Текст книги "Патрик Кензи (ЛП)"

Автор книги: Деннис Лихэйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 123 страниц)

Эпилог

Спустя месяц после смерти Джерри Глинна было обнаружено его логово, которое находилось в заброшенном кафетерии давно закрытого исправительного дома в Дэдхеме. Наряду с частями человеческих тел, спрятанных в полудюжине холодильников, полиция обнаружила также список людей, которых он убил, начиная с 1965 года. Джерри было двадцать семь, когда он убил свою жену, и пятьдесят восемь к моменту смерти. За тридцать один год он убил – сам или с помощью Чарльза Рагглстоуна, Алека Хардимена и Эвандро Аруйо – тридцать четыре человека. Согласно списку.

Полицейский психолог предположил, что подобный список на самом деле должен быть намного длиннее. Он допускал, что какая-то часть личности Джерри легко делила жертвы на «стоящие» и «нестоящие».

Из тридцати четырех шестнадцать были беглецы, один в Лаббоке, Техас, другой в незарегистрированном округе Дейд, Флорида, как и предполагал Болтон.

Через три с половиной недели после смерти Джерри издательство «Кокс Паблишерз» выпустило документальный детектив под названием «Бостонский мясник», написанный главным редактором газеты «Ньюс». Книга разошлась за два дня, затем было обнаружено тайное место в Дэдхеме, и вскоре публика утратила интерес, потому что даже книга, созданная за двадцать четыре дня, не в состоянии угнаться за временем.

Внутреннее полицейское расследование по делу о смерти Джерри Глинна заключило, что полицейские и федеральные агенты применили «необходимые чрезвычайные меры», когда всадили в его тело четырнадцать пуль после того, как Оскар своими тремя эффективно прикончил его.

* * *

Стэнли Тимпсона арестовали по обвинению в тайном участии в заговоре с целью убийства Рагглстоуна и в том, что он препятствовал федеральному расследованию по прибытии из Мехико в аэропорт Логан.

После повторного рассмотрения дела Рагглстоуна штат решил, что, раз уж единственный свидетель убийства – это психически неполноценный пациент, неизлечимый алкоголик и жертва СПИДа, который все равно не доживет до процесса, а улик уже не существует, следует передать дело Тимпсона федеральным органам.

По позднейшим слухам, Тимпсон собирался обратиться с ходатайством об акцептировании факта препятствия расследованию взамен на исключение упоминания о заговоре.

* * *

Адвокат Алека Хардимена подал петицию в Государственный Верховный Суд с требованием отмены приговора суда по делу его клиента и немедленного прекращения срока его пребывания в тюрьме. При этом он ссылался на обвинения, выдвинутые против Тимпсона и ОАЭЭ в связи с убийством Рагглстоуна.

Второе ходатайство адвокат подал в гражданский суд о привлечении к ответу штата Массачусетс, нынешнего губернатора и шефа полиции, а также лиц, занимавших эти посты в 1974 году. Адвокат настаивал на том, что Алеку Хардимену за ошибочное тюремное заключение положена компенсация в размере шестидесяти миллионов долларов – по три миллиона за каждый год, проведенный за решеткой. Кроме того, адвокат утверждал, что его клиент стал также жертвой самого штата, так как был инфицирован СПИДом благодаря внутреннему распорядку тюрьмы, позволившему совершать незаконные действия над заключенными, поэтому он должен быть немедленно освобожден, пока у него еще осталось немного времени. Пересмотр дела Хардимена находится в стадии решения.

* * *

Джек Рауз и Кевин Херлихи, по слухам, прячутся где-то на Каймановых островах.

Правда, по другим слухам, изредка появляющимся в газетах, они убиты по приказу Толстого Фредди Константине. Но лейтенант Джон Кевоски из Главного управления по борьбе с преступностью заявил: «Нет. Кевин и Джек не раз замечены в бегстве, когда, так сказать, становится жарко. Кроме того, у Фредди не было причин избавляться от них. Они зарабатывали для него деньги. Нет, нет, они где-то на Карибах».

А может, и нет.

* * *

Дайандра Уоррен ушла из университета Брайс и временами занимается частной практикой.

Эрик Голт продолжает преподавать в Брайсе, его тайна осталась нераскрытой.

* * *

Родители Эвандро Аруйо продали дневник своего сына, написанный им еще в юности, телевидению за двадцать тысяч долларов. Но позднее продюсеры потребовали свои деньги назад на основании того, что дневник содержал размышления совершенно здорового человека.

Родители Питера Стимовича и Памелы Стоукс объединенными усилиями затеяли судебный процесс против штата, губернатора и Уолполской тюрьмы за то, что они освободили Эвандро Аруйо.

* * *

Кэмпбел Роусон, по мнению докторов, чудесным образом не пострадал от сверхдозы гидрохлорофила, введенной ему Джерри Глинном. У него должны были наблюдаться необратимые мозговые нарушения, но вместо этого он проснулся всего лишь с головной болью.

Его мама, Дэниэль, прислала мне рождественскую открытку, в которой благодарила меня и уверяла, что если я когда-либо буду проезжать через Ридинг, то всегда могу рассчитывать на горячий обед и радушный прием в доме Роусонов.

* * *

Грейс и Мэй вернулись из дома, в котором их прятали где-то в северной части штата Нью-Йорк, через два дня после смерти Джерри. Грейс восстановила свое положение в больнице Бет Израэль и позвонила мне в день, когда я выписался из больницы.

Это был один из тех неловких разговоров, в которых вежливость заменяет близость, и я в конце концов спросил напрямик, не хотела бы она как-нибудь встретиться со мной.

– Не думаю, что это хорошая мысль, Патрик.

– Никогда?

Наступила долгая, как раздувающийся мыльный пузырь, пауза, во время которой ответ напрашивался сам собой, но тут она сказала:

– Я всегда буду любить тебя.

– Но?

– Но моя дочь у меня на первом месте, и я не могу рисковать, снова втягивая ее в твою жизнь.

У меня появилось ощущение, что внутри меня образовалась яма, она зияла, затем стала расширяться от горла до желудка.

– Могу я поговорить с ней? Сказать «до свидания»?

– Не думаю, что это будет полезно с точки зрения здоровья. Для нее и для тебя. – Ее голос дрогнул, а учащенное дыхание превратилось во влажный свист. – Иногда лучше позволить чему-то угаснуть.

Я закрыл глаза и на мгновенье прижал голову к трубке.

– Грейс, я…

– Я должна идти, Патрик. Береги себя. Сам знаешь, что я имею в виду. Не дай своей работе разрушить тебя. Хорошо?

– Хорошо.

– Обещаешь?

– Обещаю, Грейс. Я…

– Прощай, Патрик.

– Прощай.

* * *

Энджи уехала на следующий день после похорон Фила.

– Он умер, – сказала она, – потому что любил нас обоих слишком сильно, а мы его – нет.

– Что ты имеешь в виду? – Я смотрел в открытую могилу, вырытую в твердой мерзлой земле.

– Эта борьба была ему не под силу, и тем не менее он в нее вступил. Ради нас. А у нас оказалось недостаточно любви к нему, чтобы защитить его.

– Не уверен, что все так просто.

– А зря, – убедительно сказала она и опустила цветы на гроб в могиле.

* * *

В квартире я застал целую стопку корреспонденции – счета, назойливые приглашения из желтых журналов, с местной телестанции и радио ток-шоу. Говорить, говорить, говорить, вот все, что вам нужно, но это не отменяет того факта, что Глинн существовал. А многие, подобные ему, живут до сих пор.

Единственное, что привлекло мое внимание, была открытка от Энджи, которую я вытащил из стопки.

Она пришла две недели назад из Рима. На ней птички махали крыльями над Ватиканом.

* * *

Патрик,

здесь здорово. Как думаешь, что мужики в этом помещении решают сейчас по поводу моей жизни и моего тела? Здесь повсюду мужчины щиплют нас за задницы, я скоро не выдержу и устрою международный скандал, честное слово. Завтра отправляюсь в Тоскану. После этого, кто знает? Тебе передает привет Рене. Считает, что ты не должен комплексовать по поводу бороды, ей всегда казалось, что она тебе страшно пойдет. И это моя сестра! Береги себя.

Скучаю,

Эндж.

* * *

Скучаю.

* * *

В первую неделю декабря по совету друзей я отправился на консультацию к психиатру.

После часового разговора он заявил, что у меня клиническая депрессия.

– Знаю, – сказал я.

Он наклонился вперед.

– И как же мы собираемся выходить из нее?

Я посмотрел на дверь за его спиной, очевидно, туалет.

– Вы можете вернуть сюда Грейс или Мэй Коул? – спросил я.

Он повернул голову и посмотрел на меня.

– Нет, но…

– А Энджи?

– Патрик…

– Можете вы воскресить Фила или вычеркнуть последние несколько месяцев из моей жизни?

– Нет.

– В таком случае, доктор, вы не можете мне помочь.

Я выписал ему чек.

– Но, Патрик, вы в глубокой депрессии и нуждаетесь…

– Нуждаюсь в своих друзьях, доктор. Простите, но вы посторонний человек. Ваш совет может быть мудрым, но это все же совет постороннего, а я не принимаю советы от посторонних. Этому научила меня мама.

– И все-таки вам нужна…

– Мне, доктор, нужна Энджи. Все очень просто. Знаю, что я в депрессии, но изменить сейчас ничего не могу, да и не хочу.

– Почему?

– Потому что это естественно. Как осень. Попробуйте пройти через то, что прошел я, и остаться крепким орешком, не впавшим в депрессию! Верно?

Он кивнул.

– Благодарю за потраченное время, доктор.

Сочельник. 7.30 вечера

И вот я сижу.

На своем балконе, спустя три дня после того, как кто-то стрелял в священника в круглосуточном магазине. Кажется, жизнь продолжается.

Мой сумасшедший домовладелец Станис пригласил меня на завтра на рождественский обед, но я отказался, объяснив, что у меня другие планы.

Вообще-то я мог бы пойти к Ричи и Шерилин. Или к Девину. Они с Оскаром пригласили меня на свое холостяцкое Рождество. Запеченная в микроволновке индейка и неограниченное количество виски «Джек Дэниэлз». Звучит заманчиво, но…

Мне случалось встречать Рождество в одиночестве и раньше. Несколько раз. Но никогда так, как сегодня. Я никогда раньше не чувствовал такое ужасное одиночество и опустошающее отчаяние.

– Но мы в состоянии любить одновременно нескольких, – как-то сказал Фил. – Мы люди, а значит, грешны.

Человеческая порода достаточно безалаберная.

Что до меня, это точно.

Вот и сейчас, сидя в одиночестве на балконе, я любил Энджи, и Грейс, и Мэй, и Фила, и Кару Райдер, и Джейсона, и Дайандру Уоррен, и Дэниэль и Кэмпбела Роусонов. Я всех их любил и всех потерял.

И чувствовал себя еще более одиноким.

Фил умер. Я знал это, но отчаяние не позволяло мне принять это до конца, и отчаянно желал, чтобы это было неправдой.

В моей памяти всплывали картины детства: мы вылезаем через окна наших славных домов, встречаемся на улице, бежим по ней, смеясь над тем, как легко нам удалось ускользнуть из дома, а дальше сквозь темную ночь направляемся к дому Энджи, вытаскиваем ее через окно, дополняя нашу отчаянную компанию.

И втроем отправляемся в темную ночь.

Сейчас не представляю, чем мы занимались в эти полуночные прогулки, о чем говорили, когда пробирались через темные цементные джунгли нашей округи.

Знаю, что много всего было.

* * *

Скучаю, написала она.

Я тоже.

Мне не хватает тебя больше, чем обрубленных нервов в моей руке.

* * *

– Привет, – сказала она.

Я дремал в кресле, сидя на балконе, и открыл глаза с первыми снежинками этой зимы. Я заморгал и повернул голову в сторону такого мучительного, и вместе с тем сладкого звука ее голоса, настолько живого, что я, как дурак, готов был поверить, что это не сон.

– Тебе не холодно? – спросила она.

Вот теперь я проснулся. И эти последние слова доносились отнюдь не из сна.

Я повернулся в кресле, а она осторожно ступила на крыльцо, будто боялась помешать нежному приземлению девственно-чистых снежинок.

– Привет, – сказал я.

– Привет.

Я поднялся, а она остановилась на расстоянии вытянутой руки.

– Не могла больше выдержать там, – сказала она.

– Я рад.

Снежинки падали на ее волосы и на какое-то мгновенье, прежде чем растаять и исчезнуть, загорались белым сиянием.

Она сделала неуверенный шаг, я тоже, и вот она уже в моих объятиях, а белые пушистые хлопья покрывают наши тела.

Зима, настоящая зима, наконец, пришла.

– Я скучала по тебе, – сказала она и прижалась своим телом к моему.

– Я тоже, – сказал я.

Она поцеловала меня в щеку, погрузила пальцы в мои волосы, при этом ее взгляд был столь пристальным, что ресницы успели покрыться снежными хлопьями.

Она опустила голову.

– По нему я тоже скучаю. Страшно.

– И я.

Когда она подняла голову, лицо ее блестело, и я не уверен, что только от растаявшего снега.

– Есть какие-нибудь планы на Рождество? – спросила она.

– Жду твоих предложений.

Она вытерла левый глаз.

– Я бы хотела провести его с тобой, Патрик. Ничего?

– Это лучший подарок на Рождество, Эндж.

* * *

Мы сидели в кухне, пили горячий шоколад и смотрели поверх кружек друг на друга, в то время как радио в гостиной рассказывало о погоде.

Оказывается, снег, по мнению диктора, был частью первого циклона, накрывшего Массачусетс этой зимой. К утру, когда мы проснемся, пообещал он, снежный покров достигнет примерно двадцати пяти – тридцати сантиметров.

– Настоящий снег, – сказала Энджи. – Кто бы мог подумать?

– Уже пора.

По окончании прогноза погоды диктор стал рассказывать о состоянии преподобного Эдварда Брюэра.

– Как думаешь, сколько он протянет? – спросила Энджи.

Я пожал плечами.

– Не знаю.

Мы отхлебнули из наших кружек, а диктор сообщил о требовании мэра об ужесточении закона о запрете на оружие и о призыве губернатора к более строгому применению правоохранительных законов. Значит, какой-нибудь другой Эдди Брюэр не окажется в неподходящем магазине в неподходящее время. Или другая Лора Стайлз сможет расстаться с драчливым кавалером, не опасаясь смерти. И все Джеки-потрошители в мире прекратят вселять в нас ужас.

Итак, в один прекрасный день наш город будет так же безопасен, как Эдем перед грехопадением, и наша жизнь будет избавлена от хаоса и боли.

– Пошли в гостиную, – сказала Энджи, – и выключи радио.

Она вышла из темной кухни, окна которой снег расписал мягкими белыми хлопьями, но я взял ее за руку и пошел вслед за ней по коридору в гостиную.

Состояние Эдди Брюэра не изменилось. Он все еще был в коме.

Как сообщил нам диктор, город ждет. Город, добавил он, затаил дыхание.

Святыня

Dennis Lehane: “Sacred”, 1997

Перевод: Е. Осенева

Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего

перед свиньями, чтоб они не попрали его

ногами своими и, обратившись, не растерзали вас.

Матф. 7, 6

Шейле

Часть первая
Утешение в скорби

1

Маленький совет. Выслеживая кого-то в моем районе, не надевайте красного.

В первый день, когда мы с Энджи заприметили у нас на хвосте этого коротышку-толстячка, на нем было черное пальто, а к серому костюму он надел красную рубашку. Костюм его был двубортным, итальянским и на несколько сот долларов дороже, чем носили в моем районе. Пальто было кашемировым. Полагаю, что и в моем окружении люди тоже могли бы позволить себе носить кашемир, не трать они так много на изоляционную ленту, которой прикручивают выхлопные трубы своих допотопных «шевроле» 82-го года выпуска; после таких непомерных расходов того, что остается у них, едва-едва хватает на поездку в Арубу.

На второй день толстячок сменил красную рубашку на более спокойную белую, снял кашемировое пальто и итальянский костюм, но все равно бросался в глаза наподобие Майкла Джексона в детском саду – выделяясь уже тем, что на нем была шляпа.

В моем районе, как и вообще в центральном Бостоне, где я кручусь, обитатели, если и носят что на голове, то бейсбольную шапочку, ну, может быть, изредка твидовую кепку. На нашем же приятеле Недотепе (как мы его прозвали) красовался котелок, – котелок, поймите меня правильно, весьма элегантный, но все же котелок!

– Похоже, нездешний, – сказала Энджи.

Я выглянул из окна «Придорожной кофейни». Голова Недотепы дернулась, и он поспешил наклониться, делая вид, что завязывает шнурок на ботинке.

– Нездешний, – подтвердил я. – Интересно, откуда прибыл? Может быть, из Франции?

Хмуро взглянув на меня, она густо смазала плавленым сыром рогалик, так сильно нашпигованный луком, что даже при взгляде на него начинали слезиться глаза.

– Да нет, тупица. Он гость из будущего. Ты разве не видел старую серию «Звездного пути», в которой Кирк и Спок приземляются в тридцатые годы и смотрятся там совершенными чудиками?

– Ненавижу «Звездный путь».

– Но понял, о чем я говорю.

Я кивнул, потом зевнул. Недотепа разглядывал телефонную антенну с таким видом, словно впервые ее увидел. Возможно, Энджи и права.

– Как это ты можешь не любить «Звездный путь»! – удивилась Энджи.

– Легко. Смотрю, злюсь и выключаю.

– И даже «Поколение будущего»?

– А это что? – спросил я.

– Когда ты родился, – сказала она, – держу пари, твой папаша поднес тебя, новорожденного, матери со словами: «Ты только погляди, лапонька, какого замечательного, ворчливого старикашку ты родила!»

– Чего ты в бутылку лезешь? – недоуменно спросил я.

* * *

На третий день мы решили немного позабавиться. Выйдя утром из дома, мы пошли в разные стороны: Энджи направилась на север, я же – на юг.

Недотепа пошел следом за ней. Однако за мной последовал Шатун.

Шатуна я раньше ни разу не видел и не увидел бы и на сей раз, если бы Недотепа не раскрыл мне глаза, дав повод быть настороже.

Перед выходом из дома я порылся в ящике с летним барахлом и извлек оттуда темные очки, которыми пользуюсь, когда погода благоприятствует настолько, что можно совершать велосипедные прогулки. К левой дужке очков было прицеплено зеркальце, которое по желанию поднималось и опускалось, открывая обзор сзади. Спецсредство не такое крутое, как те, которыми Кью снабжал Бонда, но сойдет; к тому же заполучить его можно и не прибегая к флирту с мисс Манипенни.

А вдобавок, с третьим глазом на затылке, я мог чувствовать свое превосходство над всеми в округе, потому что ничем подобным никто здесь не располагал.

Шатуна я заметил, когда внезапно остановился возле входа в «Пирожковую», чтобы выпить утреннюю чашечку кофе. Уставившись в дверь «Пирожковой», словно бы изучая меню, я нацелил мое зеркальце и стал вертеть головой, пока не увидел на другой стороне улицы возле аптеки Пэта Джея, мужика, похожего на агента похоронного бюро. Он стоял, скрестив руки на цыплячьей груди, и, не таясь, разглядывал мой затылок. По впалым щекам его, как реки, струились борозды морщин, лоб был низенький, с огромными залысинами по бокам.

Войдя в «Пирожковую» и прищелкнув свое зеркальце к дужке, я заказал кофе.

– Что, внезапно глаза стали сдавать, а, Патрик?

Я взглянул на Джонни Дигана. Тот подливал сливки в мою чашку.

– Чего?

– Я про очки, – пояснил он. – Ведь сейчас март, а, считай, с Благодарения солнце и не показывалось. Так глаза сдавать стали или просто пижонишь и хипповать пробуешь?

– Наверно, хипповать пробую, Джонни.

Он двинул ко мне через стойку чашечку кофе.

– А не получается! – обронил он.

* * *

Выйдя на улицу, я разглядел через очки, как Шатун стряхивает пушинку с колена, затем наклоняется, чтобы поправить шнурки ботинок, точь-в-точь как это делал накануне Недотепа.

Я снял очки, думая о Джонни Дигане. Бонд был, конечно, крутым парнем, однако посещать «Пирожковую» ему не доводилось. Ладно, к черту, брось пробный шар и выпей где-нибудь поблизости мартини с водкой – все равно голова кружится, а зад твой засветился в витрине.

Я перешел улицу, в то время как Шатун был поглощен своими шнурками.

– Привет! – сказал я.

Он выпрямился и стал озираться с таким видом, словно его окликнули с другого угла.

– Привет! – повторил я, протянув ему руку для рукопожатия.

Он поглядел на мою руку и вновь устремил взгляд куда-то вдаль.

– Bay, – произнес я, – выслеживать ты не мастер, зато вежливость из тебя так и прет!

Голова его стала поворачиваться, медленно, как земля на своей оси, пока его серые, цвета темной гальки глаза не встретились с моими. Чтобы поглядеть на меня, ему пришлось несколько наклонить голову, и тень от его обтянутого кожей черепа, скользнув по моему лицу, накрыла темным облачком мои плечи. А ростом я не подкачал.

– А мы разве знакомы, сэр? – Голос его прозвучал так, словно он был уже на пути к себе назад, в преисподнюю.

– Разумеется, знакомы, – ответил я. – Ты Шатун, а где другой из твоего помета?

– Шутка не такая удачная, как вы полагаете, сэр.

Я поднес к губам кофейную чашечку.

– Подожди, пока я кофейку глотну, Шатун. Через пятнадцать минут ты меня не узнаешь.

Он послал мне вниз улыбку, и борозды на его щеках превратились в ущелья.

– Напрасно вы так выставляетесь, мистер Кензи.

– Ты это о чем, Шатун?

Подъемный кран вбил цементную сваю мне в позвоночник, и что-то маленькое, кусачее вцепилось острыми зубами мне в шею с правой стороны, Шатун шатнулся вон из поля моего зрения, а тротуар, закачавшись, пополз вверх, к моему уху.

– Классные очочки, мистер Кензи! – проговорил Недотепа, в то время как его одутловатое личико, как воздушный шарик, парило возле меня. – Изящная деталь гардероба.

– В стиле хай-тек, – добавил Шатун.

И кто-то рассмеялся, а кто-то запустил стартер, и я почувствовал себя дурак дураком. Тут и Кью изумился бы.

* * *

– Голова болит, – сказала Энджи.

Она сидела возле меня на черном кожаном диване, и руки ее, как и у меня, были скручены за спиной.

– Ну а вы, мистер Кензи? – осведомился голос. – Как ваша голова?

– Под впечатлением, – отозвался я. – Чтобы не сказать, идет кругом.

Я повернул голову в направлении голоса, но глаза мне ослепило лишь пятно желтого цвета, окаймленное мягко-коричневой тенью. Я заморгал, и комната слегка качнулась.

– Простите за наркотики, – сказал голос. – Если б можно было сделать это иначе…

– Не извиняйтесь, сэр, – проговорил другой голос, и я узнал Шатуна. – Сделать это иначе было невозможно.

– Джулиан, дай, пожалуйста, аспирину госпоже Дженнаро и мистеру Кензи, – вздохнул голос за ослепительным пятном желтого цвета, – и, будь добр, развяжи их.

– А если они начнут двигаться? – поинтересовался голос Недотепы.

– Проследите, чтоб не начали, мистер Клифтон.

– Да, сэр. С удовольствием.

* * *

– Меня зовут Тревор Стоун, – сказал человек, прятавшийся за пятном света. – Это вам что-нибудь говорит?

Я потер красные следы на запястьях.

Энджи тоже потерла свои красные следы и хватанула несколько глотков кислорода. Помещение, как я полагал, было кабинетом Тревора Стоуна.

– Я задал вам вопрос.

Я взглянул на пятно света.

– Задали. С чем вас и поздравляю. – Я повернулся к Энджи: – Как ты?

– Запястья ноют, и голова тоже…

– А в остальном?

– Настроение в целом скверное.

Я опять устремил взгляд на пятно света.

– У нас скверное настроение.

– Надо думать.

– Твою мать!

– Остроумное замечание, – послышалось из-за пятна приглушенного света, и Недотепа с Шатуном негромко прыснули.

– Остроумное замечание, – эхом откликнулся Недотепа.

– Мистер Кензи, госпожа Дженнаро, – проговорил Тревор Стоун, – я даю вам слово, что не хочу причинять вам неприятности. Возможно, мне придется вам их причинить, но это будет против моего желания. Мне нужна ваша помощь.

– Да бросьте вы! – Я поднялся на неверных ногах, Энджи тоже поднялась и встала рядом.

– Если один из ваших остолопов подвез бы нас домой… – начала Энджи.

Я схватился за ее руку, так как меня качнуло к дивану, а комната немного накренилась вправо. Шатун ткнул указательным пальцем меня в грудь так легко, что я едва почувствовал касание, и мы с Энджи упали обратно на диван.

Еще пять минут, сказал я своим ногам, и мы сделаем новую попытку.

– Мистер Кензи, – предупредил Тревор Стоун, – вы можете опять пробовать встать, а мы можем легким толчком отправлять вас обратно на диван, по моим подсчетам, еще примерно в течение минут тридцати, так что расслабьтесь.

– Похищение людей, – сказала Энджи, – насильственное задержание… Вам знакомы эти термины, мистер Стоун?

– Да…

– Хорошо. Вы осознаете, что и то и другое является преступлением против федеральных законов, влекущим за собой суровое наказание?

– М-м… – промычал Тревор Стоун. – Госпожа Дженнаро и вы, мистер Кензи, хорошо ли вы осведомлены о том, что смертны?

– У нас были случаи, когда можно было это заподозрить, – сказала Энджи.

– Это мне известно, – сказал он.

Подняв брови, Энджи взглянула на меня. Я поднял брови ей в ответ.

– Но речь шла лишь о случаях и, как вы выразились, подозрениях. Отдельные разрозненные догадки. Однако сейчас вы оба живы, молоды и имеете веские основания считать, что будете топтать эту землю еще лет тридцать-сорок. Мир с его законами и установками, с его обычаями и непреложными карами за преступления против федерального законодательства имеет над вами власть, в то время как я ныне ему неподвластен.

– Это призрак, – шепнул я, и Энджи толкнула меня локтем под ребро.

– Совершенно верно, мистер Кензи, – сказал Стоун, – совершенно верно!

Желтое пятно света переместилось, метнувшись прочь от меня, и я заморгал в сменившей его темноте. Белая точка в ее середине, сделав кульбит, превратилась в оранжевые круги побольше, подобно трассирующим пулям, они замелькали перед моими глазами. Затем зрение мое прояснилось, и я увидел Тревора Стоуна.

Верхняя часть его лица была словно вытесана из светлого дуба – нависшие брови бросали тень на жесткие зеленые глаза, орлиный нос и выпиравшие сероватые скулы.

Однако под скулами плоть резко шла на убыль. Челюсть с двух сторон будто смялась, а кости, расплавившись, перетекли в рот. Подбородок, исхудавший до состояния желвака, глядел вниз, болтаясь в резиновой кожной складке. Рот же вообще потерял форму, на его месте плавало что-то амебообразное с белыми высохшими губами.

Лет ему можно было дать сколько угодно – от сорока до семидесяти.

Горло его покрывали нашлепки рыжеватых пластырей, казавшихся влажными. Поднявшись из-за массивного письменного стола, он оперся на трость красного дерева с золотым набалдашником в виде головы дракона. Серые в шотландскую клетку брюки пузырились вокруг тощих ног, но синяя хлопковая рубашка и черный льняной пиджак облегали массивные плечи и грудь плотно, как вторая кожа, и словно сроднились с ними. Уцепившаяся за трость рука, казалось, была способна единым махом вбивать в пыль и плющить мячи для гольфа.

Навалившись на подрагивающую под его тяжестью трость, он глядел на нас.

– Вот, полюбуйтесь на меня хорошенько, – сказал Тревор Стоун, – а потом позвольте я расскажу вам о своей потере.