась, уселась на алтарное ограждение и прислонила к нему костыли.

– Привет.

– Привет, – ответил я.

Она посмотрела на потолочную роспись, изображающую Тайную вечерю, потом снова на меня.

– Ты – в церкви, и она все еще стоит?

– Представь себе, – сказал я.

Мы посидели некоторое время молча. Энджи, запрокинув голову, рассматривала потолок и какую-то штуку, врезанную в лепнину над ближайшим пилястром.

– Какой приговор вынесли ноге?

– Врач говорит, трещина под воздействием нагрузки в дистальной части левой малоберцовой.

Я улыбнулся.

– Приятно повторить такие слова, да?

– Дистальная часть левой малоберцовой? – Она широко улыбнулась. – Точно. Сразу чувствуешь себя как в амбулатории «Скорой помощи». Следующий раз попрошу их сделать биохимию крови и померить артериальное давление. Срочно.

– Тебе, наверное, некоторое время двигаться нельзя.

Она пожала плечами:

– Да. Но они так всегда говорят.

– Надолго этот гипс?

– На три недели.

– Никакой аэробики.

Она снова пожала плечами:

– Много чего нельзя.

Я некоторое время созерцал свои ботинки, потом снова посмотрел на нее.

– Что? – сказала она.

– Душа болит. Сэмюэл Пьетро. Не могу не думать о нем. Когда мы с Буббой заезжали, он был еще жив, наверху и… мы…

– Вы находились в доме с тремя хорошо вооруженными параноиками-уголовниками и не могли…

– Его тело, – сказал я, – оно…

– Уже установили, что это его?

Я кивнул.

– Такое маленькое. Такое маленькое, – прошептал я. – Голое, нарезанное на… Господи, Господи, Господи. – Я смахнул кислые слезы и запрокинул голову.

– С кем бы тебе хотелось поговорить? – участливо спросила Энджи.

– С Бруссардом.

– Как он?

– Примерно так же, как я.

– А Пул? Что-нибудь говорят? – Она наклонилась немного вперед.

– Плохо, Энджи. Говорят, не выкарабкается.

Она кивнула, опустила голову и так сидела некоторое время, слегка покачивая здоровой ногой.

– Что было в ванной, Патрик? То есть что именно ты там видел?

Я покачал головой.

– Давай, – сказала она тихо. – Это же я. Я смогу это выслушать.

– Не могу, – сказал я. – Только не это. Стоит подумать – все так и встает перед глазами – и умереть хочется. Не хочу носить в себе эту память. Хочется умереть, чтобы от нее избавиться.

Энджи осторожно соскользнула с ограждения алтаря, ухватилась за сиденье скамьи, подтянула к ней все тело и развернулась. Я подвинулся, она села рядом со мной, обхватила мое лицо ладонями, но я не мог посмотреть ей в глаза. Мне казалось, что от излучаемых ее руками тепла и любви на душе станет только тяжелее, она не только не обретет равновесие, но еще хуже станет. Энджи поцеловала меня в лоб, в веки и в слезы, высыхавшие на лице, положила мою голову себе на плечо и поцеловала в шею.

– Не знаю, что сказать, – прошептала она.

– Нечего говорить. – Я прочистил горло, обхватил ее за живот и поясницу. Под руками я чувствовал биение ее сердца. Так хорошо было держать ее в объятиях, казалось, в ней сосредоточено все то, что только есть правильного в мире. И все равно у меня было такое чувство, будто я умираю.

Ночью мы пробовали заняться любовью, и сначала все шло как будто хорошо, даже здорово, приходилось приноравливаться к тяжелому гипсу, Энджи хихикала, видимо, так действовали обезболивающие, но, когда мы оба оказались раздетыми, и в свете луны, смотревшей в окно спальни, мелькнуло ее тело, у меня перед глазами сразу встал образ Сэмюэла Пьетро. Я прикасался к ее груди и видел вымазанный кровью выпяченный живот Корвина Орла; проводил языком по ребрам и видел ванную комнату с залитой кровью стеной, как будто ею плеснули из ведра.

Пока я стоял тогда над ванной, со мной что-то случилось. Я видел все, и от этого заплакал, но часть сознания в результате срабатывания какого-то защитного механизма все-таки оказалась заблокирована так, что весь ужас картины, бывшей тогда у меня перед глазами, остался осознанным не до конца. Она, эта картина, была ужасна, кровава, избыточна – я это понимал, – но запечатленные в памяти изображения оставались разрозненными, плавающими в море белого фаянса и черно-белой плитки.

За прошедшие с тех пор тридцать часов сознание собрало все воедино, и я оказался наедине с этой ванной, в которой лежало нагое, изуродованное, оскверненное тело Сэмюэла Пьетро. Дверь в ванную была заперта, и я не мог из нее выйти.

– Ты что? – спросила Энджи.

Я отстранился от нее и посмотрел в окно на луну.

Теплая рука погладила мне спину.

– Патрик.

Крик замер у меня в горле.

– Ну же, Патрик. Поговори со мной.

Зазвонил телефон. Я взял трубку.

– Как себя чувствуешь? – спросил Бруссард.

Услышав его голос, я почувствовал облегчение, ощущение одиночества отступило.

– Спасибо, хреново. А ты?

– Так хреново, что дальше некуда. Ты, кажется, понимаешь, что я имею в виду.

– Понимаю, – сказал я.

– Даже жене не могу рассказать, а я ей всегда все рассказываю.

– Знакомая ситуация.

– Слушай… Патрик, я пока в городе. У меня тут бутылка. Не хочешь со мной выпить?

– Давай.

– Я буду в «Райан». Нормально?

– Нормально.

– Там и увидимся.

Он повесил трубку, а я повернулся к Энджи.

Она успела закрыться простыней и теперь тянулась к тумбочке за сигаретами. Поставив пепельницу себе на колени, Энджи закурила и задумчиво посмотрела сквозь дым на меня.

– Это Бруссард, – сказал я.

Она кивнула. Затянулась.

– Предлагает встретиться.

– С нами обоими? – Она взглянула на пепельницу.

– Только со мной.

Она кивнула:

– Тогда собирайся.

Я хотел придвинуться к ней:

– Энджи…

Она выставила руку:

– Извинений не требуется. Отправляйся. – Она оценивающе осмотрела мое голое тело и улыбнулась. – Только сначала надень что-нибудь.

Я собрал с пола разбросанные вещи, Энджи сквозь струйку дыма, поднимавшегося от сигареты, наблюдала, как я одеваюсь.

Я уже выходил из спальни, когда она, затушив сигарету, сказала:

– Патрик.

Я просунул голову между дверью и притолокой.

– Захочешь поговорить – я охотно выслушаю. Все, что захочешь сказать.

Я кивнул.

– А если не захочешь, дело твое. Понимаешь?

Я снова кивнул.

Энджи поставила пепельницу на тумбочку, и простыня соскользнула, открыв верхнюю часть туловища.

Мы оба долго молчали.

– Чтобы была ясность, – сказала наконец Энджи. – Я не хочу быть женой полицейского, какими их показывают в фильмах.

– Что ты имеешь в виду?

– Они там вечно пилят мужей и умоляют поговорить по душам.

– Я от тебя этого не жду.

– Они, как правило, не понимают, когда пора уходить. Я об этих женах.

Я вошел в комнату и пристально посмотрел на Энджи.

Она поправила подушки у себя под головой.

– Ты не мог бы, уходя, выключить свет?

Свет я выключил, но еще некоторое время постоял на месте, чувствуя на себе взгляд Энджи.

27

На игровой площадке «Райан» я встретил одного очень пьяного полицейского. Он качался на качелях, был без галстука, в перекошенном пиджаке, выбивающемся из-под заляпанного песком пальто, и с развязавшимся шнурком на одном ботинке. Только увидев Бруссарда в таком виде, я вдруг осознал, насколько безукоризненно он обычно выглядит. Даже после стрельбы у карьера и прыжка на опору полозьев вертолета он ухитрялся выглядеть безупречно.

– Ну, ты – Бонд, – сказал я.

– А?

– Джеймс Бонд, – сказал я. – Ты, Бруссард, – Джеймс Бонд. Само совершенство.

Он улыбнулся, допил то, что оставалось в бутылке рома «Маунт гей», бросил ее на песок, вытянул из кармана пальто полную, сломал на ней печать, открутил крышечку и щелчком большого пальца отправил ее вслед за пустой бутылкой.

– Тяжело, хе-хе, все время поддерживать такой внешний вид.

– Как там Пул?

Бруссард несколько раз покачал головой:

– Без перемен. Жив, но и только. В сознание не приходит.

Я сел на качели рядом с ним.

– А какой прогноз?

– Плохой. Даже если будет жить, за последние тридцать часов перенес несколько ударов, мозг недополучил тонну кислорода. Будет частично парализован, говорят, скорее всего, говорить не сможет. Так и останется прикованным к постели.

Я вспомнил первый день своего знакомства с Пулом, то, как в первый раз наблюдал ритуал обнюхивания сигареты с последующим ее разламыванием, то, как он посмотрел мне в смущенное лицо со своей улыбочкой эльфа и сказал: «Прошу прощения, я бросил». – И потом, когда Энджи спросила, не возражает ли он, чтобы она покурила: «О господи, разумеется».

Черт. До настоящего момента я даже не сознавал, насколько он мне нравится.

Не будет больше Пула. Не будет лукавых замечаний, сказанных с умным блеском в глазах.

– Мне очень жаль, Бруссард.

– Реми, – сказал он и протянул мне пластиковый стаканчик для коктейлей. – Еще неизвестно, чем дело обернется. Он из самых упорных ребят, какие мне только попадались. Воля к жизни бешеная. Может, и выкарабкается. Ну а ты как?

– А?

– Как у тебя дела с волей к жизни?

Я подождал, пока он налил мне полстакана рома.

– Бывала и покрепче, – сказал я.

– У меня тоже. Не могу я этого понять.

– Чего?

Он приподнял бутылку, мы молча чокнулись и выпили.

– Не понимаю, – сказал Бруссард, – почему эта история в том доме так меня задела. Я ведь много всяких гадостей перевидал, – он, сидя на качелях, подался вперед и посмотрел на меня через плечо. – Ужасных гадостей, Патрик. Видел младенцев, которых из бутылочек поили чистящим средством, они тряслись и задыхались до смерти, видел их избитыми до такой степени, что непонятно, какого цвета у них на самом деле кожа. – Он медленно покачал головой. – Много гадостей. Но в этом доме что-то такое…

– Критическая масса, – подсказал я.

– Как?

– Критическая масса, – повторил я и отхлебнул рома. Он шел пока нелегко, но дело уже было за малым. – Видишь одну кошмарную вещь, другую, но они разделены во времени. Вчера мы насмотрелись на всевозможные гадости сразу, и впечатления в совокупности превысили критическую массу.

Он кивнул.

– Никогда не видал ничего отвратительней этого подвала, – сказал он. – И потом, этот ребенок в ванне. – Он покачал головой. – Через несколько месяцев двадцать лет исполнится, как я на службе, и я никогда… – Бруссард снова отхлебнул, и его передернуло от крепкого рома. Он слегка мне улыбнулся. – Ты знаешь, чем занималась Роберта перед тем, как я ее застрелил?

Я покачал головой.

– Скреблась в дверь, как собака. Богом тебе клянусь. Скреблась и скулила по своему Леону. Я только выбрался из подвала. Там эти два детских скелета, засыпанные гравием и залитые известью, и весь этот дом, как из фильма ужасов… И тут вижу – Роберта на верху лестницы. Господи, я даже не стал смотреть, вооружена ли она. Просто разрядил в нее дробовик. – Он сплюнул на песок. – Да пошла она! Ад – слишком подходящее место для такой суки.

Некоторое время мы помолчали, слушая поскрипывание цепей, на которых были подвешены качели, шум машин, проезжающих по проспекту, стук клюшек и пререкания детей, игравших в уличный хоккей на автостоянке завода, производящего электронику, по другую сторону улицы.

– Скелеты, – сказал я через некоторое время.

– Чьи – неизвестно. Самое большее, что может сказать медицинский эксперт, – это что один – мальчика, другой – девочки. Возраст – от четырех до девяти лет. Через неделю, говорит, еще что-то выяснит.

– А по зубам идентифицировать не получится?

– Третты об этом позаботились. Оба скелета обнаруживают следы обработки соляной кислотой. Наш медэксперт считает, их мариновали в дерьме, от этого зубы расшатались, их тогда вырвали, а остальное в ящиках залили известью и оставили в подвале.

– А почему в подвале?

– Может, хотели иногда смотреть на них. – Бруссард пожал плечами. – Теперь уж ни хрена не узнаешь.

– Так один может быть Аманды Маккриди.

– Скорее всего. Либо так, либо она в карьере.

Я подумал о подвале. Аманда Маккриди и ее невыразительные глаза, ее равнодушие ко всему тому, что вызывает бурные эмоции у других детей, ее безжизненное тело в ванне с кислотой, волосы, облезающие с кожи головы, как с папье-маше.

– Жуткий мир, – прошептал Бруссард.

– Кошмарный, мать его, Реми. Понимаешь?

– Два дня назад я бы еще стал с этим спорить. Я полицейский, ладно, но мне еще и везет. У меня прекрасная жена, хороший дом, все эти годы я удачно вкладывал деньги. Скоро все это дерьмо останется позади, вот отслужу двадцать лет, и прозвенит пробуждающий звоночек. – Он пожал плечами. – И тут попадается что-то вроде – господи! – этого искромсанного ребенка в этой гребаной ванне, и начинаешь думать: «Так, хорошо, у меня жизнь идет нормально, но мир-то, в котором мы живем, для большинства людей – просто куча дерьма. Даже если у меня все нормально, мир-то все равно куча дерьма». Понимаешь?

– О, – сказал я. – Понимаю. Отлично понимаю.

– Все есть, но ничего не работает.

– Как это?

– Ничего не работает, – повторил он. – Не понимаешь? Автомобили, стиральные машины, холодильники, первое жилье, гребаная одежда и обувь и… ничего не работает. Школы не работают.

– Государственные – да, – сказал я.

– О государственных нечего и говорить. Ты посмотри на идиотов, которых сейчас выпускают частные. Приходилось тебе когда-нибудь разговаривать с недовольными придурками из частных школ? Спрашиваешь такого: что такое нравственность? Отвечает: понятие. Спрашиваешь: что такое приличия? Отвечает: слово. Взгляни на детей толстосумов, убивающих в Центральном парке алкашей за то, что те не могут заплатить за наркотики, или просто так. Школы не работают, потому что родители не работают, потому что их родители не работали, потому что ничто не работает, так зачем тратить энергию и любовь или вообще что-нибудь, если от этого одно только разочарование? Господи, Патрик, мы не работаем. Этот ребенок пробыл у них две недели, и никто не мог его найти. Он находился в том доме, мы подозревали это за несколько часов до того, как его убили, мы сидели в пончиковой и говорили об этом. Ему горло перерезали в тот момент, когда мы бы должны были дверь ногами вышибать.

– Мы – самое богатое, самое продвинутое общество в истории цивилизации, – сказал я, – и не можем уберечь ребенка от того, чтобы три урода его всего изрезали в ванне. Почему?

– Не знаю. – Он покачал головой и ударил по песку носком ботинка. – Просто не знаю. Всякий раз, как тебе приходит в голову какое-то решение, находится целая компания тех, кто говорит тебе, что ты не прав. Ты веришь в целесообразность смертной казни?

Я протянул ему пустой стаканчик.

– Нет.

Он стал наливать, но остановился.

– Прости, как ты сказал?

Я пожал плечами:

– Не верю. Уж извини. Ты наливай.

Он долил и приложился к горлышку бутылки.

– Сам укокошил Корвина Орла выстрелом в затылок и не веришь в целесообразность смертной казни?

– Мне кажется, у общества нет на это права, и оно не всегда располагает необходимыми сведениями. Пусть оно мне сначала докажет, что в состоянии эффективно строить дороги, тогда я позволю ему решать, кому жить, кому умирать.

– И все же: ты вчера казнил человека.

– Если подходить формально, он касался рукой оружия. И кроме того, я ведь – не общество.

– Какое это на хрен имеет значение?

Я пожал плечами:

– Себе я доверяю. Мои действия позволяют мне жить. А обществу не доверяю.

– Потому ты и частный детектив, Патрик. Одинокий рыцарь и все такое.

Я покачал головой:

– Да плюнь ты на это.

Он снова засмеялся.

– Я частный детектив, потому что, может, у меня зависимость от великого Что Будет Дальше. Может, я хочу знать, как все обстоит на самом деле без прикрас. Это не делает меня хорошим парнем, но я ненавижу, когда что-то скрывают и притворяются не тем, что есть на самом деле.

Он поднял бутылку, и я своим стаканчиком ткнул ей в бок.

– Что, если кто-то притворяется кем-то, потому что общество считает, что так надо, а на самом деле он – кто-то совсем другой, потому что сам считает, что так надо?

Я выпил и покрутил головой.

– Слушай, повтори, пожалуйста. – Я встал и почувствовал, как плохо держусь на ногах. Потом подошел к детской лесенке напротив качелей и уселся на верхней ступеньке.

– Если общество не работает, то как же живем в нем мы, предположительно честные люди?

– На грани, – сказал я.

Он кивнул:

– Вот именно. И все же мы должны жить с таким обществом, иначе мы что?.. Гребаное народное ополчение, ребята в камуфляжных штанах, которые сволочатся насчет налогов, а сами разъезжают по дорогам, построенным правительством, так?

– Наверное.

Он встал, покачнулся, ухватился за цепь, на которой было подвешено сиденье и, вися на ней, отклонился в темноту за качелями.

– Я однажды одному парню улику подкинул.

– Как-как?

Вися на цепи, он снова выплыл на освещенное место.

– Правда. Мерзавца звали Карлтон Волк. Насиловал шлюх месяцами. Месяц за месяцем. Один-два сводника пыталась его остановить, но он их завалил. Карлтон был псих, черный пояс, тип из тюремной качалки. Разговаривать с таким человеком бесполезно. И вот звонит мне наш общий друг Рей Ликански и посвящает во все детали. Скелет Рей, я так полагаю, сам запал на одну из этих шлюх. Как бы то ни было. В общем, я знаю, что Карлтон Волк насилует шлюх, но кто даст против него показания? Даже если бы девчонки захотели свидетельствовать против него, а они не хотели, кто же им поверит? Шлюха, которая жалуется на изнасилование, с точки зрения большинства людей – просто шутит. Это все равно что труп на тот свет отправить. Это, по общему мнению, просто невозможно. Итак, я знаю, что Карлтон, уже отбывший два срока, выходит на свободу, но остается под надзором. Подкидываю ему в багажник унцию героина и две пушки, разрешения на них ни у кого не было. Запятил все это под запаску, туда, где он никогда бы не нашел. Прилепил наклейку инспектора с истекшим сроком на номерной знак, поверх годной. Кто смотрит на свои номера, пока не пора продлевать срок действия лицензии? – Он снова, откачнувшись, ненадолго скрылся в темноте. – Через две недели Карлтона останавливают из-за просроченной наклейки, точка зрения полиции понятна, и так далее, и тому подобное. Короче говоря, его сажают в третий раз на двадцать лет без права на условно-досрочное освобождение.

Я подождал, пока он снова выплывет на свет, и тогда сказал:

– Думаешь, правильно поступил?

Он пожал плечами:

– Для шлюх – да.

– Но…

– В подобных историях всегда бывает это «но», верно? – Он вздохнул. – Но такой парень, как Карлтон, и в тюрьме процветает. Наверное, теперь перетрахает больше молодых ребят, получивших сроки за кражи со взломом и мелкую торговлю наркотиками, чем изнасиловал бы шлюх. Принес ли пользу мой поступок людям вообще? Скорее всего, нет. Принес он пользу нескольким шлюхам, на которых всем наплевать? Может быть.

– Если б сложилась подобная ситуация, ты бы снова так поступил?

– Патрик, позволь тебя спросить: что бы ты сделал с таким типом, как Карлтон?

– Мы опять возвращаемся к вопросу целесообразности смертной казни, да?

– Вопрос к тебе лично, – сказал он, – общество тут ни при чем. Если б у меня хватило мужества прикончить Волка, никого бы больше не насиловали. Тут никаких полутонов. Только черное и белое.

– Но тогда этих ребят в тюрьме все равно насиловал бы кто-нибудь другой.

Он кивнул:

– Каждое решение имеет свои недостатки.

Я отхлебнул рома и заметил одинокую звезду, плывущую над редкими ночными облаками и городским смогом.

– Пока я стоял над этим детским телом, – сказал я, – что-то во мне оборвалось. Стало все равно, что будет со мной, с моей жизнью, со всем остальным. Хотелось только… – Я выставил вперед руки.

– Равновесия.

Я кивнул.

– Поэтому, пока этот гад стоял на коленях, ты ему вставил заглушку в затылок.

Я снова кивнул.

– Э, Патрик, я ведь не осуждаю тебя, старина. Я говорю: иногда мы делаем верные вещи, хотя такие дела в суде не выстоят. Общество, – он взял это слово в кавычки, показав их пальцами обеих рук, – такой поступок осудит.

Я снова услышал это тихое «юх-юх-юх» Корвина Орла, вспомнил кровавые брызги, разлетевшиеся от его затылка одновременно с выстрелом, глухой стук о пол упавшего тела и позвякивание катящейся гильзы.

– При таких обстоятельствах, – сказал я, – я бы сделал то же самое снова.

– Значит ли это, что ты поступил правильно? – Реми Бруссард неторопливо подошел к лесенке и налил мне в стаканчик еще рома.

– Нет.

– Но также и не значит, что поступил неправильно, так?

Я посмотрел на него, улыбнулся и покачал головой:

– Согласен.

Он привалился к лесенке и зевнул.

– Хорошо бы иметь ответы на все вопросы, правда?

Я посмотрел на подчеркнутые темнотой линии склоненного ко мне лица и почувствовал, как что-то дергается у меня в затылке, как крошечный рыболовный крючок. Что он такого сказал, что так меня укололо?

Я взглянул на Реми Бруссарда, и крючочек еще глубже впился в затылок. Я пристально посмотрел ему в глаза, и мне почему-то захотелось ударить его. Но я всего лишь сказал:

– Я рад.

– Чему?

– Что убил Корвина Орла.

– Я тоже рад, что убил Роберту. – Он налил мне в стаканчик еще. – Черт с ними, Патрик, я рад, что ни один из этих придурков не вышел живым из этого дома. Выпьем за это?

Я взглянул на бутылку, потом на Бруссарда и поискал в его лице то, что только что так внезапно укололо меня. Напугало. Я не мог найти причину в темноте, да еще спьяну, поэтому я поднял стаканчик и прикоснулся пластиком к бутылке.

– И да пребудут они в аду пожизненно и испытывают там мучения, причиненные своим жертвам, – сказал Бруссард, подняв и опустив брови. – Скажем «аминь», брат?

– Аминь, брат.