Текст книги "Патрик Кензи (ЛП)"

Автор книги: Деннис Лихэйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 83 (всего у книги 123 страниц)

– Энджи!

Я посмотрел в ее сторону. Она поднялась и села среди валявшихся стульев.

– Ничего.

– Вызовите «скорую»! Вызовите «скорую»! – кричал Раерсон.

Я взглянул на Лайонела. Он, мыча от боли, катался по полу, держась руками за голову. Из-под пальцев лила кровь.

Я посмотрел на бармена:

– «Скорую»!

Он снял трубку и набрал номер.

Раерсон прислонился спиной к стене и, задрав голову, кричал в потолок. Тело его судорожно дергалось, большей части плеча на месте не было.

– Сейчас наступит болевой шок, – сказал я Энджи.

– Им займусь я, – сказала она и поползла к Раерсону. – Все полотенца, какие тут только есть, все – мне, живо!

Одна из секретарш перепрыгнула через стойку бара.

– Беатрис! – взвыл Лайонел. – Беатрис!

Две пули, выпущенные Раерсоном, вошли Папаю в грудину, он лежал возле стойки. Резиновая лента, державшая маску на голове, лопнула. Я посмотрел в лицо убитому Джону Паскуале. Слова, сказанные им накануне после матча оказались пророческими: всякому везению приходит конец.

Секретарша бросила из-за стойки полотенце. Энджи поймала его, и в этот момент мы встретились с ней глазами.

– Догони Бруссарда, Патрик. Догони его.

Я кивнул. Подбежала секретарша, опустилась на пол возле Лайонела и приложила полотенце ему к голове.

Я поискал в кармане вторую обойму, нащупал ее и выбежал из бара.

33

Я бросился за Бруссардом через Бродвей и вверх по Си-стрит. Отсюда он свернул в квартал грузовиков и складов, тянувшийся вдоль Второй Восточной. Идти по следу было несложно. Едва выйдя из бара, он сбросил маску, и она лежала у дверей на тротуаре, глядя на меня с беззубой улыбкой пустыми отверстиями для глаз. Свежие капли крови, сверкая в свете уличных фонарей и обозначая извилистый путь раненого, вели в слабо освещенные закоулки между складами, сложенными из растрескавшихся булыжников, мимо баров, посещаемых водителями грузовиков, с задернутыми шторами и небольшими светящимися вывесками, в которых не хватало половины лампочек. Чем дальше, тем кровавые пятна попадались чаще и становились крупнее. По разбитому асфальту улиц с грохотом проползали, покачиваясь, полуприцепы, направлявшиеся в Буффало и Трентон, при свете их огней я рассмотрел место, где Бруссард остановился возле двери, которую, видимо, взломал. Сочившаяся из раны кровь исчертила ее тонкими подтеками, а на асфальте образовала небольшую лужицу. Я не ожидал, что рана в ноге может так сильно кровоточить, но, может быть, я задел какую-то крупную артерию.

Я окинул взглядом семиэтажное здание, построенное, судя по шоколадно-коричневому кирпичу, в конце девятнадцатого или начале двадцатого века. Трава доставала здесь до окон первого этажа, заколоченных растрескавшимися досками. На некоторых из них красовались граффити. Помещение было достаточно велико, чтобы служить складом крупногабаритных товаров или мастерской по сборке машин.

Мастерская, решил я, и вошел. Первое, что удалось разобрать в слабом свете, проникавшем с улицы, был силуэт сборочного конвейера. Из-под потолка с шестиметровой высоты свисали блоки и крюки на цепях. Каждый формой напоминал согнутый палец и как бы манил: «Иди сюда». Сам конвейер и ролики, на которых двигалась его лента, отсутствовали, оставалась только рама, крепившаяся к полу болтами. Пол вокруг был свободен, все сколько-нибудь стоящее, что не демонтировали и не продали последние хозяева, давно растащили бродяги и дети.

Направо от меня железная лестница вела на второй этаж. Я стал медленно подниматься. Темнота не позволяла видеть кровавые следы, я напрягал зрение, пытаясь разглядеть дыры в проржавевших ступенях, и, делая очередной шаг, опасливо перехватывал перила, надеясь взяться за металл, а не за злую голодную крысу.

Постепенно глаза привыкли к темноте, и стало видно, что на втором этаже в высоком помещении тоже нет ничего, кроме нескольких перевернутых деревянных поддонов. Свет уличных фонарей проникал сюда через свинцовые рамы с выбитыми стеклами. Лестничные пролеты располагались на каждом этаже одинаково, параллельно друг другу, поэтому, чтобы попасть на следующий, мне пришлось повернуть налево и пройти вдоль стены метров пять. Там начинался следующий лестничный марш. Посмотрев на уходившие вверх высокие железные ступени, я увидел над ними более светлый прямоугольник.

В это время сверху донесся громкий скрип и удар. Видимо, открылась тяжелая стальная дверь и с размаху ударила по стене.

Перепрыгивая через ступеньку и несколько раз споткнувшись, я поднялся на третий этаж и добежал до следующего лестничного марша. Двигаться я стал чуть быстрее, ноги приноровились к размеру ступеней, я более или менее угадывал их положение в темноте.

На всех этажах было пусто. Чем выше я поднимался, тем больше света от центральной части города проникало в помещения через аркообразные окна во всю высоту стен. На лестнице было по-прежнему темно, лишь там, где она выходила на очередной этаж, виднелся более светлый прямоугольник. Последний марш вел на залитую лунным светом крышу.

– Эй, Патрик, на твоем месте я бы там и оставался, – послышался голос Бруссарда.

– Это почему?

Он кашлянул.

– У меня пушка нацелена на выход. Высунешь башку – мигом снесу.

– Вон как. – Я прислонился к перилам. Сверху повеяло свежим ночным воздухом, морем. – Что планируешь дальше делать? Вертолет для эвакуации вызовешь?

– Одного раза в жизни вполне достаточно. Нет, просто подумал, посижу тут маленько, на звезды погляжу. Мать твою, погано ты, брат, стреляешь, – прохрипел он.

Я взглянул на подчеркнутые лунным светом края люка, выводившего на крышу. Судя по голосу, Бруссард находился слева от него.

– Но тебя все-таки подстрелил, – сказал я.

– Рикошет зацепил, твою мать, – сказал он. – Как раз осколок плитки выковыриваю из лодыжки.

– Хочешь сказать, я попал в пол, а пол – в тебя?

– Вот именно. Кто был тот парень?

– Который?

– В баре с тобой сидел.

– Которого ты подстрелил?

– Да.

– Из Министерства юстиции.

– Иди ты! А я его за секретного агента принял. Такая спокуха на лице. Всадил три пули в Паскуале, как будто в тире упражняется. И хоть бы хны. Как увидел его за столом, сразу понял, ж… дело.

Он снова кашлянул. Я слушал. Закрыл глаза и слушал, как он кашляет и не может остановиться секунд двадцать. К тому времени я уже знал, что он метрах в десяти слева от выхода на крышу.

– Реми.

– Ну.

– Я поднимусь.

– А я тебе дырку в башке проделаю.

– Нет, не проделаешь.

– Да что ты!

– Да, вот так.

В ночном воздухе раздался хлопок выстрела, пуля ударила в стальной уголок, которым верхний пролет лестницы крепился к стене. Металл сверкнул, как будто об него чиркнули спичкой, я прижался к ступеням, пуля пролетела над головой, отскочила от металла еще раз и с тихим шипением вошла в стену слева от меня.

Я немного полежал. Сердце ухитрилось втиснуться в пищевод, и новое положение ему нисколько не понравилось. Оно забилось о его стенки, желая вернуться на прежнее место.

– Патрик.

– Ну.

– Ранен?

Я отжался от ступеней и, стоя на коленях, выпрямился.

– Нет.

– Я ж сказал: буду стрелять.

– Спасибо, что предупредил. Охренительно благородно с твоей стороны.

Снова послышался кашель, потом он с ревом выгнал из горла то, что отхаркнулось, и выплюнул.

– Какие-то странные звуки издаешь. Может, нездоровится тебе? – сказал я.

Он хрипло рассмеялся:

– Да и ты не очень здорово выглядел. Твоя напарница, старина, вот кто у вас хорошо стреляет.

– Осалила тебя?

– О да. Быстро избавила от привычки курить, вот как это называется.

Я прислонился спиной к перилам, поднял пистолет дулом в небо и стал очень медленно подниматься по ступеням.

– Лично я, – сказал Бруссард, – вряд ли смог бы ее подстрелить. Тебя – другое дело. Но ее… Не знаю. Способность стрелять в женщин… знаешь, такая черта не очень-то украсила бы мой некролог. Служащий департамента полиции Бостона, дважды удостоенный наград, любящий муж и отец, набиравший в среднем два-пятьдесят два в боулинг, мастерски стрелял баб. Чувствуешь? Как-то… неважно звучит, верно?

Я припал к пятой ступени сверху и несколько раз вздохнул. С крыши он меня не видел.

– Я ведь знаю, ты думаешь: «Реми, ты застрелил Роберту, всадил ей пулю в спину». И это правда. Но Роберта ведь не женщина. Понимаешь? Она… – Он вздохнул и затем кашлянул. – Ну, в общем, не знаю, что она такое. Но «женщина» к ней как-то не подходит.

Я выглянул на крышу и за мушкой пистолета увидел Бруссарда.

Он сидел, прислонившись спиной к вентиляционной шахте, задрав голову, и даже не смотрел в мою сторону. Вдали на фоне кобальтового неба стояли ярко подсвеченные прожекторами желтые, белые и голубые силуэты зданий центральной части города.

– Реми.

Он повернул ко мне голову, вытянул руку и навел на меня дуло «глока».

В таком положении мы провели некоторое время. Я толком не понимал, что будет дальше, он, видимо, тоже. Достаточно было одного неверного взгляда, непроизвольного подергивания пальца от избытка адреналина или от страха, и из огненной вспышки у отверстия дула вылетела бы пуля. Бруссард закрыл глаза от боли и с шипением втянул в себя ртом воздух. На его рубашке постепенно распускалась огромных размеров почка ярко-красной розы, медленно, неумолимо, необратимо раскрывая свои изящные лепестки.

Все еще целясь в меня и держа палец на спуске, он сказал:

– Чувствуешь себя так, как будто снимаешься в фильме с Джоном Ву?[85]85
  Ву Джон – актер, снимавшийся в вестернах.


[Закрыть]

– Терпеть не могу фильмы с Джоном Ву.

– Да я тоже, – сказал он. – Я думал, я один такой.

Я слегка покачал головой.

– Все тот же затасканный Пекинпа,[86]86
  Пекинпа Дэвид Сэмюэл – американский кинорежиссер и сценарист, один из наиболее значимых новаторов кинематографа XX века.


[Закрыть] только его эмоционального подтекста нет.

– Ты что, кинокритик?

Я натянуто улыбнулся.

– Я про любовь кино люблю, – сказал Бруссард.

– Что?

– Правда. – Мне было видно, как закатились глаза за мушкой наставленного на меня пистолета. – Понимаю, это странно. Может, оттого, что я полицейский, я смотрю эти фильмы со стрельбой и плююсь: «Во заливают». Понимаешь? Но поставь ты кассету с «Из Африки» или «Все о Еве» – меня от экрана не оторвешь.

– Просто сюрприз за сюрпризом, Бруссард.

– Да, я такой.

Держать пистолет в вытянутой руке так долго было тяжело. Если бы мы действительно собирались стрелять, с этим бы давно уже было покончено. Возможно, конечно, такие мысли как раз и посещают человека перед тем, как его застрелят. Я заметил усиливающуюся бледность его кожи. Выступивший пот скрыл серебряную проседь у него на висках. Если он и мог еще сколько-то продержаться, то уже недолго. Мне это противостояние было тяжело, но у меня не сидела пуля в груди и осколки плитки в лодыжке.

– Я, пожалуй, опущу пистолет, – сказал я.

– Делай как знаешь.

Я следил за его взглядом, и, может быть, оттого, что он знал это, я не увидел в нем ровно ничего: просто непроницаемые, неподвижные глаза.

Я снял палец со спуска, поднял пистолет дулом вверх, зажал его в ладони и поднялся на оставшиеся несколько ступенек. Стоя на мелком гравии, которым была засыпана крыша, я посмотрел на Бруссарда сверху вниз и поднял бровь.

Он улыбнулся, опустил пистолет себе на колени и прислонился затылком к вентиляционной шахте.

– Ты заплатил Рею Ликански, чтобы он увел Хелен из дому в тот вечер, – сказал я. – Так?

Он пожал плечами.

– В этом не было необходимости. Обещал отпустить его при очередном аресте где-нибудь по дороге. Вот и все.

Я подошел и стал перед ним. Теперь мне был виден темный круг в верхней части груди, место, откуда разрастались розовые лепестки. Из пулевого отверстия чуть справа от грудины по-прежнему медленно, но заметно толчками вытекала кровь.

– Легкое? – спросил я.

– Да, задето, по-моему. – Он кивнул. – Маллен, сука! Не будь там в тот вечер Маллена, все бы прошло гладко. Ликански, хитрожопый, не сказал мне, что развел Оламона. Это в корне меняет дело, я же понимаю, поверь мне. – Он попробовал изменить позу и застонал. – Заставляет меня – меня, господи ты боже мой! – лечь в постель с такой дворнягой, как Сыр. Хоть я и подставлял его, старик, говорю тебе, это так уязвляет самолюбие!

– Где Ликански? – спросил я.

Он наклонил ко мне голову.

– Посмотри через правое плечо.

Я обернулся. Форт-Пойнт-ченнал начинался от белой, казавшейся в лунном свете пыльной полоски суши, пробегал под мостами, под улицами Летней и Конгресса и устремлялся к горизонту, к пирсам и темно-синему выходу из Бостонского залива.

– Рей спит с рыбками? – спросил я.

Бруссард лениво улыбнулся:

– Боюсь, что так.

– И давно?

– Я нашел его тем октябрьским вечером, сразу после того, как вы двое подключились к расследованию. Он собирал вещички. Я допросил его по поводу мошенничества с этими двумястами тысячами. Надо было сдать Ликански Сыру, он ведь так и не сказал мне, где деньги. Никогда не думал, что он может проявить такую твердость, но, по-видимому, есть люди, которым двести кусков придают мужества. Как бы то ни было, Ликански планировал уехать. Я этого не хотел. По-хорошему не вышло, пришлось приложить руки.

Он закашлялся, согнулся вдвое, прижав руку к ране в груди и стиснув пистолет, лежавший на коленях.

– Надо как-то спустить тебя вниз.

Он посмотрел на меня и кулаком той руки, в которой держал пистолет, утер губы.

– Кажется, я отсюда никуда не собирался.

– Брось. Умирать нет смысла.

Он посмотрел на меня со своей замечательной мальчишеской улыбкой.

– Как ни забавно, сейчас я готов с этим поспорить. Есть сотовый, вызвать «скорую»?

– Нет.

Он положил пистолет на колени, полез в карман кожаной куртки и достал тонкий телефон «нокиа».

– А у меня есть, – сказал он, повернулся и бросил его с крыши.

Было слышно, как через несколько секунд семью этажами ниже телефон ударился об асфальт.

– Не парься, – усмехнулся он. – У этой хреновины гарантия – закачаешься.

Я вздохнул и сел на залитую варом ступеньку лицом к нему.

– Решил умереть на крыше, – сказал я.

– Решил не сидеть в тюрьме. – Он покачал головой. – Суд? Я достоин лучшей участи, приятель.

– Тогда скажи мне, у кого она, Реми. Давай начистоту.

Он широко раскрыл глаза.

– Чтобы ты до нее добрался? Вернул этой сучонке, которую общество именует матерью? Поцелуй меня в задницу, старина. Аманду не найдут. Понял? Пусть живет счастливо. Ее будут хорошо кормить, содержать в чистоте, о ней будут заботиться. Она хоть несколько раз в жизни улыбнется, твою мать, у нее будет хоть какая-то надежда вырасти нормальным человеком. Так я тебе и сказал, где она! Раскатал губищу! Тебе, Кензи, операцию на мозге делать надо.

– Люди, у которых она находится, – похитители.

– Ах, нет! Неправильно. Похититель – я. А они всего лишь приютили ребенка. – Несмотря на то что стояла прохладная ночь, капля пота стекла со лба ему в глаз. Он несколько раз моргнул, стал медленно втягивать в себя воздух, и в груди у него захрипело.

– Ты утром был у моего дома. Мне жена звонила.

Я кивнул.

– Это она звонила Лайонелу с требованием выкупа?

Он пожал плечами и посмотрел вдаль.

– У моего дома! – сказал он. – Господи, ну ты меня и достал! – Он ненадолго закрыл глаза. – Видел моего сына?

– Он не твой.

Бруссард поморгал.

– Видел моего сына?

Я посмотрел на звездное небо, большую редкость в наших краях, такое ясное прохладной ночью.

– Я видел твоего сына, – сказал я.

– Отличный парень. Знаешь, где я его взял?

Я покачал головой.

– Говорю с этим стукачом из Сомервиля с глазу на глаз, слышу, малыш кричит. Кричит, говорю тебе, истошно, как будто на него собаки напали. Ни стукач, ни люди, которые ходят там по коридору, никто ничего не слышит. Просто не слышат крика. Потому что слышат его каждый день. Привыкли. Ну, я говорю стукачу: «Пошли», идем на крик, распахиваю ногой дверь в какую-то квартиру, там дерьмом воняет, и в глубине нахожу его. Больше никого нет. Мой сын, а это мой сын, Кензи, и пошел ты на х… если думаешь иначе, есть хочет. Лежит в кроватке, шесть месяцев от роду, изголодался. Кожа да кости. Он, твою мать, наручниками пристегнут, Кензи, и подгузник так полон, что течет по швам, а само тело, твою мать, прилипло к матрасу, Кензи!

Бруссард выпучил глаза, вздрогнул и кашлянул кровью. Изо рта на рубашку потекло по подбородку. Он хотел вытереть, но только размазал.

– Малыш, – сказал он наконец почти шепотом, – прилип к матрасу пролежнями и испражнениями. Оставили в комнате на три дня, орал так, что чуть голову себе криком не снес. И всем плевать. – Он уронил окровавленную левую руку на гравий. – Всем плевать.

Я положил пистолет себе на колени и посмотрел на здания, силуэты которых виднелись на горизонте. Может быть, Бруссард и был прав. Целый город безразличных людей. Целый штат. Пожалуй, и вся страна.

– Ну, я забрал его к себе. Ребят, которые подделывали в свое время документы, я знал достаточно. Заплатил одному. У моего сына есть свидетельство о рождении, в нем значится моя фамилия. Медицинские документы жены о перетяжке фаллопиевых труб уничтожили, вместо них написали новые, в которых указано, что она согласилась на эту процедуру после рождения нашего сына, Николса. Так что оставалось только продержаться эти последние несколько месяцев и выйти на пенсию. Уехали бы из штата, нашел бы я себе какую-нибудь работенку для отставных вояк, типа консультанта по безопасности, и воспитывал бы ребенка. И был бы очень, очень счастлив.

Я посмотрел на свои ботинки.

– Она даже заявление о пропаже не подала, – сказал Бруссард.

– Кто?

– Наркоманка, биологическая мать моего сына. Даже не искала его. Я ее знаю. Долгое время подумывал снести ей башку просто для порядка. Не снес. И она даже не искала своего ребенка.

Я поднял голову и взглянул ему в лицо. В нем была и гордость, и гнев, и печаль от того, что ему довелось увидеть, заглянув в глубины нашей жизни.

– Мне нужна Аманда, – сказал я. – И все.

– Зачем?

– Работа у меня такая, Реми. Меня наняли, чтобы я ее нашел.

– А меня наняли, чтобы служить и защищать, мать твою. Ты понимаешь, что это значит? Я присягу давал. Служить и защищать. И я служил и защищал. И защитил нескольких детей. Я им служил. Благодаря мне у них теперь есть дом.

– Скольких? – спросил я. – Сколько их было?

Он погрозил мне окровавленным пальцем:

– Нет-нет-нет.

Голова его вдруг дернулась назад, и тело – он сидел прислонившись к вентиляционной шахте – напряглось. Левой пяткой он ударил в гравий, рот в беззвучном крике раскрылся.

Я бросился к нему и стал рядом на колени. Но что я мог поделать? Только наблюдать.

Через несколько секунд он расслабился, глаза закрылись, стало слышно дыхание.

– Реми.

Он с трудом открыл один глаз.

– Я пока тут, – невнятно проговорил он. И снова поднял все тот же палец. – Знаешь, Кензи, везучий ты, сукин сын.

– Почему?

Он улыбнулся.

– Не слышал?

– Что?

– Юджин Торрел умер на прошлой неделе.

– Кто это?.. – Я, слегка отстранившись, посмотрел на него. Улыбка стала шире, и я понял, кого он имел в виду: Юджина – того самого парнишку, который видел, как мы убили Мариона Сосиа.

– На нож налетел в Броктоне из-за какой-то бабы. – Бруссард снова закрыл глаза, улыбка померкла, сохранившись только на одной стороне лица. – Очень тебе повезло. Теперь ничего на тебя нет, кроме бесполезных показаний мертвеца-неудачника.

– Реми.

Глаза его широко раскрылись, пистолет выпал на гравий. Он было наклонил голову, собираясь поднять оружие, но рука так и осталась лежать на коленях.

– Давай, старина. Сделай что-нибудь перед смертью. На тебе немало чужой крови.

– Знаю, – с трудом проговорил он. – Кимми и Дэвид. Ты небось даже не подозревал.

– Мысль об этом донимала меня последние сутки, – сказал я. – Это вы с Пулом?

Он едва кивнул и снова прислонил затылок к вентиляционной шахте.

– Не с Пулом. С Паскуале. Пул не любил стрелять. Тут он черту провел и не переступал. Не оскорбляй его память.

– Но Паскуале ведь не было у карьера в тот вечер.

– Он рядом был. Кто, по-твоему, уложил Роговски в Каннингемском парке?

– Но Паскуале не успел бы оказаться по другую сторону карьера и убить Маллена и Гутиерреса.

Бруссард пожал плечами.

– Кстати, почему Паскуале было просто не убить Буббу?

Он нахмурился:

– Старина, мы убиваем только тех, кто представляет для нас непосредственную угрозу. Роговски ни хрена не знал, мы оставили ему жизнь. Ты – тоже. Думаешь, я не мог попасть в тебя с другой стороны карьера в тот вечер? Нет, Маллен и Гутиеррес представляли реальную угрозу. А также Малыш Дэвид, Ликански и, к сожалению, Кимми.

– Не забудь про Лайонела.

Бруссард нахмурился еще сильнее.

– Я не хотел убивать Лайонела. Никогда. Мне казалось, это будет плохая игра. Кое-кто испугался.

– Кто?

Бруссард коротко хрипло усмехнулся, на губах у него выступила кровь. Он закрыл глаза.

– Ты помни: Пул не любил стрелять. Не надо плохо о нем, о покойнике.

Возможно, Бруссард водил меня за нос, но – к чему? Если Фараона Гутиерреса и Криса Маллена убил не Пул, кое-что предстояло переосмыслить.

– А та кукла? – Я слегка похлопал его по руке, – и он открыл один глаз. – А лоскут футболки Аманды на стене карьера?

– Это – я. – Он облизал губы и закрыл глаз. – Я, я, я. Все я.

– Нет, для тебя это слишком. Черт, ты не настолько умен.

Он покачал головой:

– Ты это серьезно?

– Серьезно, – сказал я.

Он вдруг открыл оба глаза, взгляд был ясный и осмысленный.

– Подвинься-ка налево, Кензи. Дай взглянуть на город.

Я сделал, как он просил. Бруссард посмотрел на горизонт, улыбнулся огонькам, мерцающим на площадях, мигающим красным погодным буям и радиопередатчикам.

– Красиво, – сказал он. – Знаешь что?

– Что?

– Очень люблю детей, – сказал он так просто, так мягко.

Правая рука скользнула к моей и сжала ее. Перед нами лежал канал, протянувшийся от моря до центра города, и блеск его вод, темное бархатное обещание, жившее в его огоньках, приводило на ум мысли о светском лоске, о благополучном, сытом, безбедном существовании, отгороженном от неприглядности и боли грубой жизни стеклом и привилегиями, стенами из красного кирпича, железом и сталью, изогнутыми лестницами, водной гладью с мерцающей на ее поверхности дорожкой лунного света, неизменной водой, спокойно обтекающей острова и полуострова, на которых раскинулся наш огромный город.

– Красота, – шепнул Реми Бруссард и выпустил мою руку.