Текст книги "Патрик Кензи (ЛП)"

Автор книги: Деннис Лихэйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 72 (всего у книги 123 страниц)

Последовала еще одна долгая пауза, в динамике трещали помехи.

– Командный, сейчас я поразмыслил, и мне кажется, что нет. Но мы почти уверены…

– Пятьдесят девятый, кто вел с вами наблюдение за Девоншир-плейс? Прием.

– Шесть-семь, командный. Сэр, прикажете нам…

Дойл прервал связь, переключив тумблер, нажал кнопку на рации и заговорил в микрофон:

– Шесть-семь, вызывает командный. Ответьте. Прием.

– Командный, это шестьдесят седьмой. Прием.

– Где вы находитесь?

– К югу от Тремонта, командный. Пеший напарник. Прием.

– Шесть-семь, почему вы у Тремонта? Прием.

– Следую за подозреваемым, командный. Подозреваемый следует пешком на юг через зону отдыха. Прием.

– Шесть-семь, вы хотите сказать, что ведете Маллена к югу от Тремонта?

– Ответ утвердительный, командный.

– Дайте указание напарнику задержать подозреваемого, шесть-семь. Прием.

– Принято, сэр.

Дойл положил динамик на приставной столик, пощипал себя за переносицу и вздохнул.

Мы посмотрели на Пула и Бруссарда. Бруссард пожал плечами. Пул недовольно покачал головой.

– Командный, это шестьдесят седьмой. Прием.

Дойл поднял динамик:

– Говорите.

– Да, командный, мы, в общем…

– Тот, за кем вы едете, не Маллен. Подтверждаете?

– Подтверждаю, командный. Этот тип был одет, как подозреваемый, но…

– Конец связи, шесть-семь.

Дойл бросил приемником в рацию, покачал головой, откинулся на спинку стула и посмотрел на Пула.

– Где Гутиеррес?

Пул сложил руки на коленях.

– Когда я последний раз проверял, он был в отеле «Пруденшл-Хилтон». Приехал вчера вечером из Лоуэлла.

– Кто к нему приставлен?

– Команда из четырех человек. Дин, Гэллахер, Глисон и Хелперн.

Дойл сверил фамилии со списком, лежавшим перед ним на столе, в котором были указаны номера этих полицейских.

– Номер сорок девять, – сказал Дойл, включив тумблер на рации. – Говорит командный. Ответьте. Прием.

– Командный, это сорок девятый. Прием.

– Где вы находитесь? Прием.

– Далтон-стрит, командный, у отеля «Хилтон». Прием.

– Сорок девятый, где, – Дойл сверился с лежавшим перед ним списком, – где номер семьдесят три? Прием.

– Детектив Глисон в аванзале, командный. Детектив Хелперн прикрывает черный ход. Прием.

– Где подозреваемый? Прием.

– Подозреваемый у себя в номере, командный. Прием.

– Убедитесь в этом, сорок девятый. Прием.

– Принято. Проверим, свяжемся с вами и доложим. Конец связи.

Мы стали ждать, пока они проверят номер Гутиерреса. Все молчали и даже друг на друга не смотрели. Вот так бывает, когда смотришь по телевизору футбол, и твоя команда выигрывает шесть очков, и до конца матча четыре минуты, но все-таки чувствуешь, что продуют. Вот так и мы все, сидя в глубине командного пункта, чувствовали, как все те преимущества, которые у нас могли бы быть, ускользают под дверью в сгущающиеся сумерки. Если уж четыре опытных детектива так легко дали уйти Маллену, то сколько же раз он проделывал подобный номер за последние несколько дней? Сколько раз полиция, будучи уверена, что следит за Малленом, следила за кем-то другим? Маллен, насколько мы понимали, мог навещать Аманду Маккриди. Мог готовить отход из этих холмов на сегодняшний вечер. Мог подкупать полицейских, чтобы они некоторое время смотрели куда-нибудь в другую сторону, или выбирать тех, кого надо будет убрать в наступившей темноте среди этих холмов после восьми часов.

Если Маллен с самого начала знал, что мы следим за ним, он мог показать все, что нам хотелось видеть, а сам в это время тайком от нас занимался тем, чего нам видеть и знать не следовало.

– Командный, это сорок девятый. У нас непредвиденное затруднение. Гутиеррес исчез. Повторяю, Гутиеррес исчез. Прием.

– Как давно, сорок девятый? Прием.

– Трудно сказать, командный. Его машина, взятая напрокат, по-прежнему стоит в гараже. Последний раз его видели в ноль семь ноль ноль. Прием.

– Конец связи с командным.

Сжав в кулаке приемник, Дойл обдумал сложившуюся ситуацию, потом аккуратно положил его на угол приставного столика.

– У него в гараже, наверное, – сказал Бруссард, – за день или два до вселения в отель была приготовлена другая машина.

Дойл кивнул.

– Я запрашивал другие группы. Сколько, по-вашему, людей Оламона находится неизвестно где?

Ответа на этот вопрос никто из нас не знал, да, по-моему, Дойл и не рассчитывал его услышать.

18

Если от моего родного квартала поехать на юг и пересечь реку Непсонет, то окажетесь в Квинси, месте, которое поколение моего отца долго воспринимало как перевалочный пункт для ирландцев достаточно состоятельных, чтобы покинуть Дорчестер, но недостаточно богатых, чтобы поселиться в Милтоне, фешенебельном предместье в нескольких километрах к северо-западу от Квинси, населенном потомками выходцев из Ирландии, в домах которого квартиры имели по два туалета сразу. Если ехать дальше на юг по Интерстейт-93, непосредственно перед Брайантри, на западе увидите несколько песчано-коричневых холмов, которые, как всегда кажется, того и гляди обвалятся.

Именно в этих холмах великие старцы из Квинси былых времен обнаружили гранит столь богатый черными силикатами и матовым кварцем, что он, должно быть, сверкал у них под ногами, как ручей, дно которого усыпано алмазами. Первую коммерческую железную дорогу здесь построили в 1827 году, и первый ее рельс на холмах под Квинси крепили к земле костылями, которые в ней держались непрочно, и к шпалам металлическими болтами, чтобы можно было перевозить гранит к берегу Непонсета, где его грузили на баржи и отправляли в Бостон или вниз по течению к Манхэттену, Новому Орлеану, Мобилу или Саванне.

Этот гранитный бум, продолжавшийся столетие, оставил после себя сооружения, неподвластные времени и моде – солидные библиотеки и правительственные здания, впечатляющие своей высотой церкви и тюрьмы, которые не допускали в себя со свободы ни шума, ни солнечного света, ни надежды на побег, здания таможен по всей стране с монолитными желобчатыми колоннами и памятник на Банкер-Хилл. На месте же добытого камня остались в земле карьеры. Глубокие. Широкие. Карьеры, которые заполняли только водой.

Со временем добыча гранита сошла на нет, каменоломни стали излюбленным местом свалок почти для всего: краденых машин, старых холодильников и духовок, трупов. Каждые несколько лет, когда, нырнув со скалы, в таких водоемах вдруг исчезает ребенок, или осужденный на пожизненное заключение в Уолпоуле[53]53
  Уолпоул – массачусетская тюрьма строгого режима.


[Закрыть] рассказывает полиции, что столкнул с прибрежной скалы шлюху, которую с тех времен как раз никто и не видел, залитые водой карьеры начинают прочесывать. Тогда в газетах появляются топографические схемы и данные подводной фотосъемки, на которых видны горные хребты, скалы, яростно расчлененные и будто бы извергнутые землей из собственных недр, из глубин торчат какие-то зазубренные иглы, на тридцатиметровой глубине вдоль среза скалы, как призраки Атлантиды, громоздятся утесы.

Иногда находят и тела. Иногда – нет. В воде карьеров иногда почему-то взмучивается черный осадок, случаются необъяснимые и внезапные изменения подводного рельефа, возникают не нанесенные на карты многочисленные уступы и трещины, которые выдают свои тайны так же редко и неохотно, как Ватикан свои.

Мы продирались вверх по откосу старой железной дороги, обламывая ветки, грозившие ударить по лицу, выпутывая ноги из высокой травы, спотыкаясь в темноте о камни, едва не падая на их скользкой поверхности и чертыхаясь себе под нос. Я все думал о том, что, были бы мы пионерами-первопоселенцами, пытавшимися пройти через эти холмы к водоему по другую сторону Блю-Хиллс, нас бы давно уже не было в живых. Какой-нибудь медведь, или рассвирепевший лось, или отряд воинов-индейцев отправил бы нас на тот свет, чтобы не нарушали покой природы.

– Попробуйте погромче, не стесняйтесь, – сказал я Бруссарду, когда он поскользнулся в темноте, ударился голенью о валун и потом поднимался так долго, что впору было этому валуну еще добавить.

– Э, – ответил он, – я вам что, Иеремию Джонсона[54]54
  Джонсон Иеремия – герой фильма Сидни Поллака, отказавшийся от цивилизации и поселившийся в горах.


[Закрыть] напоминаю? Последний раз на природе я был пьян, занимался сексом и к тому же мог видеть шоссе.

– Занимались сексом? – сказала Энджи. – Бог ты мой!

– Имеете что-то против секса?

– Имею кое-что против насекомых, – сказала Энджи. – Такая пакость.

– Правду говорят, что запах от занимающихся сексом в лесу привлекает медведей? – спросил Пул.

– Тут уж давно никаких медведей не осталось.

– Как знать, – сказал Пул, посмотрел в сторону темневших деревьев, поставил сумку с деньгами себе под ноги, достал из кармана носовой платок, промокнул пот на шее, утер раскрасневшееся лицо, надул щеки и шумно выдохнул. Потом несколько раз сглотнул.

– Все нормально, Пул?

Он кивнул.

– Порядок. Просто форму потерял. И еще… да, старею.

– Хотите, кто-нибудь понесет сумку? – спросила Энджи.

Пул состроил гримасу, означавшую, что в этом нет необходимости, поднял с земли ношу и указал вверх по склону.

– «Снова ринемся, друзья, в пролом».[55]55
  У. Шекспир. Генрих V. Перевод Е. Бируковой.


[Закрыть]

– Это же не пролом, – сказал Бруссард, – это холм.

– Я Шекспира цитирую, невежда. – Пул оторвался от дерева и тяжело пошел в гору.

– Тогда надо было сказать «Корону за коня»,[56]56
  У. Шекспир. Ричард III. Перевод М. Донского.


[Закрыть] – заметил Бруссард. – Это уместней.

Энджи несколько раз глубоко вздохнула, Бруссард – тоже, они переглянулись.

– Старые мы стали.

– Да, стареем, – согласился он.

– Думаете, пора на покой?

– Я бы с удовольствием. – Он улыбнулся, согнулся и еще раз глубоко вдохнул. – Жена моя попала в автомобильную катастрофу прямо перед свадьбой, переломала себе кости. Медицинской страховки не было. Представляете, сколько стоит лечение переломов? Господи, да чтобы на пенсию выйти, мне сначала придется с ходунками за преступниками погоняться.

– Кто-то сказал «ходунок»? – переспросил Пул и посмотрел на крутой склон. – Ходунок сейчас был бы кстати.

Мальчишкой я несколько раз ходил этой тропой к заполненным водой карьерам Грэнит-Рейл и Суинглс. Вообще-то здесь была запретная зона, ее, разумеется, охраняли люди комиссии Метрополитен Дистрикт, но в сетчатой изгороди, если знать места, всегда находились дыры. Кроме того, можно было принести кусачки и проделать себе персональный лаз. Охранников снабжали плохо, и, будь их тут даже целая армия, патрулировать десятки карьеров и уследить за сотнями детей, стремившихся к ним в невыносимый летний зной, они все равно бы не смогли.

Так что на этот склон я уже лазил. Пятнадцать лет назад. При свете дня.

Сейчас все было несколько иначе. Во-первых, я был совсем не в той форме, что в подростковом возрасте. Слишком много набил себе синяков, слишком много ходил по барам, на работе претерпел чересчур много столкновений с людьми и бильярдными столами, а однажды ветровое стекло и дорога остались ждать меня по ту сторону границы бытия и небытия. Короче говоря, все у меня похрустывало, болело или ныло, как у старика или профессионального игрока в американский футбол.

Во-вторых, как и Бруссард, я был не совсем Гризли Эдамс.[57]57
  Эдамс Джон «Гризли» – знаменитый калифорнийский дрессировщик.


[Закрыть] Обходиться без асфальта и хорошего гастрономического магазина я могу, но не бесконечно. Раз в год с семьей сестры поднимаюсь на гору Рейниа на севере штата Вашингтон. Четыре года назад меня силой заставила пойти в поход по штату Мэн одна женщина, считавшая себя любителем природы и натуралистом, поскольку покупала себе кое-что в армейских магазинах. Поход планировался на три дня, но выдержали мы всего один вечер, пока не израсходовали баллончик с репеллентом, после чего сбежали к белым простыням в Камден, туда, где еду и напитки подают в номера.

Мы карабкались по откосу к карьеру Грэнит-Рейл, я смотрел на своих спутников и думал, что, пожалуй, первый вечер того похода никто бы из них не выдержал. Возможно, при свете дня, при наличии подходящей обуви, крепких походных палок или первоклассного подъемника, вроде тех, что работают на горнолыжных курортах, мы бы продвигались с приличной скоростью, но тут только минут через двадцать мучительной борьбы с силой земного притяжения наши фонарики стали выхватывать из темноты отпечатки или даже чудом сохранившиеся шпалы железной дороги, по которой почти сто лет назад перестали ходить поезда, и в воздухе повеяло водой.

Ничто не имеет такого чистого, холодного и многообещающего запаха, как вода в карьере. Уж не знаю, отчего это так. Возможно, дело в том, что в этих гранитных берегах десятилетиями скапливаются осадки и потом подпитываются горными ключами, но, едва узнав этот запах, я снова почувствовал себя шестнадцатилетним. Снова пережил это ощущение, когда за гребнем Небесного пика, двадцатиметрового утеса у карьера Суинглс, сердце екает в груди, и внизу, как подставленная рука просящего, открывается светло-зеленая гладь, и чувствуешь свою невесомость и бестелесность, будто стал бесплотным духом, носящимся над бездной. И летишь вниз, и поток воздуха, как торнадо, бьет навстречу от приближающейся зеленой воды, и граффити с уступов, стен, утесов вокруг взрываются, брызжут красными, черными, золотыми и синими буквами, и за мгновение до касания поверхности оттянутыми носками и плотно прижатыми к бокам руками чувствуешь этот чистый, холодный и неожиданно пугающий запах скопившейся за столетие воды и уходишь глубоко в нее, туда, где свалены эти машины, холодильники и покойники.

Наши карьеры отнимают по одной едва начавшейся жизни примерно раз в четыре года, не говоря уж о трупах, которые сбрасывают сюда под покровом ночи и обнаруживают, если до этого вообще доходит, только через несколько лет. В статьях газет, редакционных и обычных, общественные активисты и безутешные родители не перестают задавать вопрос «Почему?».

Почему дети – карьерные крысы, как мы называли себя в детстве, – чувствуют потребность прыгать с высоты тридцать метров в водоем в два раза большей глубины, на дне которого чего только нет: и непонятно как оказавшиеся тут куски породы, и торчащие вверх антенны машин, и бревна.

Я на такой вопрос ответить не могу. Я прыгал, потому что был ребенком. Потому что отец у меня был редкий поганец, а дома что ни день проходила новая полицейская операция, и мы с сестрой занимались главным образом тем, что искали себе убежища, что, вообще говоря, нормальную жизнь напоминало довольно слабо. Потому, наверное, что, стоя на этих скалах и глядя вниз на перевернутый резервуар с зеленоватой водой, который принимал правильное положение и становился виден тем лучше, чем сильнее вытягивалась моя шея, я чувствовал холодок в животе и мысленным взором осматривал малейшие части собственного тела, каждую косточку, каждый кровеносный сосуд. Потому что чувствовал себя свободным в воздухе и чистым в воде. Я прыгал, чтобы доказать что-то своим друзьям и, доказав и испытывая потребность доказывать еще и еще, искал способы забраться на еще более высокие утесы, чтобы полет к воде продолжался дольше. Я прыгал потому же, почему стал частным детективом, – потому что не хочу заранее знать, что будет дальше.

– Дайте передохнуть, – сказал Пул. Держась за толстый ствол вьющегося растения, он навалился на него так, что пригнул к самой земле, выронил спортивную сумку, поскользнулся и упал на нее, продолжая крепко держаться за ствол.

До конца подъема оставалось около пятнадцати метров. Сразу за ним уже угадывалось зеленое мерцание воды, оно отражалось от темных утесов и маячило, как облачко, на фоне черно-кобальтового неба.

– Конечно, старина, конечно. – Бруссард остановился рядом с напарником. Пул учащенно дышал, положив фонарик себе на колени.

Таким бледным я его ни разу не видел. Он просто светился в темноте. Хрипловатое дыхание процарапывало себе путь сквозь бронхи в темноту, глаза плавали в глазницах, казалось, в поисках чего-то, что никак не могли найти.

Энджи стала рядом на колени, положила руку ему на шею под челюсть и нащупала пульс.

– Вдохните поглубже.

Пул кивнул, выпучил глаза и втянул в себя воздух.

Бруссард присел перед ним на корточки.

– Ты в порядке, дружище?

– Все нормально, – выдавил из себя Пул. – Пустяки.

Пот с лица стекал у него по шее, воротник рубашки стал совсем мокрым.

– Стар я уж таскаться, – он кашлянул, – по горам.

Энджи взглянула на Бруссарда. Тот посмотрел на меня.

Пул покашлял еще. Я посветил фонариком и заметил у него на подбородке мелкие крапинки крови.

– Минуточку, – сказал я и покачал головой.

Бруссард кивнул и вытащил из-под куртки рацию.

Пул схватил его за руку, но так закашлялся, что я уж решил, что приступ будет продолжаться не меньше минуты.

– Не вызывайте, – сказал Пул. – По условию, посторонних быть не должно.

– Пул, – сказала Энджи, – с вами что-то неладно.

Он посмотрел на нее и усмехнулся:

– Все нормально.

– Ни хрена себе нормально, – сказал Бруссард и отвернулся, чтобы не видеть кровь.

– Правда. – Пул пошевелился, сидя на земле, и зажал ствол вьющегося растения в локтевом сгибе. – Идите, ребятки, идите в гору. – Он улыбнулся, но уголки рта, выделявшиеся на фоне бледных щек, заметно дрожали.

Мы стояли рядом и смотрели на него, все понимали, что дело плохо. Лицо стало цвета сырого эскалопа, взгляд блуждал, казалось, он не может ни на чем его сосредоточить. Дыхание вырывалось с хрипом и походило на шум дождя, стучащего по оконному светофильтру. Пул по-прежнему держал Бруссарда за запястье, сжимая крепко, как тюремщик. Он все-таки обвел взглядом наши лица и, видимо, понял, о чем мы думаем.

– Я старый и весь в долгах, – сказал он. – Все будет хорошо. А девочку не найдете – ей конец.

– Я ее не знаю, Пул, понимаешь? – сказал Бруссард.

Пул кивнул и еще сильнее сдавил его запястье, кожа на котором рядом с пальцами Пула покраснела.

– Спасибо за эти слова, сынок. Правда спасибо. Чему я учил тебя в первую очередь?

Энджи перевела луч фонарика с груди Пула на лицо Бруссарда. Он посмотрел в сторону, и его глаза заблестели.

– Чему я учил тебя в первую очередь? – повторил Пул.

Бруссард прочистил горло и плюнул в темноту.

– А? – настаивал Пул.

– Доводить дело до конца, – сказал Бруссард таким голосом, будто Пул отпустил запястье и взял его за горло.

– Всегда, – сказал Пул. Он закатил глаза, указывая ими на гребень холма у себя за спиной. – Поэтому иди заканчивай.

– Я…

– Не смей меня жалеть, парень. Не смей. Бери сумку.

Бруссард опустил голову, уперся подбородком себе в грудь, наклонился, вытащил из-под Пула сумку и отряхнул ее дно.

– Иди, – сказал Пул. – Ну же.

Бруссард высвободил запястье из пальцев Пула, поднялся, выпрямился и осмотрел темневшие вокруг кусты, как ребенок, которому только что объяснили значение слова «самостоятельно».

Пул посмотрел на нас с Энджи и улыбнулся.

– Очухаюсь. Спасете девочку, вызовите эвакуационную группу.

Я отвернулся. Насколько я мог судить, Пул только что пережил инфаркт или инсульт. И то, что он кашлял кровью, не давало никакого повода для оптимизма. Я смотрел на человека, который без неотложной помощи был обречен.

– Я останусь с вами, – сказала Энджи.

Мы посмотрели на нее. Она стояла на коленях возле Пула с того самого момента, как он осел на землю. Энджи провела ладонью по его совершенно белому лбу и коротко стриженным волосам.

– Хрен ты останешься, – сказал Пул и шлепнул ее по руке. Он поднял голову и посмотрел ей в лицо. – Этот ребенок может сегодня погибнуть, мисс Дженнаро.

– Энджи.

– Этот ребенок может сегодня погибнуть, Энджи. – Пул скрипнул зубами, сморщил лицо от боли и с трудом глотнул, видимо надеясь таким образом от нее избавиться. – Если мы чего-нибудь не предпримем. Чтобы вытащить ее отсюда целой и невредимой, нужен каждый из присутствующих. Так. – Он повозился со стволом ползучего растения и все-таки ухитрился сесть чуть прямее. – Вы сейчас идете к тем карьерам. И вы тоже, Патрик. – Он обернулся к Бруссарду: – А ты и подавно, черт возьми. Все, идите. Идите же!

Никто из нас не пошевелился. Все было слишком очевидно. Но Пул вдруг вытянул руку и развернул к нам тыльной стороной ладони. Светившиеся стрелки наручных часов показывали три минуты девятого.

Мы уже опаздывали.

– Идите же, – прохрипел Пул.

Я посмотрел на вершину холма, потом в сторону, туда, где позади Пула темнели деревья, потом на него самого. Он полулежал, раскинув ноги в стороны, один ботинок был как-то неестественно вывернут на сторону – чучело без шеста.

– Идите.

Так мы его и оставили.

Стали карабкаться на холм, Бруссард шел первым. Тропинка, шедшая среди зарослей высокой травы и ежевики, местами едва угадывалась. Когда мы останавливались, и прекращалось вызванное нами шуршание травы и кустов, вокруг наступала такая тишина, что легко можно было поверить, что, кроме нас, тут никого нет.

За три метра до гребня нам встретилась сетчатая изгородь, но серьезного препятствия она собой не представляла, так как в ней был вырезан кусок шириной с ворота гаража. Мы не останавливаясь прошли дальше.

На гребне Бруссард остановился, достал уоки-токи и шепнул в него:

– Добрались до карьера. Сержанту Рафтопулосу плохо. По моему сигналу, повторяю, по моему сигналу высылайте эвакуационную группу на железнодорожную насыпь, он в четырнадцати метрах ниже полотна. Ждите моего сигнала. Прием.

– Вас понял.

– Конец связи. – Бруссард убрал уоки-токи под плащ.

– Что теперь? – спросила Энджи.

Мы стояли на скале в двенадцати метрах над водой. В темноте виднелись силуэты утесов, согнутых деревьев и уступов. Слева от нас изрезанный и раскрошенный гранит образовывал на фоне неба восходящую линию с несколькими заостренными пиками, возвышавшимися еще на три-четыре метра над уровнем скалы, на которой стояли мы. Справа от нас начиналась ровная площадка, которая метров через пятьдесят поворачивала, на ней, насколько можно было видеть в луче фонариков, сначала редко, потом все чаще виднелись беспорядочно разбросанные глыбы. Внизу ждала вода, большой светло-серый круг, заметный на фоне черных утесов.

– Женщина, звонившая Лайонелу, велела ждать указаний, – сказал Бруссард. – Вы видите какие-нибудь указания?

Энджи посветила фонариком нам под ноги, на гранитные скалы, согнутые дугами кусты и стволы деревьев. Дрожащий луч выхватывал из темноты отдельные детали причудливого ландшафта, в котором на расстоянии в несколько дюймов могли соседствовать камень, мох, пораненная белая кора и растительность цвета зеленой мяты. Среди деревьев, как лента для чистки зубов, серебристой полоской тянулась изгородь из сетки.

– Не вижу никаких указаний, – сказала Энджи.

Я знал, что Бубба должен быть где-то рядом. Возможно, он сейчас нас видел. Может быть, он видел также Маллена, Гутиерреса и их подручных.

Возможно, он видел и Аманду Маккриди. Бубба пришел сюда со стороны Милтона через Каннингемский парк по тропинке, которую облюбовал еще много лет назад, когда приезжал сюда топить огнестрельное оружие, машины или трупы – в общем, все то, что ребята вроде Буббы топят в наших карьерах.

На винтовке у него должен был быть оптический прицел с усилителем освещенности, в котором мы, наверное, выглядели, как на проявляющейся фотографии в мутноватой воде среди морских водорослей.

Криком в мертвой тишине вдруг прозвучал сигнал уоки-токи. Бруссард полез под плащ, повозился с устройством и поднес его ко рту.

– Бруссард слушает.

– Говорит Дойл. В шестнадцатый участок только что звонила женщина, просила вам передать кое-что. Кажется, та же, что говорила с Лайонелом Маккриди.

– Вас понял. Что просила передать?

– Идите направо, детектив Бруссард, поднимитесь на утесы к югу от карьера. Кензи и Дженнаро пусть идут налево.

– Это все?

– Да. Конец связи с Дойлом.

Бруссард снова прикрепил уоки-токи к поясу, оглядел утесы по другую сторону карьера.

– Разделяй и властвуй.

Он посмотрел на нас, глаза казались маленькими и пустыми. От страха и нервного напряжения лицо выглядело лет на десять моложе обычного.

– Будьте осторожны, – сказала Энджи.

– И вы тоже, – ответил он.

Мы постояли еще несколько секунд, как будто могли предотвратить неизбежное, то мгновение, когда станет ясно, жива Аманда или нет, когда все наши надежды и планы потеряют смысл, и кто бы ни пострадал, ни пропал, ни погиб – все это от нас уже больше не будет зависеть.

– Ну, – сказал Бруссард, – черт! – Он пожал плечами и пошел по ровной поверхности скалы, светя себе под ноги фонариком, луч которого плясал в поднятой им пыли.

Мы с Энджи отошли метра на три от обрыва и двинулись вдоль стены, находившейся от нас слева, и вскоре поравнялись с проходом в ней, напротив которого скала образовывала ступеньку высотой около пятнадцати сантиметров. Я схватил Энджи за руку, мы свернули в проход, поднялись на одну ступень вверх и прошли дальше по коридору еще метров девять, где уперлись в другую стену.

Эта была выше человеческого роста метра на три, кремово-бежевого цвета с шоколадными прожилками. Мне она показалась похожей на мраморный пирог. Мраморный пирог весом шесть тонн, но тем не менее.

Мы посветили слева от него – он тянулся метров на девять от нас, потом начинались деревья. Я снова посветил на ту часть, в которую мы уперлись. В ней тянулись горизонтальные борозды, по-видимому, слои твердой породы разделял ныне выветрившийся сланец. На высоте сантиметров семьдесят находился выступ, похожий на растянутую в улыбке губу, шириной сантиметров тридцать. Выше него примерно на метр находился другой, еще более растянутый.

– Много лазила по скалам последнее время? – спросил я Энджи.

– Ты же не думаешь?.. – Она рассматривала стену, водя по ней лучом.

– Не вижу других вариантов. – Я отдал ей свой фонарик, приподнял носок одной кроссовки, отыскивая глазами место, куда бы поставить ногу, и посмотрел через плечо на Энджи. – Я бы на твоем месте отошел подальше. Могу свалиться прямо на тебя.

Она покачала головой и стала чуть левее, направляя оба фонарика на стену. Я поставил ногу на нижний выступ и раза два налег на него, проверяя, выдержит ли. Убедившись, что опора надежна, я глубоко вздохнул и, опираясь ногой на выступ, ухватился рукой за следующий. Пальцы попали в смесь глиняной пыли, песка и каменной соли, я не удержался и упал на задницу.

– Хорошая попытка, – сказала Энджи. – У тебя определенно наследственная предрасположенность ко всему, что связано с атлетикой.

Я поднялся, отряхнул пыль с пальцев, размазал ее по джинсам, хмуро посмотрел на Энджи, попробовал еще раз и снова упал на задницу.

– Публика, однако, начинает нервничать, – заметила Энджи.

В третий раз мне удалось зацепиться пальцами за выступ и провисеть на нем добрых секунд пятнадцать.

Я посмотрел на неприступную стену. Энджи посветила двумя фонариками мне в лицо.

– Можно мне? – сказала она.

Я взял фонарики и посветил на стену.

– Сделай одолжение.

Она сделала несколько шагов назад, смерила стену взглядом, сделала несколько приседаний, размяла поясницу и пальцы. Я еще не успел понять, в чем состоит план действий, как Энджи выпрямилась, разбежалась, на полной скорости уперлась ногой в нижний уступ, зацепилась правой рукой за верхний, легкое тело подтянулось еще на полметра, и она забросила левую руку на верхний край стены. Оторвись она от земли на несколько сантиметров раньше, врезалась бы в гранит, как Коварный Койот[58]58
  Коварный Е. Койот – персонаж многосерийных мультфильмов «Сумасшедшие мелодии» и «Веселые мелодии» Чака Джонсона.


[Закрыть] в дверь с картинкой.

Так, прижавшись к граниту, она повисела с полминуты, как будто ее туда забросили.

– И что теперь будешь делать? – спросил я.

– Думала повисеть тут некоторое время.

– В твоем голосе мне слышится сарказм.

– Неужели заметил?

– Замечать сарказм – один из моих талантов.

– Патрик, – произнесла она тоном, который мне сразу напомнил маму и нескольких монахинь, с которыми мне довелось сталкиваться. – Подойди и подтолкни.

Я сунул один фонарик за пряжку ремня так, чтобы он светил мне в лицо, другой в задний карман джинсов, стал под Энджи, подставил обе руки ей под пятки и попробовал поднять. Фонарики, наверное, весили больше, чем она. Я поднял руки вверх, распрямил их, и в этот момент Энджи взмыла на стену, и ее пятки оторвались от моих ладоней. Она обернулась, стоя на четвереньках, посмотрела на меня сверху вниз и протянула руку:

– Готов, олимпиец ты мой?

Я кашлянул в ладонь.

– Ну и стерва.

Она убрала руку и улыбнулась.

– Что это было?

– Сперва, говорю, надо убрать фонарик в задний карман.

– А. – Она снова протянула вниз руку. – Это конечно.

Взобравшись, мы рассмотрели скалу, одна из сторон которой представляла собой покоренную нами стену. Она была гладкой, как шар для боулинга, и по крайней мере на расстоянии метров двадцати от нас совершенно цельной. Я лег на живот, заглянул за ее край и посветил фонариком: гладкая поверхность скалы отвесно уходила в воду, до которой было метров двадцать.

Мы находились примерно на полпути к северной оконечности карьера. Прямо напротив нас на противоположной его стороне был ряд уступов и утесов, исписанных граффити, и даже случайно оставленный вбитый скалолазами крюк. Вода в луче фонарика у основания скалы мерцала, как поверхность шоссе в летний зной. Это был тот самый памятный мне бледно-зеленый цвет, только с чуть более выраженным молочным оттенком, хотя я знал, что цвет воды легко меняется. Водолазам, искавшим здесь тела прошлым летом, пришлось прекратить поиски из-за плотной взвеси и недостатка света на глубинах более сорока пяти метров, что ограничивало видимость до полуметра. Я повел лучом по воде к нашей скале, и он высветил помятую пластинку с автомобильным номером, плававшую на зеленой воде, кусок древесного ствола, частично изгрызенный животными так, что он напоминал пирогу. Потом в луч на мгновение попало что-то округлое цвета человеческого тела.

– Патрик, – сказала Энджи.

– Погоди секунду. Посвети-ка сюда. – Я перевел луч правее, туда, где только что видел что-то округлое цвета человеческой плоти, но теперь там была лишь зеленоватая вода.

– Энджи, – сказал я, – скорей, ради бога!

Она легла на скалу рядом со мной и посветила туда же, куда и я. На расстоянии почти двадцати метров луч, конечно, был недостаточно ярок. Круги света от наших фонарей двигались параллельными курсами, как пара глаз, методично освещая одну полосу воды за другой.

– Что там?

– Не рассмотрел. Может, камень?

Под лучом моего фонарика оказался кофейного цвета кусок бревна, потом снова пластинка с номером, смятая как будто в порыве гнева могучими руками человека.

Может, это и правда был камень. Белый свет, зеленая вода, окружающая чернота – мало ли что могло показаться. Если бы это было человеческое тело, мы бы его уже нашли. Кроме того, тела не плавают. По крайней мере, в карьерах.

– Вот тут что-то.

Я направил свет фонарика туда, куда светила Энджи, и два луча осветили свернутую на сторону голову и мертвые глаза куклы Аманды, Горошины. Она плыла на спине по зеленой воде в промокшем грязном платье из материи в цветочек.

«О господи, подумал я. Только не это».

– Патрик, – сказала Энджи. – Она может быть там.