Текст книги "Патрик Кензи (ЛП)"

Автор книги: Деннис Лихэйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 94 (всего у книги 123 страниц)

16

Кабинет доктора Дианы Борн располагался на втором этаже дома по Фейрфилд-стрит, между галереей, специализирующейся на продаже восточно-африканской домашней утвари середины XIII века, и фирмой по выпуску наклеек на бамперы, перенесенных на тканую основу и снабженных магнитами, чтобы можно было лепить их на холодильники.

Кабинет был обставлен в стиле, представлявшем собой нечто среднее между дизайном Лоры Эшли и испанской инквизицией. Пухлые кресла и диваны с вышитыми на подушках цветами могли бы показаться уютными, если бы не пугающая кроваво-красная и угольно-черная расцветка. Им вторил выполненный в той же гамме ковер, а на стенах висели репродукции Босха и Блейка. Я всегда думал, что кабинет психиатра должен говорить пациенту: «Пожалуйста, расскажите мне, что вас беспокоит», но уж никак не: «Пожалуйста, не кричите!»

Диане Борн было хорошо за тридцать. Она оказалась такой худющей, что я с трудом подавил в себе желание немедленно позвонить в ближайшую забегаловку, торгующую навынос, заказать там какой-нибудь еды и накормить ее, хоть бы и насильно. В своем белом облегающем платье без рукавов с глухим воротом она в полумраке кабинета походила на призрак, парящий над болотом. Бледная кожа и бесцветные волосы были практически одинакового оттенка, так что нельзя было с точностью определить, где кончается одно и начинается другое. Ее серые глаза напоминали полупрозрачный лед. Узкое платье не столько подчеркивало стройность фигуры, сколько заставляло обратить внимание на немногие выпирающие части тела: икры ног, бедра и округлые плечи. Глядя на нее, сидящую за столом из дымчатого стекла, я подумал, что из нее получился бы отличный автомобильный мотор: обтекаемый, идеально пригнанный, утробно урчащий на каждом светофоре.

Мы расселись, и доктор Диана Борн тут же отодвинула в сторону небольшой метроном, чтобы нам ничто не мешало смотреть друг на друга, и закурила.

Она едва заметно улыбнулась Энджи:

– Чем я могу вам помочь?

– Мы расследуем смерть Карен Николс, – сказала Энджи.

– Понятно, – сказала она и затянулась сигаретой. – Мистер Кензи предупредил меня по телефону. – Она стряхнула пепел в хрустальную пепельницу. – Но относительно деталей, – она уперла в меня взгляд своих глаз цвета тумана, – он был достаточно сдержан.

– Сдержан, – подтвердил я.

Она сделала новую затяжку и закинула ногу на ногу.

– Вы согласны с моей оценкой?

– О да. – Я слегка поиграл бровями.

Она снова изобразила на лице некое подобие улыбки и повернулась к Энджи:

– Полагаю, я еще по телефону ясно дала понять мистеру Кензи, что не испытываю желания обсуждать подробности лечения мисс Николс с кем бы то ни было.

Энджи щелкнула пальцами:

– Вот облом.

Диана Борн развернулась ко мне:

– Мистер Кензи, однако, конфиденциально поведал мне…

– Конфиденциально? – переспросила Энджи.

– Именно. Конфиденциально поведал мне, что располагает определенной информацией, которая, – поправьте меня, если я ошибаюсь, мистер Кензи, – способна вызвать вопросы относительно вероятного нарушения профессиональной этики, допущенного мной во взаимоотношениях с мисс Николс.

Она приподняла бровь – я в ответ приподнял обе.

– Я бы не сказал, что выразился настолько…

– Определенно?

– Цветисто. Но суть, доктор Борн, вы передали правильно.

Доктор Борн передвинула пепельницу чуть левее, так что мы смогли увидеть лежащий за ней маленький диктофон.

– Закон обязывает меня предупредить вас, что наш разговор записывается.

– Клево, – сказал я. – Позвольте поинтересоваться, где вы его приобрели? В «Шарпер Имидж»? Никогда не видел такого стильного диктофона. – Я взглянул на Энджи: – А ты?

– Я все еще под впечатлением от слова «конфиденциально».

Я кивнул:

– Да, это она здорово ввернула. Обо мне много чего болтают, но, блин…

Диана Борн прикоснулась сигаретой к краю уотерфордского хрусталя, сбрасывая столбик пепла.

– Хороший у вас дуэт.

Энджи ударила меня в плечо, а я отвесил ей подзатыльник, от которого она в последнюю секунду увернулась. Затем мы дружно улыбнулись Диане Борн.

Она сделала еще одну неглубокую затяжку.

– Что-то в духе Бутча и Санденса, только без гомосексуального подтекста.

– Обычно нас сравнивают с Ником и Норой,[104]104
  Ник и Нора – персонажи романа Д. Хэммета «Худой мужчина» и одноименного фильма.


[Закрыть] – сказал я Энджи.

– Или с Чико и Граучо, – напомнила мне Энджи.

– Но тут уже с гомосексуальным подтекстом. Но чтобы Бутч и Санденс…

– Это комплимент, – сказала Энджи.

Я отвернулся от Энджи, положил локти на стол доктора Борн и под тиканье метронома посмотрел в ее бесцветные глаза.

– Как ваши записи могли оказаться в распоряжении одного из ваших пациентов, доктор?

Она промолчала. Сидела она неподвижно, только плечи чуть опустились, словно в ожидании внезапного порыва холодного ветра.

Я откинулся в кресле:

– Можете дать мне ответ?

Она склонила голову влево:

– Будьте любезны, повторите вопрос.

Этот труд взяла на себя Энджи, а я сопроводил ее речь сурдопереводом.

– Я не совсем понимаю, на что вы намекаете.

Доктор Борн стряхнула в хрусталь еще немного пепла.

Энджи спросила:

– Во время сеансов с пациентами вы обычно ведете записи?

– Да. Это обычная практика, принятая большинством…

– Входит ли в вашу обычную практику, доктор, привычка отправлять эти записи пациентам по почте?

– Разумеется, нет.

– Тогда каким образом ваши записи о сеансах с Карен Николс, датированные шестым апреля тысяча девятьсот девяносто четвертого года, оказались в распоряжении мисс Николс?

– Понятия не имею, – сказала доктор Борн голосом, в котором угадывалось с трудом сохраняемое терпение матери, беседующей с ребенком. – Не исключено, что она взяла их во время одного из сеансов.

– Вы держите их под замком? – спросил я.

– Да.

– Тогда как же Карен могла бы их взять?

Ее точеные черты как будто чуть обмякли, а челюсть самую малость отвисла.

– Никак, – наконец сказала она.

– Из чего можно сделать вывод, – вступила Энджи, – что вы или кто-то из ваших сотрудников передал конфиденциальную и потенциально компрометирующую информацию явно неуравновешенному пациенту.

Доктор Борн захлопнула рот. Челюсть ее сжалась.

– Маловероятно, мисс Дженнеро, – сказала она. – Припоминаю, что некоторое время тому назад кто-то незаконно проник в мой кабинет и…

– Простите? – Энджи наклонилась вперед. – Вы припоминаете, что к вам в кабинет кто-то вломился?

– Да.

– Значит, это отражено в полицейском рапорте.

– Где?

– В полицейском рапорте, – сказал я.

– Нет. Ничего ценного украдено не было.

– Только конфиденциальная информация, – сказал я.

– Нет. Я не говорила…

Энджи сказала:

– Потому что остальным вашим пациентам было бы небезынтересно узнать, что…

– Мисс Дженнеро, я не думаю…

– …не подлежащие разглашению документы, в которых содержатся сведения личного характера, оказались в руках неизвестных третьих лиц. – Энджи посмотрела на меня: – Я права?

– Мы могли бы им сообщить, – сказал я. – Чисто по доброте душевной.

Сигарета доктора Борн превратилась в изогнутый палец белого пепла, нависающий над хрустальной пепельницей. Под моим взглядом этот палец осыпался.

– Слишком много беготни, – сказала Энджи.

– Да нет, – сказал я. – Будем сидеть себе снаружи в машине, а как увидим, что к зданию подходит какой-нибудь тип, на вид богатый и малость не в себе, так делаем вывод, что это пациент доктора Борн, и…

– Вы не посмеете.

– …подходим и рассказываем о том, как тут хранят ценную информацию.

– Притом совершенно безвозмездно, – добавила Энджи. – Люди имеют право знать правду. Вот какие мы белые и пушистые.

Я кивнул:

– И на это Рождество в наших чулках будет уж точно не уголь.

Диана Борн закурила вторую сигарету. Она смотрела на нас сквозь дым пустым и подчеркнуто равнодушным взглядом.

– Чего вы хотите? – спросила она.

Мне показалось, что голос у нее чуть дрогнул. Почти неуловимо.

– Для начала мы хотим знать, каким путем эти записи покинули ваш кабинет.

– У меня нет ни малейшей идеи.

Энджи тоже закурила.

– А вы попробуйте ее найти.

Диана Борн расплела ноги и боком задвинула их под стул типично женским движением, на которое мужчины в принципе не способны, как бы ни старались. Сигарету она держала у виска и рассматривала «Лоса» Блейка, висевшего на восточной стене, – картину, производящую такое же умиротворяющее воздействие, как дымящиеся обломки потерпевшего крушение самолета.

– Пару месяцев назад у меня временно работала секретарша. Я подозревала – но прошу отметить, что никакими доказательствами я не располагаю, – что она рылась в моих записях. Она работала у меня всего неделю, так что, когда она ушла, я больше о ней не думала.

– Как ее звали?

– Не помню.

– Но у вас же остались ее данные.

– Разумеется. Перед вашим уходом я попрошу Майлза сообщить их вам. – Она улыбнулась. – О, чуть не забыла! Его сегодня не будет. Ну ничего, я оставлю ему записку.

Энджи сидела в двух футах от меня, но я чуял, как ускоряется ее пульс и закипает кровь. Меня обуревали те же чувства.

Я указал большим пальцем себе за спину, в сторону приемной:

– А кто такой этот Майлз?

По ее лицу было видно, что она уже жалеет о том, что упомянула это имя.

– Он работает у меня секретарем на полставки.

– На полставки, – повторил я. – Значит, он работает где-то еще?

Она кивнула.

– Где?

– А вам зачем?

– Любопытство, – ответил я. – Профессиональное заболевание. Снизойдите уж.

Она вздохнула:

– Он работает в больнице Эвантон в Уэлсли.

– Это психиатрическая больница?

– Да.

– И чем он там занимается? – спросила Энджи.

– Сидит в регистратуре.

– И как давно он там работает?

– А почему вас это интересует? – Она чуть вскинула голову.

– Пытаюсь выяснить, у кого есть доступ к вашим записям, доктор.

Она наклонилась вперед и стряхнула пепел с сигареты.

– Майлз Ловелл работает у меня три с половиной года, мистер Кензи. Предвосхищая ваш следующий вопрос, отвечу: нет, у него не было никаких причин вытащить из папки Карен Николс эти записи и переслать их ей.

Ловелл, подумал я. Не Брюстер. Использовал липовую фамилию, но имя оставил свое. Не самый худший вариант, если тебя зовут, например, Джон. Но скорее глупый, если у тебя относительно редкое имя.

– О’кей. – Я улыбнулся. Просто образец довольного сыщика. – Больше никаких вопросов про старину Майлза Ловелла. Типа я понял, что он тут не при делах, мэм.

– Он самый надежный помощник из всех, какие у меня были.

– Не сомневаюсь.

– У вас ко мне есть еще вопросы?

Я улыбнулся еще шире:

– Навалом.

– Расскажите нам о Карен Николс, – сказала Энджи.

– Рассказывать особенно нечего…

Полчаса спустя она все еще говорила, вспоминая особенности психики Карен Николс. Ее голос звучал с размеренностью и эмоциональностью стоявшего рядом метронома.

Если верить доктору Диане Борн, Карен представляла собой типичный случай заболевания биполярным маниакально-депрессивным психозом. Помимо прозака, пузырек с которым я нашел в сарае Уоррена, она долгие годы принимала препараты лития, депакот и тегретол. Даже если она была генетически предрасположена к расстройству психики, это обстоятельство утратило свое значение после того, как ей пришлось пережить смерть отца и своими глазами увидеть, как его убийца покончил с собой. По словам доктора Борн, Карен вела себя в полном соответствии с классической моделью, описанной во всех учебниках психиатрии: и в детстве, и в подростковом возрасте, вместо того чтобы устраивать скандалы и конфликтовать с родителями, она изображала из себя пай-девочку, навязывая себе роль идеальной дочери, сестры, а впоследствии и невесты.

– Как и многие другие, – сказала доктор Борн, – она лепила свой образ по телевизионным образцам. В случае Карен – в основном по старым сериалам. Это составляло часть ее патологии: жить по мере возможности в идеализированной Америке прошлого. Поэтому она боготворила Мэри Ричардс, которую играла Мэри Тайлер Мур, и всех мамаш из ситкомов пятидесятых – шестидесятых: Барбару Биллингсли, Донну Рид, ту же Мэри Тайлер Мур в роли жены Дика ван Дайка. Она читала Джейн Остин, полностью игнорируя ироничность и злость ее прозы. В этой книге она видела только пример того, что у хорошей девочки жизнь может сложиться замечательно, если она будет правильно себя вести и найдет себе подходящего мужа, как Эмма или Элинор Дэшвуд. Это стало целью ее жизни, а Дэвид Веттерау – ее Дарси или Робом Петри, если угодно. Она смотрела на него как на краеугольный камень в постройке своего счастливого будущего.

– А когда он превратился в овощ…

– Все ее бесы, которых она подавляла двадцать лет, вылезли наружу. Я давно подозревала, что, дай ее образцовая жизнь трещину, и она сорвется, причем срыв будет носить сексуальный характер.

– А почему вы так думали? – спросила Энджи.

– Вы должны понять, что все началось с сексуальной связи отца Карен с женой лейтенанта Кроу, что и привело к трагическим последствиям.

– То есть отец Карен спал с женой своего лучшего друга.

Она кивнула:

– Потому-то он его и убил. Добавьте сюда определенные аспекты комплекса Электры, которые в душе шестилетней Карен цвели пышным, если не буйным цветом. Добавьте еще ее вину за смерть отца и противоречивое сексуальное влечение к брату, и в результате получите…

– Вы хотите сказать, она спала со своим братом? – спросил я.

Диана Борн покачала головой:

– Нет. Дело не в этом. Но, как и у многих женщин, имеющих старшего сводного брата, в подростковом возрасте ее пробуждающаяся сексуальность ассоциировалась с Уэсли. Понимаете, в мире Карен идеалом был мужчина, доминирующий над женщиной. Ее биологический отец был военным, воином. Приемный отец отличался исключительно властным характером. Уэсли Доу имел обыкновение впадать в приступы ярости, сопровождавшиеся агрессией, и до своего исчезновения принимал нейролептики.

– Вы лечили Уэсли?

Она кивнула.

– Расскажите о нем.

Она поджала губы и покачала головой:

– Я предпочла бы этого не делать.

Энджи взглянула на меня:

– Ну что, айда в машину?

Я кивнул:

– Давай. Только сначала наберем в термос кофе.

Мы поднялись.

– Мисс Дженнеро! Мистер Кензи! Сядьте. – Диана Борн указала рукой на наши кресла. – Господи, вы, похоже, вообще не имеете понятия о компромиссах.

– Поэтому нам такие деньжищи и платят, – объяснила Энджи.

Доктор Борн откинулась на спинку стула, раздвинула тяжелые шторы у себя за спиной и уставилась на кирпичную коробку здания на той стороне площади Фейрфилд, плавящейся под солнцем. Металлическая крыша огромной фуры послала ей в глаза солнечный зайчик, на миг ослепивший ее. Она задернула штору и несколько раз сморгнула.

– Во время нашей последней встречи, – сказала она, потирая пальцами веки, – Уэсли Доу выглядел крайне злым и растерянным.

– Когда это было?

– Девять лет назад.

– Сколько ему тогда было?

– Двадцать три года. Его ненависть к отцу приближалась к абсолюту. Его ненависть к себе лишь немного не дотягивала до этого. После того как он совершил последнее нападение на доктора Доу, я порекомендовала поместить Уэсли в психиатрическую клинику – ради его безопасности и безопасности его родных.

– А что там конкретно было?

– Он пытался заколоть своего отца, мистер Кензи. Кухонным ножом. Но, как и следовало ожидать, промахнулся. Он метил ему в шею, но доктор Доу успел поднять плечо и заслониться от ножа. Тогда Уэсли убежал из дому.

– А когда его поймали…

– Его не поймали. Он исчез. В тот день, когда у Карен был в школе выпускной бал.

– И как это повлияло на Карен? – спросила Энджи.

– В тот момент никак. – В лицо Дианы Борн ударил пробившийся сквозь штору луч света, и ее тусклые серые глаза засияли белизной алебастра. – Карен Николс достигла невероятных высот в искусстве отрицания очевидного. Это была ее броня и ее оружие. Тогда она сказала что-то вроде: «Ох уж этот Уэсли! Какой он несдержанный!» А затем пустилась в рассуждения о своем выпускном.

– В точности как поступила бы Мэри Ричардс, – сказала Энджи.

– Крайне тонко подмечено, мисс Дженнеро. Именно как Мэри Ричардс. Надо во всем искать положительные стороны. Даже в ущерб собственной психике.

– Возвращаясь к Уэсли, – сказал я.

– Уэсли Доу, – повторила она.

Мы уже явно достали ее своими расспросами.

– Уэсли Доу обладал интеллектом гения и психикой слабого, измученного человека. Это потенциально летальное сочетание. Если бы ему позволили лет до двадцати развиваться в нормальной семейной обстановке, тогда, возможно, он сумел бы силой разума и интеллекта подчинить себе психоз и зажил бы так называемой нормальной жизнью. Но, когда отец обвинил его в смерти сестры, что-то в нем сломалось. Вскоре после этого он исчез. Трагичная ситуация. Он был очень одаренным юношей.

– Похоже, вы им восхищались, – сказала Энджи.

Она откинулась на спинку стула и подняла глаза к потолку.

– Уэсли в девять лет выиграл чемпионат страны по шахматам. Подумайте об этом. В девять лет он был умнее всех мальчиков до пятнадцати лет в целой стране. Первый нервный срыв у него произошел в десятилетнем возрасте. Больше он никогда не играл в шахматы. – Она опустила глаза, пригвоздив нас к месту своим тусклым взглядом. – Он больше вообще никогда не играл.

Она поднялась, нависнув над нами во всей своей белизне.

– Попробую найти для вас, как звали мою временную секретаршу.

Она пригласила нас в смежную с кабинетом комнату, где стояли небольшой стол и картотечный шкаф. Открыв шкаф ключом, она принялась перебирать карточки, пока наконец не нашла нужную.

– Полина Ставарис. Живет… Вы записываете?

– Записываю, – сказал я.

– Живет на Медфорд-стрит, дом тридцать пять.

– В квартале Медфорд?

– В квартале Эверетт.

– Телефон?

Она продиктовала номер телефона.

– Полагаю, теперь вы удовлетворены, – сказала Диана Борн.

– Абсолютно, – согласилась Энджи. – Приятно было иметь с вами дело.

Доктор Борн вывела нас через кабинет в приемную. Мы пожали друг другу руки.

– Знаете, Карен это все не одобрила бы.

Я отступил на шаг назад.

– В самом деле?

Она обвела рукой приемную.

– Ей бы не понравилось, что вы мутите воду. Мараете ее репутацию. Она весьма болезненно относилась к соблюдению внешних приличий.

– А как вы думаете, она достаточно прилично выглядела, когда копы нашли ее тело после прыжка с двадцать шестого этажа? Что скажете, доктор?

Она натянуто улыбнулась:

– До свидания, мистер Кензи. До свидания, мисс Дженнеро. Полагаю, больше мы никогда не встретимся.

– Полагайте сколько вам угодно, – сказала Энджи.

– Но надеяться на это вряд ли стоит, – добавил я.

17

Я позвонил Буббе из машины.

– Чем занят?

– Только что с самолета. Привет от краснорожих ирландских алкашей, – ответил он.

– Удачно съездил?

– Ага. Насмотрелся на кучу злобных карликов. И даже не спрашивай, на каком языке они говорят, потому что это точно не английский.

Я изобразил свой лучший североирландский акцент:

– Ну чё, паря, твой корешок тя норма-а-ально принял?

– Чего?

– Слышь, Роговски, у тя чё, ухи позакладывало?

– Кончай, – сказал Бубба. – Шутник хренов.

Энджи коснулась моей руки:

– Хватит его мучить, в самом деле.

– Мы тут с Энджи, – сказал я.

– Да ну? Где?

– В районе Бэк-Бей. И нам нужен курьер. Требуется кое-что доставить.

– Бомбу? – В его голосе прорезались нотки возбуждения, как будто у него завалялась пара-тройка бомб, от которых ему не терпелось избавиться.

– Да нет, просто диктофон.

– А-а, – проговорил он враз поскучневшим голосом.

– Да ладно тебе, – сказал я. – Не забывай: Эндж с нами. Потом вместе сходим выпить.

Он хрюкнул:

– Дерганый Дули говорит, ты уже забыл, как это делается.

– Ну, значит, научишь меня, братишка.

– Я так понимаю, – сказала Энджи, – мы проследим за доктором Борн до ее дома и подкинем ей диктофон?

– Ага.

– Дурацкий план.

– У тебя есть лучше?

– Пока нет.

– Как ты думаешь, она замазана в этом деле? – спросил я.

– Что-то с ней явно не так, – согласилась Энджи.

– Значит, будем следовать моему плану. Пока не появится лучше.

– Да уж, надо что-нибудь получше. И я придумаю что. Ты уж мне поверь. Точно придумаю.

В четыре возле подъезда дома, где располагался кабинет доктора Борн, остановился черный БМВ. Водитель некоторое время посидел в салоне, покуривая, а затем выбрался наружу и облокотился о передний капот. Невысокого роста, одетый в зеленую шелковую рубашку, заправленную в узкие черные джинсы.

– Рыжий, – сказал я.

– Что?

Я ткнул пальцем в парня.

– И что? На свете много рыжих. Особенно в этом городе.

В дверях показалась Диана Борн. Рыжий водитель поднял голову и приветственно кивнул ей. Она еле заметно покачала головой. Парень непонимающе пожал плечами. Она спустилась по ступенькам крыльца и прошла мимо него быстрой целеустремленной походкой, опустив голову и не глядя в его сторону.

Парень проследил за ней взглядом, а затем медленно повернулся и осмотрел улицу, как будто внезапно почувствовал, что за ним наблюдают. Швырнул на тротуар недокуренную сигарету и забрался в БМВ.

Я позвонил Буббе, который сидел в своем фургоне, припаркованном на Ньюбери.

– Изменение плана, – сказал я. – Следим за черным БМВ.

– Да как скажешь, – ответил он и повесил трубку. Мистер Невозмутимость.

– А зачем нам за ним следить? – спросила Энджи.

Я пропустил перед собой две машины и вырулил на дорогу.

– Затем, что он рыжий, – сказал я. – Затем, что Борн с ним знакома, а вела себя так, как будто в первый раз его видит. Затем, что непонятно, с какого он тут боку.

– С какого боку?

Я кивнул:

– С какого боку.

– В каком смысле?

– Не знаю. Словечко понравилось. Слышал в сериале «Мэнникс».

Мы ехали за БМВ на юг по направлению из города. По пятам за нами следовал Бубба в черном фургоне. Особой ловкости от него не требовалось – в этот час весь город стоял в пробках.

Начиная с Олбани-стрит мы двигались со средней скоростью шесть миль в год. Так мы проползли через Южный Бостон, Дорчестер, Квинси и Брейнтри. Целых двадцать миль, и всего за час с четвертью. Добро пожаловать в Бостон. Мы, блин, живем в этих пробках.

Со скоростной трассы БМВ свернул на Хингэм, и еще с полчаса мы бампер в бампер тащились по влажной и корявой полосе шоссе 228. Миновали Хингэм – сплошные белые колониальные особняки, белый штакетник и белые люди, – за которым потянулись электростанции и гигантские газгольдеры под линиями электропередачи. Наконец черный БМВ привел нас в Нантакет.

В недавнем прошлом обычный замызганный курортный поселок, весь в тусклом неоне, как заштатное шапито, привлекавший байкеров и теток с обвислыми животами и жидкими волосами, Нантакет-Бич превратился в стерильно чистый городок, словно сошедший со страниц рекламного буклета, стоило местным властям снести стоявший на пляже парк аттракционов. Исчезли аляповатые карусели и облезлые деревянные клоуны, в которых надо было попасть мячом, чтобы выиграть полудохлую рыбку гуппи в полиэтиленовом пакете с водой. От американских горок, когда-то считавшихся самым опасным аттракционом в стране, не осталось ни следа – их изогнутый динозаврий скелет расколошматили на части и вырвали из земли с корнем, чтобы построить на освободившемся месте жилые дома. От прежних времен сохранились только сам океан да пара-тройка павильонов с игровыми автоматами, купающихся в липком оранжевом свете.

Скоро снесут и их, заменив кофейнями. Жидкие волосы объявят вне закона, и, как только атмосфера веселья окончательно покинет эти места, ни у кого не останется сомнений, что прогресс налицо.

Пока мы ехали извилистой дорогой вдоль пляжа, мне пришло в голову, что, если у меня когда-нибудь появятся дети и я захочу отвести их туда, где был счастлив когда-то, то окажется, что показывать мне им нечего, кроме новостроек.

БМВ добрался до конца дощатого настила и свернул налево, затем направо и еще раз налево и зарулил на песчаную подъездную дорожку, которая вела к маленькому белому дому с зелеными ставнями.

– Чего он там вытворяет?

– Кто?

– Бубба. – Энджи покачала головой, глядя в зеркало заднего вида.

Я посмотрел туда же и увидел, что Бубба припарковал свой черный фургон на обочине, ярдах в пятидесяти. Он выпрыгнул из машины и бросился бежать, свернув в проулок между двумя домами, как две капли воды похожими на дом Рыжего, и растворился где-то на задних дворах.

– Это, – сказал я, – в наш план не входило.

– Рыжик в доме, – сказала Энджи.

Я развернулся и поехал назад по улице, поравнялся с фасадом, увидел, как Рыжий запирает за собой дверь, и продолжил двигаться дальше, мимо фургона Буббы. Ярдов через двадцать я притормозил с правой стороны дороги, перед участком, на котором стоял недостроенный дом – родной брат всех остальных на этой улице.

Мы с Энджи вылезли из машины и пешком направились к фургону Буббы.

– Ненавижу, когда он так поступает, – сказала она.

Я кивнул:

– Иногда я забываю, что он способен к самостоятельным действиям.

– Я знаю, что он способен к самостоятельным действиям, – сказала Энджи, – но вот к каким именно? Это мне по ночам спать не дает.

Мы приблизились к задней части фургона как раз в тот момент, когда из проулка выскочил Бубба. Он оттолкнул нас в сторону и распахнул задние двери.

– Бубба, – начала Энджи. – Куда это ты сорвался?

– Ш-ш-ш… Не мешай. – Он забросил в фургон секатор, схватил с пола спортивную сумку и захлопнул двери.

– Что ты?..

Он прижал палец к моим губам:

– Ш-ш-ш… Поверь мне, все будет ништяк.

– А этот ништяк, случайно, не с часовым механизмом? – поинтересовалась Энджи.

– А что, хочешь? – Бубба снова потянулся к дверце фургона.

– Нет, Бубба. Не хочу. Ну ни капли.

– О! – Он опустил руку. – Некогда. Сейчас вернусь.

Он отпихнул нас и, пригибаясь, побежал к дому Рыжего. Когда Бубба бежит по вашей лужайке, заметить его так же легко, как слона в посудной лавке, даже если он пригибается. Весит он чуть меньше рояля и чуть больше холодильника, у него лицо отмороженного младенца, на лоб спускаются пуки каштановых волос, а голова покоится на шее обхватом с талию носорога. Вообще-то он и двигается почти как носорог, переваливаясь и чуть кренясь вправо, но, как ни странно, очень быстро.

Мы со слегка отвисшей челюстью наблюдали, как он опустился на колени перед БМВ, отмычкой вскрыл замок – я за это время не успел бы открыть его и ключом – и распахнул дверь.

Мы с Энджи напряглись, ожидая воя сигнализации, но все было тихо. Бубба полез в салон, что-то вытащил оттуда и запихнул в карман пальто.

Энджи сказала:

– Что за фигню он затеял?

Бубба раскрыл спортивную сумку. Порылся в ней, пока не нашел то, что искал. Это был маленький черный предмет прямоугольной формы, который он засунул в машину.

– Это бомба, – сказал я.

– Он же обещал, – сказала Энджи.

– Ага, – сказал я. – Но он же псих. Ты что, забыла?

Бубба протер рукавом пальто все места, каких касался внутри и снаружи машины, аккуратно захлопнул дверь и бегом направился к нам через лужайку.

– Я, – сказал он, – просто офигенно крут.

– Согласен, – сказал я. – А что ты сделал?

– Круче меня никого не было, нет и не будет. Я сам себе иногда удивляюсь.

Он открыл заднюю дверь фургона и швырнул на пол спортивную сумку.

– Бубба, – сказала Энджи. – Что у тебя в сумке?

Бубба чуть не лопался от гордости. Он раскрыл сумку и жестом пригласил нас заглянуть внутрь.

– Мобильники! – с радостью десятилетнего пацана объявил он.

Я посмотрел в сумку. Он был прав. Штук десять или двенадцать телефонов – «Нокии», «Эриксоны», «Моторолы»… В основном черные, некоторые – серые.

– Отлично, – сказал я Буббе, лицо которого лучилось восторгом. – А почему?

– Потому что твоя идея была говно. А я придумал кое-что получше.

– Моя идея была не так уж и плоха.

– Да говно она была, – сказал он радостно. – Дрисня, а не идея. Засунуть жучка в коробку и ждать, что мужик, хотя сначала это была баба, отнесет ее к себе в дом.

– Ну да. И?

– А что, если он оставит эту коробку на обеденном столе, а сам свалит в спальню? Много вы тогда услышите?

– Мы надеялись, что этого не произойдет.

Он поднял вверх большие пальцы:

– Обосраться какой план.

– Так, – сказала Энджи. – А какой план был у тебя?

– Подменить его мобильник, – сказал Бубба. – Он указал на сумку. – У этих всех жучки уже внутри. Все, что мне надо было сделать, – это найти среди своих ту же модель, что у него. – Он вытащил угольно-черную «Нокию»-раскладушку из кармана.

– Это его телефон?

Он кивнул.

Я кивнул вместе с ним и раздвинул было губы в такой же широкой, как у него улыбке, но вдруг передумал.

– Бубба, ты не обижайся, но чего ты этим добился? Этот парень у себя дома.

Бубба покачался на месте и несколько раз поднял и опустил брови:

– Да?

– Да, – сказал я. – И, как бы тебе это объяснить, на кой хрен ему пользоваться мобильником, когда у него дома три или четыре телефона?

– Домашние телефоны, – медленно проговорил Бубба, и улыбка медленно сползла с его физиономии. – О них я не подумал. То есть он может просто снять трубку и позвонить кому угодно, да?

– Да, Бубба. Они для того и существуют. Он, наверное, прямо сейчас по нему разговаривает.

– Черт, – сказал Бубба. – Жалко, что я телефонные провода перерезал.

Энджи засмеялась. Она сжала ладонями его херувимское лицо и чмокнула в нос.

Бубба покраснел, посмотрел на меня и снова расплылся в улыбке.

– Э-э…

– Да?

– Прости, – сказал я.

– За что?

– За то, что сомневался в тебе. Вот. Счастлив?

– И за то, что говорил со мной свысока.

– И за то, что говорил с тобой свысока, тоже.

– И за то, что разговаривал пренебрежительным тоном, – добавила Энджи.

Я гневно уставился на нее.

– Да, вот это самое, что она сказала. – Бубба указал пальцем на Энджи.

Энджи оглянулась через плечо:

– Вот он, выходит.

Мы все залезли в фургон, и Бубба захлопнул за нами дверь. Мы стали смотреть наружу через зеркальное стекло. Рыжий пнул переднюю шину, открыл дверь машины, полез внутрь и вытащил мобильник.

– Почему он по дороге не звонил, если это так срочно? – спросила Энджи.

– Роуминг, – сказал Бубба. – В движении легче подключиться к чужому разговору. Подслушать там, симку клонировать или чего еще.

– А стационарно? – спросил я.

Он скривился:

– В смысле, в больнице? Это-то тут при чем?..

– Не в стационаре, а стационарно, – сказал я. – То есть стоя на месте.

– А-а. – Он взглянул на Энджи и закатил глаза: – Выделывается. Как всегда. Показывает, что в колледже учился. – Он снова перевел взгляд на меня: – Ладно, умник. Да, если аппарат «стационарен», то перехватить сигнал гораздо труднее. Надо пробиться через проводные линии, жестяные крыши, антенны, спутниковые тарелки, микроволновки и прочую срань.

Рыжий вернулся в дом.

Бубба устроился с ноутбуком на полу между нами и одним пальцем тюкал по клавиатуре. Из кармана он извлек замызганный клочок бумаги, на котором его каракулями второклассника были переписаны модели мобильных телефонов, серийные номера и частоты для прослушивания засунутых внутрь жучков. Он ввел в компьютер номер частоты и откинулся назад.